Валерий Шумилов
Живой меч или Этюд о Счастье. Жизнь и смерть гражданина Сен-Жюста

Часть III АНГЕЛ СМЕРТИ
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
ЖАКЕРИЯ

4 брюмера [1] он первый раз был в огне – сторожевые отряды республиканцев столкнулись с разъездами противника в Рейхштетском лесу. Сражение не было горячим – бой рассыпался на множество отдельных стычек, обе стороны вяло перестреливались, наконец, когда комиссар повел своих людей в штыковую атаку, австрийцы отошли [2].

Сен-Жюст, на ходу повернувшись в сторону, ткнул пистолетом в чье-то искаженное лицо с налитыми кровью глазами, оказавшееся у него на пути, выстрелил и, даже не глядя, рухнул ли его противник на землю или нет, еще некоторое время шел за отстреливающимися австрийцами. Ему помнилось, как он проходил сквозь густые клубы порохового дыма и как ему было тяжело дышать. Потом он еще кого-то рубил, – клинок его сабли несколько раз скрежещуще сталкивался с вражескими прикладами; видел вспышки выстрелов из направленных на него (ему, новичку, казалось, только на него!) ружей; слышал, как пули странными свистящими щелчками хлестали по кустам и деревьям вокруг, не попадая в него только чудом. А потом внезапно все кончилось, и комиссар Рейнской армии увидел перед собой бледное лицо Леба, шедшего в арьергарде, удивленно-настороженные лица офицеров и одобрительно улыбающиеся лица солдат.

Старых вояк он удивил по-настоящему. Уже позже, к концу кампании, Сен-Жюст удостоился от них наивысшей похвалы. Это было через два месяца в сражении на высотах Гейсберга, в котором комиссар вновь лично возглавил атаку, и его выделяющаяся трехцветным плюмажем шляпа народного представителя и полувоенная одежда служили отличной мишенью, но он, словно не замечая свистевшие вокруг пули, скакал в самую гущу схватки (вот когда пригодились детские уроки конной езды и фехтования, данные ему отцом!). Делегация солдат, посланная к Сен-Жюсту после этого боя, торжественно провозгласила его «славным малым» и «настоящим солдатом».

– Мы довольны тобой, гражданин представитель народа, – сказал от имени всех старый седоусый сержант, – мы видели твой трехцветный султан впереди, он не дрогнул, – теперь мы знаем, что все это время он вел нас к победе!

В декабре он действительно привел к победе весь Восточный фронт, окончательно закрепив военные успехи Республики 1793 года. Это был второй удар по интервентам – первый нанес Карно на Северном фронте в октябре. Но если учитывать, что успех Карно был скромнее и сам его триумф был в значительной степени подготовлен тем же Сен-Жюстом, незадолго до этого возглавлявшим Военную секцию Комитета общественного спасения, ковавшим победу, Антуан мог считать, что именно он спас Республику от вражеского нашествия (враг опять угрожал захватом Парижа) на втором году – по-видимому, самом страшном году! – ее существования.

Правда, Сен-Жюст мог считать себя только спасителем на фронте. В тылу он во всем полагался на Максимилиана…

Теперь Робеспьер мог не опасаться угрозы внешнего противника – Сен-Жюст стал его мечом (и щитом!) на границе Республики.

Война… Может, это и было его главным призванием – быть военачальником (не по названию, а по сути!): строить стратегические планы и строить генералов (теперь ни один из них не смел возражать комиссару Конвента, доказавшему свое право быть победителем), организовывать тыл, вести за собой солдат в огонь, стрелять во врага (здесь враг был настоящий, не как в Париже, где врагом мог оказаться вчерашний друг, – он стоял по ту сторону фронта в чужой форме, говорил на чужом языке и целился в тебя из ружья) и расстреливать вражеских шпионов?

Внезапно оказаться во главе (пусть и косвенно – через подчиненных ему генералов) целого фронта и направлять действия двух армий (хотя от комиссара никто и не требовал работы стратега), то есть почувствовать себя почти что полководцем, – было невероятной переменой судьбы и странным ощущением для двадцатишестилетнего бывшего шевалье, когда-то рвавшегося на службу в королевскую гвардию, но вся военная карьера которого до недавнего времени ограничивалась небольшим чином офицера милиционной Национальной гвардии в родном кантоне.

Но эти шесть лет не прошли для несостоявшегося королевского офицера даром – юношеские мечты казались теперь пустыми, в его мыслях военачальник уступил место законодателю. Сказывался всегдашний страх истинных революционеров перед военным переворотом победоносных полководцев, и законодатель Сен-Жюст, грезивший о будущей совершенной республике, теперь низводил в своих мыслях революционных генералов до уровня простых исполнителей. Какая уж там карьера военачальника! – она меркла перед близкой реальностью построения справедливого государства на французской земле.

А генералы вообще не заслуживали доверия. Все, без исключения. Сначала предал Лафайет. Потом Дюмурье. Затем еще целый ряд высших военачальников вроде Диллона и Кюстина.

– Генералитет все еще корнями связан с монархией. Быть может, не найдется ни одного военачальника, который втайне не надеялся бы преуспеть путем предательства в пользу королей. Не следует отождествлять военных с народом и с отечеством, – заявил Сен-Жюст во время своей программной речи о революционном управлении. – В революции – любой генерал на подозрении.

В этом же выступлении Сен-Жюст, дополняя разработанную им совместно с Робером Ленде и одобренную Конвентом «Памятку представителя народа при армии», добавил к ней от себя еще несколько личных штрихов к характеристике созданного им в собственном воображении образу идеального политического комиссара при республиканских войсках, образу, которому сам, отправляясь на фронт, поклялся неуклонно соответствовать:

«Было бы также желательно строго определить обязанности представителей народа при армиях. Они должны быть отцами и друзьями солдат. Они должны спать в палатках, присутствовать на военных учениях. Им не следует близко сходиться с генералами, дабы солдат, когда он к ним обращается, больше доверял их справедливости и беспристрастию. Днем и ночью они должны быть готовы выслушать солдата. Они питаются в одиночестве, довольствуясь скудной пищей. Они должны помнить, что отвечают за общественное спасение и что следует преодолевать в себе временную слабость ради грядущего падения королей… Они должны преследовать всякую несправедливость, всякое злоупотребление, ибо дисциплине наших армий присущи многие пороки…

У нас до сих пор нет военных установлений и законов, соответствующих духу республики, которую мы должны основать… Военное искусство монархии непригодно для нас, сейчас другие люди и другой противник… Наша нация уже обрела свой особый характер; ее военная система должна быть иной, чем система ее противников; поскольку французская нация внушает страх своим пылом, своей стремительностью, а ее противники неповоротливы, равнодушны и медлительны, то и в ее военной системе должен быть молниеносный удар» [3].

Молниеносный удар… Именно так: он должен был действовать на фронте подобно разящей молнии. Ни малейших сомнений в своем предназначении Сен-Жюст не испытывал: он исполнял предначертание Общей воли, голосом которой был Робеспьер. И вот, вполне сознательно олицетворяя себя с этой самой молнией, он уже в первом бою своим поведением поразил солдат, оценивших его бесстрашие, но сам Сен-Жюст, когда позже задумался над этим, даже не решил, можно ли считать его по-настоящему храбрым. Ведь храбрым мог считаться лишь тот, кто умел преодолеть в себе страх смерти. А Сен-Жюст не мог испытывать (и не испытывал) этого страха в принципе, так как твердо знал, что не может погибнуть, пока не выполнит предназначенную ему Общей волей (или того, что раньше называлось Провидением) миссию.

Его самого удивило собственное хладнокровие в том бою (подготовленный к войне рассказами отца, Антуан ожидал от горячки боя и собственных более горячих чувств!) и то, как он спокойно отнесся к первому убитому (или раненому, – он не удосужился узнать об этом) им врагу.

И к собственным, открывшимся как бы ниоткуда, способностям к стратегическому планированию он, ни дня ни служивший в армии и знакомый с военным искусством лишь по книгам, тоже отнесся как к должному.

Впрочем, откуда у Гоша, Дезе, Мишо или Пишегрю, бывших до революции солдатами, сержантами и капралами, открылись те же способности?

Во всем была видна воля Провидения. Или то, что теперь называлось Общей волей.

Основанная на этом знании несокрушимая уверенность Сен-Жюста в Победе или Смерти приводила в смущение генералов, заставляла идти за ним без оглядки в бой простых солдат, вначале только подтрунивавших над «принцем из Парижа» (для них, обтрепанных и изголодавшихся, как всегда пышно одетый надменный комиссар выглядел почти что неприлично), раздражала его коллег из Конвента (а их собралось при Мозельской и Рейнской армиях больше дюжины), но в конечном итоге делала свое дело: все поражения остались позади, впереди была победа.

Да разве не само Провидение позволило автору никому не известной поэмы «Органт» предугадать еще тогда, в 1786 году, собственное будущее: подобно своему герою шевалье Органту, возглавившему в IX веке войско франков на Рейне, в конце 1793 года бывший шевалье Сен-Жюст оказался в тех же самых местах и тоже фактически в роли командующего армией, хотя и с гражданским чином.

Думая об этом, Сен-Жюст удивленно пожимал плечами и вспоминал совсем не подходящие к настоящему моменту «миротворческие» строчки своей поэмы:

! [4]-

только покачивал головой: вряд ли австрийцев или пруссаков можно было убедить разойтись благими призывами к мирной жизни. Так же как одними обращениями (пустыми словами) к самим мирным (и скупым!) французам помочь армии – защитнице родины – нельзя было накормить солдат.

Тот наивный поэт, автор «Органта», который давно умер в Сен-Жюсте, был неправ – меч бросать было нельзя…

Теперь Сен-Жюст понимал и Карно, выигравшего битву при Ватиньи в своем прежнем чине капитана. Но этот капитан через Комитет общественного спасения командовал теперь всеми генералами Республики. И он был прав: в революции власть народа (диктатура народных представителей!) должна была осуществляться гражданским

управлением (подкрепленной, если понадобится, послушной гражданской диктатуре военной силой, добавлял Сен-Жюст про себя)! Но вот что касается генералов…

Это было еще одно странное чувство – генералы казались Антуану совсем не такими, какими должны были являться спасители Республики: это были не очень умные, не очень способные и даже не очень патриотически настроенные служаки, производившие впечатление младших офицеров, которым после исчезновения из армии офицеров-аристократов невероятно повезло – Революция кинула им на плечи генеральские эполеты. Во всяком случае, общаясь с генералами фронта, Сен-Жюст хладнокровно отметил про себя: большинство этих полководцев во всех отношениях уступают ему самому, и не только в стратегическом мышлении…

Исключение составляли несколько старых вояк, вышедших из инженерных частей еще королевской армии, а также оба главных генерала – командующий Рейнской армией Шарль Пишегрю и командующий Мозельской армией Лазар Гош, но эти два военачальника были полными дилетантами в политике, что предопределяло их абсолютную беспомощность в соприкосновении с всемогущей гражданской революционной властью.

А чего стоили военные таланты генералов, готовых победить врага-иностранца в открытом поле, но отступавших перед врагом-французом в лице сидевшего в тылу вора-интенданта? Гош, назначенный командующим в начале месяца, буквально бился в истерике, пытаясь обеспечить свою нищую полуголодную, раздетую и разутую армию всем необходимым, но не добился ровным счетом ничего. Еще в Париже Сен-Жюст читал его отчаянные послания Комитету общественного спасения: «Чтобы солдаты пошли в наступление, они, по крайней мере, должны ходить. А они этого не смогут сделать по причине отсутствия башмаков. Ежедневно по сто волонтеров приходят ко мне босыми. Я отдал все, что у меня есть, и сам хожу в единственной паре сапог, но обуть армию не могу».

Состояние обеих армий было еще хуже, чем казалось из столицы и даже из прифронтового Страсбурга. Свою миссию Сен-Жюст начал с того, что в течение двух дней верхом объездил позиции Рейнской армии (занимавшей более протяженный фронт, чем Мозельская), с налета понял, что ключевым пунктом к Страсбургу и к департаменту Верхний Рейн является Саверн, расположенный у перевала через горную цепь Бьема, но уяснил себе также то, что в данный момент республиканские войска фактически недееспособны.

Вместо ста тысяч солдат армия Пишегрю не насчитывала и половины, но даже оставшимся не хватало ружей и пороха. Кроме сапог не меньше трети волонтеров нуждалось в обмундировании. Несмотря на позднюю осень, за неимением палаток и походных кроватей солдаты спали на голой земле. Число заболевших быстро росло. Их вместе с ранеными развозили по госпиталям, где они, предоставленные сами себе, умирали на больничных койках, лишенные всякой медицинской помощи. Интенданты, сговорившись со старшими офицерами и при полном одобрении вошедших в долю местных властей, почти ничего не оставляли для войск: ни провизии, ни медикаментов, ни фуража.

От бескормицы пала уже значительная часть армейских лошадей, за ними были готовы последовать и люди: Сен-Жюсту рассказывали, что целые батальоны Рейнской армии побирались на рыночных площадях! Офицеров (вместе с дисциплиной!) не было видно вовсе: младшие, не отличаясь из-за своих лохмотьев, в которые превратились их мундиры, от своих подчиненных, побирались вместе с солдатами; старшие, которых солдаты открыто обвиняли в измене, бросив свои части, не вылезали из публичных домов и театров.

При таком раскладе дел количество дезертиров стремительно перекрывало число боевых потерь. Они толпами бродили по окрестностям, постепенно превращаясь в шайки грабителей. Удивительно, что войска вообще еще не разбежались, но было ясно, что более-менее сильного наступления они не выдержат. Пока французам помогал сам противник: австрийский командующий Вурмзер все никак не мог выработать совместный план действий с прусским полководцем Брауншвейгом.

Разительный контраст с ордой оборванцев, называвших себя Рейнской армией, представлял собой Страсбург. Он нисколько не напоминал прифронтовой город: множество богато одетых горожан прогуливались мимо сверкающих витрин магазинов, театры и другие увеселительные заведения зазывали прохожих, под ручку с дамами прохаживались офицеры, которые должны были находиться в своих частях, по улицам катили богатые экипажи с лакеями на запятках. Но на провиантских складах, куда заглянул комиссар и где должны были быть собраны значительные запасы на случай возможной (и очень вероятной!) осады города, было, как и в армии, – пусто.

Заледеневший от негодования, Сен-Жюст направился прямиком в мэрию, когда на него вдруг налетел какой-то запыхавшийся военный, по-видимому, только что прибывший в Страсбург:

– Господин, вы не скажете, как мне пройти к театру?

– Гражданин, ты арестован! – представившись, Сен-Жюст вытянул свою руку и ударил ошеломленного капитана по плечу. – За то, что ты покинул свою часть перед лицом наступающего врага, этот вечер (и не только он один!) ты проведешь не в театре, а в тюрьме!

Через час вызванный для объяснений столь плачевного положения дел в столице Эльзаса страсбургский муниципалитет доложил, что, несмотря на самые решительные действия местного революционного прокурора Шнейдера, без устали колесившего по округе с передвижной гильотиной, частичные реквизиции и аресты подозрительных, выправить положение с продовольствием пока не удалось.

– Только с продовольствием? – ледяным голосом спросил комиссар. И добавил: – А также с дровами на зиму, без которых город замерзнет. А также с подозрительными, которых у вас тысячи, а вы арестовали только двоих. Город переполнен эмигрантами, это видно невооруженным глазом. Белые кокарды передают из рук в руки чуть ли не на ваших глазах, мэр Моне, ваши, как вы говорите, «лучшие патриоты» Страсбурга явно ждут австрийцев, а вы только грозите им пальцем и отделываетесь частичными реквизициями, вместо того чтобы спасать отечество всеми силами! Вам напомнить судьбу вашего предшественника Дитриха? [5]

Гневно махнув рукой, Сен-Жюст отпустил чиновников.

Чуть позже он вообще велел арестовать весь муниципалитет Страсбурга, страсбургского дистрикта, а заодно сместил и все административные власти департамента Нижний Рейн. Еще через несколько дней была смещена администрация соседнего департамента Мерт, недостаточно энергично проводившая реквизиции. Смещенные власти замещались временными комиссиями из «назначенных надежных патриотов».

Сен-Жюст не колебался. Принятая по его предложению Национальным собранием «временная революционная конституция Франции» наделяла любого представителя Конвента в миссии диктаторскими полномочиями, и настало время воспользоваться собственным законом. Единственной помехой ему могли стать другие лишние представители народа, находившиеся здесь же, но они не смели с ним спорить, – ни Мило, ни Малларме, ни Субрани, ни другие (вскоре по требованию Сен-Жюста они были отозваны в Париж), – он был не только депутатом, но и членом правительственного Комитета, отвечавшим вместе с Карно за военное положение Республики.

Решительные действия требовали беспрекословного повиновения властей. Именно этим, а не заменой якобы недостаточно исполнительных революционных чиновников на других более исполнительных, и диктовалась смена департаментской администрации. Назначенцы, сменившие выборных чиновников, должны были повиноваться только Сен-Жюсту (опасный путь, по которому вскоре пойдет и Робеспьер в столице не без его подсказки!).

Смущенные арестом недавно выбранных уже республиканизированным населением революционных властей, страсбургские якобинцы попытались заступиться за своих избранников. Ответ Сен-Жюста был ужасен: «Мы здесь не для того, чтобы брататься с властями, а чтобы судить их!» И прибавил: «Мы будем карать не только виновных, но и равнодушных. Все чиновники, заподозренные в злоупотреблении своим положением или не сделавшие того, что должны были сделать, будут расстреляны».

Комиссар Рейнской армии, в одночасье присвоивший себе высшую военную и гражданскую власть, подкрепил эти слова делом, приказав расстрелять помощника генерального директора военного интендантства Жана Каблеса и еще нескольких интендантов. Срочно были составлены списки всех подозрительных, всех бывших дворян, священников и королевских чиновников, вслед за которыми начались многочисленные домашние обыски и аресты. Заработала и гильотина, пищу для которой стали обильно давать организованные Сен-Жюстом в Страсбурге и других городах революционные комиссии.

Комиссар Сен-Жюст, кабинетный теоретик, когда-то осуждавший Руссо в своем «Духе Революции…» за признание им необходимости смертной казни преступников, теперь не колебался: революционеры должны были расстреливать и гильотинировать своих врагов, так же как те собирались четвертовать и вешать революционеров.

Для Сен-Жюста, знавшего, что останется в живых лишь в случае победы его идеи, и вовсе эти расстреливаемые и гильотинируемые преступники не были людьми: тот, кто пошел против Республики, оказался вне народного тела суверена, то есть как бы оказался проклят народом-божеством. Фактически смерть была лишь благодеянием для этих живых трупов.

Впрочем, чуть позже Антуан понял, что несколько переборщил с поддержкой ультрареволюционеров. Он распустил организованную им в начале миссии террористическую «Революционную пропаганду», арестовывавшую направо и налево виновных и невиновных исключительно по внешнему виду гражданина, показавшемуся «пропагандистам» контрреволюционным. Был арестован командующий местной Революционной армией прокурор Шнейдер, в котором Сен-Жюст разглядел маленького Эбера: бывший священник-иностранец, прикидывавшийся сверхреволюционером, проповедовал бедность и санкюлотизм, но сам жил богато на широкую ногу, обирал в пользу своего кармана затерроризированное население департамента, не брезгуя при этом «брать взятки» и женщинами. Последняя «невеста» кельнского капуцина, с которой он даже сыграл настоящую республиканскую свадьбу, оказалась для бывшего отца Евлогия роковой – по приказу Сен-Жюста развратник-расстрига был выставлен на эшафоте на страсбургской площади на позор, после чего его увезли в Париж для предания суду Революционного трибунала.

Но в целом Сен-Жюст был доволен своей игрой в смерть: не столько казнями, сколько угрозами он навел порядок в провинции. Максимум теперь строго соблюдался. Были заметно снижены цены на продовольствие. Крестьяне за свои продукты беспрекословно принимали бумажные ассигнаты по номинальной цене. Склады Страсбурга быстро заполнялись зерном. Интенданты больше не смели задерживать посылку продуктов в армию. Дома врагов народа реквизировались и обращались в образцовые госпитали. Сами реквизиции проводились абсолютно: Сен-Жюст приказал безвозмездно реквизировать для нужд армии у богатых жителей Страсбурга 2000 кроватей, 10 тысяч пар сапог, 20 тысяч рубах, несколько тысяч плащей, шляп, большое количество лошадей и повозок. Срок исполнения реквизиции назначался в один-два дня.

А так как одними реквизициями выправить катастрофическое положение Восточного фронта было нельзя, Сен-Жюст провел два гигантских финансовых займа в 9 и 5 миллионов ливров у богатых жителей Страсбурга и Нанси. Из них в Страсбурге полмиллиона ливров предназначалось для немедленной и безвозмездной передаче неимущим жителям. Внезапно пролившийся на них золотой дождь ошеломил бедняков.

Запуганные страсбургские негоцианты раскошеливались неохотно. Тем не менее, обошлось без казней: лишь богатейший житель города миллионер Мейно был выставлен на несколько часов связанным на помосте гильотине как злостный неплательщик, – и этого оказалось достаточным.

Сен-Жюст мог гордиться: несмотря на все страшные слухи, которые распускали о нем враги, террор не стал при нем массовым, он сделал его кинжальным, направляемым в конкретного врага: в вора-интенданта, заставлявшего солдат голодать; в предателя-чиновника, договаривающегося с иноземными захватчиками о сдаче города; в умеренного по своим убеждениям богача, не желавшего делиться с новой властью своим кошельком; в подозрительного крайнего революционера, толкавшего своими кровавыми эксцессами и неумеренной демагогией мирное население прямо в объятия врага.

Между тем коллеги Сен-Жюста, посланные в другие департаменты, совсем по-иному распорядились его законом о «революционном порядке управления»: до удивленного и возмущенного Антуана доходили слухи о том, какие реки крови текли в Нанте, Лионе и Бордо, притом без особой пользы для республиканского дела.

Сен-Жюст задумывался: не был ли он, настоявший на принятии временной революционной конституции, ответственным и за это усиление террора на втором году Республики по всей Франции? Похоже, коллективная диктатура Конвента вовсе не годилась для исполнения этого закона, так как все упиралось в личные качества представителей народа, зачастую проводивших террор в собственных корыстных целях!

И неужели Максимилиан не видит того же? Ведь теперь стало совершенно ясно, что Общая воля толкает Робеспьера к принятию единственно верного решения – отказу от коллективной диктатуры…

Пока же Робеспьер (и Конвент вместе с ним) лишь высоко оценивал прифронтовую деятельность самого Сен-Жюста, отдавая ему предпочтение перед другими комиссарами. Посылаемые комиссаром Рейнской армии копии департаментских декретов немедленно зачитывались перед Собранием и публиковались в «Мониторе». Так, после, наверное, самого знаменитого декрета Сен-Жюста: «Муниципалитету Страсбурга. Десять тысяч человек в армии ходят босыми. Вам необходимо в течение дня реквизировать обувь у всех аристократов Страсбурга, и завтра в 10 часов утра десять тысяч пар сапог должны быть отправлены на главную квартиру», – Робеспьер восхищенно заметил Конвенту: «Вы видите, как раздели богатых, чтобы одеть бедных?»

Пьер Гато, взятый Антуаном в миссию (вместе с Виктором Тюилье) в качестве помощника, как члена администрации продовольствия и снабжения армии, поглаживая миниатюрную гильотину на шее, которую он носил вместо креста, выразился о деятельности Сен-Жюста в Эльзасе еще более восхищенно:

– Антуан, когда-нибудь история увидит: твой добродетельный террор сделал здесь чудесным образом то, чего от разума и философии пришлось бы ждать целый век!

Еще в первом своем воззвании к Рейнской армии от 1 брюмера Сен-Жюст произнес знаменательные слова: «Солдаты! Мы прибыли и клянемся от имени армии, что враг будет разбит. Если среди вас есть предатели или люди, равнодушные к делу народа, ты мы несем с собою меч, который поразит их. Солдаты! Мы пришли, чтобы отомстить за вас и дать вам командиров, которые приведут вас к победе… Мужайся, храбрая Рейнская армия, свобода принесет тебе удачу; отныне ты будешь побеждать».

Из-за десятка с лишним представителей народа, без толку сновавших в Эльзасе и ничего не делавших для армии, солдаты ему не поверили. И напрасно. Уже через несколько дней в войска стали поступать в большом количестве продукты, шинели, оружие, палатки. Было арестовано несколько старших офицеров, обвиненных в отступлении от Виссембурга. Сен-Жюст лично занимался чисткой командного состава, приказав расстрелять генерала Айзенберга, а командира батальона Аргу назначить бригадным генералом. Офицерам в короткий срок было приказано удовлетворить все просьбы солдат.

Находясь в войсках, Сен-Жюст сам выслушивал жалобы волонтеров и, несмотря на холодную и неприступную манеру держаться, заслужил их уважение немедленным исполнением их просьб, а также тем, что деньги из страсбургского займа теперь щедро сыпались и на нуждающихся больных и увечных солдат.

Солдаты ему поверили. Но не генералы. Особенно плохие отношения у Сен-Жюста сложились с командующим Мозельской армией Лазаром Гошем.

– Кто командует армией, гражданин представитель? – заявил во время их первой встречи этот молодой длинноволосый генерал. – Вы или я?

– Ты, гражданин Гош, – сказал тогда Сен-Жюст, подчеркивая республиканское обращение на «ты». – Ты командуешь нашей армией, так же как Пишегрю командует другой армией. Но вы оба, так же как и все ваши солдаты, не более чем граждане, находящиеся на службе у французского народа, представителем которого является Конвент, и именно народ отдает приказы, а здесь его представителем являюсь я. И приказы о том, как вести войну, здесь тоже буду отдавать я.

– Я буду жаловаться гражданину военному министру, – сухо сказал Гош, но Сен-Жюст даже не удостоил его ответом.

Он насторожился – интуиция никогда не подводила его, и сейчас Антуан внутренним чутьем почувствовал в этом победоносном генерале Цезаря – бывший солдат королевской гвардии, а ныне один из самых молодых генералов Республики Гош был воинственен, самоуверен, самовлюблен и полон презрения к врагу. Его чеканные фразы, вроде: «Будь спокоен, товарищ, со штыком и хлебом мы победим всех тиранов Европы» и «Если в бою ваша шпага окажется короткой, сделайте шаг вперед!» – с восхищением повторяла вся армия. Гош был кумиром солдат, а его стратегические способности выдвигали его чуть ли не на первое место среди всех полководцев Республики.

Все это слишком напоминало Сен-Жюсту его самого (даже по возрасту, они были ровесниками – Гош был всего лишь на год младше), но тем самым этот генерал (очень похожий на того, кем мог бы стать сам Антуан, если бы он вместо политической выбрал военную карьеру) и был опасен для завершения революции.

Впрочем, сейчас у него были куда более важные заботы, чем споры с честолюбивым командующим. Многочисленные просьбы о присылке подкреплений и оружия Комитет общественного спасения (то есть Карно) не выполнил. Вместе этого Сен-Жюст получил бумагу – стратегический план наступления на Восточном фронте: Карно (Комитет) приказывал, сосредоточив силы объединенных армий у Саапвердена, атаковать противника с левого фланга, освободить Ландау, а затем, зажав врага в клещи между Ландау и Страсбургом, уничтожить его.

Пожав плечами, Сен-Жюст спрятал приказ Комитета в стол. При фактически равных с противником силах действовать подобным образом – значило оголить фронт и подвергнуть риску окружения войска, которые могли быть разбиты по частям. Антуан решил действовать иначе: провести наступление сконцентрированными силами в направлении на Бич, Буксвиллер и Агно, лишь после занятия которых можно было нанести удар и по Ландау. А чтобы ввести противника в заблуждение относительно направления главного удара, начать наступление следовало одновременно в нескольких местах.

На первой совместной встрече командующих обеих республиканских армий 16 брюмера [6] в Фальсбурге Сен-Жюст изложил генералам свой стратегический план. Всегда сдержанный Пишегрю, сам бывший преподаватель тактики и стратегии в офицерском училище в Бриенне, которому Антуан с самого начала отдавал предпочтение перед Гошем, предполагая в дальнейшем поручить ему верховное военное командование над объединенной армейской группировкой [7], не сделал ни одного замечания. Зато удивил обычно задиристый Гош. План Сен-Жюста генерал принял с энтузиазмом и даже со свойственным ему талантом уточнил и дополнил, предложив сразу же после взятия Бича из частей обеих армий создать ударный корпус для вторжения в Цвейбрюккен, откуда можно было, угрожая левому флангу противника, заставить отступить его, открыв прямой путь на Ландау.

Наступление планировалась начать через пять дней – требовалось доукомплектовать ударные части Мозельской армии за счет Арденской и дождаться резервов из Парижа. Но 21 брюмера войска не выступили – обещанные Карно 10 батальонов (Сен-Жюст просил 12) не прибыли [8], а Пишегрю затянул с переброской частей Гошу. Войска фронта до сих пор не получили подкреплений: Сен-Жюсту приходилось усиливать армию за счет наличных сил департамента, по собственному почину проводя мобилизацию и разыскивая скрывающихся дезертиров.

Задержка с наступлением привела к тому, что инициатива перешла к уже давно готовившемуся к активным действиям противнику. Вечером 24 брюмера Сен-Жюсту, находившемуся в Страсбурге, доложили о падении Форта-Вобана – главного укрепленного пункта между Рейном и Модером. На очереди был Саверн, в котором началась самая настоящая паника.

Положение можно было спасти только встречным ударом. Его и потребовал Сен-Жюст на следующий день от обоих командующих, и 27 брюмера республиканцы перешли в наступление по всей линии, которое застало противника врасплох. В течение двух дней французы освободили ряд занятых австрийцами городов и окружили Бруксвиллер, где противник концентрировал войска для удара по Саверну.

30 брюмера Буксвиллер был взят одним из генералов Пишегрю Бюрси, и Сен-Жюст и Леба, с начала наступления находившиеся на передовой линии, были одними из первых, кто с оружием в руках вошел в освобожденный от австрийцев город. Угроза Саверну была снята.

На следующий день Гош, уже овладевший Бичем и Хорнбахом, занял, как и предполагалось согласно первоначальному плану, Цвейбрюккен. Затем наступление застопорилось – между вырвавшейся вперед Мозельской армией и Рейнской армией образовался большой разрыв, причем брешь приходилась непосредственно вблизи Страсбурга. Между тем отступившие Брауншвейг и Вурмзер поспешно перегруппировывали свои войска, планируя ответные контрудары.

Встретившиеся 2 фримера [9] на главной квартире в Цвейбрюккене Гош и Сен-Жюст решили объявить передышку. Следовало укрепить боевую линию войск и подтянуть резервы. Гош только выпросил для себя шанс попытаться занять еще и Пирмазенс, от которого в направлении Кайзерслаутерна отступали потерпевшие неудачу при попытке вернуть себе Бич войска герцога Брауншвейгского. И Сен-Жюст, предоставив ему такую возможность, поспешил на помощь Пишегрю.

При помощи вызванных из Страсбурга заблаговременно подготовленных Сен-Жюстом резервов положение Рейнской армии стало менее угрожающим, но о продолжении наступления нечего было и думать. Австрийцы тоже остановились – отступление пруссаков оголило их правый фланг, и они теперь спешно укрепляли его.

Сен-Жюст уже подумывал приказать Гошу оставить преследование Брауншвейга и ударить Вурмзеру в тыл, чтобы зажать австрийцев в клещи. Но передумал – поворачиваться спиной к пруссакам было слишком рискованно.

Гош между тем занял Пирмазенс, все шло по плану, и Сен-Жюсту показалось, что он может устроить себе несколько дней передышки. Взяв в спутники неизменного Леба, он отправился в горы. Переполненный восторженными впечатлениями от этой прогулки, Филипп позже писал жене в Париж: «Я хотел бы быть подле тебя, чтобы поделиться с тобой чувством, которое я испытывал, но ты за сто лье от меня… Нигде не видел я такой красивой, такой величественной природы; цепь высоких гор и разнообразие пейзажа, которое радует глаза и сердце. Этим утром мы с Сен-Жюстом взобрались на одну из самых высоких гор, на гребне которой на огромной скале возвышаются руины старинной крепости. Любуясь оттуда видом на окрестности, мы оба испытывали самое восхитительное чувство. Это был единственный день, когда мы могли немного отдохнуть».

Как оказалось, отдыхать было нельзя: 8 фримера вернувшемуся с горной прогулки Сен-Жюсту доложили, что, воспользовавшись отсутствием контроля со стороны комиссаров и игнорируя их прямой приказ, Гош, введенный в заблуждение мнимой слабостью противника, самовольно решил продолжить наступление и овладеть Кайзерслаутерном. Занятие этой важнейшей немецкой крепости в тылу осажденного Ландау, по мнению командующего Мозельской армией, заставило бы пруссаков снять осаду города.

Уже на второй день наступления, оторвавшийся от соседних частей и не имевший никаких резервов, Гош попал в ловушку, хитро расставленную ему прусским герцогом: Брауншвейг внезапно перешел в контратаку. За три дня были потеряны все освобожденные ранее города, в том числе Пирмазенс и Цвейбрюккен, – Мозельская армия фактически отступила к прежним рубежам, с которых начала свое наступление 27 брюмера. Потери республиканцев составили более трех тысяч человек.

Худшие опасения Сен-Жюста подтвердились: генерал Гош, думавший больше о собственной славе, чем о долге перед Республикой, явно шел по стопам Цезаря. А то, что он был несравненно талантливей казненных генералов-неудачников Кюстина и Ушара, делало его еще более опасным.

Первой мыслью комиссара было арестовать нарушившего приказ командующего, предать его военному суду и расстрелять. Он с трудом сдержал себя: обезглавить армию в столь тяжелый для нее момент – значило сыграть на руку врагу.

Гош и не думал оправдываться, заявив, что победа была у него в руках и что

в следующий раз он не только вернет все захваченное противником, но и отвоюет у пруссаков Ландау.

– Хорошо, генерал, – мрачно ответил ему Сен-Жюст. – Ты принимаешь на себя новое обязательство. Ты хотел захватить Кайзерслаутерн, но потерпел поражение. Теперь вместо одной победы мы ждем от тебя две: ты возьмешь и Кайзерслаутерн и Ландау. Иначе ты ответишь перед законом, – и он, подняв руку, резко рубанул ребром ладони по воздуху.

Гош криво усмехнулся.

…Через два дня, 14 фримера [10], Антуан был в Париже. Леба рвался в столицу к беременной жене, новое наступление было назначено на 25-е число, то есть время для передышки было. А Сен-Жюсту просто необходимо было «пощупать пульс» в столице Республики, ведь он не был в ней уже полтора месяца, а это было чревато отрывом от происходящего сейчас, когда события неслись галопом, и несколько дней революции вполне могли быть сравнимы с несколькими годами дореволюционной эпохи. Находясь на фронте, Антуан, теперь уже полностью олицетворявший новую Республику с Робеспьером (и меньше – с собой), порой тревожился: сумеет ли Максимилиан, номинальный глава правительства, человек твердый по своим убеждениям, но порой недостаточно решительный и чересчур осторожный, удержать в руках врученные ему Революцией (и Сен-Жюстом!) бразды правления?

Его сомнения оказались напрасными. Несмотря на развернувшуюся в Париже борьбу фракций, когда «левые» устроили в столице «дехристианизаторскую» вакханалию с гигантским праздником Разума в Нотр-Даме, а глава «правых» Дантон требовал вступления в силу конституции и отмены «революционного порядка управления», действовавшего к этому моменту всего один месяц, Робеспьер чувствовал себя вполне уверенно. Поддержав Дантона против «разрушителей церквей», он добился от Конвента осуждения Культа Разума и принятия декрета о свободе культов. А затем нанес окончательный удар сразу по обеим группировкам: в день приезда Сен-Жюста с фронта Конвент принял декрет о концентрации и централизации власти революционного правительства.

Декрет, разработанный Робеспьером, дополнял идеи Сен-Жюста, высказанные им в речи о революционном порядке управления: все установленные власти и общественные должностные лица по всей стране безоговорочно ставились под контроль Комитета общественного спасения; отменялись все чрезвычайные институты, вроде провинциальных революционных армий, а также несанкционированные властью собрания и съезды народных обществ и комитетов; революционные комитеты теперь контролировались правительством, а не собраниями секций и коммунами.

В Париже декрет бил, в частности, по прокурору Коммуны и его заместителю (то есть по Шометту и Эберу), которые переименовывались в «национальных агентов» и могли быть смещены правительством. Сен-Жюст с удовлетворением подумал, что двоевластие Конвента-Коммуны кончилось: конечно, в свете этого декрета появление новых органов восстания, вроде повстанческой Коммуны 10 августа и Центрального комитета 31 мая, низвергнувших короля и жирондистов, было уже невозможно – незаконно, но хотелось надеяться, что череда революций, наконец, кончилась, что теперь, когда они с Робеспьером были у власти, уже не нужно было никакое восстание санкюлотов, более того, любое возможное восстание против нового порядка, который они собирались построить с Максимилианом, казалось контрреволюцией.

Так Сен-Жюст, показавший Робеспьеру путь революционной диктатуры, молча одобрил свертывание Неподкупным всякой революционной общественной жизни Парижа, не понимая, что тем самым он вместе с Максимилианом лишает себя главного оружия в борьбе с противниками совершенной Республики – поддержки бедняков, которые теперь просто не могли бы сорганизоваться для их защиты.

Но все это Сен-Жюст понял только за несколько дней до 9 термидора.

Происходящая в Париже борьба между группами революционеров, принадлежавших к одной партии, не так давно совместно сокрушивших фельянов и жирондистов, казалась ему отступлением от генеральной линии Революции, словно республиканцы, оставшись без настоящих врагов, «от нечего делать» начали войну друг с другом. Это особенно бросалось в глаза, потому что происходило на фоне казни других бывших революционеров – Бриссо и остальных «государственных людей», вдохновительницы Жиронды Манон Ролан, виновника «Марсова расстрела» бывшего мэра Парижа Байи и бывшего лидера Учредительного собрания Барнава.

Зная о былой дружбе последнего с Сен-Жюстом, Барер не удержался, чтобы не рассказать с невинным видом прибывшему с фронта Антуану подробности его казни. Оказывается, Барнав, как и Байи, умер мужественно, но отнюдь не спокойно. Взойдя на эшафот, бывший «триумвир конституционалистов» гневно топнул ногой по платформе и с гневом произнес: «И это – моя награда?» После чего, раздраженно подергивая плечами, подставил голову под топор.

– Наверное, они все повторяют про себя: «И это – моя награда?» – задумчиво проговорил Барер.

А затем, подняв голову вверх и поджав губы (выражение лица его в этот момент напомнило одновременно и лицо святого, обратившего очи к небу в молитве, и лицо грешника, смотрящего на нависающий над ним нож гильотины), шутливо закончил:

– Интересно, а какая – моя награда?

– А какая – ЕГО награда? – бесстрастно ответил Сен-Жюст. И, не дожидаясь ответа на вопрос, перешел к обсуждению дел на фронте.

Прежде всего, надо было решить, что делать с Гошем. Еще надо было выяснить у Карно причину задержки столь необходимых в армии резервов, а также добиться отзыва двух последних представителей Конвента в Эльзасе – Бодо и Лакоста.

Официально прикрепленные к Мозельской армии, так же как Сен-Жюст и Леба – к Рейнской, эти два депутата постоянно совершали судорожные, хотя и безуспешные попытки проводить самостоятельную линию. На фронте им это мало удавалось, – генералы, оценив стратегическую хватку Сен-Жюста и результативность его действий, слушались только всемогущего представителя Комитета общественного спасения, – зато в тылу своими несогласованными декретами Бодо и Лакост внесли изрядную дезорганизацию и даже выразили шумный протест по поводу ареста «настоящего революционера Шнейдера, потрясший патриотов и сделавший аристократов дерзкими».

Вопрос с этими двумя путавшимися под ногами депутатами Сен-Жюсту удалось решить лишь частично: их не отозвали, но официально распространили полномочия Леба и Сен-Жюста на обе армии – Рейнскую и Мозельскую. Карно тем легче пошел на это, что обе эти армии объединялись. Командование над объединенной группировкой обеих армий было решено поручить Пишегрю. Здесь Карно тоже не спорил с Сен-Жюстом, раздраженный действиями Гоша, выказавшему прямое неподчинение верховной власти.

– Но если бы ты следовал моему стратегическому плану, ничего подобного не произошло бы, и Гош не потерпел бы поражение при Кайзерслаутерне, – сухо добавил он.

– Если бы посланные тобой подкрепления не застряли бы где-то в пути, а прибыли бы своевременно, мы, имея резервы, не остановили бы наступление, Гош не отступил бы, и сейчас мы отдыхали бы уже в Ландау, – холодно ответил Сен-Жюст.

И, не прощаясь, вышел из Национального Дворца.

Несколько дней в Париже промелькнули как один. Пора было возвращаться в армию, но Леба все никак не мог решиться покинуть беременную жену. Сгоряча Антуан подумал о замене своего напарника, а потом просто предложил Филиппу взять свою жену с собой. Обрадованный Леба в качестве подруги-спутницы жены прихватил и свою сестру Анриетту («Чтобы ей не было скучно», – лукаво заявил он), с которой, как он знал, у Антуана с самого начала установились более чем дружеские отношения (исключительный случай для холодного Сен-Жюста!), и Филипп очень рассчитывал, что взаимная симпатия может перейти в нечто большее.

Он почти не ошибся: во время путешествия в дорожном кабриолете Сен-Жюст внезапно преобразился: сбросив свою обычную холодную маску то ли героя античности, то ли средневекового рыцаря-шевалье, он на два дня стал как будто самим собой (собой – дореволюционным) – обаятельным молодым человеком, галантным, остроумным, с тонким чувством юмора, перед которым когда-то млели блеранкурские светские дамы.

Таким его Леба не видел даже в салоне гражданки Дюпле, где по четвергам собиралось избранное общество друзей и единомышленников Неподкупного и где разговоры о политике чередовались с беседами на литературные темы; где сам Робеспьер не раз читал отрывки из любимых трагедий Корнеля и Расина. Сен-Жюст на этих «четвергах» следовал его примеру: читал стихи, под аккомпанемент Филиппа Буонаротти (якобинского комиссара и итальянского друга Робеспьера) пел итальянские романсы, а порой и сам садился за клавесин. Революционер превращался в принца: лицо становилось мягче, серые глаза подергивала задумчивая дымка, куда-то пропадали стальные нотки в голосе, менялась даже походка, – теперь она уже не казалась столь непреклонной. Такой революционер, казалось, тоже мог вести за собой куда угодно, но только женщин…

Они и сейчас с восторгом смотрели на дорогого друга Филиппа, смотрели обе – и Элизабет и Анриетта, а Антуан, гордый и довольный, читал стихи своего любимого Мольера, которого, благодаря своей исключительной памяти, помнил почти всего наизусть:

Возвышенный монолог Клеанта из «Тартюфа» сменял монолог влюбленного Эраста из «Любовной досады», и здесь пылкие излияния Сен-Жюста, обращенные к Анриетте (она принимала их на свой счет), заставляли девушку краснеть и отворачиваться:

Наконец, окончательно вогнав Анриетту в краску, Сен-Жюст позволил себе насмешку и по отношению к самому себе. Придав своему лицу надменно-презрительное выражение, он протянул к девушке руку и с непередаваемым насмешливым тоном произнес монолог Сганареля из одноименной комедии:

[11]

Элизабет Леба, ловя взгляды Сен-Жюста на хорошенькую сестру своего мужа, хмурилась (Филипп подозревал, что она сама была неравнодушна к другу, по крайней мере, до замужества), но так продолжалось недолго. Уже по прибытии в Саверн маска вернулась – Сен-Жюст сразу же как-то заледенел, с совершеннейшим спокойствием попрощался с женщинами и, взяв Леба за локоть, со словами: «Пойдем, друг, теперь после обращений к Венере, займемся делами с ее супругом – Марсом» – вывел его из комнаты гостиницы, где они остановились.

Леба видел – Сен-Жюст теперь был весь в предстоящем наступлении.

Наступление началось 25 фримера [12]. Обе армии ударили одновременно: Пишегрю – в направлении Агно и Форта-Вобана, Гош наступал от Бича и 2 нивоза [13] одержал победу при Рейхсховене. В этом сражении Сен-Жюст, постоянно находившийся при Мозельской армии, командующему которой он не доверял, опять шел в атаку как простой офицер.

Один за другим республиканцы заняли Агно, Фрошваллер, Верт и вплотную подошли к Виссамбургу.

6 нивоза произошло решительное сражение объединенных Рейнской и Мозельской армий с такими же объединенными австро-прусскими силами на высотах Гейсберга. Победа была решительной. Французы, ведомые Гошем и Сен-Жюстом, вступили в долину Лаутера.

На следующий день австрийцы эвакуировали Виссамбург, а к Сен-Жюсту из осаждавших Ландау войск явился парламентер с предложением вступить в переговоры. Как и позже при Флерюсе, комиссар отказался разговаривать с парламентером противника.

– Французская Республика не принимает от своих врагов и не посылает им ничего, кроме свинца! – заявил он австрийскому уполномоченному.

Назавтра эти слова повторяла вся армия.

8 нивоза в три часа дня республиканские войска вступили в Ландау. Восточный фронт выстоял.

Сен-Жюст после взятия Виссамбургских линий выстроил генералов обеих армий, – своих генералов! – и торжественно поздравил их с окончанием кампании. В отчет загремели ликующие крики.

– Победа, гражданин уполномоченный! – от лица всех воскликнул Гош.

– Победа, генерал! – Сен-Жюст крепко пожал руку молодого генерала. – Победа!

Он ничего больше не сказал Гошу, несколько дней назад по представлению Карно (и в нарушение прежней договоренности с Сен-Жюстом) назначенному командующим объединенными армиями в обход Пишегрю. Последнему, обиженному донельзя, был обещан пост командующего Северной армией.

Сен-Жюст не стал оспаривать решение Карно, считая, что Гош заслужил этот пост своими заслугами перед Республикой. Но, наградив Гоша за его победы, его следовало наказать за его поражения. А также за явный цезаризм, проскальзывавший в поступках генерала.

29 декабря, в день возвращения Сен-Жюста и Леба с фронта, Париж отмечал освобождение Тулона войсками генерала Карто. По словам младшего брата Максимилиана, находившегося в тот момент в республиканских частях, штурмовавших Тулон, главную роль в снятии осады сыграл артиллерийский капитан Буонапарте, составивший план взятия города и умело использовавший артиллерию. Именно такие люди, до конца преданные революции и не думавшие о себе, писал Огюстен Робеспьер, присвоивший своей властью Буонапарте чин бригадного генерала, и были нужны новой Франции. Послушный комиссару Огюстену Буонапарте выгодно отличался от независимого Гоша…

Через три месяца 12 жерминаля [14] Гош по приказу Комитета общественного спасения (приказ был подписан Карно и Сен-Жюстом) был арестован в Ницце на пути к бивуакам Итальянской армии, командующим которой он был назначен. В день его ареста на парижскую гильотину взошел другой страсбургский враг Сен-Жюста Шнейдер, несколько месяцев просидевший в заключении. Затем еще четыре месяца Гош ожидал гильотины в революционной тюрьме Кармелитского монастыря. Сен-Жюст и Карно не торопили судьбу лучшего генерала республиканской армии. Гош вышел на свободу 19 термидора II года, когда судьба революционного правительства уже решилась.