"Гибель синего орла. Приключенческая повесть" - читать интересную книгу автора (Болдырев Виктор Николаевич)Глава 4. НА ФАКТОРИИОмолон делает излучину, огибая высокий мыс Сохатиного Носа. Замерзшее русло громадной таежной реки теряется в бесчисленных островах. Рощи гигантских чозений и тополей, окутанные пушистой изморозью, склоняются над белыми аллеями проток, словно куртины уснувшего зимнего парка. В узких протоках деревья соединяются ветвями, образуя голубоватые снежные своды. Река с лабиринтом проток так широка, что белые рощи дальних островов сливаются на горизонте с фиолетовым небом. Ледяной грудью Омолон упирается в красноватые утесы Сохатиного Носа, подернутые инеем. На страшных кручах в трещинах гладких плит цепляются распластанными корнями седые от снега лиственницы. У подножия гранитной стены скользит по насту длинная собачья нарта. На фоне вздымающихся скал нарта, люди и собаки кажутся игрушечными. — Осторожно… Мария! Боюсь за девушку: одна из лиственниц, склонившись, готова упасть с кручи и раздавить нарту. — Не бойтесь, дерево висит здесь два года! — обернувшись, кричит Мария. Милое лицо ее румянит крепкий мороз, ресницы стали мохнатыми от инея, словно вокруг синих глаз повисли пушистые снежинки. Она ловко управляет собачьей упряжкой, тяжелым остолом[8] притормаживая сани на крутых поворотах. Невольно любуюсь Марией, кажется, что знаю ее давным-давно. В меховом капоре, в пестрой оленьей дошке, подбитой песцовым мехом, в торбасах, расшитых бисером, высокая и тоненькая, она похожа на Снегурочку. Утром мы благополучно вывели оленьи табуны по узкому коридору просеки на Горностаевые озера. Ромул разбил пастушеский лагерь около палатки Контемирских, и берега пустынного озера ожили. Среди мачтовых лиственниц задымили палатки и зимние яранги. Вереницы груженых нарт образовали улицы, а на белом поле озера зачернели новые проруби для рыболовных сетей. Бригадир распорядился слить стада в один табун, и зимовка на Омолоне началась. На берегу озера, в лиственничных борах, олени нашли уйму ягельников и почти не отходили от палаток. Два часа назад мы с Пинэтауном помогли Контемирским снять и уложить палатку, погрузить мороженую рыбу в нарты. На факторию пришлось ехать без товарищей: Костя и Пинэтаун оставались в лагере готовить отчет о перегоне. Вернувшись из фактории, я предполагал тотчас выехать с Михаилом Санниковым в дальний путь к устью Колымы, на центральную усадьбу оленеводческого совхоза. У Михаила отличная упряжка из дюжины колымских лаек, рослых и пушистых, широколобых и широкогрудых, выносливых, как волки. Я взял упряжку Михаила съездить на факторию и предложил Марии проложить санный путь налегке для груженой нарты дедушки Михася. Теперь наша упряжка далеко опередила его нарту. Мария хорошо знает дорогу к фактории, а правит не хуже каюра. Проскочив клонившуюся лиственницу, мчимся быстрее ветра по замерзшему Омолону, и снежная пыль клубится по следу нарт. Отдохнувшие собаки свирепо тянут постромки, чуя близкое жилье. — Фактория вон там, в протоке. Большой и низкий остров жмется к стене Сохатиного Носа. Между утесами и непролазной чащей тальника открывается узкое устье пустынной протоки. Мы проскальзываем в таинственный снежный коридор. Лозняк на острове уступает место длинноствольным чозениям с темной морщинистой корой. Среди чозении, точно заблудившиеся великаны, стоят одинокие белокорые тополя неохватной толщины. В северной тайге эти могучие деревья кажутся случайными пришельцами с Дальнего Юга. Снег становится рыхлым. Следы лосей пересекают белую целину узкой протоки. Собаки, взъерошив загривки, ловят черными носами запах зверя; самые шустрые бросаются в сторону, пытаясь свернуть упряжку к чаще. — Булат, вперед! Передовик наваливается на постромки, и упряжка проносится мимо заманчивого следа. Булат хорошо слушается Марию. Он часто оглядывается, словно желая опять услышать ее звонкий голос, или грозным рычанием подгоняет непослушных собак, обнажая белые волчьи клыки. В чаще ивняков на острове снег утрамбован заячьими лапами. Непуганые пестрые рябчики сидят на ветвях. Повернув хохлатые головки с блестящими бусинами глаз, они с любопытством оглядывают бегущих собак и людей на нартах. Невольно тянусь за ружьем. В тундре рябчиков нет — хочу поохотиться на таежную дичь. — Не стоит… их здесь много, — улыбается Мария. — Сейчас будет фактория. Впереди, над сизыми макушками чозений, в тихом морозном воздухе, поднимается дым жилья. Отвесная стена Сохатиного Носа внезапно кончается. Мягкие заснеженные увалы межгорного понижения, прикрытые дремучей тайгой, спускаются к Омолону. У подножия скал, среди мачтовых лиственниц, ютится домик фактории. Поставленный на высокий бревенчатый фундамент, с крытым крыльцом и приземистыми амбарами для товаров, он похож на старинную сибирскую заимку. Собаки с лаем и визгом бегут к фактории. Затормозив у крыльца, привязываем собак к нарте. — Лесной форт, — подшучиваю я, оглядывая приподнятый на фундаменте сруб, сложенный из толстых бревен. — Факторию строили давно, в гражданскую войну… — отвечает девушка. — Пошли, я познакомлю вас с отчимом. — Грустная улыбка мелькает на лице девушки. Отряхнув друг у друга снег и скинув меховые кухлянки, поднимаемся на крыльцо. Мария открывает дверь, обитую мохнатой лосиной шкурой. Длинный прилавок разделяет помещение магазина. Полки за прилавком гнутся под тяжестью товаров: вижу капканы и ружья, свинец и порох; телогрейки, сапоги и валенки; яркий ситец и палаточный брезент; чайники, кастрюли и котелки; штабеля плиточного чая, пачки душистого черкасского табака и полный ассортимент продуктов. Такого изобилия не было на колымских факториях — ведь шла война, и завоз на Север был ограничен. Вероятно, в этой уединенной фактории скопились старые многолетние запасы. На прилавке громоздятся в беспорядке горы пушистых беличьих шкурок. Меха не успели убрать. Кажется, что охотники лишь недавно вытряхнули из походных мешков всю свою добычу. У старомодной конторки, спиной к двери, на высоком самодельном табурете восседает грузный человек в полинявшей гимнастерке без пояса. Он громко щелкает костяшками счетов. Бледный свет, проникая сквозь обмерзшие стекла, освещает литую шею, мясистый затылок, взъерошенные серебристые волосы и широкую спину с опущенными плечами. Человек в гимнастерке не оборачивается на скрип двери и шум легких шагов Марии. Неучтивость хозяина кажется странной, ведь он слышал лай собак нашей упряжки. — Приехали… на мою шею! — вдруг бурчит незнакомец, не оборачиваясь. Мария вспыхивает, брови крыльями сходятся на переносье, глаза загораются. Стальной блеск этих ясных и чистых глаз я видел в палатке после злой Костиной шутки. Нарушая тишину магазина, я громко кашляю. Человек у конторки вздрагивает, оборачивается и проворно сгребает с лакированного пюпитра свои бумажки. Бледно-голубые глазки подозрительно ощупывают меня, полное лицо краснеет, а широкий лоб блестит капельками пота. — Извините… Думал, родственнички пожаловали. Он поспешно встает, протягивая пухлую красноватую ладонь: — Котельников. Знакомимся. — Неплохой урожай, — киваю на груду беличьих шкурок. Заведующий факторией тревожно косится на прилавок. — Пушнину считаю — инвентаризация, — словно оправдываясь, говорит он, сокрушенно разводя руками. — Зачем вы говорите неправду? — тихо говорит Мария. — Эту пушнину вам сдал Чандара. — Чандара? Мария, вы знаете Чандару?! — Он сдает нам пушнину… — По-твоему, я не должен принимать белку! — покраснев, кричит Котельников, не стесняясь гостя. — Вы должны принимать пушнину у охотников. Откуда вы знаете, как Чандара получает эти горы мехов? — Буду я еще разбирать, как он ее получает! Фактории нужны белка и план. Теперь я понимаю смущение Котельникова. Кочевники Синего хребта нигде не числятся — не приписаны к национальным советам, и Котельников не имеет права принимать пушнину от Чандары. Но может ли заведующий факторией в суровое военное время считаться с правилами? Ведь на «мягкое золото» мы покупаем боевые самолеты для фронта! — Послушайте, Котельников, когда у вас был Чандара? Мне очень важно это знать. — Чандара уехал вчера. — Верхом? — Да, у него были ламутские учаги. Так вот чей след мы видели на склоне увала! Догадался ли Чандара, чьи топоры стучали в тайге? Может быть, и Нанга была тут, совсем близко? — Чандара всегда приезжает один, неизвестно откуда, он не пускает своих охотников на факторию, — нахмурившись, отвечает Мария. Волнуясь, она скручивает свой шерстяной поясок, и мне чудится теперь что-то бесконечно милое и детское в быстром движении ее худеньких пальцев. Коротко рассказываю о появлении Чандары в Западной тундре, о похищении Нанги, о таинственных стойбищах Синего хребта и наших планах освоения далеких горных пастбищ. Странное выражение появилось на лице Котельникова, когда он услышал о походе к Синему хребту. Телеграмму Чукотторга о снабжении пастухов совхоза из Омолонской фактории он принимает, едва скрывая раздражение. Я перехватываю быстрый взгляд, сверкнувший ненавистью. Склады уединенной фактории ломятся от товаров, и мне непонятна эта беспричинная злость. Однако Котельников соглашается снабжать продовольствием пастушескую бригаду Ромула. Вероятно, он не хочет осложнять отношений с представителями оленеводческого совхоза. Радуюсь успешному завершению переговоров: теперь участники похода получат великолепную продовольственную базу на зимних пастбищах Омолона. Приглушенный лай собак доносится с улицы. Перегоняя друг друга, кидаемся с Марией к двери и сбегаем по ступенькам крыльца. Великан в меховой куртке, опрокинув нарту, ухватив потяг, едва сдерживает ездовых собак. Натягивая постромки, они рвутся в драку к нашей упряжке. — Пан, назад! — гремит густой голосище. — Булат, ко мне! — звонко откликается Мария. Нелегко утихомирить освирепевших псов. Дедушка Михась, улыбаясь, посматривает на пылающее лицо Марии. Она обнимает за шею грозного Булата, и передовик мирно трется острыми волчьими ушами о ее колени. Негостеприимно встречает своего родственника Котельников. Насупившись, он даже не здоровается с дедушкой Михасем, когда мы втроем входим в магазин. — Ну, купец, принимай пушнину… — Михась вытряхивает из брезентового мешка на прилавок груду мягких горностаевых шкурок. — Мария, где вы добыли столько горностая? — спрашиваю я шепотом. — На Горностаевых озерах. Мы с дедушкой промышляли там весь месяц, тихо отвечает она. Котельников долго и придирчиво оценивает пушнину. Отборные шкурки были сняты чисто, и Михась насмешливо разглядывает злое, вспотевшее лицо своего родственника. Почему Котельников плохо относится к своим близким? Удобно ли спросить об этом Марию? Дело с продовольствием уладилось. Пора возвращаться в пастушеский лагерь, но мне не хотелось так быстро покидать факторию. — Оставайтесь у нас, а завтра утром поедете, — как бы угадывая мои мысли, просто говорит Мария. Решаю переночевать на фактории, и мы отправляемся кормить собак. Раздавая юколу, я спрашиваю Марию, почему она не любит своего отчима. — Он много горя принес маме и… душу променяет на деньги. — А где ваша мама? — Мама умерла… Слезы на глазах, побледневшее личико, нахмуренные брови заставляют меня пожалеть о вопросе. — Простите, Мария, я не знал о вашем горе. — Это было давно… — Девушка встряхивает волной золотистых волос и вдруг тихонько касается моего плеча. Теперь мне понятна грустная задумчивость Марии. В глуши тайги она росла без материнской ласки. Дедушка Михась вряд ли мог заменить ей мать. Мы выскочили в лыжных костюмах кормить собак, и вскоре крепкий мороз загоняет нас обратно в факторию. Котельников уже принял горностаевые шкурки и записывает в большую конторскую книгу колонки цифр. Он погрузился в свое занятие и не замечает нас. Дедушку Мария находит в маленькой кухоньке у чисто выбеленной печки. Заполнив крошечную комнатушку, Михась стряпает обед. — Ой! Дедушка, опять? Опять готовишь? Мария принимается отбирать у старика кастрюльки, сковороды и консервные банки. Михась осторожно отводит заботливые девичьи руки. — Поговори с гостем, внученька, поговори, замолчалась ты у меня в тайге. Иди покажи свои книги и камни. Неуловимые искорки вспыхивают и гаснут у нее в глазах. Она ласково приникает к дедушке и целует широкую жилистую руку. Маленькая комнатка Марии оказывается очень уютной. Она не шире двух метров, в одно окошечко. Койка с белоснежной подушкой накрыта пушистым зеленым одеялом. Бревенчатую стенку над ней закрывает шкура белого оленя. На шкуре висят одностволка и патронташ, набитый гильзами. У окошка помещается самодельный письменный столик из выстроганных досок, а в углу высокая этажерка, уставленная книгами. Перегородку напротив койки украшает цветная карта мира. Вместо ковра на полу распластана мохнатая шкура бурого медведя. Меня удивляет блестящая черная ее шерсть и полоса снежно-белого меха на шее. Короткий зимний день окончился, спускаются сумерки, и Мария зажигает на столе керосиновую лампу с матовым абажуром из оберточного пергамента. — Неужели на Омолоне водятся черные медведи? — Эту шкуру подарил дедушке Чандара… Никогда не приходилось мне слышать о черномастных бурых медведях с ошейниками белого меха. Может быть, в горах Синего хребта сохранились такие медведи? Уж не сибирские ли это родственники черного гималайского медведя? — Мария, подумай, ведь только гималайский медведь имеет черный мех и белый воротник… Усаживаюсь рядом с девушкой за письменный столик. Ее пушистые волосы почти касаются моего лица, обветренного морозами. Как хорошо сидеть рядом с Марией в теплом жилье у горящей лампы, далеко-далеко от людских поселений, в сердце Омолонской тайги! На столе замечаю чернильницу, вырезанную из белой древесины тополя. В деревянный бокал, в щеточку серебристого волоса выдры, вставлено длинное орлиное перо. У лампы лежат тетрадки и учебник физики. — Вы занимаетесь физикой… на Омолоне? — Не только физикой, — улыбается девушка, кивая на этажерку. Средняя полка забита учебниками. Они не застаиваются на полке, об этом говорят истертые их корешки. В тени абажура стоит фотография в лакированной рамке. Невольно протягиваю руку и беру фотографию. На полинявшей от времени, рыжеватой бумаге красуется живописная группа. В середине этой группы, свободно опершись на саблю, сидит на венском стуле широкоплечий бородач в кожаной куртке, с удивительно знакомым лицом. Длинные, как у священника, черные волосы падают ему на плечи, богатырскую грудь закрывает пушистая борода. Орлиный нос с горбинкой, густые брови и продолговатые, темные глаза украшают открытое и смелое лицо воина. На коленях у него небрежно лежит маузер в деревянной кобуре. Кожаная куртка на груди расстегнута и открывает на гимнастерке орден Красного Знамени. Вокруг лихого командира тесной группой сошлись боевые его соратники в кожанках и гимнастерках, в фуражках и папахах, косо перевязанных лентами. Около бородатого великана сидит, скрестив ноги, юноша в запыленных сапогах и вылинявшей гимнастерке. Локти лежат на коротком кавалерийском карабине. Фуражка, сбитая набекрень, открывает чуб светлых вьющихся волос. Из-под чуба с фотографии смотрят знакомые ясные глаза, опушенные длинными ресницами; чуть нахмуренные брови разлетаются крыльями, мягко очерченные губы полуоткрыты… Мария?! У ног партизана расположилась с кавалерийским карабином Мария, переодетая в мужское платье. В нижнем углу фотографии разбираю полустертую надпись: «Свобода, Равенство, Братство, 1921 год»… Но ведь в гражданскую войну Марии еще не было на свете… — Мария, кто это? — Михась Контемирский — мой отец, он погиб в двадцать втором году… — Где? — невольно срывается у меня. — Двадцатого марта, под Якутском. — А это… ваш дедушка? — Нет, — печально улыбается Мария. — Друг дедушки, командир партизанской бригады Каландаршвили. Отец был его ординарцем. — Каландаршвили? Ну конечно, Каландаршвили! Можно ли забыть лицо этого удивительного человека… Год назад по дороге на Север в историко-революционном отделе Иркутского музея я долго рассматривал необычные фотографии легендарного партизанского комбрига. — Мария, как подружился дедушка с Каландаршвили? — Дедушку сослали в Сибирь из Одессы, а Каландаршвили — из Тифлиса. Они подружились в Иркутске, в 1907 году. — Дедушка сражался на баррикадах? — тихо спрашиваю я. — Да… почти. Он помогал восставшему «Потемкину». Походная жизнь полна неожиданностей: в сердце Омоленской тайги я встретил дочь польского партизана, внучку ветерана революции. Как сложно переплелись затем наши судьбы! — А орден, орден Боевого Красного Знамени? — Орден Каландаршвили получил в сражении под Читой. Там в двадцать первом году он разгромил японских самураев. В этом бою ранили отца. Мария хмурится, она опускает голову и о чем-то задумывается. Так хочется успокоить ее, прогнать грустные воспоминания. Я осторожно беру маленькую холодную ручку, и она тонет в моих ладонях. — Так нельзя… — улыбается девушка, осторожно высвобождая руку. — Покажите свои камни. — Камни? Она живо опускается на колени, вытаскивает из ящика тяжелый полотняный мешочек и высыпает на стол груду гладких разноцветных камней. Обточенные водой, они играют всеми оттенками голубых и зеленых красок. Что это: малахит или яшма? Иногда белые жилки кварца разбегаются по камню. — Это галька. В лагунах Омолона вода у нас чистая, как слеза, а голубые камни на дне красят воду в изумрудный цвет. Вдруг среди малахитовой гальки тускло блеснул самородок причудливой формы. Вытянутый изогнутым хоботком, он похож на мертвую золотую улитку без раковины. — Самородное золото? Где вы его нашли, Мария? — Дедушка говорит, что это слиток сплавленных самородков. — Слиток? Золото плавится при очень высокой температуре — в тайге его не сплавить. — Самородок мне подарил Чандара, когда впервые явился на факторию. Дедушке он подарил шкуру черного медведя… — Опять Синий хребет! Долго рассматриваем с Марией золотую улитку. Неужели в Синем хребте скрываются никому не известные россыпи золота? |
||
|