"Властелин дождя" - читать интересную книгу автора (Нягу Фзнуш)

В ночь на Ивана купалу

Деревенский фарс

В канун Ивана Купалы закатное солнце тронуло багрецом и золотом краешек неба, но луна, так и не пожелав показаться из-за дымчатых туч, виднелась, словно тусклое оловянное блюдце сквозь ядовитый пар ведьминского варева.

Сава Пелин, зампредседателя сельского кооператива, переправляясь через Дунай на лодке, подплывал к крутому, обрывистому берегу, на котором среди нескончаемых полей расположилось село Лаковиште. Невысокий широкоплечий крепыш, он с удовольствием работал веслами. Откидываясь, выпрямляясь, крепко упираясь ногами в камышовый настил на дне лодки, Сава по-ребячьи радовался свежей прохладе речного ветра. С обеда он торчал в рыболовецкой бригаде и теперь торопился домой, чтобы успеть переодеться и отправиться с Танцей, дочкой Бурки, на виноградники, где вечерами веселилась вся деревенская молодежь. Между собой они с Танцей давно все решили, только вот свадьба откладывалась да откладывалась — больно уж Сава был занятой человек.

Прибрежные ивы с голыми влажными стволами купали в воде зеленые ветки, и, спрятавшись среди них, за Савой пристально следил маленький щуплый человечек, весь заляпанный бурой тиной. Но это была и не тина вовсе, а деготь, которым выводят лишаи. Звали человечка Жан Кавалеру, и был он в кооперативе заготовителем. Как только стало известно, что на Ивана Купалу в селе будет ярмарка, Жан Кавалеру, виляя задом и подпрыгивая, стал бегать за Савой, умоляя разрешить ему организовать на ярмарке закупку гусей. Сава об этом и слышать не хотел: только пуха нам на празднике и не хватало!

— Эй, зам! — окликнул заготовитель Саву, подплывавшего к берегу, затененному ивами. — Ну ты и башковит, на кривой кобыле не объедешь. Вон какой черепок — дубина и та переломится. Только у бывшего управителя Минку такой был…

— Чем болтать, лучше привяжи лодку, — приказал Сава, бросая ему конец веревки.

Лодка уткнулась носом в песок, и Сава спрыгнул на берег.

— И давно в засаде сидишь? — полюбопытствовал он.

— Эх! — вздохнул Кавалеру. — Часа два тебя дожидаюсь.

— Вот репей! Сказано же, попусту просишь…

— Сава, Савушка, — заныл Кавалеру, — ну войди и ты в мое положение. Мне тоже план давать надо. Пойдем ко мне, посидим, выпьем цуйки, поспорим да помиримся.

— Я цуйки не пью. От одной стопки враз засыпаю.

— Ну, ты ври, да не завирайся, — протянул Кавалеру, — Я тебя не первый день знаю…

— Уйми свой язык брехливый! — рассердился Сава, — Сказано, не будет на ярмарке заготовок — ни птицы домашней, ни другого чего, — и точка! Привет! Ни пуха ни пера! — добавил он и пошел по тропке к выгону.

Жан Кавалеру остался стоять на берегу, под обрывом, бормоча вслед Саве всяческие угрозы, похожие больше на жалобы и причитания.

— Ихнее величество не желают пуха. Ихнее величество желают, чтоб на ярмарке одни сладкие кунжутные лепешки были! Ну погоди, придет время, наплачешься ты с помидорами. Прибежишь, в ножки поклонишься — пристрой, мол, Жан Кавалеру, а то у меня томат по грядкам течет. И пусть сгнию тогда вместе с твоими помидорами, если хоть пальцем пошевельну!..

Но Сава Пелин не слыхал этих страшных угроз. Шел себе полем по белой тропке, мягкой и теплой, как растянутая для просушки овечья шкура. Стадо коров спустилось на водопой к Дунаю, над выгоном повисла пыль, а когда улеглась на жухлую траву, справа завиднелись пестрые ярмарочные палатки и зеленые навесы, увитые цветущей виноградной лозой, под которыми завтра будет жариться на вертелах мясо, а за ними — шатер карусели, где еще трудились, забивая последние гвозди, столяры. Эту карусель обнаружили в одном из помещичьих сараев, и теперь, дерезенской ребятне на радость, она завертится на веселом празднике и по кругу резво побегут бок о бок пухлые лошадки, туго набитые опилками и морской травой, выгнув крутые шеи, подметая землю гривами из мочала, сверкая желтыми подковами. Жаль только, что вместо ярко-красны к седел, какими щеголяют три скакуна, всем остальным положили на спину серые мешки с мякиной, да что поделаешь — пропали красные седла.

Сава подошел к рабочим. Потихоньку вращаясь, поскрипывал дощатый круг.

— День добрый, ребята! Идут дела? — обратился он к мастеру.

Мастер — здоровенный толстяк, пудов этак в десять весом, — чудом держась на верхушке лестницы, проверял, прочно ли закреплен металлический каркас.

— Поработали вы, однако, на славу! — одобрил Сава.

— А ты как думал? — отозвался мастер. — Как черти рогатые упирались. Пора и по стаканчику пропустить. Кости ноют, натрудились — смазки требуют, отказать грех!.. Собирай струмент! — крикнул он своей бригаде. — Позабудете чего, голову оторву!

С лукавой улыбкой он поманил Саву поближе, наклонился и спросил:

— Председатель-то скоро учебу кончит ай нет?

Скоро. Месяца через три.

— Значит, ты у нас пока командиром? — И, перегнувшись чуть ли не пополам, спросил шепотом: — Сава, а Сава, правду люди говорят, будто у вас в дому скоро свадьба? — И добавил, хитро прищурившись: — Ведь завтра девки будут в русалок играть.

По старинному обычаю, в праздник Ивана Купалы девушки, изображая русалок, водят хороводы, и если их царица, разубранная в белое, как невеста, схватит и закружит какого-нибудь парня в пляске, он должен стать ей мужем.

— Я по осени женюсь, — ответил Сава. — Завтра Тинка, дочка Иона Думинике, будет русалкой, им с Нику Бочоаке и свадьбу играть. А я себе положил осени дождаться.

— Ты-то тут при чем? — удивился мастер. — Я о старике толкую, о бате твоем. Батя твой посватался к Бурке. Оно и понятно: мужику бобылем при рисовом поле жить — тоска смертная, вот он и решил Бурку взять. А она, голова садовая, задумала и дом перетаскивать. Большие это убытки— дом по бревнышку разбирать да заново ставить. Половина добра задарма пропадет. Она баба умная, не всякий мужик с ней потягается. А тут сдурела. Да отец твой пятым будет, который к ней в постель уляжется. И, попомни мое слово, ненадолго, наподдаст она ему под зад коленом, уползет он от нее на карачках…

Под эти рассуждения мастер слез с лестницы и взял ее на плечо. Остальные сложили в корзину инструменты. Распрощались. Мастера направились к корчме, а Сава заторопился домой.

Голова у него шла кругом. Чушь какая-то, думал он. Вчера еще отец приставал: женись да женись, а сегодня дорогу заступает? Черт меня дери, если я хоть что-то тут понимаю. Саву разобрал смех: его батька — и жених! В шестьдесят годков наденет венец на лысину и пойдет с попом за ручку прыгать…

Да нет, конечно, чушь собачья. Захотелось мастеру пошутить— и пошутил. А почему бы и не шутить, когда работа кончена. Ох и мастер, ох черта кусок, экой забористой шуткой дело кончил!

На краю выгона Сава вспомнил, что сегодня канун Ивана Купалы и парни с девками рвут сегодня чертополох: под Брэилой верят, будто чертополох приносит счастье, и, очистив от колючек, закидывают на крышу, приговаривая по древнему обычаю:

На зорюшке, на заре Пастух кликнет на дворе. Как раскроется цветок, Даст мне счастья лепесток.

И цветок раскрывается: добегает сок до верхушки стебля, омывает его свежая ночная роса — и расцветает цветок.

Сорвал чертополох и Сава, вошел к себе в палисад, что аккурат возле выгона, и зашвырнул цветок на крышу, а потом отправился на кухню. Отец уже поужинал и сидел на пороге, привалившись спиной к косяку, задрав ноги на чурбак с ведром воды, курил. Фетровая шляпа, пропотевшая и блестящая, словно ее намылили, надвинута была чуть ли не на нос, загораживая глаза от яркого света лампочки, что болталась прямо над его головой. Рубаха у него на спине задралась, съехала с плеча и обнажила костлявую грудь, всю как будто иглой расковыренную. Да так оно и было: кабриолет господина брэильского префекта с двумя жеребцами в упряжке так заворожил Флорю Пелина, тогда еще мальчика на побегушках в зеленной лавке, что в один прекрасный день, пока господин префект изволил обедать в ресторане, Флоря вспрыгнул на козлы, хлестнул коней и помчался дивить народ в родное село. Недаром мечтал он быть кучером. И домечтался. Префект приказал привязать его к столбу возле кузницы и колоть раскаленной иглой от шеи и до пупа — для науки…

— Вечер добрый, батя, — поздоровался Сава.

— Добрый, — отозвался старик, не шевельнувшись.

— Ноги-то подвинь маленько, дай на кухню пройти, ты б еще улицу жердями своими перегородил…

— Ну и перегородил бы, — обиженным фальцетом заговорил старик, — кости все одно при мне бы остались — телеги-то все в Штибее: щебенку для новой дороги возят. Да. Вот оно как… А ты мог бы и повежливее с родным отцом разговаривать.

Сава насторожился: что-то с моим стариком делается, не иначе повода для ссоры ищет.

— Слышь, — сказал Сава миролюбиво, — люди на селе болтают, будто жениться ты надумал.

— Болтают? — заносчиво переспросил старик. — Экий народ! Я страданий принял не хуже Христа-спасителя, а и меня оговорили!

— Так их растак, — добродушно ругнулся Сава, — набрехали с три короба.

— Почему набрехали? — вскинулся старик. — Правду сказали. Я на Бурке женюсь. Сколько разов тебе говорил: веди Танцу в дом! — закричал он. — Да тебе хоть кол на голове теши! А раз не привел, стало быть, она тебе не по нраву. В этом все и дело. Теперь терпи, сестрой тебе будет. Поезд, сынок, не станет ждать, пока ты дурака валяешь. Фью — и нет его.

Ой-ё-ёй! — издевательски протянул Сава. — Поезд! Поглядите, люди, где меня поезд оставил! Одумайся, батя, и успокойся, чтобы не стать нам с тобой на все село посмешищем!

— Сава, голубчик, — смягчился старик, — садись, потолкуем с тобой по-хорошему. Только ты покушай сперва, потому как человек на голодное брюхо одно понимает, а на сытое — совсем иное. Гляди-ка, я тебе яички сварил, ну точь-в-точь как покойница мать варила. Только вода булькнет, она их сейчас и сымет, а ежели они переварены, собакам кинь!..

— Сам кидайся, хоть к чертям собачьим! — заорал Сава. — О чем еще толковать, когда ты пьян или с ума своротил! Немедля иду за Танцей и привожу ее в дом. Точка.

Поздно, — засмеялся Флоря. — Стреножили ее навроде лошадки, привязала мать к ножке кровати и держит. Сходи, сходи, сам убедишься. Стар я врать.

До зеленого змия упился, точно, думал Сава, перемахивая через изгородь. Но коли понадобится, я и с чертом поквитаюсь, не то что с Буркой. Сей же час пойду и заберу Танцу!

Бурка давно ему поперек горла встала. Как ни зайдешь к Танце зимой поболтать или просто поглядеть, как она шерсть прядет, Бурка всю комнату, словно печь, загородит, десять юбок на ней колом торчат, стоит — и ни с места. Вот ведьма толстозадая, так и норовит мне свинью подложить!

Хата Бурки, изукрашенная деревянной резьбой, стояла на отшибе неогороженная, четко выделяясь чернотой на фоне светлого неба. Спят, решил Сава, но и мертвого трубой подымешь! И потихонечку три раза свистнул под окном у Танцы.

Но вместо Танцы в окне появилась растрепанная, заспанная Бурка.

— Ишь шастают, полуночники! — закричала она. — Убирайся, покуда цел, кипятком ошпарю!..

— Это за что же, тетушка? — изумленно спросил Сава. — Или прогневал чем?

— А-а, это ты? — признала Саву Бурка. — А я было подумала— опять Кавалеру, разбойник. Он давеча приходил, Танцу уговаривал гусей на ярмарку нести. А тебе чего не спится? Ступай на Дунай, да и свисти сколько влезет, а людей не тревожь.

Та-ак, подумал Сава, без батьки не обошлось.

— Мне бы с Танцей поговорить.

— Вот и ищи, где она есть, твоя Танца. Ей, видать, и без тебя не худо.

— Сама замуж норовишь, а девку под замком держишь? — озлился Сава.

— Замуж? Да ты что, белены объелся?

— Ты мне голову не морочь, а то я не знаю, на чье плечо голову клонишь. Да только префектов жеребец раньше тебя копыто приложил! Седина в голову — бес в ребро! Стыд потеряли! Своих детей в глазах народа позорите. Не видать вам рисового поля! Ни тебе, ни отцу. Работать забыли, бьете по целым дням баклуши, вот вам всякая дичь в голову и влазит.

— Окстись! — проговорила Бурка и захлопнула окно.

— Ах ты, лахудра брэильская, — тихо ругнулся парень, — врезать бы тебе пару горячих пониже спины!

Июньская ночь, посеребренная нежным лунным светом, дышала горячей сухостью. Саву только сейчас обдало ее палящим жаром, и он расстегнул ворот на рубахе. Все равно Танцу вытащу, упрямо подумал он и, обогнув дом, полез по шаткой лестнице на чердак. Но и чердак оказался на запоре. Этого он не ждал и застыл, раздумывая, что делать дальше. В сонном воздухе над селом плыла протяжная песня — пели девушки. Пойду поищу Нику Бочоаке и Вили Маняке, решил он.

Он уже начал было спускаться по скрипучей лесенке, как вдруг заметил привязанную к водостоку бумажонку. Сава развернул и прочитал нацарапанные Буркой каракули:

— Ну и голубки! — рассвирепел Сава. — Черта вам лысого в ступе, а не голубков. Что Бурка, что Флоря, вот парочка — сдурели на старости лет!

И, смяв в ярости Буркин цветок чертополоха, швырнул его в навозную кучу и зашагал к виноградникам.

Несолоно хлебавши, Жан Кавалеру отправился после Бурки пытать счастья к Флоре Пелину.

— Вот гость дорогой! — встретил его старик. — Милости просим, милости просим. По гостю и честь. — Старик поклонился чуть не до земли и, усадив Кавалеру за стол, предложил: — Может, в картишки перекинемся?

— С превеликим удовольствием, дядюшка Флоря, — ответил Кавалеру, совершенно сбитый с толку ласковым приемом.

Старик взял с посудной полки колоду карт и принялся тасовать.

— Эхма! Ведь я тебя эвон каким махоньким помню. Ну, прям мышонок, мелочь пузатая, даже батька твой тогда убивался. И до того ты был мелкий, что сам даже через канаву перескочить не мог, вот он и приспособил овчарку— тебя переносить. Схватит она тебя за шкирку и на другую сторону — прыг! Люди-то про тебя и говорили: ваажный человек будет. Вот ты и стал важной птицей. Я нынче Саве своему говорю: «Уважь ты Кавалеру, дозволь гусей на ярманке закупать…»

— Не хочет, — вздохнул Кавалеру. — Сердит на меня, видно. Только вот какую я штуку удумал: буду с плота у переправы торговать. Пусть попробует меня вытурить. Скандал учиню!.. Я уж и объявление написал, в конторе повесил: кто, мол, имеет гусей на продажу, милости просим прямо на Дунай. Лишь бы пацанье не пронюхало…

— Так ты моего Саву обмануть надумал?! — взъерепенился старик. — И в кого ж ты такой вороватый да ушлый уродился, батька-то у тебя человеком был!

— Дядюшка Флоря, — обиженно протянул Кавалеру. — Да разве ж можно такими словами бросаться?

— Да по физиономии видно — пройда. Кого хошь спроси… Дама! — выкрикнул старик, входя в азарт. — Будь у тебя шестерка да семерка, было бы тринадцать. А так ты в дураках! Как же мне тебя наказать? На закорках меня понесешь до двери и обратно? Или, может, две плюхи тебе отвесить, а? Мы с твоим батькой друзья-товарищи были, потому можешь выбирать…

— Коли выбирать, — обрадовался Кавалеру, — тогда я проскачу от стенки до стенки на одной ноге.

— Ты что, в Дунае купался — вода в уши налилась? Какое ж это наказание? Удовольствие одно! Надо что-нибудь такое, чтоб на всю жизнь помнилось. Вот оно как!..

— Ладно, — согласился Кавалеру, — будь по-вашему, только рассчитываться потом будем… А вы мне лучше скажите, что вы насчет плота думаете?

Положь карты и нишкни! — кипятился старик. — Ишь чего надумал. Плот! Сава, он знает, что делает. Раз решил он, так тому и быть. Как он есть начальство, ему все видней. Сава себя обдурить не даст. Я его учу: «Поставили тебя начальником — соображай, вари котелком, управляй как след, а нет — мы из тебя живо потроха вынем да на угольях поджарим».

Вот вы и научите его, — уговаривал Кавалеру. — Я в долгу не останусь, подарок завтра сделаю. Телятинки на жаркое и три бутыли вина.

Брешешь! Нет у тебя телятины. И взять неоткуда — в закуте у тебя два жирных борова. И закон не дозволяет сейчас телков резать.

— Закон не дозволяет! — передразнил Кавалеру. — Это вы так считаете. А я не считаю. Захочу, так целое стадо зарежу. Если с умом за дело взяться, никакой закон тебе не помеха, еще спасибо скажут.

— Ну и как же взяться? — полюбопытствовал старик. — Говори!

— А вот как. Берешь бычью шкуру, кладешь в воду, чтобы хорошенько отмокла, и натираешь шкурой рельсы на путях перед приходом скорого. Телята-то рядышком там пасутся. Как почуют они бычий запах, тут же как оглашенные на него и кинутся. А по ним — поезд. Глядишь, у одного нога переломана, у другого хребет, и порядок, только от ветеринара бумажкой заручиться.

— Здорово! — восхитился старик. — А совесть куда девать? В бочку ткнуть, заместо бычьей шкуры? И кто ты такой есть, хотел бы я знать, честный работник или фармазон?

— Да ладно вам. Это ж я так, для интересу. Сдурел я, что ли, голову в петлю совать? Мне ж кооператив шею свернет. Башкой моей все стены пересчитают.

— И поделом! Жалованье от государства берешь, а на общее добро заришься. Что зенки-то вылупил, ровно валет, что у тебя в руке? Ну-ка выкладывай его на стол.

— Вы, однако, шутки шутить любите, и это мне в вас нравится, — сказал Кавалеру. — Нету у меня на руках картинок. Вот четверку могу дать… Учтите, я человек чуткий, я многим помог.

— Опять брешешь! — засмеялся Флоря Пелин. — Самолично знаю двоих, что пришли к тебе денег подзанять, а ты им от ворот поворот.

Деньги! Деньги — дело другое. От них кругом неудобство: даешь одной рукой, а потом десяти ног не хватит, чтобы получить долг обратно. Но я не скряга, нет. Хотите, одолжу фату моей жены и венок флердоранжевый для невесты… Вы ведь жениться надумали, как я слышал…

Свадебной гульбы устраивать не буду. Мне не двадцать годов, да и у Бурки дочь на выданье… скромно отпразднуем…

— Хе-хе! — хихикнул Кавалеру и погрозил пальцем. — Видел я, как вы с ней на берегу Дуная беседовали… Огонь баба! И тело сдобное, много тела!

— Ну чего ты видел? Чего видел? Что видно-то было? Привел я водовозную кобылку на Дунай поить, а тут Бурка аккурат у брода купается. «А ну! — кричу. — Вылезай, чего воду баламутишь?» А она мне: «Я бы вылезла, Флоря, да кобылки твоей стыжуся». Да за такие речи бабу мокрой вожжой приласкать надо. А тебя, говорят, жена и приласкала. Морда-то у тебя кирпича так и просит! Вот она тебя и отрапортовала, чтоб на ярманку завтра с гусями-то, а?.. и насчет пацанят она небось надоумила, а?

— Вот уж неправда, — запротестовал Кавалеру, — ко мне всякий народ ходит продавать. Я ж не себе, для государства.

— Ой, так ли? — насмешливо спросил старик. — А то я тебя не знаю. А Раду Гини гусак тоже государству понадобился? Ты мне баки-то брось заливать!

А дело было так. Старший сынок Раду Гини — мальчишка лет тринадцати — мечтал на трубе играть. А денег на трубу не хватало, мало накопил. Вот он и поймал гусака в мешок, набитый травой, и снес Кавалеру. Вечером, запирая птичник, мать хватилась — гусака нет. Туда- сюда— на Дунай, на выгон, — ну как сквозь землю провалился!

«Видать, к стаду чьему чужому прибился, — предположил Раду Гиня, — да на лапе у него тряпица, крылья подрезаны, живо сыщем».

«А я думаю, что наш сопляк пришиб его камнем, очень уж он его боялся», — свалил вину на младшего брата старший.

Услышав такую чудовищную напраслину, «сопляк» встрепенулся:

«Это не я, а он, — и ткнул пальцем в старшего, — перевязал гусаку клюв, чтоб не гоготал, и продал. А деньги под балку спрятал».

Хочешь не хочешь, пришлось сознаться, что гусака он продал, продал Жану Кавалеру, и получил девятнадцать леев. Ни секунды не раздумывая, Раду отправился к заготовителю. Вошел тихонечко, не стучась. Видит, сидит Кавалеру за столом и ужинает. Увидел Раду, чуть костью не подавился, потому что ел он как раз гусиную ножку, а в тарелке дожидалась своей очереди грудка, нашпигованная маслинами.

«А ну, ложь гуся обратно!» — грозно приказал Гиня.

И велел хозяйке немедля нести жир, шкварки, потроха — словом, все, что от гуся осталось.

«Пух не неси! — продолжал командовать Гиня. — Запух твоим муженьком сполна заплачено».

Сложил Гиня свое добро в горшки и машет Кавалеру рукой: мол, за мной следуй.

«Бутылку вина еще прихвати и хлебца, — распорядился он. — Да шевелись пошибче, а то у меня жена с детками голодные сидят, ужина дожидаются».

Что тут делать горе-заготовителю? Не подчиниться? Как бы не так! Раду Гиня здоров как бык — хрястнет разок по хребтине, будешь свой век калекой доживать.

Привел Раду заготовителя к себе в дом и приказывает:

«Повторяй за мной слово в слово все, что сказывать буду. — И так начинает: — Кушайте на здоровье, детки».

«Кушайте на здоровье, детки…» — повторяет Кавалеру дрожащим голосом.

«А мясца вам захочется — пожалуйте ко мне».

«А мясца вам захочется — пожалуйте ко мне».

«А винца папеньке захочется — тоже ко мне».

«А винца папеньке захочется — тоже ко мне»…

— Эх, дядюшка Флоря, да разве Раду человек? Нет, форменное дерьмо! Только силой и берет. Дубина неотесанная. Но я с ним еще поквитаюсь. Только бы с ним встретиться, крутой разговор будет!

— Встретишься, встретишься, а ежели невтерпеж, купи У младшего Гини еще и гуску. Вот ты теперь со своей бабой затеял моего Саву объегорить, и не вышло. Ты ведь как думал: раз ярманка, то детки обязательно станут на карусель проситься. А карусель — она денег стоит, не всякий родитель раскошелится. Тут ты на подмогу: дескать, нам гусочку, вам денежку. И все вроде по закону: государство же закупает. Да только ты, хапуга, не все деньги отдаешь, часть прикарманиваешь! А с каруселью-то и не вышло. Починили карусель на казенный счет, и кататься детки будут бесплатно. Вот тебе и кукиш с маслом!

Жан Кавалеру даже глаза выпучил от удивления и недоверчиво замотал головой:

— Задаром? Задаром весь день на лошадках кататься? Непорядок!

Самый порядок и есть. Не скрипи стулом-то! За твои порядки тебя скоро из кооператива вытурят.

— Меня? Меня никто и пальцем не тронет. Сам товарищ начальник районного управления ко мне как к сыну родному — души не чает… Во, глянь! Семерка, пятерка — в сумме двенадцать, так? А двенадцать — это выигрыш, так? Возьми карандаш, подведи черту.

— Стой! — закричал старик. — А откуда у тебя валет? Сам говорил: нету вальта… Откуда пятерка, откуда семерка? Ты же говорил — нету! Ну-ка, ну-ка, покажь карты…

— Я думал, договоримся, а ты уперся! — прервал его Кавалеру, — Проигрыш полный! А наказание тебе такое — десять раз стукнуться об стенку задом. Мой выигрыш — я командую.

— Ты же смухлевал! — взъярился старик. — Переиграем!

— Не дети, дядюшка Флоря. Проиграл — рассчитайся! В игре свои правила, надо эти правила уважать.

Флоря аж посинел от злости. Швырнул карты на стол и ринулся к двери.

— Праведник нашелся! — прогремел он. — Честнягу корчишь? Только что я мог по твоей поганой роже раз десять кулаком пройтись. И ты бы только спасибо сказал. Руку бы целовать стал: учи, мол, учи меня, дядюшка Флоря, молоти, как фасоль на току, пособи только, замолен Саве словечко. А как понял, что я твоей афере не пособник, праведником стал?! Ну-ка, становись к стенке и бейся об нее задом!

Бросьте, дядюшка Флоря, ну чего разволновались? Я же так, пошутил…

Кому сказано: иди! — угрожающе повторил старик. — А то целым домой не вернешься.

Кавалеру встал задом к стенке.

— Раз, — принялся считать Флоря Пелин. — Больше, больше души вкладывай, недоносок чертов, не твои стены. Лупи так, чтоб крыша ходуном ходила! Шесть… семь… восемь… Девять! Десять! Будет, а то зад треснет! А теперь чеши отсюдова!

Кавалеру схватил пиджак с гвоздя и пулей выскочил за дверь.

Эх! Совсем я никудышный стал, подумал старик с досадой. Надо было его, гада, заставить на закорках меня тащить. Сломал бы я ему шею — и спать бы мне спокойней стало.

Он погасил лампу и залез в постель: было уже поздно.

Сава Пелин ночевал на сеновале. Под утро промерз до костей и спустился во двор, ежась от холода. Старика уже не было. Видно, проснулся чуть свет и уже куда-то умотал… Не иначе к Бурке! — перепугался парень. Сейчас они быстренько в Совет — и распишутся. Вчера вечером он договорился с Нику Бочоаке: русалкой, что девичий хоровод ведет, будет Танца, потому как Нику с Тинкой и так поженятся. И вот боялся теперь, как бы отец не испортил его хитрой затеи.

Сава умылся колодезной водой, нарядился по-праздничному и собрался на берег Дуная, где через час-другой должна была открыться ярмарка.

Но прежде постоял еще во дворе, любуясь поднимающимся и разгорающимся солнцем. Утро пьянило запахом покропленных росой густых трав. Над Дунаем молниями носились стрижи и ласточки, чуть ниже, ближе к воде, плавно и мягко кружили лысухи, на болоте рыдали чибисы, шумливые утки торопили свой выводок на простор, чтобы скорей насладиться бескрайним лазурным небом, отраженным в глубинах вод. По обоим берегам трепетали на ветру белостволые, будто привидевшиеся во сне, тополя. Высокий камыш тихонько кланялся, как бы избавляясь от оцепенения. Каждая камышинка становилась дудочкой, которой поигрывал нежный утренний ветерок.

На выгоне Сава увидел множество телег и стреноженных коней. Сразу было видно, что понаехали из других деревень гости. Приезжие мужики толковали за кружкой вина с приятелями, бабы болтали с подружками, охорашиваясь перед зеркалом и наряжаясь в праздничные наряды, которые бережно везли в сундуках, чтобы не пристала к ним дорожная пыль. Не меньше суеты было и на самой ярмарке. Под навесом закусочной буфетчик в белом халате и тюбетейке проверял вертела и решетки, отлаживал коптящие горелки. Над закусочной, вход в которую увивали связки сосисок, благоухающие чесноком, красовалась вывеска: подвыпивший гуляка тянул вино прямо из бочки. Палатки ломились от товаров, неподалеку стоял грузовик из Брэилы, набитый рулонами ситца, сукна и сельскохозяйственным инвентарем. Словом, тем, что раскупали нарасхват.

Жан Кавалеру, а с ним еще четверо мужиков разгружали машину, принимая мешки из рук шофера и ставя их в ряд, чтобы можно было пересчитать. Проходящие норовили ткнуть мешок ногой или пощупать руками, чтобы узнать, что в них, а Кавалеру отгонял любопытных. Тут же был и Флоря Пелин, и при виде его у Савы отлегло от души. Старик сидел возле стойки и время от времени поддевал Кавалеру, вызывая смех у окружающих.

— Жануля, сынок, смотри, как бы у тебя чего к рукам не прилипло.

Или:

— Жан, поклон твоему районному папочке, товарищу управляющему кооперативами.

Кавалеру переносил насмешки мужественно, но, встретившись глазами с подошедшим Савой, неожиданно вышел из себя и закричал:

— Скажи своему отцу, зам, чтобы отвязался. Прилип как банный лист. С самого утра ходит за мной по пятам, на посмешище выставляет, мешает работе.

— Но-но! Полегче! Мы с тобой одну титьку не сосали! — осадил его Флоря. — Ишь распетушился! Знаем мы, чего ты спину гнешь. Скажешь, задарма, для обчества? Не такой ты человек, чтоб задарма трудиться. Ишь, тихоней прикинулся!

— Видал, Сава? — со вздохом произнес Кавалеру. — Вот чего терплю. За что же вы так на меня, дядюшка Флоря? Я ведь вас за отца родного, да упокой его господь…

Батя, — доверительно промолвил Сава. — Отойдем в сторонку.

Они отошли. Сава достал кисет, свернул цигарку, протянул отцу.

— Это ты хорошо придумал: за Жаном приглядывать. За ним глаз да глаз нужен, а то не ровен час гусями займется.

— Да я об том и забочусь, — подтвердил старик. — С самого утречка его караулю. Со мной, сам знаешь, шутки плохи.

— Добьюсь обязательно, чтоб из кооператива его шуганули, а пока надо покараулить, ты уж не подведи.

Одним ударом Сава убил двух зайцев: обезопасил себя от Кавалеру и устранил старика, чтобы беспрепятственно осуществить то, что задумал.

— Давно пора! — горячо и радостно одобрил старик. — Гнать его в шею! Ты не бойсь, он у меня никуда не денется. Я самого управляющего имениями господина Минку при разделе земли в узде держал, а уж эту пигалицу и подавно… Чего ж опять на сеновал полез? — переменил Флоря разговор. — А вчера хвастал — Танцу приведу! Не вышло?! То-то и оно. Думаешь, я вечером врал? Нет, дружочек, в том доме — заруби себе на носу — теперь только для меня дверь открыта.

Беседу их прервало лихое гиканье и заливистый плач разудалой гармони, послышавшиеся со стороны села, — девушки, видно, собирали русалочий хоровод. Сава оставил отца и заторопился навстречу парням. Было их человек двадцать, сразу скажешь, что рыбаки — так уверенно они шли, так весело приплясывали, будто волна перекатывалась по земле. Впереди всех шел Нику Бочоаке, товарищ Савы, кружился, притопывал, махал руками, будто целую свору собак отваживал. Следом шагал Вили Маняке, уже охрипший от крика, и, чтобы немного остыть, обмахивался атласной шапкой.

— Вили! — остановил его Сава. — Ну как дела?

— Насчет Танцы? Все чин по чину, дружище! Она с девками на улице. Бурка сперва не хотела ее из дому отпускать, но мы как нагрянули под окна всем скопом, она тут же сдалась.

— А батя твой где? — спросил Сава, — Пора бы ему уже прийти.

Отец у Вили был партийным секретарем.

— В деревне. Гостям животноводческий комплекс показывает, рисовое поле, огороды. Скоро прибудет. А ты становись к гармонисту поближе да ухо держи востро!

Сава замешался в толпу. Сердце у него учащенно билось: ох и разъярится Бурка — год потом разговоров не оберешься!..

Парни остановились у холма возле карусели и стали дожидаться вереницы танцующих девушек. Гости держались в сторонке, не решаясь присоединиться к участникам игры и глядя во все глаза.

Сава пошептался с музыкантами, и цимбалисты, гармонист и скрипач отправились к толпе гостей.

— Э-эх, милашечки мои! — закричал гармонист сбившимся стайкой молодым женщинам. — Подходи, не бойся, красавицы! Или цимбалов страшно — укусят? Так у них зубов нет. Начнется праздник — меня зовите, красавицы, буду петь, сколько скажете.

Гости и зрители расселись на склоне холма. Кто-то громко требовал, чтобы буфетчик принес вина и мяса.

— Потерпите малость, попляшут русалки, заморочат парню голову, получит девица мужа — и вы получите все, что душеньке угодно.

Несколько мужиков — своих ли, чужих, неведомо — успели изрядно выпить и, сидя за столом закусочной, горланили песни, то и дело принимаясь ссориться.

— Знал бы он еще кое-что, кума бы перед ним на коленках ползала…

— Помолчи! — закричали все разом. — Девки идут!

Тихо-тихо, будто по команде, из толпы выступили вперед несколько парней и остановились.

— Ах, касаточки мои! — завел было гармонист, растянув мехи, но Сава тычком в бок заставил и его примолкнуть.

Девушки приближались, танцуя, разнаряженные в самые лучшие свои платья. С желтыми цветами подмаренника в руках, того самого подмаренника, что служит, по поверью, ворожбе и присухе. Приблизившись, девушки запели песню:

Плачь, кукушка, милая кукушка, Нас покинет добрая подружка.

Флоря Пелин стоял позади всех — взгромоздившись на здоровенный чурбак и приставив к глазам козырьком руку, он наблюдал за происходящим, но солнце било ему прямо в глаза, и Флоря был недоволен.

— Слышь, — обратился он к мужику справа, — не выгорит мое дело — напьюсь! Вот те крест!

— Какое дело-то?

— Любопытен больно. Тебе какая нужда? Ишь с расспросами пристал, — сердито заворчал старик. — А ну, вали отсюдова!

Стоя в толпе парней, Сава беспокойно переминался с ноги на ногу. Вдруг ему показалось, что Танцы среди девушек нет, он растревожился, в такое отчаяние впал, что даже спросить у Вили, зачем тот его обманывал, не мог. И тут увидел свою Танцу. Она шла первая — маленькая, стыдливая, робко сторонясь устремленных на нее взглядов. Матери небось боится, подумал Сава. А чего ей теперь бояться, коли я здесь? Ежели чего, враз добегу.

Девушки были уже совсем рядом. Сава услышал, как кто-то не то с удивлением, не то огорченно произнес имя Танцы; но какое ему было до всех дело — его Танца бегом бежала к нему, и вот он уже держит ее в своих объятиях. Все произошло в один миг.

— Целуй же ее! — крикнул гармонист. — Смелей!

Вокруг толпился народ, поздравлял, желал счастья.

Флоря слез с чурбака и заторопился к сыну, но дорогу ему загородила Бурка с Жаном Кавалеру.

— Флоря! — кинулась она старику на шею. — Скажи! Скажи им, что не отдаю я Танцу! А то нашей свадьбе не бывать! Что ж это они такое наделали? А?

— Кума! — спокойно произнес старик. — А кума! — повторил он. — Сава-то, видно, прав: брехал народ, будто я женюсь, это не я, это он женится. Ну, слава богу, что время нашел, а то все недосуг да недосуг — свековала бы твоя Танца в девках. Теперь уж ты не скажешь, будто сдурел я на старости лет? Не похоже, правда?

— Тьфу на тебя! 4- сказала в сердцах Бурка. — Развалина негодная! Черт тебя унеси!

— Ты с чертями полегче, — предупредил старик. — А то не ровен час тебя и того… С чертями шутки плохи… Вот привалит зятю счастье… без тещи останется… А ты чего скалишься? — накинулся он на Кавалеру.

— Помстилось тебе, дядюшка Флоря.

— Помстилось — дело другое. Помнишь отца твоего любимую песню?

— Как не помнить.

— Вот и запевай! — скомандовал старик. — Направление на бочку — и шагом арш! Мы с тобой одного поля ягоды — что по честности, что по глупости!..

Жан Кавалеру поднес руку к козырьку кепки и, чеканя шаг, запел:

Эй, вали на Пьятра-Край, Я отправил немца в рай! Но домой я в свой черед Прибыл ножками вперед…

Солнце поднималось, близился полдень. 1960