Глава четвертая

Мудрено ли потеряться в огромном московском метро, среди мраморных колонн, патриотических мозаик и пустотелых бронзовых статуй? Вот и отбился от группы седенький мистер Грин, до вечера проблуждал по образцовому коммунистическому городу и разве что не бросился на шею своему гиду, когда тот вышел из глубин ресторана и велел швейцару пропустить оголодавшего иностранца. «Где я только не побывал сегодня, мистер Марк, — на застиранную белую скатерть веером легла дюжина фотографий,—а до гостиницы таи и не добрался... Вы не сердитесь? Смотрите, какие красивые кондоминиумы возле польского посольства. А милиционер почему-то очень сердился, когда я фотографировал. Там кто живет?» «Члены правительства»,—просветил его Марк. «Нет, вы ошибаетесь,—ввязалась Хэлен, вытирая салфеткой губы, — в Советском Союзе нет привилегий для правящего класса». Рекою лилось липкое узбекское вино, принесли и зеленый чай в позолоченных пиалах, и пьяненькая миссис Яновская, достав из сумочки купленный в «Березке» расписной платок с каймой, уже порывалась пуститься в пляс под разухабистую музыку из соседнего общего зала. Все веселились, один Марк томился, развлекательные свои и иные обязанности выполнял спустя рукава. Даже когда Руфь пошла красными пятнами, доказывая кому-то, что магазин вроде «Березки» просуществовал бы в Нью-Йорке часа два, не больше, — студенты бы все витрины камнями расколотили,—переводчик группы № 169 пренебрегал идеологической своей обязанностью разъяснить и вправить мозги: знай попивал свою водку да помалкивал.

—А я в этом магазине отличную книжку купила.— Клэр протянула Марку синенький томик Мандельштама. — Даже два экземпляра.

— Ого! — очнулся Марк. — Как же я сам не заметил?— Он на самой нижней полке стоял, да другими книгами заставлен. И продавать сначала не хотели — у нас, мол, всего несколько штук, отпускаем только по предварительному заказу из посольства...

— Ловко. А читала ты его?

— У меня есть трехтомник дома, — она смутилась, — но с языком проблемы. Копаюсь, копаюсь, а понимаю едва половину.

— Русский у тебя безупречный.

— Ладно, обойдусь без твоих комплиментов. Слушай, а в обычных магазинах, не в этой гнусной лавочке, он есть?

В лучшей в городе «Березке», напротив Новодевичьего монастыря (славно поработали ребята из стройбата — никаких следов не осталось от злополучных надписей), американцы битый час облюбовывали свои янтарные бусы и палехские шкатулки, приценивались к каракулю, грампластинкам и французским духам, запасались цивилизованным спиртным и сигаретами по небывало низким ценам. Марк покуривал в сторонке, разъясняя Коганам, что курс доллара снова упал, вчера еще все тут было на три процента дешевле. Нагружались товаром ко всеобщему удовольствию, а по выходе на улицу случилась неприятность, нежелательное, так сказать, столкновение двух миров.

— Мы только посмотреть, дедушка, — в голос твердили обе глупые провинциалки, нимало не смущаясь своими резиновыми сапогами и одинаковыми жакетками черного плюша.— У нас этой валюты сроду не водилось.

— И нечего смотреть! — отбрехивался швейцар. — Тут только для иностранцев. Валите, а то милицию позову.

Вытолкал могучий унтер-офицер отсталых баб на улицу, достал пластмассовый судейский свисток — и дали деру нарушительницы спокойствия. Марку-то что, а жители города Желтого Дьявола как-то разом поскучнели, перестали хвастаться друг другу фанерными балалайками и деревянными медведями. Только чета Файфов, которая весьма выгодно приобрела барашковую шапку пирожком, все передавала ее из рук в руки, щупая шелковистый мех и любуясь его блеском на июльском солнце.

— Нет, дорогая Клэр, нет.

— Но...

— Я знаю, что ты хочешь сказать. Сначала поэта убили, потом продают его стихи иностранцам. Водки хочешь? Зря. Хочу тебя предупредить, что в наших разговорах я не буду изображать из себя служащего Конторы. Можно? У меня этот обезьяний цирк уже вот где сидит. — Он поднес руку к горлу. — Скажу по секрету: я нормальный человек, точно такой же, как вы, случайно ставший профессиональным болтуном. А насчет Мандельштама...—Он вспомнил слова Струйского.—На черном рынке, пожалуйста. Семьдесят рублей. Или шестьдесят.

— Ты не откажешься взять у меня одну?

— Почему нет? Беру же я виски, сигареты, чуингам и прочее.

— Хоть бы спасибо сказал, — обиделась Клэр.

— Спасибо. Не сердись, я правда ужасно рад. Андрею подарю — он прыгать будет от восторга.

— Кто такой этот Андрей?

И снова помрачнел гид-переводчик Соломин. «Господи правый,— плакала вчера Света, — откуда ты взялся такой на мою голову? Ты ненормальный, Марк, ты просто урод, ты сравни моих друзей со своими! Почему, почему, почему, черт бы тебя подрал, мои знакомые не уезжают в Израиль, не поладают в лагерь за хулиганство, не сочиняют антисоветчины, не...» «Брось разоряться,—хмурился Марк,—подумала б лучше, как помочь моему брату». «Этому идиоту? — Голос Светы, обыкновенно довольно мелодичный, то и дело срывался на совершенно непристойный визг.

— Напомогалась! Он что, маленький? Он о чем думал, когда переправлял за границу свою писанину? Что ему Ленинскую премию дадут?» «Он поэт,— втолковывал ей Марк,— понимаешь, ПО-ЭТ!»

При последних словах, произнесенных куда громче, чем следовало бы в этот поздний час, в стену уютной Светиной квартирки постучал не то кулаком, не то ботинком сосед справа, одинокий детский писатель, и дальнейшая перебранка продолжалась шепотом. К третьему часу ночи, вздыхая и изредка переругиваясь, они наконец кое о чем договорились. Все прожекты Марка особенно после поправок осторожной невесты были, разумеется, хилыми, ненадежными, несерьезными. Оставалось надеяться лишь на то, что псевдонима не раскроют. Той же ночью в глухую литовскую деревушку полетела телеграмма, казавшаяся Марку чудом конспирации: «ТЕТЯ СОФА СЕРДИТСЯ ОБЕЩАЕТ УСТРОИТЬ БОЛЬШОЙ СКАНДАЛ НЕ ТОРОПИСЬ ВОЗВРАЩАТЬСЯ БРАТ». Вернувшись с почты, Марк разделся и лег в теплую постель рядом с невестой. «А я ему еще переводов достала, — пробормотала она сквозь сон, — скотина твой Андрей и больше никто...» «Это папаша твой скотина»,—чуть было не ляпнул Марк, но вовремя прикусил язык...

И настало время покидать Москву. Хорошо позавтракавшие американцы веселились в автобусе, как подростки. Кто-то махал рукою прохожим, другие кричали в окошко: «До свидания, друзья!», третьи подтягивали Диане, запевшей детскую песенку. «Напрасно, напрасно проболтался я в первом отчете, что Клэр говорит по-русски, — размышлял Марк, — еще поставят хвост в каком-нибудь Ташкенте...»

Начало дороги — быть может, самые волшебные минуты жизни. Иным надоедают разъезды, иные коллеги Марка, хлебнув командировок Конторы, через год —-другой уже упрашивают Ариадну пореже отсылать их из Москвы. Что ж, можно понять — семья, дети. Глупые, глупые барышни из Конторы, выходящие замуж за недалеких инженеров в мешковатых брюках, за геморроидальных чиновников, лысеющих к тридцати годам... Глупые барышни, рожающие таких же глупых детей... иди в монастырь, Офелия, иди в монастырь... а я останусь в прогнившем датском королевстве, и будет время — упаду от удара клинка...

— Марк! Ты не заснул?

— Что вы, мисс Уоррен! — Просыпаться Марк умел мгновенно. Обворожительная улыбка, поворот в кресле. — Я к вашим услугам, как всегда.

— Марк! — сияли опасным блеском глаза его собеседницы. — Мне так безумно, безумно нравятся советские дети! Скажи, мы не сможем во время путешествия посетить школу? Советскую школу, где воспитываются эти замечательные малыши?

— Увы, дорогая Хэлен, все советские дети на каникулах. Однако,—еще одна медовая улыбка,— попробую устроить детский сад или пионерский лагерь. Раньше надо было сказать, я бы телекс послал. А может быть, нам уже запланировал такой визит кто-нибудь из местных переводчиков.

— А в какой аэропорт мы едем?

— Во Внуково!—Раздраженный Марк взял микрофон.—Дамы и господа, сообщаю интересующимся, что мы отнюдь не возвращаемся в Шереметьево. В Москве целых четыре аэропорта. Заодно могу сказать, что авиатранспорт в СССР — один из самых дешевых в мире, даже в пересчете на зарплату. Например, перелет в Сочи стоит всего двадцать семь рублей, это за полторы тысячи миль, дамы и господа, разве плохо? Полетим мы на реактивном самолете, в воздухе пробудем чуть больше двух часов...

Вдоль шоссе потянулись овраги, рощицы, жиденькие подмосковные поля и луга, темно-зеленые после короткого утреннего дождя. Соврав что-то в микрофон по поводу промелькнувшей разрушенной церкви, Марк закурил и затих, переводя квелый взгляд с одного туриста на другого.

Сочинский рейс задерживался. Марк сдал багаж, зарегистрировал билеты и развалился в кресле, всем видом демонстрируя, что предпочел бы предоставить американцев самим себе. Он знал по опыту, что тосковать клиент начинает, когда самолет опаздывает часа на два-три, а тут был всего час и развлечений выше головы. Был в зале ожидания для иностранцев киоск все той нее «Березки», имелся цветной телевизор с удалыми комбайнерами и столик, заваленный бесплатными брошюрками на глянцевой бумаге, а главное — буфет, где бутерброды с черной икрой, подумать только, продавались за какие-то сорок три копейки. Снова заикнулся профессор о письме, и снова Марк не захотел его взять, только еле приметно кивнул в сторону Хэлен, уже углубившейся в брошюрки, да на слоняющихся по залу ожидания двух молодых людей в штатском — может, они, конечно, и не те, за кого принимал их Марк, да береженого Бог бережет. Он уже знал от самого Ивана, что тот получил в подарок пачку восковок и даже ухитрился напоить непьющую Руфь. Услыхав же о статье, порученной прозаику, Иван, побледнев, понес околесицу, вроде «предупреждал я, какой негодяй этот твой будущий тесть».

— Андрей читал отрывки на твоих семинарах?

— Мои ребята — скала! Да и о самих семинарах чекисты ничего не знают. Яков с Владиком все взяли на себя. А кого еще таскали из ваших? Всех, кто был на последнем заседании. И тебя?

— Меня-то как раз больше других, — неохотно сказал Иван.

— И ты молчал? — поразился Марк.

— Подписку взяли,—промямлил Иван,—но даже не в этом дело...—Иван облизал свои порядком пересохшие губы.—Тяжелая вещь — схватка свободного человека с тайной полицией. Они думают, что вертят мною, как хотят.

— Но зачем ты вообще с ними связался?

— Я путаю им карты,—пояснил Истомин,—дезинформирую, зарабатываю доверие. Направляю по ложным следам. Зарабатываю самому себе свободу действий.

— Сожрут они тебя, Иван, — сказал Марк с неожиданной грустью. — Они все равно сильнее.

— Не так все просто. Серьезнейшая идет игра. Ты, надеюсь, не подозреваешь меня в стукачестве?

— Заткнись!

— Ну и отлично. Вернешься с юга — расскажу побольше. Он дожевал свою булочку, допил тепловатый кофе с молоком и вышел из переполненной столовой. Торопился на службу и Марк...

А в зале продолжала играть допотопная музыка, и гид-переводчик Соломин, пожалуй, слишком часто встречался взглядом с «туристкой Фогель» — так и не смог заставить себя произносить ее фамилию на англосаксонский манер. Он выведал, что живет она в Нью-Джерси, что отец с и мать — из перемещенных лиц, ухитрившихся после войны избежать высылки на родину, в лапы к любителю «Киндзмараули»,—- во Франции обзавелись дочкой, в двухлетнем возрасте увезли ее в Америку. Узнал Марк, что у заокеанской гостьи имеются муж Билл и четырехлетний сын Максим, по которому она «страшно» соскучилась. О профессии не спрашивал — уходя позавчера из гостиницы «гулять по городу», Клэр держала под мышкой складной мольберт.

— Показала бы что-нибудь. Она покачала головой.

— Я неважная художница, Марк. У меня славно выходят всякие керамические штуки: пепельницы, тарелки, фигурки. У нас и мастерская в подвале, Билл оборудовал. И расходится довольно много через один салончик в Нью-Йорке.

— Ты, значит, счастлива, — ни с того ни с сего сказал Марк.

— Будто ты несчастен.

— Я абсолютно счастлив, — заявил он, помолчав. — У меня отличная работа. Я собираюсь жениться на любимой женщине. На свадьбу тесть подарит мне автомобиль. У меня знаменитый брат и куча интересных знакомых. И, может быть, скоро я начну ездить за границу, переводчиком при советских группах. В нашем государстве это знаешь какое везение...—Он замолчал, подыскивая в своем скудном запасе знаний об Америке подходящее сравнение.— Ну, скажем, как у вас выиграть «Кадиллак» в телевикторине... или сто тысяч в лотерею...

«Разумеется, дело в языковом барьере, — думал он в зале ожидания аэропорта. — Моя маска дурачка-энтузиаста рассчитана на английский язык... а тут... и вино это проклятое... и нервы...»

— Бездельничаешь?

— И не думаю.

— Чем же ты занят?

В данный момент — развлекаю назойливую туристку Фогель. Вообще же, как добрый пастырь, сторожу свое стадо. Хочешь, подарю?

Он протянул Клэр невесть зачем захваченную из дома старинную фото открытку, раскрашенную выцветшей акварелью, источавшую еле уловимый запах тления. Лет шесть тому назад, кажется, купил он ее в букинистическом на Арбате — и дом тот снесли, и открытка еще больше пожелтела от времени.

— Храм Христа-Спасителя, — сказал он. — Красивое было здание.

— Спасибо. — Она повертела открытку в руках, вежливо всмотрелась. — Почему ты не показал его нам на экскурсии?

— Снесли его, — зевнул Марк, — точнее, взорвали, лет сорок тому назад. Теперь-то на его месте открытый бассейн, а были планы воздвигнуть Дворец Советов — эдакий небоскреб со стометровой скульптурой Ленина на крыше.

— Сколько-сколько метровой?

— Триста тридцать футов, дорогая. Указательный перст, простертый в направлении Кремля, должен был иметь в длину четыре метра. Слава-те, Господи, хоть эта чаша миновала нашу столицу. Ты в Бога-то веришь, миссис Фогель?

— Не знаю. — Клэр взглянула с понятным недоумением. — Я крещеная... и в церковь хожу, только редко...

— Вот и я не знаю, — резюмировал Марк. — Ну, двинули, забирай свою фотку — пора.

Через несколько суматошных минут он уже привычно вводил американцев в огромный пустой Ту-134, рассаживал в первых трех рядах, спеша до прихода оставшихся внизу соотечественников облюбовать местечко и для себя — на отшибе, но и не слишком далеко от клиентов. В салоне стояла душноватая прохлада, поручни кресла со знакомой уверенностью подпирали локти, и подтянутый экипаж с такой внушительностью проследовал в кабину, что Марк невольно — в который раз! — встрепенулся от радостного ожидания. И все же его сморило: когда он открыл глаза, самолет уже стремительно шел на посадку, пробивая слой негустых облаков, — и с тем же трепетом увидал Марк через голову пожилого казаха, которого еще в Москве пустил к иллюминатору, как чешуйчатым блеском сияет расплавленное море, никуда не делись буро-зеленые размытые вершины дальних гор, и по-прежнему праздничен залитый солнцем берег с едва различимыми телами купальщиков.

— Какой море! — с неподдельным восторгом сказал казах. — Первый раз вижу. Шест лет путевка ждал, три раз предлагал, поизжай зимой, личис. Зимой не хотел, лето хотел, море увидеть хотел. Санаторий «Шахтер», двести пяддисят рублей путевка, я семдесят пят платил, осталной местком. Ты тоже туда едиш?

— Я на работе,—улыбался Марк,—переводчик при американцах.

— Интересный работ,—уважительно отмечал казах,—но и трудный работ, хорошо американский язык знат надо...

На аэродроме, в тени самолетного крыла, Марка дожидался Петя — агент Конторы в аэропорту — и молоденькая местная переводчица из практиканток. Он поправил пижонские темные очки, представился, отдал Пете багажные квитанции.

— Сейчас и туристы наши появятся, — покровительственно говорил он,— а покуда давайте программу, Леночка, посмотрим, что вы нам тут приготовили... так-так... обед, свободное время, цирк... ох, в цирк они уже ходили в Москве, не много ли...

Даже на летном поле сквозь асфальтовые испарения пробивались расслабляющие запахи юга — резеда, акация, море. Давешний казах протянул Марку широкую свою лапу в синих порошинках въевшегося угля и затерялся в толпе осаждавших аэрофлотовский автобус, а из самолета уже показывались диковато озирающиеся американцы. Мистер Файф успел когда-то переодеться в украинскую с вышитым воротом рубаху и теперь выглядел, если б не массивные очки в безошибочно западной оправе, вылитым провинциальным секретарем райкома. Миссис Файф была облачена в шорты. Дура Хэлен мгновенно атаковала простодушную Леночку, народ оживился, и только мистер Грин недвижно стоял в отдалении, вдумчиво рассматривая кабину доставившего их в Сочи самолета. Кабина да и сам авиалайнер очень нравились старичку, он достал было фотоаппарат, но, вовремя вспомнив запрет своего сурового гида, со вздохом упрятал его обратно в сумку. Взамен, однако, в руках его появился блокнот в кожаной обложке с тиснеными буквами «Дневник моего увлекательного путешествия» и огрызок карандаша. А вскоре дребезжащий автобус уже уносил группу в Сочи по петляющей дороге между отрогами гор и серой полосой галечного пляжа.