"Возраст не помеха" - читать интересную книгу автора (Уиллис Уильям)

XI

За последние два дня я три раза спускался за борт, чтобы закрепить рули, но пользы от них стало не больше, чем от козла молока. Дальше так продолжаться не может. Я посмотрел на небо, на море, на рули, болтающиеся в пене волн, и подумал, что с ними я никогда не дойду до Австралии. Я ясно видел, что моей мечте не суждено сбыться. Я потерпел поражение.

Я уже давно понимал, что необходимо принимать решение, что мне этого не миновать. Надо войти в ближайший порт, починить рули и только тогда идти дальше. Прежде всего необходимо сделать выбор между тремя группами островов: Фиджи, Тонга и Самоа. До Тонга теперь было далековато — меня снова отнесло на север, следовательно, оставались Фиджи и Самоа. До Паго-Паго на Восточном Самоа было рукой подать, до Апиа на Западном Самоа — чуть дальше. Мне, конечно, очень хотелось пройти еще девятьсот — тысячу миль, прежде чем отказаться от мечты о безостановочном переходе в Австралию, но при нынешнем состоянии рулей это казалось неосуществимым. Лучше уж зайти на Самоа, пока я не налетел на риф и не разбил плот со всеми инструментами, фильмами и записями, а то и сам не погиб.

Но сдаться было очень трудно. Я разложил перед собой карту островов Фиджи и рассмотрел лабиринт рифов, через который мне предстояло пройти, чтобы достигнуть столицы Фиджи — Сувы, единственного населенного пункта, где можно произвести ремонт. Нет, без рулей мне не выйти из этого лабиринта целым и невредимым! Значит, выход один: идти в Паго-Паго или Апиа.

Мысленным взором я пробежал все дни и ночи с момента выхода из Кальяо и вынужден был признать, что никогда я не жил такой напряженной жизнью. Затем я уселся у штурвала и думал все об одном, пока плот не повернулся против ветра.

Небо сегодня утром было предгрозовое, какого-то особенного красного оттенка, с яркими пятнами цвета меди. Днем оно подернулось дымкой, перерезанной длинными полосками, напоминавшими конские хвосты. Ветер по-прежнему дул с юго-востока, и я держался курса между островами Самоа и Токелау. День закончился дождем, он лил всю ночь и лишь на рассвете стих, но как только взошло солнце, возобновился с удвоенной силой. Дул резкий ветер, и море, по которому с силой ударяли капли дождя, напомнило мне всхолмленный пейзаж Вайоминга в снежный буран.

Сломанные рули научили меня многому. Прежде всего я на опыте моего путешествия познал, что море хочет подчиниться человеку. Каждое его движение сопровождается контрдвижением в пользу человека. И точно так же, думал я, земля и все на ней сущее. Природа хочет подчиниться нашей воле. Исходя из этого, философ может добавить, что то же самое относится к смерти и вечности: они тоже хотят подпасть под власть человека.

До 3 ноября я держался северо-западного курса. Достигнув 12° южной широты и 170°15' западной долготы, я находился примерно в восьмидесяти милях к юго-востоку от острова Суэйнс. Тут ветер переменился на северный. Я поднял грот и два дня шел на фордевинд, но 6 ноября ветер отошел к северо-востоку. Я решил снова идти на фордевинд, полагая, что, если направление ветра не изменится, я смогу проскочить между Тутуилой (Восточное Самоа) и Уполу (Западное Самоа). При моих рулях иного выбора не было.

Часа в два пополудни небо нахмурилось, но я не спускал грот. Ветер постепенно крепчал, и когда я несколько часов спустя дотронулся до бизани, она по твердости не уступала листу железа. Смогу ли я спустить грот, не порвав? Я продолжал идти на фордевинд, как вдруг подо мной, один за другим, раздались три взрыва. Это означало, что три из моих швертов сломались. Плот повернулся против ветра, грот, оглушительно хлопнув, прогнулся и начал биться о мачту с такой яростью, что казалось, вот-вот повалит ее. Я набросил крепления на штурвал и кинулся вперед как раз в тот момент, когда грот лопнул сверху донизу. Опасаясь, как бы он не изодрался в клочья, я поспешил спустить его. Плот теперь снова шел на фордевинд, а рей отнесло к самому утлегарю. После упорной борьбы мне удалось закрепить то, что осталось от грота, и прикрутить рей к мачте. Затем я поставил кливер.

Едва забрезжило, я прошел на нос посмотреть, что случилось с гротом. У меня были иголки и нитки, сколько угодно дакрона и парусины, мне ничего не стоило поставить заплаты. К счастью, в это время я мог маневрировать — вокруг было чистое море, но сколько это продлится при трех вышедших из строя швертах? До островов Фиджи я теперь никак не мог дойти, в лучшем случае я доплыву до Апиа, да и то если не наскочу на риф.

Я огляделся вокруг, и все показалось мне иным: плот, море и прежде всего я сам. Я уже не был мореплавателем-одиночкой, идущим на плоту в Австралию или хотя бы на Фиджи. Я стал человеком, вынужденным сдаться.

Не отходя от штурвала на случай, если вдруг налетит шторм, я вглядывался в предрассветную мглу. Что-то ждет меня в этой серой неизвестности? Накануне я не производил обсервацию, но, судя по счислению, находился примерно в пятидесяти милях от Апиа. Сумею ли я провести плот через прибрежные рифы? Может быть, я замечу судно, которое возьмет меня на буксир и проведет в гавань.

Когда достаточно рассвело, я, насколько это было возможно, закрепил правый руль и рулевое устройство и занялся парусом. Прежде всего я снял его с рея, чтобы ветер не мешал мне работать. Потом я расстелил его на палубе у подветренной стены каюты. Сверху донизу тянулись две большие дыры, не говоря уже о маленьких. Шить было нелегко: ветер рвал парус из рук, волны и брызги то и дело окатывали меня с головы до ног. Я делал огромные стежки, чтобы кончить как можно скорее: ведь меня несло на рифы Самоа.

Через три часа я кончил, привязал парус к рею, закрепил бегучий такелаж и поднял грот наверх. Вроде бы все было в порядке, морщины, образовавшиеся при поспешном шитье, под напором ветра разгладились. Но плот плохо слушался штурвала, хотя я снял уцелевший шверт в средней части плота и один из швертов на носу и переставил их на корму. Днем я несколько раз лазил на мачту поглядеть — не показались ли горы Тутуилы или Уполу. Ближе к вечеру небо нахмурилось, а когда солнце село, мне стало не по себе: уж очень легко было ночью налететь на что-нибудь. Примерно через час после наступления темноты я увидел свет за кормой, приблизительно в полурумбе от правого борта. Может быть, это судно? Огонь, однако, то гас, то вспыхивал вновь. Вздымающееся море не позволяло мне точно высчитать частоту вспышек и таким образом определить их происхождение. Сверившись с картой, я решил, что это скорее всего маяк на западной оконечности Тутуилы, что на Восточном Самоа. До него было, очевидно, миль пять. Теперь я знал, где нахожусь и какая опасность мне угрожает: по сути дела, я был на краю гибели.

Ветер все усиливался, плот больше меня не слушался, и после девяти часов вечера я спустил грот. Затем я уселся у штурвала, напряженно вглядываясь в темноту — не покажется ли впереди белая линия прибоя. Малейшее изменение ветра или течения могло снести меня на риф. Я старался выруливать плот почти точно на запад, как можно ближе к направлению ветра, чтобы до наступления дня держаться подальше от Уполу.

В два часа ночи поднялся шквалистый ветер, плот по всей длине заливало волной. Мачта стонала и скрипела в гнезде и с такой силой раскачивалась взад и вперед, что я боялся, как бы не выскочили все сдерживающие ее болты.

Наконец пришла заря, и море посветлело. Неослабевающий ветер гнал по небу обрывки облаков. На юго-востоке они образовали нагромождения причудливой формы. Под ними на горизонте вытянулась еле различимая, еще бесформенная масса — горы. Уполу! Первая земля, представшая моим глазам после выхода из Кальяо сто тридцать дней назад. Я находился в десяти — пятнадцати милях от нее.

Взошло солнце, но небо по-прежнему имело угрожающий вид, нагромождения облаков на юго-востоке и не думали исчезать. Я медленно приближался к острову. Время от времени сквозь мчавшиеся облака проглядывали четкие профили его горных вершин. В половине двенадцатого ветер немного стих и отошел к северу. Я взял курс прямо на берег, полагая, что направляюсь к гавани Апиа. Судя по моей карте, она находилась в двадцати пяти милях от мыса Тапага, восточной оконечности острова. Я поднял грот, но не прошло и десяти минут, как плот стал против ветра. Три раза я заставлял его стать на прежний курс, но наконец понял, что это бесполезно, и спустил грот. Без швертов я не мог держаться по курсу, надо было идти в Апиа под кливером и бизанью.

Я несколько раз взбирался на мачту и видел на берегу, почти точно перед собой, несколько белых точек, очевидно, дома. Немного выше, в горах, тоже что-то белело — я решил, что это цистерна для воды, и выбрал ее своим ориентиром. Затем я распустил грот и еще раз попытался поднять его, но через несколько минут плот снова повернулся. Оставалось рассчитывать только на кливер и бизань. К счастью, ветер благоприятствовал мне, и я мог держать курс на гавань Апиа.

Примерно через час я снова взобрался на мачту. На этот раз я разглядел белую стену, которая тянулась параллельно всему гористому берегу. Это был риф, образовывавший сплошное заграждение одинаковой высоты. Только преодолев его, я мог достигнуть суши. Остров казался прекрасным и величественным. Темно-зеленые горы возносились вершинами к небу, ныряли вниз и снова устремляли ввысь свои гордые пики, большей частью окутанные облаками. Восточный край неба по-прежнему был затянут грозовыми тучами, за которыми хвостами тянулись полосы тумана и дождя.

Я поднял американский флаг, перевернув его "вверх ногами" в знак бедствия. Вдруг меня заметят с наблюдательного пункта и вышлют навстречу лоцманскую лодку, которая проведет плот через риф в гавань! Но есть ли здесь наблюдательный пункт? Взобравшись снова на мачту, я разглядел — так мне, по крайней мере, показалось — проход в рифе. Скорее всего через него можно войти в лагуну Апиа. Ветер и течения медленно несли меня вдоль берега на запад, прочь от берега, прочь от города. Будь у меня грот поднят, я бы вошел в проход.

Шли часы, я не спускал глаз с моря — авось покажется направляющаяся ко мне лодка, но, кроме белых барашков волн, кругом не было ничего. Я медленно приближался к берегу и уже ясно различал, что белые точки — это действительно дома. Но где же лоцманская лодка? В сильный бинокль нельзя было не заметить мой сигнал бедствия. Надо как-то привлечь к себе внимание! Ведь риф все ближе и ближе! Я снял тент и привязал его к флагштоку. Он был в шесть раз больше американского флага, и при виде его любой простак понял бы, что я нуждаюсь в помощи.

Запись в вахтенном журнале 11 ноября 1963 года

Кики и Авси весь день ведут себя спокойно и даже не играют. Наверно, чувствуют, что не все в порядке. Представляю себе, как они будут обнюхивать землю и грызть траву! За сто тридцать дней бедняжки наверняка соскучились по суше, хотя они моряки до мозга костей. Как я ни стараюсь повернуть голову Кики к берегу, приговаривая: "Смотри туда, глупышка, там ты можешь увидеть что-нибудь интересное. Неужели тебе не хочется порезвиться на зеленом бережку и понюхать цветочки?" — Кики упорно смотрит в открытое море, всем своим видом говоря: "Когда пристанем, тогда пристанем!"

Я теперь так близко от берега, что не решаюсь бросить штурвал и взобраться на мачту. Приходится ограничиваться тем, что время от времени я на миг вскакиваю на корзину и стараюсь рассмотреть риф получше. Я уже различаю на берегу дома, склады, деревья... Видна и гавань — небольшая лагуна, а в ней судно, стоящее на якоре. Правда, картина проступает не совсем отчетливо — над водой стоит легкая дымка тумана.

Глаза мои прикованы к рифу — я стараюсь найти место, где можно проскользнуть, но, кроме сплошной стены бурунов, не вижу ничего. Почти всюду, по-видимому, рифы опоясывают остров двумя-тремя рядами.

Ветром меня отнесло на три-четыре мили вдоль берега, и Апиа затерялась за маленьким мысом, поросшим пальмами. Риф совсем близко. Наступил решающий момент. Надо прорываться здесь — вправо громоздятся высоченные, с большой дом, рифы, которые тянутся на много миль, до самых Савайев. Вершины гор, достигающие шести тысяч футов, проглядывают сквозь окутавшие их облака.

Все готово к прорыву. Авси и Кики я отнес в каюту на случай, если мачта рухнет или палубу зальет. Их ждет ящик со спасательным кругом: если плот разобьется, ящик отнесет к берегу. Уже пять часов вечера, и быстро темнеет. Солнце скрылось за облаками над Савайями.

Я вспрыгнул на корзину, чтобы последний раз взглянуть на риф, и кинулся к штурвалу. От рифа меня отделяет не больше ста ярдов. Грохот бурунов слышится совершенно ясно. Кики сидит на высоком пороге каюты и спокойно созерцает все происходящее. Авси за ее спиной разлегся на сваленной в кучу одежде. Я втолкнул Кики внутрь и запер дверь.

Лагуна за рифом усеяна большими глыбами коралла. Берег, покрытый зарослями мангровых, среди которых возвышаются стройные стволы кокосовых пальм, находится примерно в четырехстах ярдах.

Ярд за ярдом я продвигаюсь вперед. Всякий раз, как море опускается, на рифе обнажается черная стена коралловых глыб. Большая волна подхватывает плот, несет его вперед и опускает. На какой-то миг он останавливается, затем его снова поднимает и проносит вперед. Я смотрю на отвратительную стену рифа. Море снова поднимает плот и... Я всей тяжестью налегаю на штурвал, не спуская глаз с мачты, чтобы успеть отскочить в сторону, если она начнет падать.

Когда плот ударяется о риф, пена скрывает все вокруг. Удар настолько силен, что, мне кажется, плот вот-вот разлетится на куски. Меня швыряет на спицы штурвала. Волны бьют плот о коралловые глыбы, палуба и каюта скрываются под потоками пены. Все шверты сломались, хотя они совсем неглубоко были опущены, вместе с ними выломалось несколько досок из палубной обшивки. Внезапно нос плота задирается, а затем медленно погружается в воду. Вода тяжело обрушивается на корму. Конвульсии продолжаются. Непонятным для меня образом мачта продолжает стоять. Затем плот начинает раскачиваться с борта на борт. Море приподнимает его и швыряет вперед. Он опускается на все три понтона. Его снова приподнимает, наклоняет на правый борт и бросает вниз. Новая волна выпрямляет плот и проносит сквозь пену. И снова он почти останавливается, переваливаясь с борта на борт, пока новый толчок не заставляет его продвинуться на несколько ярдов. Затем волна, перекатившись через корму, поднимает его и мягко опускает. Мы переползли через риф и оказались в лагуне.

Я не отхожу от штурвала. Паруса наполняются ветром, и мы идем к берегу, до которого осталось около четырехсот ярдов. Путь нам преграждают коралловые глыбы, но волны, перехлестывающие через риф, проносят нас над ними. В двадцати пяти ярдах от берега возвышается огромная коралловая плита. Я обхожу ее, бросаю якорь, а затем спускаю кливер и бизань. Плот делает поворот кругом. Пройдя в полном одиночестве за сто тридцать дней около семи тысяч пятисот миль, я пристал к земле. Кики и Авси вышли на палубу.

— Итак, мы не осрамились! — говорю я и поднимаю их высоко над головой, чтобы они могли как следует оглядеться.

Апиа скрыта за поросшим деревьями мысом, в лагуне ни малейших признаков жизни. Смеркается. Вскоре из ближайшего заливчика выходит моторный ялик, в нем сидят мужчина и женщина. Я машу рукой, кричу, они замечают меня и после некоторых колебаний направляются к плоту.

— Приветствую вас! — восклицаю я, вне себя от радости, что снова вижу людей. — Я прибыл из Южной Америки...

Они недоуменно смотрят на меня, и я начинаю сомневаться, понимают ли они английскую речь.

— Вы понимаете по-английски? — спрашиваю я.

— Да, понимаем, — отвечает мужчина, сохраняя расстояние в несколько футов от борта плота. Видимо, полуголый загорелый человек с седой бородой, да еще на плоту странного вида, не внушает ему особого доверия.

Я говорю им, кто я, и прошу немедленно сообщить обо мне властям и на радиостанцию, если такая имеется на острове, чтобы Тэдди как можно скорее узнала, где я нахожусь.

Ялик поворачивается и мчится к заливчику, из которого он вышел. Я снова один. Солнце село, и мангровые деревья отбросили на плот свою тень. Кругом царит тишина и все так странно... Человек в ялике отрекомендовался преподобным Мэддоксом, главой методистской миссии в Уполу, а женщина — его женой. Я убираю палубу, потом открываю банку бобов и ем, стоя у штурвала. Внезапно мною овладевает тоска, как если бы я чего-то лишился.

Конец записей в вахтенном журнале, Пуи-Паа,

Западные Самоа, 11 ноября 1963 года.