"Ш-ш-а..." - читать интересную книгу автора (Тот Пол А.)14Иду вокруг квартала, стараюсь прояснить тяжелую голову. Не могу удержаться от мысли, что чтение этих чертовых писем – наихудшее дело, которое я в своей жизни сделал. Для того, кто знает почти каждую неправильную дорожку; улыбается, когда надо хмуриться; плачет, когда надо смеяться; идет, когда надо бежать, это, пожалуй, вершина невежества. Король Рей, лорд Идиотов. Тетушка Мисси все не так поняла. Я Кстати, что за чертовщину Мисси написала маме? Я никогда не считал ее интриганкой или скандалист – кои, хотя она действительно тратила время, совершая со мной визиты. Маме никогда ни о чем особенно не рассказывала. Я объяснял это вечными мамиными проблемами: расстройство желудка, головная боль, еще какая-нибудь хреновина. А теперь призадумался. Думаю, может быть, надо бы написать письмо Мисси или разузнать номер ее телефона, а тут появляется очередной чертов коп. Едет за мной в патрульной машине, погоняет в задницу, движется очень медленно. Когда я оглянулся, обжег его бешеным взглядом, он сразу быстренько убрался. Да, офицер Марти исполнил в участке великолепный номер, изображая моего отца, а ему требовался только мой адрес для организации слежки с помощью кореша-копа, чтобы поймать на том, за что меня можно бросить в окружную тюрьму. Я для этого слишком умен. Насмотрелся полицейских спектаклей. У моего дома наверняка стоит фургон, битком набитый спутниками и радарами. Черт возьми, самое подходящее время для выпивки, просто чтобы убраться с улиц и подумать. Все, что мне нужно, – бар, любой, кроме Рея, о котором хочется сохранить наилучшее воспоминание. А вот заведение за углом под названием «Сардж» отлично подойдет. Снова смотрюсь в зеркало в туалете, только оно совсем дешевое, все перекашивает. Вид в зеркале суммирует происходящее. С каждым днем сильней путаюсь, словно все на планете сговорились обязательно помешать мне до конца понять, кто я такой и как здесь очутился. Невозможно узнать что-то Вроде проклятых писем. Говоря, что мама постоянно врала, я знал, что прав, но не знал почему. Везде всегда какая-то тайна, словно кто-то шутки со мной шутит, некий тип в плаще спортивного покроя дергает за резинки длиной в три мили, привязанные ко всему, к чему я приближаюсь. Может быть, все и все в мире ненастоящее, кроме меня. Может быть, небо держится на подпорках и, если дотронешься до звезд или до облаков, опрокинется назад. Подойдешь и увидишь простую картонку с нарисованными планетами и звездами. Одна сторона картонки светлая, другая темная. Может быть, каждый вечер около семи небо кто-то переворачивает. Потом кто-то другой подсвечивает фонариком, чтобы было похоже… Ох, черт возьми, не знаю, как оно работает. Подошел бармен, крупный жирный тип с рыжей бородой. – Где Сардж? – спрашиваю. – – Ничего. – Будешь пить, или что? В последнее время каждому нравится изображать передо мной крутого парня. Куда подевались славные времена Рея Стиля? – Чай со льдом «Лонг-Айленд». Можно подумать, я его оскорбил, зайдя к нему в бар, тогда как, кроме меня, там и нет никого. Он принес стакан и встал рядом, скрестив на груди Руки. На этот раз я обязательно выясню, что такого он, черт возьми, знает, чего я не знаю. Поэтому сказал: – Ну, что я такого сделал? – Ничего не сделал, – сказал он. – Мне что, в собственном баре нельзя постоять? – Просто интересно. Похоже, ты не слишком-то рад моему приходу. – Рад. Ты вложил мне в голову кое-какие мысли. – Как я понимаю, ты Сардж? – Сардж мой отец. Я назвал заведение в его честь. – А тебя как зовут? – Стэнли. Еще есть вопросы? – Просто разговор поддерживаю. – На самом деле это неразговорчивый бар. – А какой? – Молчаливый и тихий. Куда приходят люди, которые не любят, чтоб приходили люди. – Если люди не любят людей, то зачем ходят в людное заведение? – Ты здесь еще кого-нибудь видишь? – Тебя. Хочешь сказать, что люди, которые не любят людей, приходят туда, где всегда есть как минимум один другой человек? – Угу, только я молчу. С тобой сейчас разговариваю лишь потому, что ты вопросы без конца задаешь. – Значит, если зайдет еще кто-нибудь, я не должен ничего говорить? – Просто кивни в знак приветствия. И хватит. Я сделал долгий глоток. – Никогда не знаю правил. – Чего? – Всегда существует какое-то правило, которого я не знаю. Если есть единственное правило, известное всему миру, окажется, что я его не знаю. – Не пойму, приятель, о чем речь, черт возьми. – Можно еще стакан? – Что угодно. Он смешал новую порцию. – Другим, кто сюда заходит, ты объясняешь, что это неразговорчивый бар? – Они сами знают. – Теперь понял, что я имею в виду? – Нет. Не сказал бы, что понял. Он протянул стакан. Я хлебнул. – Откуда – Во-первых, оттуда, что никто не разговаривает. Допустим, в баре один я и один посетитель. Я не разговариваю. Если хочешь поговорить, иди в бар, куда ходят мальчишки с девчонками. Девиз моего бара «Я не хочу ни с кем разговаривать». А ихнего – «Привет, я ни хрена не знаю, и сейчас докажу это, протрепав языком два часа». Хороший напиток, лучше, чем в большинстве разговорчивых баров. – Пожалуй, сейчас я просто замолчу, раз уже знаю правила. – Нет, теперь ты меня разговорил. Давай дальше. Сегодня в виде исключения это разговорчивый бар. – Спасибо. Вошел тип, словно только что соскочивший с экрана черно-белого телевизора. Семидесятилетний, костлявый до невозможности, с носом, который словно кто-то на три часа прищемил, а потом расплющил молотком для отбивки мяса. – Рассказывай, Шорти, что нового, – сказал Стэнли. – Ничего. Ничего нового. – Ну, лучше я тебя предупрежу, как сегодня у нас дела идут. Идут бурные разговоры. – Ох, проклятье, не буду я разговаривать. В задницу разговоры. – А мы с клиентом разговариваем, так что, если тебе не нравится… – Разговаривайте сколько хотите. Мне-то какое дело, черт побери? Стэнли налил Шорти выпить. Мне всегда кажется сверхъестественным чудом, как бармены наливают посетителям, даже не спрашивая, чего они хотят. – Держи, Шорти. – Спасибо, мать твою. – Хорошая у нас погода, Шорти, – сказал я ему. Может, будет теплее ко мне относиться. Может быть, одинокий, с похмелья, или то и другое. – В задницу погоду. – Видишь, о чем я говорил? – сказал Стэнли. – Люди, которые сюда ходят, знают, чего хотят. Еще один «Лонг-Айленд»? Обдумываю ситуацию. На секунду превращаюсь в муравья на высоком табурете, глядя на все снизу вверх, удивленно, растерянно, перебирая ножками, поводя усиками-антеннами. Не имело бы никакого значения, если б не приняло такого размаха. Что эти громадины делают, думает муравей. Что это за безобразное существо с огромной жуткой штукой на лице? Что они пьют? Почему одно наливает, а другое пьет? Почему всё больше меня? Недалеко от моих собственных мыслей в последнее время. Стэнли толкнул ко мне очередной стакан. – Взгляд у тебя становится странноватый, – сказал он. – Давай теперь лучше полегче. – Это бар, где советуют посетителям, что им надо делать, – сказал я, – или бар, где посетители, может быть, сами знают, чего хотят, черт возьми? – У-ху-ху. Да ты хамишь. Несешь… – Что – несу? – Дерьмо собачье. – Это не дерьмо собачье. Клиент всегда прав, как я слышал. Одно из немногих известных мне правил. – Дружище, в этом заведении клиент не всегда прав… Здесь я всегда прав. Тут я понял, что меня тошнит от правил. То есть не существует ведь никаких распроклятых десяти заповедей, которые говорили бы кошкам: «Не вылизывай целый день свою задницу». А я натыкаюсь на сплошные правила. И если попадается правило, которое действует в мою пользу, его сразу кто-то изменяет, отменяет, обусловливает другим правилом, о котором мне даже никто не рассказывал. – Что он делает, сам с собой разговаривает? – спросил Шорти. – Хочешь, я заткну его к чертовой матери? – Все в порядке. Я справлюсь. – Нет, давай я. Следующее, что я помню, – Шорти бросился на меня, мельтеша кулаками, как хренов кенгуру-легковес. Думаю, я не кулачный боец, но вполне мог бы пнуть его в задницу, если бы только мог. Если бы только мог вооружиться… И тут – КАПЛАММО – Шорти двинул меня прямо в челюсть. Секунду я был почти благодарен: меня пробила ледяная дрожь, паника отступила назад, вперед двинулось облегчение, тело опустошилось, сердце онемело, печаль охладела. Я вдруг стал рыбкой, плавая и плескаясь в воде, в холодной подводной голубизне, в перевернутом небе. Мне хорошо, несмотря на нанесенный Шорти удар. Может быть, хорошо – Давай, Шорти! – завопил я прямо перед вторым ударом. И вот что произошло. – Какого черта? – сказал Шорти. – Не надо… – сказал Стэнли. – Я не могу его бить по его просьбе. Не могу. – Давай, мать твою, бей, – сказал я. – Двинь ногой по яйцам. – Вызывай скорую, – сказал Шорти. – Звони, черт возьми, в скорую. – Пни в мошонку, – заорал я. – Вот чего мне хочется. – Не надо, – сказал Стэнли. – Сейчас позвоню. – Не стану я пинать этого чокнутого в мошонку. – Все вы вместе с Богом ни хрена не знаете. Ясно? Бог ни черта не знает. Домохозяин тоже. – Стэн, что мы с ним будем делать? – У меня прямая линия с копами. – Что несешь? Несешь дерьмо собачье. – Ты о чем это? – спросил Шорти. – Это неразговорчивый бар! – ору я. – Таковы правила. Такова история. Конец всему, и все. – Ничего, – сказал Стэн. – У тебя все будет хорошо. – У меня разрывается сердце, – ору я. – Разрывается чертово сердце. И выбежал с такой скоростью, что вы приняли бы меня за какого-нибудь распроклятого олимпийского чемпиона. Вообразил себя снова в кабинете психотерапии в больнице. В разговорчивом кабинете. Где ты обязан разговаривать. Не хватало только, чтоб какой-нибудь карауливший коп уволок меня прочь. Разумеется, выскочив из дерьмового бара, я первым делом увидел того самого копа, который меня преследовал. Припарковался прямо перед входом, поджидая, как рыболовецкая сеть. – Ну-ка, притормози, – сказал он. – Пошел на хрен! – завизжал я. – И папа пошел в задницу! – Какой папа? Просто Марти велел присмотреть за тобой. – Марти, папа, кто б ни был. И я побежал по улице, побежал в завтра, к автобусу, к самолету, к поезду. Бежал и бежал. Я… уезжаю отсюда, тетя Мисси. Тетя Мисси? Ногой надо двинуть?… Надо, тетушка Мисси? Я бегу… я… я… Знаю, внутри меня что-то сломалось и тем самым старается снова собраться в единое целое. Я хладнокровен, спокоен, голубой, пустой, нет ни акул, ни птиц, ничто не плавает внизу и не парит вверху. Я вода без прилива, воздух без ветра, песок без сыпучести. В данном случае – в одном из немногочисленных случаев в жизни – знаю, что делать, зачем и как. Все расставилось по местам между баром и поездом. Возник невидимый, но логичный перечень, где отмечена одна вещь за другой. Очень просто. Думаю, может быть, он сохранится, продолжится, в глубине мозгов что-то поправилось само собой. Вижу за это короткое время, как действуют цифры: дважды два равняется четырем, точно как меня учили в школе, в отличие от того, чему я сам себя научил, а именно: что дважды два равняется чему угодно, кроме четырех. Я забрал все деньги, сколько было. Сообразил, как сесть в поезд. Купил билет. Уложил одежду, чековую книжку, мамины письма. Знаю только, что еду в Денвер. Поезд идет туда приблизительно двадцать четыре часа. Впервые покидаю дом. В Денвере можно пробыть неделю. Больше нельзя. Потом придется вернуться, пойти в банк, снять дальнейшее поступление. С более крупной суммой было бы легче, да что есть, то есть, и я с этим смирился. На вокзале никто не командует: «По вагонам!» Отсутствует человек со свистком. Поднявшись в вагон, я увидел, что там все не так, как я думал. Думал, будет золотистый свет, канделябры, официанты в смокингах. Думал, мир между домом и Денвером покажется чужим, как Китай, каким бы он ни был, а кругом всю дорогу тянется плоская равнина. На протяжении всех этих миль думаю, что качусь к ответу, который не хочу знать, но должен узнать. Чтобы туда добраться, надо проехать через бесконечный Средний Запад. Тем временем тип, сидевший со мной рядом, с усами в виде ручек двуручной пилы, читает книгу под названием «Никогда не кончающаяся история». То и дело сообщая, что это величайшая в его жизни книга. – Что значит «никогда не кончающаяся»? – спросил я. – Надо прочесть ее, чтобы понять, – сказал он. – Я не читаю. – Хочешь знать, что никогда не кончается? Канзас. Обожди, пока мы до него доедем. Сиденья неудобные, невозможно заснуть. К моменту прибытия в Колорадо захотелось принять зеленую таблетку. Я весь дребезжу внутри, как ударенный камертон. Наутро акулы и птицы вернулись. Ничто само собой не наладилось. Наполовину поправилось и опять разлетелось. Что-то должно измениться, должно измениться во мне. Я – открытая рана. Среди ночи тип с усами в виде ручек двуручной пилы задрал штанину и показал торчавшую из носка рукоятку ножа. – Зачем это? – Никому нельзя доверять, – сказал он. Перед глазами сверкнуло лезвие, на нем как бы промелькнуло мое имя, поэтому я потянулся к нему. – Вет-нет, – сказал он. – Что? – Стой. Не трогай. Это все равно что дернуть меня за усы. Понял? – Не очень. Что значит «вет-нет»? Он объяснил. Потребовалось два часа, чтоб я понял. Потом мы заснули. Когда поезд остановился на станции, пожали друг другу руки. Я сказал ему: – Лый-друг, мся-вдруг. – Сный-день, шла-тень, знь-хороша, брая-душа. |
||
|