"Сигнал сбора" - читать интересную книгу автора (Форстен Уильям)

Глава 10

— Я все еще не могу в это поверить, — прошептал Нахатким. — Три раза встречал я приход орды. Но никогда, никогда не видел я мертвого тугарина.

Сидевшие за столом зашумели, соглашаясь со стариком.

— А вы видели его тело? — возбужденно воскликнул Борис. — Мне удалось разглядеть его вблизи. Там, должно быть, полсотни дырок. Его разорвало в клочья — о, какая чудная картина!

— Но это был только один тугарин, — вздохнул Илья. — Их по-прежнему так же много, как рыб в море.

— Среди нас найдутся люди, готовые взяться за оружие! — убежденно произнес Калинка. — Разве нам не доводилось сражаться? Когда бояре ссорятся, они выгоняют нас с полей, чтобы мы шли воевать вместе с ними, и братья убивают братьев на потеху проклятой знати. Пришло время выбора, — продолжил он. — Янки выжили только благодаря тому, что Ивор и Раснар желали использовать их, чтобы выведать их секреты и свалить друг друга. Но тугары пришли слишком рано, и Ивор напуган. Он повернет против янки.

— Но удастся ли ему их победить?

— Может быть, удастся, — ответил Калинка. — Им всего-то и нужно окружить Форт-Линкольн и взять янки измором. Или придумать еще какую-нибудь пакость. Но янки знают теперь всю правду, так что, возможно, они сядут на свои большой корабль и уплывут. В этом случае Ивор падет, и Раснар станет всемогущим. Вы понимаете, что тогда народ Суздаля отправится в ямы, а Новродцы получат заступничество, так как нашим боярином станет Михаил, который ненавидит всех нас.

Нахатким, опираясь на посох, медленно поднялся со стула.

— Я прожил семьдесят семь зим, — хрипло сказал старик. — Трижды видел я ямы. В первый раз девушку, которую я любил, отвели на их Праздник Луны, во второй забрали моих отца и мать, а в третий… — Голос старца задрожал и смолк, но через мгновение он продолжил:

— В третий раз я потерял хромого сына, мое единственное дитя, которого я любил больше жизни.

Нахатким обвел взглядом комнату, в глазах его стояли слезы.

— И мы позволяем это! — крикнул он. — Мы позволили, чтобы нас называли не людьми, а скотом. Они, безбожная Церковь, жирные бояре и знать, они пользуются этим, чтобы править нами, угнетать и грабить нас и, в конце концов, отобрать у нас право быть людьми. Я слушал этих янки. Они знают, что надо делать, они знают, что лучше умереть людьми, чем жить рабами. Лучше выйти на бой с высоко поднятой головой, даже если это станет последним днем в твоей жизни, чем растить детей, понимая в душе, что однажды их, плачущих от ужаса, отведут на убой. Что стало с нами, о Кесус, что мы перестали быть людьми?

Горько плача, старик тяжело сел на место. Калинка встал. Все кругом молчали и не сводили глаз с Нахаткима, многие открыто плакали вместе с ним.

— Мы будем драться, — недрогнувшим голосом сказал переводчик. — Нас в двадцать раз больше, чем знати. Сначала мы сразимся с ними, потом с тугарами, а затем у нас будет такая же Декларация, как та, о которой говорил Готорн.

В комнате, полной людей, повисло напряженное молчание. Калинка посмотрел в глаза каждому. Здесь были представители почти всех больших крестьянских хозяйств суздальской земли и городских улиц. Это были люди, которые смогут поднять народ. Калинка свободно читал в их сердцах, как и в сердцах сотен тысяч русских, которые с ужасом ожидали прихода страшных дней, в то время как знать развлекалась, а Церковь продавала индульгенции и считала серебро. Наступил переломный момент.

Он смотрел на них и чувствовал, что все они хотят поверить ему, но ни у кого не хватает смелости решиться на действие.

Вдруг из-за спин мужчин выбежала Таня. Она бросила взгляд на отца и выдавила из себя улыбку.

— Внутри меня живое существо, — тихо произнесла она, поворачиваясь лицом к собравшимся и кладя руку на живот. — Пусть лучше я умру, чем позволю боярину или священнику забрать его у меня и бросить в яму. Если вы мужчины, вы будете сражаться вместе со мной!

Это признание прорвало плотину оцепенелого молчания, сковывавшего Суздальцев, они разразились воинственными криками, в которых выплескивалась ярость, копившаяся в них всю жизнь. Засверкали выхваченные из-за пояса кинжалы, и стол затрясся от могучих ударов.

— Мы будем сражаться!

Впав в неистовство, мужчины вопили и скакали по комнате.

Пока все выпускали пар, давая волю своему гневу, Калинка тряс Таню за плечи.

— Как это случилось? — орал он, пытаясь быть услышанным в этом гаме.

— Как всегда случается, — робко ответила девушка. — Я хотела тебе сказать, но…

— Готорн? — все еще не верил своим ушам Калинка.

Таня кивнула, испуганно улыбаясь.

Ее отец весь кипел от негодования, но, посмотрев в глаза дочери, он вспомнил, что ее слова воодушевили крестьян больше, чем его пламенная речь, и вдруг успокоился.

Калинка нежно притянул к себе девушку:

— Когда я в следующий раз увижу этого молодца, ему предстоит очень долгий разговор.

Затем он выпустил дочь из рук, вскочил на стол и потребовал всеобщего внимания.

Снизу за ним следило множество глаз. Когда его возбуждение спало, он понял, сколькими бедами обернется их сегодняшнее решение. В глубине души Калинка боялся, что прежде, чем все закончится, все они, вместе или поодиночке, отправятся на дыбу или в убойную яму. Но сейчас это его не волновало.

— Я недоволен вами обоими, — прогремел оповещатель.

При других обстоятельствах Ивор насладился бы зрелищем перепуганного Раснара, но сейчас он сам не смог сдержать дрожи.

— Вина за поведение янки лежит на тебе, — палец тугарина указал на Ивора, — и тебе, — повернулся он к Раснару.

— Но мы не звали их сюда, — протестующе воскликнул Ивор.

— Вы позволили им жить здесь. Кто-нибудь может последовать их примеру, и жаль, если ваши города проникнутся духом непокорства и придется сровнять их с землей.

Левой рукой тугарин потер свою рану. Раньше с ним никогда не случалось ничего подобного. Он в самом деле был напуган, хотя ни за что не показал бы своего страха и даже не признался бы в нем.

Сказители пели о скоте, который появился пятнадцать или больше оборотов назад. У них были остроконечные бородки, а на головах они носили сверкающие шлемы. Прежде чем их уничтожили, своими дымилками они уложили сотню тугар.

Пусть лучше сейчас эту проблему решает местный скот, а если кто-нибудь из янки останется в живых, Кубата завершит дело. Не то чтобы он всерьез их боялся — оповещатель насчитал всего с полтысячи солдат. Но их непокорство — вот что беспокоило его. Война с ними будет самым подходящим занятием для русского скота. И ни в коем случае нельзя допустить, чтобы янки направились куда-нибудь еще, где они смогли бы пересидеть и поднакопить сил.

— Сейчас я покину вас, а вы сами справляйтесь со своими трудностями. Но хорошенько запомните: я хочу, чтобы, когда мы вернемся, мне показали их черепа и передали все их оружие. Пусть не уйдет ни один. Также я хочу, чтобы вы сохранили для меня живыми двух их вожаков, которые проявили неповиновение мне. Я им кое-что пообещал.

Направившись к двери, он вдруг остановился и одарил боярина с Патриархом тяжелым взглядом.

— Боярам и Церкви хорошо жилось под нашим владычеством, — проронил тугарин, — но все может измениться. Такое случалось в других странах с теми, кто не мог держать в узде простолюдинов.

Наклонив голову, чтобы не задеть притолоку, оповещатель вышел в зал собора. Бросив взгляд на алтарь, он расхохотался, увидев изображения слабых богов скота, которые на том свете, конечно, кормят своей плотью Булгатану, бога-отца Избранного Народа.

Ивор с Раснаром видели из окна, как оповещатель залезает на свой высокий помост. Послышался рев наргов и бой барабанов, и тугарская колонна двинулась через пустую площадь. Их провожала плачем только небольшая группа крестьян, которые пришли проститься со своими близкими. Пятьдесят Суздальцев, закованных в цепи, шли в конце процессии — корм для тугар, возвращающихся на запад.

— Теперь ты должен быть со мной, — обратился к Ивору Раснар.

Боярин тяжело опустился в кресло и, поправив очки, посмотрел на ненавистного врага.

— Если объединить всю Русь, — прошептал он, — крестьян, знать и Церковь, мы смогли бы противостоять им.

— Ты сошел с ума! — прошипел Раснар. — Они втопчут нас в грязь. Думаешь, мне нравится, что я вынужден им подчиняться? Вспомни, кто ты есть, Ивор. Ты правишь под ними.

— Мы могли бы править без них, — холодно ответил боярин.

— Безумец!

— Янки показали нам, что надо делать.

— Так вот на что ты все-таки надеялся? Вот почему ты до сих пор ничего не предпринимал и позволял им строить на твоей земле эти адские машины. Тебе захотелось бросить вызов и тугарам. Но они пришли слишком рано, чтобы ты успел подготовиться к их возвращению.

Ивор промолчал.

— Ты знаешь, что будут делать янки. Они сразятся и погибнут. За смерть одного тугарина ответит тысяча. Даже если каждый янки убьет всего одного врага, тугары в отместку уничтожат половину народа Руси, и можешь не сомневаться, что на этот раз они не будут щадить знать.

— Мы могли бы сражаться на стороне янки, — возразил Ивор.

— Если ты это сделаешь, — прошипел Раснар, — я подниму против тебя все города Руси, ибо твои собратья-бояре не любят тебя. Они считают тебя жирным, напыщенным болваном, который хочет, чтобы его звали Ивором Великим, когда на самом деле его имя Ивор Слабые Глаза.

Зарычав, боярин вскочил и пошел к двери.

— Ну и что ты решил? Сокруши янки, и Церковь согласится, чтобы ты именовался Великим. Сокруши меня, и твое место займет Михаил.

Ивор ненавидяще посмотрел на Раснара. В последние месяцы у него начал вырисовываться план, но он понимал, что уже поздно. У него не осталось выбора, и жестокая действительность обратила в прах его безумные замыслы. Орда была непобедима, а ему надо жить.

— Сегодня вечером я разошлю гонцов, — тихо сказал Ивор. — Из всех городов соберется знать. Когда снова пойдет снег, мы нападем на янки в полночь.

Раснар улыбнулся.

— Но если Кина возьмут живым, он мой. Может быть, я смогу спасти его, и других тоже.

— Разумеется, — согласился Патриарх.

— И что касается оружия янки, оно останется у меня.

Раснар не стал спорить. У него еще будет время повернуть дело так, как он захочет.

Боярин вышел из комнаты, и священник, тихо рассмеявшись, вернулся к своему столу.

— Добрый вечер, господа, — сказал Эндрю, сидя во главе стола. — Объявляю собрание открытым, и пусть каждый выскажет свое мнение.

В комнате собрались командиры всех рот, штабные офицеры и представители артиллеристов и моряков. Никто не решался первым нарушить молчание.

Наконец встал О’Дональд.

— Если кто и заслуживает смерти, — решительно произнес он, — так эти твари. Я добровольно вступил в армию, чтобы драться с мятежниками; я сражался за правое дело, и это было здорово. Но у меня не было ненависти к ним. Сейчас все иначе. Я буду убивать тугар и смеяться от радости, видя, как льется их кровь.

Несколько ротных командиров закивали, соглашаясь с ирландцем.

— Я аболиционист, — поддержал его Хьюстон. — Я воевал ради прекращения рабства. А по сравнению с тем, что я вижу здесь, наши южане кажутся мне стопроцентными республиканцами. Давайте скинем бояр, полковник, освободим крестьян, вооружим их и зададим перца тугарам!

— Я думаю, что это безумие, — прокричал Тобиас с другого конца стола.

Высказывания этого человека редко вызывали у артиллеристов и пехотинцев что-нибудь, кроме раздражения, но Эндрю заметил, что в этот раз многие прислушиваются к его словам.

— Продолжайте, капитан Кромвель, — спокойно предложил Тобиасу полковник. — Поделитесь своими соображениями.

— Вы слышали, что говорил этот ваш Калин? Тугар сотни тысяч. Если мы будем воевать с ними, то все погибнем. Я не собираюсь умирать в безнадежном бою. Мы можем отплыть на юг, я там уже бывал. Найдем подходящую землю, подальше от этого кошмара. Я так скажу: надо сматываться отсюда, пока у нас есть такая возможность, и в безопасном месте ждать ухода тугар.

— А если они будут нас преследовать? — спросил Эндрю. — У меня такое чувство, что они не могут позволить жить таким людям, как мы, — это создаст прецедент, который поставит под угрозу существование всей их системы.

— Если они найдут нас, мы опять погрузимся на «Оганкит», выйдем в море и поплывем дальше. Не думаю, что они смогут угнаться за паровой машиной.

Тобиас сел на стул и оглядел офицеров. На лицах многих из них читалось согласие с его словами.

— И что, всю жизнь будем прятаться, как лисы? — вскочил О’Дональд. — Будем вздрагивать при каждом шорохе и бежать от каждой тени?

— Не всю жизнь, — возразил Тобиас. — Ты же слышал Калина — они зимуют в одном месте, а весной уходят на восток. Через двадцать лет они снова возвращаются с запада. Нам нужно будет прятаться только один год. Когда они вернутся в следующий раз, мы и наши сыновья будем готовы к битве с ними.

— А Суздальцев пусть пока грабят и жрут? — язвительно осведомился Майна.

— А что мы можем сделать? — отчаянно закричал Тобиас. — Они же в самом деле как скот, как нигеры у нас в Америке, которые только и могут, что ишачить на полях. Если нигерам так уж нужна была эта свобода, отчего же они не восстали, когда их призывал к этому Джон Браун? Здешние ленивые крестьяне точно такие же.

— Сто пятьдесят тысяч людей, которых вы называете нигерами, носят синюю форму армии Союза, — медленно выговаривая каждое слово, произнес Эндрю. — После битвы при Крейтере я видел поле боя, сплошь устланное их телами.

Было видно, что Эндрю с трудом сдерживается, чтобы не наброситься на Тобиаса.

— Я называю этих людей американцами, засранец, — процедил он.

Тобиас вжался в спинку стула.

— Кто еще хочет высказаться? — довольно резко спросил Эндрю, обводя взглядом комнату. Его ярость еще не успела стихнуть.

— Надо быть реалистами, — рассудительно заметил Эмил. — Что бы ни говорила нам наша гордость, шестьсот человек не выстоят перед сотнями тысяч. Вы видели, что сотворил этот лучник с несчастным Джонсоном. Ганс потом измерил расстояние — сто шестьдесят ярдов. Даже несмотря на наши ружья, они смогут подобраться достаточно близко, чтобы просто засыпать нас градом стрел.

Эндрю был полностью согласен с доктором. Его гнев уже прошел, и он осознавал, как плачевно обстоят их дела. Американцев так мало, что тугары легко окружат их и длинные оперенные стрелы не пощадят никого.

— Если мы останемся здесь, то погибнем почти наверняка, — тихо сказал Эндрю. — Я никогда в жизни не уклонялся от боя. Нам с вами довелось плечом к плечу биться в двух десятках боев, и Тридцать пятый полк ни разу не обратился в бегство. Послужной список Сорок четвертой батареи не хуже нашего. Если бы своей смертью мы чего-нибудь добились, тогда я приказал бы полку остаться и сражаться. Но мои желания не должны решать судьбу всех. Я не имею права заставлять храбрых людей идти на верную смерть, тем более что скорее всего эта жертва окажется лишенной смысла.

Тобиас расплылся было в довольной улыбке, но, поймав убийственный взгляд Эндрю, тут же прогнал ее с лица.

— Если мы решим остаться, то еще до того, как воевать с тугарами, нам придется драться с Ивором и знатью.

— А может быть, знать переметнется на нашу сторону? — предположил Хьюстон.

— Даже если они осмелятся на это, от них будет больше вреда, чем пользы. Они всего лишь средневековые дружинники, вооруженные мечами и копьями. Конные лучники орды вышибут их из седел в первой же атаке.

— А крестьяне? — спросил О’Дональд.

— Пройдут годы, прежде чем они созреют для этого.

— Значит, ты говоришь, что мы драпаем? — недоверчиво воскликнул ирландец.

— Я говорю, что не буду приказывать полку оставаться. Они почти все добровольцы, которые вступили в армию, чтобы сражаться с конфедератами; они не обязаны воевать здесь. Это совсем другая война, и у них есть право самим решать, ввязываться в нее или нет. Другого выхода у нас нет.

Офицеры удивленно переглянулись.

— Такое решение быстро не принимается, поэтому я даю им неделю. После этого будет проведено тайное голосование. Я соглашусь с выбором большинства. Это все, господа.

За опустевшим столом остался сидеть один Ганс.

— Ну что, старый друг, — устало обратился к нему Эндрю, — я сочту за честь, если ты поможешь мне прикончить выпивку.

Он вылил в бокалы остатки бренди.

— Правильно ли я поступил? — спросил он, глядя на сержанта. Со времени Геттисберга Эндрю не обращался за советом к своему старому наставнику.

Суровое лицо Ганса озарила улыбка.

— Сынок, ты выбрал единственно верное решение.

— Проклятие, я хочу остаться и драться. Может, мне даже удастся убедить Ивора присоединиться к нам.

— Вряд ли он пойдет на это.

— Думаю, он бы рискнул, если бы был один, без этого ублюдка Раснара.

— Но он не один.

— Я все испортил, — горько произнес Эндрю.

— Взгляни на меня, сынок.

Эндрю попытался посмотреть Гансу в глаза, но отвел взгляд.

— Я помню тебя насмерть перепуганным щенком. Эндрю, мальчик, ты стал лучшим солдатом из всех, кого я когда-либо видел. Ты знаешь, как надо убивать, когда это нужно, тебе просто нет равных в этом деле, ты сама смертоносность. Но не только это делает тебя настоящим солдатом. Ты любишь людей своего полка так, будто они твоя собственная плоть. Это больно жалит душу — я видел многих офицеров, сошедших с ума от этого, — но ты достаточно силен, чтобы справиться. Ты знаешь, как управлять ими, как показывать им, что ты уважаешь их человеческое достоинство, и, да поможет тебе Бог, как жертвовать их жизнями, чтобы добиться цели. Я думаю, что твое решение начать сражение, чтобы попытаться спасти Готорна, было самым благородным поступком, который мне довелось видеть в жизни, и люди любят тебя за это и готовы умереть, чтобы выполнить твой приказ. Великое множество армий забывают главный закон: защищать своих любой ценой. Когда солдаты знают, что товарищи не бросят их на произвол судьбы, их силы удесятеряются. Но ты не можешь требовать, чтобы они участвовали в этом бою. Ты сам сказал — дружина русских не принесет пользы, крестьяне будут просто уничтожены. Думаю, сынок, что в этой битве нам не победить.

— Я чувствую себя трусом.

Ганс схватил руку Эндрю:

— Ты самый храбрый офицер, под чьим началом я имел честь служить. Я думаю, это безнадежный бой, Эндрю. Может, через двадцать лет, как сказал Тобиас, мы и наши сыновья будем готовы дать отпор. Ты не имеешь права идти на смерть и оставлять полк без своего руководства. Всегда помни, Эндрю, полк должен выжить.

— Думаешь, ребята проголосуют за уход? — тихо спросил он.

— Они могут тебя удивить, сынок.

— Ты ведь сам-то хочешь драться, разве нет?

Ганс улыбнулся.

— Мне захотелось драться, едва я увидел этого гнусного ублюдка, но теперь… — Голос его прервался.

— Я боюсь, — прошептал Эндрю. — Я увидел их, и мне стало страшно, а еще я боюсь, что люди сочтут меня трусом из-за того, что я не приказываю им остаться и сражаться.

— Иногда храбрость состоит в том, чтобы не драться, — возразил Ганс. — Не пори чушь, сынок, мне бывало так страшно на поле боя, что поджилки тряслись. Это случается со всеми, и не о чем здесь говорить.

— Знаешь, — глухо произнес Эндрю, — после Антьетама я ни разу не испытывал страха, я даже любил все это. Сейчас я боюсь впервые, не считая… — голос его дрогнул, — не считая моих снов.

— Давай подождем решения ребят, — мягко сказал Ганс.

Они замолчали. Постепенно голова Эндрю начала клониться все ниже и ниже. В конце концов Ганс подошел к стулу полковника, осторожно приподнял Эндрю и положил его на койку, не забыв снять с него очки и положить их на столик рядом с кроватью.

— Ты все сделал правильно, — пробормотал сержант, — но я не хочу, чтобы ты погиб в бою, в котором невозможно победить.

Красный как рак Готорн стоял перед Калинкой, не решаясь поднять глаз от пола. Со стороны на все это взирал Эндрю.

— Я должен быть сердитым на тебя, — холодно произнес Калинка.

— Да, сэр.

— Моя единственная дочь! — заходилась в рыданиях Людмила. — Подумать только, во что превратилась моя маленькая девочка.

Таня придвинулась ближе к Готорну, и он обнял ее, защищая от гнева родителей.

Калинка сверлил взглядом влюбленных. Они были такими молодыми, и он вспомнил, как сам давным-давно встретил свою любовь. В глазах Людмилы промелькнули те же воспоминания, и они улыбнулись друг другу.

«Может быть, в итоге все вышло к лучшему», — грустно подумал Калинка. Когда орда была здесь в последний раз, Таня еще не родилась и поэтому никогда не видела своего брата Григория, которого сам Раснар выбрал для Лунного Стола тугар.

Возможно, им осталось не так много дней, и будь что будет, пусть его дочка будет счастлива хотя бы год, прежде чем все закончится.

Он почувствовал, что его глаза наполняются слезами. Обогнув грубо сколоченный стол, Калинка заключил Винсента и Таню в объятия.

— Ты мой сын, — взволнованно сказал он Готорну. — Я всегда гордился тобой и, впервые увидев тебя, подумал, что ты стал бы мне хорошим сыном. А теперь любите друг друга, ибо любовь — это дар, которым Кесус щедро наделяет молодых.

Калинка разжал объятия и отошел от них.

— Теперь садись и ешь, сын мой, — произнесла Людмила, вытирая слезы. — Таня, пойдем поможешь мне.

Нагнувшись, Готорн поцеловал подругу в лоб. Радостно улыбаясь, она подбежала к отцу, бросилась ему на шею и выскочила в соседнюю комнату.

Готорн перевел взгляд на Эндрю, который с улыбкой наблюдал за этой сценой. Он все еще никак не мог поверить, что именно молодой квакер первым из всех в полку нарвался на неприятность с девушкой. Но здесь был особенный случай. То, что эти двое любят друг друга, было ясно каждому, кто видел их вместе. Эндрю облегченно вздохнул. Все могло выйти куда хуже.

— Должна быть свадьба, — промолвил Винсент, подходя к Калинке.

— В церкви? — спросил тот.

— Если таковы ваши желания и обычай.

Калинка сплюнул на пол и покачал головой.

— В нашем полку нет священника… — задумчиво начал Готорн и вдруг, словно осененный какой-то мыслью, повернулся к Эндрю, стоявшему в углу комнаты. — Сэр, могу ли я надеяться, что вы скрепите наши брачные клятвы?

Эндрю ошеломленно посмотрел на Винсента.

— Сэр, раз у нас нет священника, я подумал, что вы можете заменить его, как капитан на корабле.

— Думаю, что могу, — нетвердым голосом согласился Эндрю.

— Какая честь для моего дома! — воскликнул Калинка, приглашая Эндрю сесть, так как с формальной частью разговора было покончено.

— Но мы обсудим это позже. Я слышал твое обращение к солдатам на утреннем построении, — продолжил Суздалец, — и я в смятении. Ты вождь. Я думал, ты решаешь, что надо делать.

— Они имеют право решать сами за себя, — ответил Эндрю. — Мы так поступаем в подобных ситуациях. В нашем мире эти люди добровольно решили сражаться ради благородного дела. Теперь им грозит совсем другая война, и я не могу приказать им участвовать в ней, если они сами не хотят этого.

— Ох уж эти янки, — покачал головой Калинка.

— Так у нас заведено, друг мой.

— И что они выберут, как ты думаешь? — с беспокойством поинтересовался Калинка.

— Мы останемся! — воскликнул Готорн.

Эндрю усмехнулся и потрепал юношу по плечу:

— Давайте подождем подсчета голосов.

— Я хочу сказать вам три вещи, — понизил голос Калинка, — поэтому я и попросил вас с Готорном прийти ко мне в хижину, чтобы всем казалось, будто вы пришли сюда по небольшому семейному делу.

Винсент снова залился краской, и Калинка добродушно рассмеялся.

— Зачем такая секретность? — спросил Эндрю. — Ты же почти каждый день приходишь ко мне домой.

— Потому что я советую тебе сегодня же закрыть ворота и не пускать никого ни в лагерь, ни из него. Я слышал, как ты запретил солдатам посещать Суздаль. Но ты должен позаботиться и о том, чтобы никто не мог войти к вам.

— Почему?

— Потому что к вам будут засылать лазутчиков, чтобы выведывать ваши планы.

Эндрю утвердительно кивнул.

— Второе. Будь готов к тому, что Ивор и бояре ударят первыми и их удар будет мощным.

— Так я и думал, — с грустью произнес Эндрю.

— И что ты собираешься предпринять?

— Ничего.

— Но если ты сам нападешь на них, ты предотвратишь их атаку, которая может уничтожить вас.

— Я не могу на это пойти, — мрачно ответил Эндрю. — Я не начну войну, если меня к этому не принудят. В конце недели люди решат, остаться или уходить.

— И как они, по-твоему, проголосуют?

Эндрю взглянул на печальное лицо Готорна.

— Они решат уйти. Я в этом почти уверен. Если за это выскажется большинство, уйдем мы все.

Винсент вздрогнул, пораженный мыслью, которая только что пришла ему в голову.

— Не бойся, — успокоил его Эндрю. — Если мы уйдем, то всем, кто помогал нам, вроде Калина и его семьи, будет предложено присоединиться к нам.

— Я принадлежу дому Ивора, — ровным тоном произнес Калинка, — и я не покину свой народ. Дочь и жену я отправлю с вами, но сам останусь.

Эндрю поймал взгляд Калинки и понял, что нет смысла уговаривать его; на его месте он и сам поступил бы так же.

— Раснар не позволит вам уйти, — негромко продолжил Калинка. — Он стремится овладеть силами, которые вам подчиняются, — с их помощью он хочет сделать Церковь сильнее бояр.

— Значит, нас будут атаковать в любом случае, останемся мы или уйдем, — закончил его мысль Эндрю.

— Именно так, друг мой.

— И все же я должен дать моим людям время для принятия решения. Это их право. Мэнцы не решают такие вещи с бухты-барахты, они должны все как следует обдумать.

— Теперь я хочу сообщить третье известие, — произнес Калинка, понизив голос до шепота.

— Какое?

— Мы будем драться со знатью, если она выступит против вас.

— Нет! — воскликнул Эндрю, вскакивая со стула.

Пораженный такой реакцией Эндрю, Калинка с удивлением посмотрел на него.

— У вас ничего не выйдет, — быстро заговорил полковник. — Это воины в доспехах и на конях. Каждый из них легко расправится с пятьюдесятью крестьянами. У вас будут только вилы и ржавые ножи. Это прекрасный замысел, Калин, но он обречен на провал.

— Но Готорн рассказывал нам о вашей Декларации независимости и как крестьяне победили знать и стали свободными.

Эндрю с упреком посмотрел на юношу. Тот ослушался приказа, и полковник не на шутку рассердился.

— Я рассказал то, что мне велела моя совесть, — спокойно ответил Винсент, не боясь гнева своего командира.

— У нас все было не так, — снова повернулся к Калинке Эндрю. — У нас были пушки, чтобы сражаться с армией бояр. У нас огромная страна, в сотни раз больше, чем Русь. И у нас было время — мы воевали восемь лет. У вас нет оружия, негде спрятаться в случае поражения, и главное, у вас нет времени. Даже если вы смогли бы какое-то время противостоять им, придут тугары и сокрушат вас всех, и крестьян, и знать.

— Так ты советуешь мне спокойно наблюдать за тем, как мой народ ведут на убой?

На это у Эндрю не нашлось ответа, и он отвел взгляд от горящих глаз Калинки.

— Иначе вы все умрете.

— Я готов рискнуть, Кин.

— Я очень хотел бы вам помочь, — произнес Эндрю, — но теперь это в руках моих солдат.

— Ты еще не понял, как много вы для нас сделали, — ответил Калинка. — Каждый раз, когда твои солдаты приходили в Суздаль, каждый раз, когда крестьянин приезжал с зерном на мельницу, мой народ видел, что можно жить по-другому. И, возвращаясь домой, люди шептались о странных янки, у которых нет бояр. Не вини Готорна за то, что он нам рассказал. Ибо это знает уже весь Суздаль, о Декларации слышали в Вазиме и даже в Новроде.

— Если мои люди проголосуют за то, чтобы уйти, мы уйдем, — тихо сказал Эндрю. — Не воюйте с боярами; даже если мы останемся, я не хочу, чтобы лилась ваша кровь. Если мы встанем против тугар, а бояре нет, мы будем сражаться одни.

Эндрю поднялся, собираясь покинуть дом Калинки.

— Я хочу сказать тебе еще кое-что, — быстро проговорил переводчик.

— Что именно?

— Мы больше не увидимся.

— Почему? — в смятении вскричал Эндрю.

— Сегодня утром ко мне прискакал гонец. Мне приказано вернуться ко двору Ивора.

— Тогда тебе лучше подчиниться.

Калинка затряс головой:

— Я не буду просить у тебя защиты, так как вы и так уже на грани войны. Но я не вернусь.

— И куда же ты пойдешь?

Калинка улыбнулся:

— Я хочу, чтобы ты укрыл за вашими стенами Людмилу и мою дорогую Танечку. Ивор не станет беспокоить тебя из-за них.

Женщины, слушавшие этот разговор стоя у стены, бросились к нему, и он крепко обнял их обеих.

— И самое последнее. Не говори никому ни слова о том, что сейчас услышал. Я доверяю теперь только тебе и моему сыну Готорну.

— Что ты имеешь в виду?

— Среди вас есть предатель.

Эндрю недоверчиво посмотрел на Калинку, думая, что ослышался.

— Это так. Мой друг видел, как один из твоих солдат несколько недель назад выходил из собора.

— Кто?

— В тот день лило как из ведра, и моему другу не удалось его рассмотреть. Но это был один из янки. Хотя на нем был крестьянский плащ, из-под него виднелись брюки и сапоги. Этот человек почувствовал, что за ним следят, и затерялся в толпе. Так что никому не говори о своих планах и о том, что я тебе сейчас сказал, кроме разве что своих ближайших друзей — таких, как ворчун сержант и добрый доктор.

Эндрю был поражен до глубины души. Что же ему предложили, этому негодяю, раз он решился предать своих товарищей? И как Эндрю был наивен, не думая о такой возможности! Ведь здесь предатель мог получить богатство и власть, о которых дома не смел и мечтать.

— В печальном мире мы живем, — тяжело вздохнул Эндрю.

— Прощай, друг мой.

Эндрю неуклюже обнял Калинку по русскому обычаю.

— Могу я напоследок попросить тебя об одной услуге? — обратился к нему Суздалец.

— Все, что ты захочешь.

Калинка сделал знак Людмиле, которая взяла со столика небольшую Библию, подаренную им Винсентом, и подошла к ним.

— Ты бы не мог скрепить брачный союз моей дочери и моего нового сына? Я хотел бы увидеть это перед тем, как уйти.

Эндрю с улыбкой взял Библию, и когда он объявлял молодых мужем и женой, впервые после смерти брата у Геттисберга он почувствовал, что плачет. Плачет, как и те четверо, что стояли рядом с ним. Ибо, хотя это было мгновение счастья, все они знали, что их мечтам и планам скорее всего не суждено сбыться.