"Императрица" - читать интересную книгу автора (Бак Перл С)

Часть 1 Ёхонала

В городе Пекине стоял апрель, четвертый месяц 1852 года по солнечному календарю, третий месяц лунного года, двести восьмой год великой маньчжурской династии Цин. Весна запаздывала: над крышами домов дули по-зимнему холодные северные ветры и несли с собой из пустыни Гоби мелкий желтый песок, который растекался по улицам, кружился вихрями и проникал сквозь двери и окна. Он скапливался в углах комнат, ложился на столы и стулья, забивался в складки одежды. Он высыхал на лицах детей, когда они плакали, и откладывался в морщинах стариков.

В доме знатного маньчжура по имени Муянга, стоявшем в Оловянном переулке, песок особенно досаждал, потому что окна закрывались неплотно, а двери попросту болтались на деревянных петлях. В то утро племянница Муянги Орхидея — старшая дочь покойного брата — проснулась от шума ветра и скрипа ставень. Она села на широкой китайской кровати, которую делила со своей младшей сестрой, и нахмурилась. На красном одеяле песок лежал, как расцвеченный снег. Девушка выскользнула из постели, не разбудив спящую, почувствовала тот же песок босыми ногами и вздохнула. Только вчера она вымела дом, а теперь, как только утихнет ветер, придется убирать заново.

Орхидея была красивой девушкой. Она казалась выше своего роста благодаря стройной фигуре и прекрасной осанке. Черты лица выдавали сильный характер, но не были грубыми: нос прямой, лоб чистый, а рот изящный и не слишком маленький. Однако главная прелесть этого девичьего лица заключалась в глазах — больших, удлиненных и удивительно ясных. Черный цвет зрачка казался еще чернее на белом-белом, как горные снега, глазном яблоке. Красота девушки не была бессмысленной, ее наполняли природный ум и сила духа. Несмотря на очень юный возраст, Орхидея умела владеть собой. Она поражала близких плавными движениями и спокойными манерами.

В песочно-сером свете утра девушка быстро и бесшумно оделась. Отодвинув голубые хлопчатобумажные занавески, служившие дверью, она прошла в главную комнату, а оттуда в маленькую кухню. Из большого железного котла, установленного в глиняной печи, поднимался пар.

— Лу Ма, — приветствовала она служанку, — сегодня ты встала рано.

Ее красивый голос звучал очень нежно, тихо и вместе с тем твердо. В нем тоже чувствовалась сила характера. Из-за печи послышался надтреснутый голос:

— Я не спала, молодая госпожа. Что мы будем делать, когда вы нас покинете?

Орхидея улыбнулась:

— Вдовствующая мать императора может меня и не выбрать, ведь кузина Сакота намного красивее.

Она посмотрела за печь. Лу Ма сидела на корточках и подкладывала в огонь пучки сухой травы, стараясь не потерять ни одной былинки.

— Выберут вас, — возразила старуха решительно и вместе с тем грустно.

Она вышла из-за печки — маленькая согбенная китаянка. На ней был голубой хлопчатобумажный халат, полинялый и залатанный; перевязанные ноги выглядывали из-под него, как обрубки. Лицо служанки съежилось под сеточкой коричневых морщин, которые казались глубже от забившегося в них бледного песка; песок лежал также на ее седых волосах и, подобно инею, покрывал брови и верхнюю губу.

Этот дом не сможет прожить без тебя, — простонала Лу Ма, — младшая сестра не прошьет и стежка, ведь ты всегда все за нее делала. А эти два мальчика, твои братья, изнашивают по паре обуви каждый месяц. А как насчет твоего родича Жун Лу? Разве ты не обручена с ним еще с детства?

В некотором смысле мы обручены, — тем же нежным голосом ответила Орхидея.

Она взяла со стола таз, а с доски возле плиты железный ковш и зачерпнула горячей воды из котла. Затем сняла со стены маленькое серое полотенце, опустила его в воду и, выжав досуха, вытерла лицо, шею и руки. От влажного тепла ее гладкое овальное лицо порозовело. Она посмотрела в осколок зеркала, висевший над столом. В нем отразились только ее необыкновенные глаза, живые и темные. Она гордилась своими глазами, хотя никогда этого не показывала. Если соседки заговаривали о ее бровях, похожих на мотыльки, о глазах, напоминавших очертаниями два листа, то Орхидея, казалось, не слышала их. Но слышала она все.

— Да, — продолжала старуха, глядя на нее. — Я всегда говорила, что у вас, молодая госпожа, особая судьба. Она в ваших глазах. Мы должны повиноваться императору, Сыну неба. А когда, моя драгоценная, вы станете императрицей, то будете помнить и заботиться о нас.

Орхидея засмеялась мягким сдержанным смехом:

— Я буду только наложницей, одной из сотен!

— Вы будете тем, чем прикажет Небо, — заявила старуха.

Она взяла у девушки полотенце и повесила его на гвоздь. Затем подняла таз и осторожно выплеснула воду во двор.

— Причешитесь, молодая госпожа, — сказала она, — сегодня утром придет Жун Лу. Он говорил, что, возможно, именно ему поручат нести золотой вызов.

Орхидея не ответила и с присущей ей грацией прошла в спальню. Бросив взгляд на кровать, увидела, что сестра все еще спит. Ее тоненькая фигурка вырисовывалась под одеялом. Распустив свои длинные черные волосы, Орхидея стала расчесывать их деревянным китайским гребнем, надушенным благовонным кассиевым маслом. Потом закрутила волосы в два кольца над ушами и в каждое из колец воткнула маленький цветок, сделанный из жемчужин, увитых тоненькими листиками зеленого нефрита.

Еще не закончив туалет, Орхидея услышала в соседней комнате шаги своего родича Жун Лу. Затем раздался его голос, низкий даже для мужчины. Он спрашивал ее. Впервые в жизни она не вышла к нему сразу. Оба они были маньчжурами, и древний китайский обычай, запрещавший встречаться мужчине и женщине старше семи лет, на них не распространялся. Орхидея и Жун Лу вместе играли в детстве, а когда оно прошло, стали друзьями-кузенами. Теперь юноша был стражником у ворот Запретного города. Эта служба отнимала много времени, и он не мог часто приходить в дом Муянги. Однако Жун Лу всегда присутствовал на праздниках и днях рождения, а два месяца назад на китайском Празднике весны заговорил с ней о женитьбе.

В тот день она не отвергла его, но и не дала согласия. Только улыбнулась своей ослепительной улыбкой и сказала:

Зачем ты говоришь со мной, — ты должен вести разговор с моим дядей.

Ты моя кузина, — напомнил он.

Но ведь троюродная, — возразила она.

Так Орхидея не сказала ничего определенного. Однако разговор не забыла и вспоминала его постоянно, чем бы ни была занята.

Вздохнув, она отодвинула занавеску. Жун Лу стоял в главной комнате, широко расставив ноги, высокий и крепкий. В другой день он снял бы свою круглую лисью шапку стражника, а может быть, даже и тунику, но сегодня он пришел не по своей воле. В руках он держал пакет, завернутый в желтый шелк.

Орхидея увидела пакет сразу, и он понял это. Они всегда угадывали мысли друг друга.

Он спросил:

Ты узнаешь императорский вызов?

Было бы глупо не узнать, — ответила она.

Они никогда не обращались друг к другу официально, никогда не обменивались любезностями, не манерничали. Они знали друг друга слишком хорошо. Не отводя от нее глаз, он спросил:

— Мой родич Муянга уже проснулся?

Так же прямо глядя ему в глаза, Орхидея ответила:

Ты же знаешь, он не встает раньше полудня.

Сегодня должен встать, — сказал Жун Лу, — мне требуется его подпись как твоего опекуна.

Она повернула голову и позвала:

Лу Ма, разбуди дядю. Пришел Жун Лу, ему нужна дядина подпись.

А-а-ай, — вздохнула старуха. Орхидея протянула руку:

Покажи мне пакет. Жун Лу покачал головой:

Это для Муянги.

И все равно мне известно, что внутри. Через девять дней вместе с кузиной Сакотой я должна пойти во дворец.

Его черные глаза загорелись под тяжелыми бровями:

— Откуда ты знаешь?

Орхидея отвела взгляд, и ее продолговатые глаза скрылись под прямыми черными ресницами.

Китайцы все знают. Вчера я остановилась на улице, чтобы поглазеть на бродячих актеров. Они играли «Наложницу императора». Эту старую пьесу они подновили. «В шестую луну, на двадцатый день, — говорилось в пьесе, — маньчжурские девушки должны предстать перед вдовствующей матерью Сына неба». Сколько нас в этом году?

Шестьдесят, — ответил он.

Орхидея подняла прямые длинные ресницы, черные над ониксовыми глазами:

Я одна из шестидесяти.

Не сомневаюсь, что в конце концов ты окажешься первой.

Его голос, такой низкий, такой тихий, вошел в ее сердце как пророчество.

Где бы я ни была, — прошептала она, — ты будешь рядом со мной. Я добьюсь этого. Разве ты мне не родич?

Они долго смотрели в глаза друг другу, забыв обо всем на свете.

Сурово, как будто не слыша ее слов, Жун Лу произнес:

Я приходил просить твоего опекуна разрешить мне взять тебя в жены. Не знаю, как он поступит теперь.

Вправе ли он не подчиниться императорскому приказу? — спросила Орхидея.

Она отвела глаза, а затем своей удивительно грациозной походкой прошла к длинному столу из черного дерева, который стоял у одной из стен. Между двумя высокими медными подсвечниками, под картиной с изображением святой горы By Тай, в горшке цвели желтые орхидеи.

Они раскрылись сегодня утром. Это императорский цвет, и это знак, — прошептала она.

Теперь для тебя все — знак, — сказал он.

Орхидея повернулась к нему, в ее глазах сверкнул гнев:

Разве долг не велит мне служить императору, если я буду выбрана?

Она вздохнула, взяла себя в руки и мягко добавила:

Если меня не выберут, я стану твоей женой.

В комнату вошла Лу Ма и посмотрела сначала на одного, потом на другую.

Ваш дядя проснулся, молодая госпожа. Он говорит, что будет завтракать в постели. А ваш родич пусть к нему войдет.

Служанка удалилась, и было слышно, как она застучала посудой на кухне. Дом просыпался. Мальчишки ссорились на внешнем дворе у ворот. Из спальни донесся жалобный зов:

Орхидея, старшая сестра! Я нездорова. У меня болит голова…

Орхидея, — повторил Жун Лу. — Теперь для тебя это слишком детское имя.

Она топнула ногой:

Это пока что мое имя! И почему ты еще здесь? Выполняй свой долг, а я буду выполнять свой.

Орхидея стремительно бросилась прочь из комнаты. Стражник увидел лишь, как она отодвинула занавеску и скрылась.

Она знала теперь наверняка: она поедет в Императорский город и будет, должна быть выбрана. В один миг она разрешила сомнения долгих дней: стать женой Жун Лу, матерью его детей — многих детей, потому что оба, и он и она, пылали страстью, или быть императорской наложницей. Но Жун Лу любил лишь ее одну, ее же любовь, хотя и принадлежала ему, требовала чего-то большего. Чего же? Это она узнает в день императорского вызова.

На двадцать первый день шестого лунного месяца Орхидея проснулась в Зимнем дворце Императорского города. Она вспомнила, о чем думала, засыпая вчера.

— Я в стенах Императорского города!

Ночь кончилась. Пришел день, великий и значительный, наступления которого она тайно ждала с раннего детства, с той поры, как старшая сестра Сакоты навсегда покинула дом и стала императорской супругой. Она умерла, не успев возвыситься до императрицы, и никто из семьи никогда больше ее не видел. Но она — Орхидея — будет жить…

Держись отдельно от всех, — напутствовала ее вчера, мать. — Ты — одна такая среди девушек. Сакота — маленькая, изящная, застенчивая красавица, и, конечно же, ей будет оказано предпочтение. Но какое бы место тебе ни дали, ты можешь подняться выше.

Мать всегда была сурова, и эти слова она произнесла вместо прощания. Дочь запомнила их. Она не плакала, слыша в ночной тишине плач других девушек, боявшихся, что на них падет императорский выбор. Ведь избранница — и это ей откровенно сказала мать — больше никогда не увидит свой дом и семью. По крайней мере она не сможет побывать дома, пока ей не исполнится двадцать один год. Между семнадцатью и двадцатью одним протянутся четыре года одиночества. Но обязательно ли они должны быть одинокими? Когда Орхидея вспоминала Жун Лу, на душе становилось тоскливо. Однако она думала еще и об императоре.

В ту последнюю ночь дома она не смогла заснуть от волнения. Сакота тоже не спала. В ночной тишине послышались шаги, и она узнала их.

Сакота! — позвала она.

В темноте лицо ее тронула мягкая ладонь кузины.

Орхидея, я боюсь. Позволь мне лечь к тебе в кровать.

Орхидея, подвинув спавшую рядом сестренку, освободила место для кузины. Сакота скользнула под одеяло. Руки и ноги у нее были ледяными, — она дрожала.

Ты не боишься? — прошептала она, прижимаясь к теплому телу Орхидеи.

Нет, — ответила та. — Что со мной может случиться? И почему ты должна бояться? Ведь когда-то император выбрал твою сестру.

Она умерла во дворце, — тихо сказала Сакота. — Она была там несчастна, ей хотелось домой. Я тоже могу умереть.

Я буду с тобой, — сказала Орхидея.

Она обняла худенькое тельце. Сакота всегда была слишком слабой и нежной.

А если нас определят в разные классы? — спросила Сакота.

Так и получилось: их разделили. Когда девушки впервые предстали перед вдовствующей матерью Сына неба, та отобрала из шестидесяти двадцать восемь. Сакота была сестрой покойной супруги, поэтому попала в первый класс, а Орхидея в третий.

У нее есть характер, — сказала, глядя на Орхидею, старая и мудрая вдовствующая императрица. — В ином случае я определила бы ее во второй класс, потому что не подобает ставить эту девушку в один класс с ее кузиной — сестрой моей невестки, которая ушла на Желтые источники. Пусть она отправится в третий класс. Мой сын, император, не заметит ее там.

Орхидея выслушала это со скромным и послушным видом. Она вспоминала прощальные слова своей матери. Ее мать была сильной женщиной.

По спальному залу разнесся голос главной обряжающей, чьей обязанностью являлась подготовка девушек.

Молодые дамы, пора вставать! Пора прихорашиваться! Это день вашего счастья.

Следуя призыву, все поднялись — но только не Орхидея. Ее не касалось то, что делали другие. Она будет сама по себе, будет одна. Она лежала без движения, спрятавшись под шелковым одеялом, и наблюдала, как остальные вертелись под руками служанок, пришедших их одевать. Утренний воздух был свеж, северное лето еще только начиналось, и над неглубокими деревянными ваннами с горячей водой клубился пар, расстилаясь туманом по залу.

Все должны искупаться, — приказала главная обряжающая.

Она сидела в просторном бамбуковом кресле, толстая и суровая, привыкшая к послушанию со стороны девушек.

Обнаженные девушки ступили в ванны. Служанки натирали их благовонным мылом и мыли мягкими губками, пока главная обряжающая по очереди рассматривала каждую. Вдруг она заговорила.

Из шестидесяти были отобраны двадцать восемь. А я насчитала только двадцать семь.-

Она внимательно прочла список, который держала в руке, и начала перекличку. Каждая из вызванных девушек откликалась с того места, где стояла. Но последняя не ответила.

Ехонала! — снова выкрикнула старая женщина.

Это было клановое имя Орхидеи. Вчера, перед тем как она покинула дом, дядя-опекун Муянга позвал ее к себе в библиотеку, чтобы дать отеческие наставления.

Орхидея стояла перед ним, а он, не поднимаясь с кресла, в котором его крупному, облаченному в небесно-голубой атлас телу было явно тесно, давал ей советы. Она была привязана к дяде: он был снисходителен. Однако любви к нему не чувствовалf- ведь и он никого не любил, будучи слишком ленивым, чтобы любить или ненавидеть.

С того дня, когда ты войдешь в Императорский город, — говорил он своим масляным голосом, — ты должна забыть свое домашнее имя Орхидея. Отныне тебя будут звать Ехонала.

Ехонала! — повторился крик главной обряжающей.

Но Орхидея молчала. Она закрыла глаза и притворилась спящей.

— Ехонала сбежала? — спросила старая женщина.

Служанка ответила, что Ехонала в постели.

— Что это за бесчувственность? — завопила обряжающая. — Разбудите ее! Стащите с нее одеяла, ущипните за руки!

Служанка повиновалась, и Ехонала, притворившись, будто только что проснулась, открыла глаза.

— Что такое? — сонно потянулась она.

Сев в постели, Орхидея схватилась за щеки.

Ох, ох, — проворковала девушка. — Как же я могла забыть?

Да, действительно, как? — возмутилась главная обряжающая. — Разве ты не знаешь приказ императора? Через два часа все вы должны быть в Зале аудиенций, причем в самом лучшем виде. Говорю вам — через два часа, и за это время вы должны успеть выкупаться, надушиться и одеться. К тому же надо еще сделать прическу и позавтракать.

Ехонала прикрыла зевок ладонью:

Как хорошо мне спалось! Здесь матрац намного мягче, чем у меня дома.

Старая женщина фыркнула:

Трудно представить, чтобы во дворце Сына неба матрац был таким же жестким, как на твоей кровати.

Он гораздо мягче, чем я могла вообразить, — продолжала Ехонала.

Она ступила на изразцовый пол босыми крепкими ногами, — все девушки были маньчжурками, а не китаянками, и их ступни не перевязывались.

Давайте, давайте, — подгоняла главная обряжающая. — Поспешите, Ехонала. Остальные уже почти одеты.

Да, почтенная, — смиренно ответила Орхидея.

Но она не спешила. Орхидея позволила служанке раздеть себя, не выказав при этом никакого желания помочь. Потом, обнаженная, ступила в ванну с горячей водой, но пальцем не шевельнула, чтобы вымыть свое тело.

Послушайте, — прошептала служанка, — вы не поможете мне?

Ехонала широко раскрыла свои большие глаза, черные и блестящие.

А что я должна делать? — спросила она беспомощно.

Никто здесь не должен догадываться, что дома у нее не было служанок, кроме кухарки Лу Ма. Она с детства мыла не только себя, но еще младшую сестру и братьев. Их одежду она стирала вместе со своей, а когда они были маленькими, таскала их за спиной, привязав широкими полотняными лентами. Этот груз не мешал ей помогать матери по дому. Она частенько бегала в масляную лавку и на овощной рынок. Единственным ее развлечением было уличное представление, которое давали бродячие китайские актеры. Добрый дядя Муянга разрешал ей присутствовать на уроках их семейного учителя, который обучал детей, но деньги, которые он давал ее матери, уходили на еду и скромную одежду. О роскоши и думать никто не смел.

А здесь все было роскошно. Орхидея оглядела просторный зал. Лучи утреннего солнца падали на стены через решетчатые окна. Наверху голубым и красным сияли разрисованные балки. В дверных проходах висели ярко-красные атласные занавески, а подушки резных деревянных кресел были задрапированы алой шерстью. Рисованные свитки, украшавшие стены, радовали глаз пейзажами или мудрыми изречениями, написанными черными чернилами по белому шелку. Воздух был сладок от благоухания мыла и масел. Орхидея поняла, что роскошь ей очень, очень нравится.

Служанка ничего не ответила Ехонале. Она и так догадалась, что помощи ждать не приходится. Да и главная обряжающая поторапливала их.

Пусть лучше девушки сначала поедят, — распоряжалась она. — А в оставшееся время займемся их волосами: на прическу требуется целый час.

Служанки принесли с кухни еду, но соискательницы не могли заставить себя есть. Слишком учащенно бились их сердца, а кто-то даже заплакал от волнения.

Главная обряжающая опять рассердилась. Ее полное лицо раздулось и раскраснелось.

Прекратите немедленно! — закричала она. — Может ли быть большее счастье, чем оказаться избранницей Сына неба?!

Но девушки не были честолюбивы, они хотели вернуться домой.

Я лучше буду жить дома, — всхлипывала одна.

Я не хочу быть выбранной, — вздыхала другая.

Позор, позор! — кричала старуха и махала на них руками.

Видя, как отчаяние охватывает девушек, Ехонала все более успокаивалась. Она с непринужденностью переходила от одной процедуры к другой, а когда принесли еду, села за стол и с удовольствием поела. Даже главная обряжающая была удивлена, не зная, возмущаться ей или, наоборот, радоваться.

Клянусь, никогда я не встречала такое бесчувственное сердце, — громко произнесла она.

Ехонала улыбнулась, крепко зажав в правой руке палочки для еды.

Очень вкусно, — облизнулась она, как ребенок. — Лучше всего того, что я ела дома.

Главная обряжающая решила все-таки поощрить девушку.

Ты разумная девушка, — заявила она. И тут же, обернувшись, прошептала одной из служанок: — Обрати внимание, какие огромные глаза. У этой девицы неистовое сердце.

Служанка усмехнулась.

Тигриное сердце, — согласилась она. — Настоящее тигриное сердце.

В полдень пришли евнухи во главе с главным евнухом. Красивый и моложавый, он был облачен в длинный атласный халат бледно-голубого цвета, перепоясанный лентой красного шелка. На безбородом лице выделялся крючковатый нос, а взгляд черных глаз светился высокомерием.

Несколько небрежно главный евнух приказал девушкам пройтись перед ним по очереди. Подобно императору, он уселся на огромном резном стуле черного дерева и с презрительным выражением лица разглядывал каждую новую соискательницу. На стоящий поблизости стол — тоже из черного дерева — он положил книгу для заметок, кисточку и чернильницу.

Из-под длинных ресниц Ехонала внимательно смотрела на этого человека. Она стояла в стороне от других девушек, наполовину спрятавшись за ярко-красной атласной занавеской, висевшей в дверном проходе. Главный евнух обмакивал кисточку в чернила и отмечал имя каждой проходившей девушки.

Одной нет, — объявил он.

Я здесь, — откликнулась Ехонала.

Склонив голову и отвернув лицо в сторону, она робко пошла вперед. Голос ее прозвучал нежно и едва слышно.

А, эта весь день опаздывала, — громко сказала главная обряжающая. — Когда другие встали, она еще спала. Потом не хотела сама мыться и одеваться. Позавтракала прямо как крестьянка — проглотила целых три миски проса! А теперь изображает из себя дурочку. Не знаю, может, она и в самом деле дурочка.

Ехонала, — зачитал главный евнух высоким резким голосом, — старшая дочь покойного Чао, выходца из знатного рода. Ее опекун — досточтимый Муянга. Была зарегистрирована в Северном дворце два года назад в пятнадцатилетнем возрасте. Теперь ей семнадцать.

Он поднял взгляд от бумаги и стал внимательно смотреть на Ехоналу. Она стояла перед ним, склонив голову и глядя в пол.

Это ты и есть? — спросил он.

Я, — ответила Ехонала.

Проходи, — приказал главный евнух. Но его глаза продолжали следить за ней.

Затем он встал и приказал младшим евнухам:

Девушек отвести в Зал ожидания. Когда Сын неба будет готов принять их, я сам представлю каждую по очереди перед троном Дракона.

Девушки ждали четыре часа. Служанки устроились рядом с ними, выражая неодобрение, если у кого-то помялся атласный халат или же выбилась прядь волос. Время от времени служанки пудрили претенденткам лицо или снова подкрашивали им губы. Дважды было разрешено попить чаю.

В полдень из дальних дворов донесся шум. Затрубили рога, забили барабаны, ритм приближающихся шагов отбивался гонгом. В Зал ожидания вошел главный евнух Ань Дэхай и с ним младшие евнухи, среди которых выделялся молодой, высокий, худой человек. И хотя лицо его было уродливо, он настолько поражал своей смуглостью кожи и необычным орлиным взором, что глаза Ехоналы невольно задержались на нем. Евнух тут же поймал ее взгляд и, в свою очередь, ответил дерзким взглядом. Ехонала отвернулась. Это не укрылось от главного евнуха.

Ли Ляньинь, — закричал он, — почему ты пришел сюда? Ведь я приказал тебе ожидать с девушками четвертого класса.

Без единого слова молодой евнух покорно покинул зал. Затем главный евнух обратился к девушкам:

Молодые дамы, вы должны ждать здесь, пока не вызовут ваш класс. Сначала вдовствующая императрица представит Сыну неба первый, затем второй. Только после того, как они будут просмотрены и император сделает свой выбор, то и вы, третий класс, сможете приблизиться к трону. Помните, вы не должны смотреть на императорское лицо. Это он будет смотреть на вас.

Ему никто не ответил. Пока он говорил, девушки стояли молча, понурив головы. Ехонала была последней, на вид — самая скромная, но сердце ее отчаянно билось. Ведь через несколько часов, даже через час или того меньше, в зависимости от настроения Сына неба, может наступить самый значительный момент в ее жизни. Император взглянет на нее, оценивая, и в это короткое мгновение она должна заставить его почувствовать всю силу своего обаяния.

Она подумала о своей кузине, которая, возможно, в эту минуту проходила перед императором. Сакота была милой, простой, похожей на ребенка девушкой. Сестра покойной супруги, которую император любил еще принцем, она почти наверняка будет, выбрана. И это хорошо. Ехонала жила с ней вместе с трехлетнего возраста, когда после смерти мужа ее мать поселилась в доме деверя. Сакота всегда подчинялась ей, во всем доверяла и искала у нее поддержки. Кузина даже может сказать о ней императору: «Моя родственница Ехонала красива и умна». В ту последнюю ночь, когда они спали в одной постели, Ехонале хотелось попросить Сакоту: «Замолви за меня слово».

Но она была слишком горда и промолчала. Милая, нежная Сакота обладала своим, пусть наивным и детским, но достоинством, которое не допускало панибратства.

Ожидающие девушки зашептались. Кто-то принес известие из Зала аудиенций. Первый класс был уже просмотрен. Сакота была выбрана первой императорской наложницей. Класс второй был немногочислен. Значит, еще час…

Этот час еще не истек, когда вернулся главный евнух.

— Пришло ваше время, — объявил он. — Готовьтесь, молодые дамы. Императору начинает надоедать эта процедура.

Девушки построились друг за другом, и служанки в последний раз поправили им волосы, подкрасили губы. Смех прекратился, все замолчали. Одна из соискательниц упала в обморок, и служанка, чтобы привести несчастную в чувство, пощипывала ее за руки и за мочки ушей. В Зале аудиенций главный евнух уже объявлял третий класс. Каждая из девушек, услышав свое имя и возраст, должна была войти в зал. Одна за другой девушки проходили перед императором и вдовствующей императрицей. Но Ехонала ушла со своего места. Как бы забывшись, она гладила маленькую дворцовую собачку, которая прибежала в открытую дверь. Это было тщедушное существо, таких собачек специально недокармливали в щенячьем возрасте, дабы помешать росту, и они оставались настолько маленькими, что их без труда можно было спрятать в широкий рукав.

— Ехонала! — вызвал главный евнух.

Служанка уже исчезла. Ехонала продолжала играть с собачкой. Она обманывала себя, что будто забыла, где находится и зачем. Теребя собачку за длинные уши, она смеялась в сморщенную мордочку, которая была не больше человеческой ладони. Ехонала и раньше слышала об этих собачках, походивших на маленьких львов, но простым людям не дозволялось держать их, и здесь она впервые увидела такую.

— Ехонала! — провопил над ней Ань Дэхай, и она поспешно поднялась.

Он схватил девушку за руку:

— Ты забыла? Ты с ума сошла? Император ждет! Говорю тебе, он ждет — о, за это ты заслуживаешь смерти…

Она вырвала руку. Главный евнух отошел к двери и снова выкрикнул ее имя.

— Ехонала, дочь Чао, ныне покойного, племянница Муянги из Оловянного переулка. Возраст — семнадцать лет, три месяца и два дня…

Она вошла спокойно и непринужденно двинулась по огромному залу. Ее длинный халат из розово-красного атласа спускался до кончиков расшитых маньчжурских туфель на белых подошвах с каблуком посередине подошвы. Сложив свои красивые узкие руки на талии, она прошествовала перед троном, не повернув головы.

— Пусть пройдет снова, — сказал император.

Вдовствующая императрица разглядывала Ехоналу с невольным восхищением.

Предупреждаю тебя, — прошептала она, — у этой девушки неистовый характер. Это видно по ее лицу. Она слишком сильна для женщины.

Она красива, — возразил император.

Ехонала все еще не поворачивала головы и не видела говоривших.

— А какое значение имеет ее характер? — продолжал император. — Едва ли она будет сердиться на меня.

У него был мальчишеский голос, тонкий и нетерпеливый. Голос матери, напротив, был глубоким и неторопливым, он казался мудрым от прожитых лет.

Лучше не выбирать сильную женщину, которая к тому же еще и красива, — рассудительно объясняла она. — Отдай предпочтение той, которую ты видел во втором классе, — умное лицо, приятно выглядит, но…

Грубая кожа, — возмутился император, — похоже, что в детстве она переболела оспой. Несмотря на пудру, на ее лице видны отметины.

Ехонала теперь находилась прямо перед ним.

— Стой, — приказал император.

Она остановилась перед ним в профиль, с поднятой головой. Глаза смотрели куда-то вдаль, как будто ее сердце находилось далеко отсюда.

— Поверни лицо ко мне, — приказал он.

Медленно, как бы безразлично, она повиновалась. По правилам приличия девушка не смела поднимать глаза выше груди мужчины. На императора же она не должна была глядеть выше коленей. Однако Ехонала с невероятным напряжением посмотрела ему прямо в лицо. Под редкими юношескими бровями она увидела неглубоко посаженные глаза и влила в них всю силу своей души. Император долго сидел неподвижно. Потом сказал:

— Я выбираю эту.

— Если ты будешь выбрана Сыном неба, — говорила ей мать, то сначала служи его вдовствующей матери. Пусть она поверит, что ты думаешь о ней день и ночь. Узнай, что она любит, старайся сделать ей приятное, никогда не пытайся обмануть ее. Ей осталось жить не так уж много лет. Тебе потом хватит власти.

Ехонала вспоминала эти слова в первую ночь после императорского выбора. Она лежала в своей маленькой спальне — одной из трех выделенных ей комнат. Главный евнух приставил к ней старую служанку. Наложница обязана жить в одиночестве, пока император не пришлет за ней. Это могло случаться часто, а могло не случиться никогда. Бывало, что выбранная в наложницы девушка жила в стенах Императорского города до самой смерти, забытая своим господином, оставаясь девственницей, если только не подкупала евнухов, чтобы те упоминали ее имя перед ним. Но она, Ехонала, не будет забыта. Когда Сыну неба надоест Сакота, перед которой молодой правитель действительно чувствовал себя должником, он вспомнит о ней. Однако вспомнит ли? Император привык к красоте, и пусть даже их глаза встретились, могла ли она быть уверенной, что он вспомнит?

Ехонала лежала на кирпичной кровати, покрытой тремя матрацами, и размышляла. Теперь она должна планировать свою жизнь, нельзя терять ни одного дня. Иначе можно остаться одинокой и забытой девственницей. Она должна быть умной, осторожной, использовать мать императора. Надо стать полезной этой старой даме, с неустанной лаской оказывать ей маленькие услуги. А еще Ехонала попросит, чтобы ей давали уроки. Благодаря доброте своего дяди она уже умела читать и писать, но ее томила жажда настоящей учебы. Истории и поэзии, музыке и живописи — вот чему она хочет учиться. Впервые с тех пор, как она себя помнила, у нее оказалось время для себя самой, досуг, чтобы развивать свой ум. Она будет заботиться также и о своем теле, станет употреблять в пищу лучшие сорта мяса, натирать себе руки бараньим жиром, ушиться сухими апельсинами и мускусом, служанка дважды день будет причесывать ее после купания. Все это она будет делать ради удовольствия императора. А для себя она научится писать иероглифы кисточкой, как ученые, рисовать пейзажи, как художники, и прочитает много книг.

Атласное одеяло скользнуло по грубой коже ее рук, и она подумала: «Я никогда больше не буду стирать одежду, шить, молоть муку. Разве это не счастье?»

Две предыдущие ночи Ехонала не спала. Можно ли было заснуть в последнюю ночь дома, когда они с Сакотой разговаривали и мечтали? А потом ей пришлось утешать милую девушку. Не удалось выспаться и в прошлую ночь, проведенную в одной спальне с другими соискательницами, которые тоже ворочались в своих постелях. Но сегодня все страхи остались позади. Она выбрана, и эти три комнаты будут теперь ее маленьким домом. Комнаты небольшие, но роскошные: стены увешаны картинами, на стульях красные атласные подушки, столы из черного дерева, на балках потолка яркие узоры, а на полу гладкие изразцовые плиты. Решетчатые окна выходили во двор, где в круглом бассейне под лучами солнца сверкали золотые рыбки. На бамбуковой скамейке за дверью спала служанка. Никого не надо было бояться.

Никого?.. Неожиданно в темноте мелькнуло худощавое и злое лицо молодого евнуха Ли Ляньиня. Мать говорила ей о евнухах:

— Они не мужчины и не женщины. Они убивают в себе мужчин перед тем, как войти в Запретный город. Но мужская природа, подавленная и отвергнутая, оборачивается злом. Она превращается в желчность и хитрость, жестокость и подлость. Избегай всех евнухов от высшего до низшего. Плати им деньги, когда требуется. Только никогда не показывай, что ты их боишься.

— Я не буду бояться тебя, — проговорила Ехонала в темноту.

И вдруг, потому что все-таки боялась, она подумала о своем родиче Жун Лу, которого не видела с той минуты, как вошла во дворец. Когда ее подносили в паланкине к огромным алым воротам, она смело приоткрыла занавес на несколько сантиметров. Впереди, одетые в желтые туники, стояли императорские стражники и держали прямо перед собой широкие обнаженные мечи. Самый высокий стражник красовался у центральных ворот, и это был Жун Лу. Он смотрел вперед, на кишащую людьми улицу, и даже малейшим знаком не показал, что для него один паланкин отличался от всех остальных. Не смогла подать знак и Ехонала. Несколько уязвленная, она тогда заставила себя не думать о нем. Она и сейчас не будет думать о Жун Лу. Ни она, ни он не могли знать, когда им суждено увидеть друг друга. В стенах Запретного города мужчина и женщина могут прожить всю жизнь и никогда не встретиться.

Но почему, вспомнив смуглое лицо молодого евнуха, она вдруг подумала о Жун Лу? Ехонала вздохнула и пролила несколько слезинок, чему сама удивилась. Но копаться в себе, чтобы понять их причину, не захотела. Молодость и усталость взяли свое, и она заснула.

В огромном просторном старом дворце было прохладно даже в середине лета. В полдень двери закрывались, чтобы жара не проникала внутрь, солнце едва пробивалось сквозь оконные решетки. Ни единый звук не нарушал покоя, только Ехонала тихим шепотом читала старому евнуху, который был ее учителем.

Она читала из «Книги перемен» и, поглощенная ритмом стиха, не заметила, что учитель молчит слишком долго. Перевернув страницу, девушка подняла глаза и увидела, что старик спит: голова упала на грудь, а веер выскользнул из пальцев правой руки. Она улыбнулась, но продолжала чтение. У ног Ехоналы спала маленькая собачка — ее собственная, подаренная императорским псарем. Ехонала специально послала служанку с просьбой о живой игрушке, которая скрасила бы одиночество наложницы.

Ехонала жила во дворце уже два месяца, но пока император не вызвал ее ни разу. Она не видела никого из своей семьи, даже Сакоту, не подходил к ней близко и Жун Лу. Поскольку она не бывала за воротами, то не могла проходить мимо него, когда он стоял на посту. В этом странном уединении она могла бы чувствовать себя несчастной, если бы ее не занимали мечты о будущем. Когда-нибудь она станет императрицей! А когда станет императрицей, будет делать все, что захочет. Если пожелает, то призовет к себе своего родича, даст ему какое-либо поручение — например, попросит отнести письмо ее матери.

— Передаю это письмо в твои руки, — скажет она, — ты должен принести ответ.

И никто, кроме них двоих, не догадается, кому на самом деле предназначено письмо. Но все ее мечты, ее будущее зависело от встречи с императором.

Каждый день Ехонала занималась в библиотеке по пять часов. В наставники ей определили евнуха высших степеней учености. В те годы, когда он еще был мужчиной, этот человек прославился сочинением эссе и поэм в стиле Тан. Потом из-за этой же славы ему приказали стать евнухом, чтобы учить молодого принца, нынешнего императора, а затем и девушек, выбранных тому в наложницы. Некоторые из наложниц хотели учиться, некоторые нет, но никто, по словам старого учителя, не занимался так усердно, как Ехонала. Он говорил это не только евнухам, но и вдовствующей императрице. Однажды, когда девушка прислуживала ей, та похвалила ее прилежание.

— Хорошо, что ты изучаешь книги, — сказала старая женщина. — Мой сын, император, легко утомляется, и когда он устанет или потеряет покой, ты должна будешь развлечь его стихами и своим рисованием.

И Ехонала склонила голову в знак послушания.

Предаваясь мечтам над раскрытой книгой, девушка вдруг почувствовала, как ее трогают за плечо. Повернув голову, она заметила кончик сложенного веера, а также руку- длинную, гладкую и сильную, которую тут же узнала. Рука принадлежала молодому евнуху Ли Ляньиню. Ехонале вот уже несколько недель было известно, что он настойчиво стремился стать ее слугой. Сейчас от него не требовалось находиться при ней постоянно, он был лишь одним из многих младших евнухов, однако он преуспел в оказании ей разных мелких услуг. Когда девушке хотелось фруктов или сладостей, именно Ли Ляньинь приносил их, и от него она узнавала сплетни многочисленных коридоров и дворов Запретного города. Такое знание было необходимо: она должна быть посвящена в подробности каждой интриги, каждого события, происходившего в этих стенах. Знать — означало приобрести силу.

Ехонала взглянула вверх, вопросительно подняв брови, и приложила палец к губам. Ли Ляньинь показал веером, что надо пойти вслед за ним в беседку, расположенную за пределами библиотеки. Он шел молча, и тряпичные туфли бесшумно ступали по изразцовому полу. Следуя за ним, девушка тоже молчала, чтобы не разбудить спящего учителя. И даже собачка, увязавшаяся за ней, не лаяла.

— У меня есть для вас новости, — сказал Ли Ляньинь.

Он высился над нею: огромная квадратная голова с грубыми чертами лица, высокая неуклюжая фигура. Ей следовало бы бояться его, но она не позволяла себе бояться.

— Что за новости? — спросила она.

— Молодая императрица зачала.

Сакота! Она ни разу не видела свою кузину с тех пор, как они вместе прошли через дворцовые ворота. Сакота стала супругой вместо своей умершей сестры, тогда как она, Ехонала, была всего лишь наложницей. Сакота, призванная в постель императора, выполнила свой долг. Если кузина принесет сына, то он унаследует трон Дракона, и тогда супруга возвысится до титула матери-императрицы. А она, Ехонала, так и останется всего лишь наложницей. И за такую малую цену она бросила и возлюбленного, и родных? Ее сердце наполнилось горечью, казалось, еще чуть-чуть — и оно разорвется.

— Есть доказательства? — поинтересовалась она.

— Есть, — ответил Ли Ляньинь. — Я плачу ее служанке. Вот уже второй месяц как не было крови.

— Ну и что? — рассеянно произнесла Ехонала, думая о своем.

Затем к ней вернулось самообладание. Никто не мог помочь ей, кроме нее самой. Рассчитывать можно только на себя. Судьба может быть благосклонна к ней в случае, если Сакота родит девочку. Тогда у императора не будет наследника, пока не родится сын, и мать сына станет императрицей. «Этой матерью могу быть я», — думала Ехонала. Проблеск надежды успокоил ее мозг и сердце.

— Долг императора по отношению к покойной супруге выполнен, — продолжал евнух. — Теперь он полностью отдастся своим капризам.

Она молчала: выбор может пасть на нее!

— Вы должны быть готовы, — говорил Ли Ляньинь, — по моим расчетам, через шесть или семь дней он будет подумывать о наложнице.

— Откуда ты знаешь? — испугалась девушка, несмотря на свое решение ничего'не бояться.

— Евнухи много чего знают, — произнес он, хитро глядя на нее.

Она с достоинством ответила:

— Ты забываешься.

— Я оскорбил вас, — сразу поправился он. — Я не прав. А вы всегда правы. Я ваш слуга, ваш раб.

Ехонала была так одинока, что, несмотря на отталкивающую внешность евнуха, заставила себя принять его извинения.

— И все же, — спросила она, — почему ты хочешь служить мне? У меня нет денег, чтобы вознаградить тебя.

Действительно, у нее не было ни гроша. Каждый день она ела самые изысканные блюда, потому что после вдовствующей императрицы все доставалось наложницам, и еды было в изобилии. Сундуки в спальне Ехоналы ломились от красивейших платьев. Она спала под шелковыми одеялами; и днем и ночью ей прислуживала служанка. Но несмотря на все это, девушка не могла купить себе даже носовой платок или кулечек сладостей. А еще, с тех пор, как она вошла в Запретный город, Ехонала не видела ни одного театрального представления. Вдовствующая императрица все еще носила траур по покойному императору Даогуану, отцу нынешнего императора, и не позволяла даже наложницам наслаждаться представлениями. Ехонала же скучала по театру больше, чем по своей семье. Раньше, когда ей приходилось делать тяжелую домашнюю работу, когда мать ругала ее и дни текли безрадостно, она могла незаметно убежать на улицу и посмотреть представление. Если случайно ей перепадала мелочь, она хранила ее именно для уличного театра, а если денег не было, то уходила со спектакля еще до того, как в толпу пускали корзинку.

— Вы думаете, я жду подарков? — спросил Ли Ляньинь. — Вы неправильно меня понимаете. Я знаю вашу судьбу. В вас есть сила, какой нет ни в ком другом. Я понял это в тот миг, как мы увидели друг друга в первый раз. И я говорил вам об этом. Когда вы возвыситесь к трону Дракона, я поднимусь с вами, всегда буду вашим слугой и вашим рабом.

Ехонала была достаточно умна, чтобы понять, как умело евнух использовал ее красоту и честолюбие для собственных целей. Он искусно плел между ними узы взаимной благодарности. Если она достигнет трона, а это, конечно, однажды произойдет, то он напомнит ей, что способствовал этому именно он.

— Почему ты служишь мне бескорыстно? — безразлично спросила девушка. — Никто ничего не дает без надежды получить что-то взамен.

— Мы понимаем друг друга, — улыбаясь, ответил евнух. Ехонала посмотрела в сторону и сказала:

— Тогда нам остается только ждать.

— Подождем, — согласился он, поклонился и вышел. Она вернулась в библиотеку очень задумчивой, следом прибежала собачонка. Старый учитель все еще спал, Ехонала села на прежнее место и продолжила чтение.

Все как будто оставалось таким, как прежде, но только ее сердце за эти короткие минуты перестало быть мягким сердцем девушки. Она стала женщиной, устремленной к своей судьбе.

Как она могла теперь размышлять над смыслом древних стихов? Она постоянно думала о той минуте, когда она будет призвана. И как придет этот вызов? Кто его принесет? Будет ли у нее время омыть и надушить тело или придется спешить? Императорские наложницы часто сплетничали между собой, и когда одна уходила, а потом возвращалась обратно, другие выспрашивали у нее до мельчайших подробностей все, что происходило между ней и императором. Ехонала никогда не спрашивала, только слушала. Осведомленность ей не помешает.

— Император не любит, когда с ним разговариваешь, — рассказывала одна из наложниц.

Когда-то она была фавориткой, но теперь оказалась во Дворце забытых наложниц, где те, кого император разлюбил, жили вместе со стареющими наложницами его покойного отца. Хотя ей еще не исполнилось и двадцати четырех, все для нее прошло — ее выбрали, насладились и отвергли. Остаток жизни она проживет ни женой, ни вдовой и, не сумев зачать, не сможет найти утешение даже в ребенке. Это была хорошенькая женщина, ленивая и пустая, говорившая лишь о том единственном дне, который провела в личном дворце императора. Она рассказывала свою короткую историю всем новым наложницам, ожидавшим, когда их призовут.

Ехонала слушала, но в разговорах не участвовала. Она будет развлекать императора, забавлять его и поддразнивать, петь и рассказывать истории, будет плести между ними связь не только плоти, но и ума. Она закрыла «Книгу перемен» и отложила ее в сторону. Существовали и другие книги — запрещенные: «Сон в красной спальне», «Цветок сливы в золотой вазе», «Белая змея». Она прочтет их все, а если не сможет отыскать в библиотеке, то прикажет Ли Ляньиню посмотреть их в книжных лавках в городе.

Учитель проснулся неожиданно и тихо, как просыпаются старики, легко переходящие от сна к бодрствованию, и не двигаясь, смотрел на нее.

— Ну как, — спросил он, — вы закончили свой отрывок?

— Закончила, — ответила девушка, — но мне хотелось бы почитать другие книги: рассказы, волшебные сказки, что-нибудь развлекательное.

Учитель сидел со строгим видом и теребил свой гладкий подбородок. Рука его была такой же сухой и сморщенной, как опавший пальмовый лист.

— Эти книги отравляют мысли, особенно у женщин, — отозвался он. — Здесь, в императорской библиотеке, среди тридцати шести тысяч томов нет ни одной такой. Подобные сочинения добродетельной даме не следует даже упоминать.

— Тогда и я не буду упоминать их, — сказала она игриво. Наклонившись, она забрала собачонку в рукав и ушла в свою спальню.

То, что Ехонала узнала сегодня после обеда, назавтра было известно повсюду. Из уст в уста слух облетел все дворы и, как ветер, поднял волнение. Несмотря на то что император имел супругу и многочисленных наложниц, у него еще не было ребенка, и великие маньчжурские кланы начинали беспокоиться. Если у императора не родится наследник, то его будут выбирать среди них, и князья внимательно следили друг за другом, берегли себя и своих сыновей, ревниво наблюдая, на кого мог пасть выбор. Теперь, когда новая супруга Сакота зачала, им оставалось только ждать. Если у нее родится дочь, то борьба начнется снова.

Ехонала принадлежала к самому могущественному из кланов, именно из него вышли три императрицы. Почему бы ей не стать четвертой? Ах, если бы ее выбрали, если бы она смогла зачать сразу же, если бы она родила сына, а Сакота — лишь девочку! Но у кого была такая счастливая судьба, кому так везло, что за первым шагом сразу следовал второй? Хотя все было возможно.

С того дня Ехонала начала внимательно читать все сообщения, исходившие от Трона, и изучать каждое слово в указах императора. Таким образом она сумеет познакомиться с государственными делами и будет готова, если боги захотят ее возвысить.

Понемногу девушка осознавала необъятность своей страны и величие ее народа. Раньше мир Ехоналы ограничивался городом Пекином, где она выросла. Она знала правящую расу, маньчжурские кланы, которые со времен воинственных предков захватили и удерживали власть над таким могущественным народом, как китайцы. Уже двести лет прошло с тех пор, как северная династия обосновалась в центре столицы (Маньчжурская династия Цин правила в Китае с 1644 по 1911 г.) за красными стенами города императора. «Запретный город» — так его называли, потому что Сын неба был его владыкой, единственным мужчиной, которому дозволялось спать здесь ночью. С наступлением сумерек на каждой улице, в каждом переулке Запретного города били барабаны, предупреждая всех, что пора уходить. Оставался только один император со своими женщинами и евнухами.

Ехонала понимала, что Внутренний город — всего лишь правящий центр огромной страны, и страна эта оставалась вечной в своих горах, реках, озерах и побережьях, во множестве своих городов и деревень, в сотнях миллионов разнообразного люда: в торговцах и крестьянах, ученых, в ткачах и ремесленниках, кузнецах и кабатчиках, в мужчинах и женщинах, в ремеслах и искусствах. Богатое воображение уносило девушку за ворота ее роскошной императорской тюрьмы, она отправлялась в путешествия по страницам прочитанных книг.

Еще больше она узнавала из императорских указов. Ехонала читала, что на юге поднималось мощное восстание — ненавистный плод иноземной религии. Китайцы-мятежники называли себя тайпинами, во главе мятежников стоял длинноволосый фанатик-христианин по фамилии Хун Сюцюань[1], который вообразил себя воплощенным братом некоего Христа — сына иностранного Бога, рожденного крестьянкой.

Последнее обстоятельство не вызывало удивления, так как в старинных книгах встречалось много подобных историй. Известна, например, такая. Жена крестьянина рассказывала, что Бог предстал перед ней в виде облака, когда она пахала поле, и волшебным образом проник в нее. Так, через девять лунных месяцев, она родила божественного сына. Другая история случилась с дочерью рыбака. Девушка утверждала, что Бог вышел из реки в то время, когда она ставила отцовские сети, и опять же волшебным образом произошло зачатие. Но под христианским знаменем мятежников собирались безудержные недовольные люди, и если смуту не подавить, то мятежники могли свергнуть саму маньчжурскую династию. Даогуан в свое время показал себя слабым императором, таким был и его сын Сянь-фэн. Вдовствующая императрица командовала им как ребенком.

Что ж, с помощью матери императора Ехонала достигнет цели. Она вменила себе в обязанность непрестанно ухаживать за старой женщиной, оказывать ей знаки внимания: то подарить изысканный цветок, то зрелый плод, сорванный в императорских садах.

Подошло время летних дынь, а вдовствующей императрице очень нравились маленькие сладкие дыньки с желтой мякотью, которые весной сажали на навозных кучах. Ехонала каждый день ходила на бахчу и выискивала спрятанные под листьями первые сладкие дыни. На самые спелые она наклеивала кусочки желтой бумаги с именем вдовствующей императрицы, чтобы какой-нибудь жадный евнух или служанка их не утащили. Каждый день она проверяла дыни, постукивая по ним пальцем. И вот однажды, семь дней спустя после сообщения Ли Ляньиня о беременности Сакоты, одна дыня зазвучала, как барабан. Девушка открутила ее от стебля и, держа обеими руками, понесла в покои вдовствующей императрицы.

— Наша почтенная мать почивает, — недовольно сказала служанка.

Она ревниво относилась к Ехонале, которой вдовствующая императрица оказывала предпочтение. Девушка повысила голос:

— Разве вдовствующая императрица спит в это время? Тогда она, наверное, заболела. Обычно она встает намного раньше.

Когда Ехонала хотела, голос ее становился резким и отчетливым, его хорошо было слышно за несколько комнат. Вот и теперь вдовствующая императрица услышала девушку. Она не спала, а, сидя в своей спальне, вышивала золотого дракона на черном поясе, который готовила в подарок сыну. Нужды в такой работе, конечно, не было, но читать вдовствующая императрица не умела, а вышивать любила.

Услышав голос Ехоналы, она отложила в сторону уже поднадоевшую иголку и позвала девушку:

— Ехонала, иди сюда! Кто говорит, что я сплю, обманывает тебя!

Ехонала заискивающе улыбнулась хмурой служанке.

— Никто не говорит, что вы спите, почтенная, — крикнула девушка в ответ. — Это я плохо расслышала.

И она вприпрыжку побежала по комнатам со своей дыней, пока не добралась до спальни вдовствующей императрицы. Из-за жары старая женщина сидела в одних нижних одеждах. Обеими руками Ехонала протянула ей свой подарок.

— Ах, — обрадовалась вдовствующая императрица, — я как раз мечтала о сладкой дыне, мне так хотелось съесть кусочек.

— Позвольте, я прикажу евнуху опустить ее в один из северных колодцев и охладить, — попросила Ехонала.

Но вдовствующая мать императора не дала своего позволения.

— Нет, нет, — возразила она, — если дыня попадет в руки евнуху, то он сам ее тайком съест, а мне принесет зеленую или скажет, что дыню погрызли крысы или что она упала в колодец, и он не может ее достать. Знаю я этих евнухов! Лучше съесть её сейчас, у меня в животе она будет в сохранности.

Она повернула голову и крикнула:

— Принесите мне большой нож!

Служанки побежали выполнять приказание и вернулись в мгновенье ока. Ехонала взяла нож, изящно и ровно разрезала дыню. Вдовствующая императрица взяла сочный ломтик и жадно, как ребенок, впилась в него зубами. Сладкий сок потек по ее подбородку.

— Полотенце, — обратилась Ехонала к служанке. Взяв полотенце из рук служанки, она повязала его старой женщине вокруг шеи, чтобы та не запачкала шелковую сорочку.

— Оставь половину, — приказала вдовствующая императрица, наевшись досыта. — Вечером мой сын, как всегда, придет навестить меня перед сном, и я его угощу. Но пусть дыня останется при мне, иначе какой-нибудь евнух ее утащит.

— Позвольте, я позабочусь, — попросила Ехонала.

Она не разрешила никому дотронуться до дыни. Сначала приказала служанкам принести блюдо, куда и положила остатки дыни. Затем потребовала фарфоровую чашу, накрыла ею блюдо и поставила в таз с холодной водой. Вся эта возня была затеяна только с одной целью, чтобы вдовствующая мать императора упомянула о ней при императоре, чтобы имя Ехона-лы было у него на слуху.

Пока Ехонала действовала, Ли Ляньинь тоже не дремал. Он подкупил служителей в личных императорских покоях, чтобы те наблюдали за хозяином, и, когда монарх затоскует и его глаза будут следить за женщинами, они назовут ему имя Ехоналы.

Так и произошло. Вернувшись от вдовствующей императрицы, Ехонала прошла в библиотеку и взяла книгу, которую читала. Между страниц она обнаружила сложенный лист бумаги. На нем грубым почерком были написаны две строчки: «Дракон снова просыпается. День Феникса пришел».

Она понимала, кто написал эти слова. Но откуда Ли Ляньинь мог узнать? Она не хотела его спрашивать. То, что он делал во имя ее замыслов, должно остаться тайной даже для нее самой. Ехонала продолжала читать, а старый учитель засыпал, просыпался и снова засыпал, — так шло время. Но после обеда должен был состояться очередной урок живописи, и она радовалась, что не надо будет вникать в мудрые слова учителя. Мысли в ее голове порхали, как птички с ветки на ветку. На рисовании ей волей-неволей придется сосредоточиться, потому что учителем у нее была женщина-китаянка, очень требовательная. Она звалась дама Миао. Овдовела она еще молодой. Китайские женщины довольно редко появлялись при маньчжурском дворе, но даме Миао разрешалось не бинтовать ноги, делать высокую маньчжурскую прическу и носить маньчжурские платья. Происходила она из семьи китайских живописцев: ее отец и братья также занимались рисованием, но она превзошла всех, особенно в изображении петухов и хризантем. При дворе она обучала наложниц искусству рисования. Талант художницы очень высоко ценился, настолько высоко, что ей прощали даже дурной характер. Она часто отказывалась давать уроки тем девушкам, которые не желали учиться или не имели способностей. У Ехоналы были и желание, и талант. Дама Миао не жалела ни времени, ни сил для гордой девушки, хотя, как учительница, оставалась требовательной и строгой. Она пока не разрешала своей подопечной рисовать с натуры. Сначала художница заставила Ехоналу изучать гравюры и эстампы старых мастеров, чтобы осмыслить их мазки, линии, оттенки цвета. Лишь после этого она допустила ее к копированию, но все еще не позволяла рисовать самой.

В тот день, как обычно, дама Миао пришла ровно в четыре. В императорской библиотеке было много часов, подаренных иноземными посланниками в прошлые века, а во всем дворце их насчитывался не один десяток. Три евнуха занимались тем, что заводили все дворцовые часы. Однако дама Миао жила не по иностранным часам: время суток она определяла по водяным часам, стоявшим в конце зала. Она не признавала ничего иностранного, считая, что нарушается привычный уклад жизни, необходимый для занятий живописью.

Дама Миао была хрупкой и довольно красивой женщиной. Немного ее портили слишком маленькие глаза. Сегодня она надела халат сливового цвета, а ее высокую прическу венчал маньчжурский бисерный головной убор. Вслед за ней в комнату вошел евнух, который открыл высокий сундук и вынул кисти, краски и чашки для воды. Ехонала поднялась и продолжала стоять в присутствии учительницы.

— Садитесь, садитесь, — приказала дама Миао.

Она начала рассказ, — и новые картины мира открылись перед девушкой. Ехонала видела огромную страну, в центре которой жила, видела свой народ, постигала искусство столетий, берущее корни от самого известного из китайских живописцев — Ку Кайчи, который жил пятнадцать столетий назад. Ехонала особенно любила картины этого художника. Он рисовал богинь, летящих над облаками на колесницах, запряженных драконами; императорские дворцы в окружении парков. На одном из длинных шелковых свитков сто лет назад император Цяньлун поставил свою личную печать и начертал такие слова: «Эта картина не потеряла своей свежести».

Коричневатый свиток имел в длину одиннадцать футов, а в ширину девять дюймов. На нем были изображены сцены из жизни императора. Ехонале нравилась та, где медведь, приведенный на забаву двору, вырвался из рук егерей и устремился на императора, а одна из фрейлин бросилась наперерез и закрыла собой Сына неба. Ехонале казалось, что эта дама чем-то похожа на нее. Высокая, красивая и отважная, она стояла перед зверем со сложенными руками и бесстрашным видом, а стражники еще только бежали, выставив вперед копья. И была еще одна сцена, над которой она размышляла: император и императрица со своими двумя сыновьями. Возле мальчиков стояли кормилицы и учителя, все было согрето семейным теплом и дышало жизнью. Младший сын был шаловливый и непослушный. Парикмахер брил ему макушку, а он корчил рожицы, и, глядя на него, Ехонала смеялась. И у нее будет такой сын, если Небо пожелает.

Но сегодня они говорили о враче Ван Вэе, который жил тринадцать веков назад. Он оставил занятия своих предков, став поэтом и художником.

— Сегодня, — проговорила дама Миао своим звонким серебряным голосом, — вы будете изучать эскизы Ван Вэя. Посмотрите на бамбуковые листья, так изящно нарисованные на фоне темных скал. Посмотрите на цветы сливы, переплетенные с хризантемами.

Она не позволяла на занятиях говорить ни о чем, кроме живописи, и Ехонала, всегда послушная с учителями, лишь слушала и смотрела. Однако сегодня она заговорила.

— Странно, что сливы и хризантемы нарисованы вместе. Разве здесь не смешаны времена года?

Дама Миао была недовольна.

— Когда речь идет о Ван Вэе, мудрее будет не говорить о смешении, — сказала она. — Если мастер желает поместить цветы сливы среди хризантем, значит, это имеет некий смысл. Нельзя видеть здесь ошибку. Посмотрите: на одной из самых знаменитых его картин мы видим банановые листья под снегом. Разве может лежать снег на листьях банана? Но раз Ван Вэй так рисует, значит — может. Пожалуйста, поразмышляйте, какая в этом поэзия. Некоторые считают, что Ван Вэй — больше поэт, чем художник. Но я думаю, что его поэзия — это живопись, а его живопись — поэзия. Вместе это и есть искусство.

Ведь идеал искусства — показать настроение, а не факт.

Рассуждая, Миао смешивала краски и выбирала кисти.

— Вы спросите, почему я прошу вас скбпировать эту работу Ван Вэя, — продолжала она. — Я хочу, чтобы вы освоили точность и изящество. У вас есть сила. Но силу нужно укрощать, нужно овладеть ею изнутри. Только тогда можно стать гением.

— Я бы хотела задать учительнице вопрос, — промолвила Ехонала.

— Спрашивайте, — разрешила дама Миао. На квадратном столе, принесенном евнухом, перед ней лежал большой лист бумаги, и художница рисовала изящными и быстрыми мазками.

— Когда я смогу написать свою собственную картину? Рука учительницы на мгновение задержалась в воздухе. Прищурив глаза, она искоса взглянула на девушку.

— Когда я больше не смогу вам приказывать.

Ехонала промолчала. Смысл был очевиден. Когда ее выберет император, дама Миао больше не сможет ей приказывать, потому что приказывать ей не сможет никто, кроме самого императора. Она вознесется слишком высоко, никого не будет над нею. Взяв кисть, девушка начала тщательно срисовывать цветы сливы, распустившиеся среди хризантем.

Ночью, непонятно в котором часу, Ехонала проснулась от того, что чьи-то руки трясли ее за плечи. Вечером она долго ворочалась в постели, а когда наконец ее глаза закрылись, сразу погрузилась в глубокий сон. Теперь ее как будто вытаскивали из колодца; пытаясь открыть глаза, она услышала голос служанки:

— Проснитесь, проснитесь, Ехонала. Вас призывают! Сын неба зовет…

Сон как рукой сняло. Мгновенно проснувшись, Ехонала откинула шелковые одеяла и соскочила с высокой кровати.

— Я приготовила ванну, — прошептала служанка. — Быстро в воду! Благовония я добавила. И платье уже достала, ваше лучшее — сиреневое.

— Нет, не сиреневое, — возразила Ехонала, — я надену розово-персиковое.

В комнату, позевывая, входили другие служанки: обряжающая, парикмахер и хранительница драгоценностей. Наложнице не выдавали императорских драгоценностей, пока ее не призывал Сын неба.

В ванне Ехонала встала на колени, служанка тщательно намылила ее, потом смыла пену.

— Теперь выходите и вставайте на полотенце, — сказала женщина. — Я вытру вас насухо. Надо надушить все семь отверстий, особенно уши. Император любит женские уши. А ваши такие маленькие и красивые. Но не забывайте и про ноздри. А об укромных местах я позабочусь сама.*

Все эти процедуры Ехонала приняла молча. Быстрее, только быстрее — вот что было главным. Император уже проснулся, он пил вино и ел горячие пирожки, начиненные мясом и приправами… Это Ли Ляньинь приносил к их дверям все новые и новые известия об императоре.

— Не задерживайтесь, — грубым голосом шептал он сквозь занавески. — Если та, которую он хочет, не готова, он позовет другую. Его драконий нрав очень легко возбудить, могу вас уверить.

— Она готова! — закричала служанка.

Сунув два драгоценных цветка за уши Ехоналы, она вытолкнула девушку за дверь.

— Идите, моя дорогая, моя любимая, — прошептала женщина.

— О, моя собачка, — всполошилась Ехонала. Тщедушное животное следовало за ней по пятам.

— Нет, нет, — завопил Ли Ляньинь, — собаку брать нельзя! Но Ехонала, вдруг испугавшись, нагнулась и взяла свою любимицу на руки.

— Я возьму ее, — закричала она и топнула ногой.

— Нет! — снова заорал Ли Ляньинь.

— О, Владыка ада, — взмолилась служанка в отчаянии, — пусть она возьмет собачку, ты, кусок сапожного воска! Если ты рассердишь ее, то она не пойдет, и что нас тогда ждет?

Так и получилось, что, отправившись в полночь к императору, Ехонала прихватила с собой этого маленького льва, собачку-игрушку, а к Ли Ляньиню, который до того, как стать евнухом, действительно был подмастерьем у сапожника, прилипла с того дня кличка Сапожный воск. Так называли его те, кому он внушал страх или ненависть.

В нежной тьме летней ночи Ехонала следовала за Ли Лянь-инем по узким проходам Запретного города. Евнух нес фонарь из промасленной бумаги, и свеча, помещенная внутри, отбрасывала тусклый круг света, в котором шла девушка. Следом торопилась служанка. Камни, по которым они ступали, были влажными от вечерней росы, роса, как легкая изморозь, лежала и на травинках, росших между камнями. Вокруг стояла тишина, и только где-то плакала женщина.

Хотя Ехонала никогда не бывала в императорском дворце, она, как и любая другая наложница, знала, что он находится в центре Запретного города, посреди императорских садов. Вот и ворота переднего двора. Они бесшумно открылись, и евнух повел ее через широкий внутренний двор в большой зал, а затем по коридорам, тихим и безлюдным, мимо настороженных застывших евнухов. Наконец они достигли высоких двойных дверей, украшенных резьбой из золотых драконов. Здесь дожидался их сам главный евнух Ань Дэхай, надменный, самовлюбленный человек. Его горделивое лицо было спокойно, а руки сложены на груди. Длинный атласный халат главного евнуха, отделанный пурпурной парчой и перепоясанный золотым поясом, сверкал в свете свечей, ярко горевших в высоких резных подсвечниках из лакированного дерева. Он не заговорил с Ехоналой, он даже не показал виду, что узнал ее, когда та приблизилась. Жестом правой руки он отпустил Ли Ляньиня, который почтительно отступил.

Но вдруг главный евнух заметил мордочку собачонки, высовывающуюся из рукава Ехоналы.

— Нельзя брать собаку в спальные покои императора, — строго приказал он.

Ехонала подняла голову, посмотрела ему в глаза и ответила:

— Тогда не пойду и я.

Слова были дерзкими, но девушка произнесла их тихим спокойным голосом, как будто ее совсем не волновало, пойдет она к императору или нет.

На лице Ань Дэхая отразилось безмерное удивление.

— Разве можно не повиноваться Сыну неба? — спросил главный евнух.

Ехонала не ответила и продолжала стоять, поглаживая собачку.

— Старший брат, — выступил вперед Ли Ляньинь, — эта наложница совершенно несносна. Она разговаривает, как дитя, но в душе свирепее тигрицы. Мы все ее побаиваемся. Если она не желает идти, то разумнее отослать ее обратно. Не стоит даже пытаться ее заставлять, ибо ум ее упрямее камня.

Тут за спиной Ань Дэхая отодвинулась занавеска и показалось лицо евнуха.

— Спрашивают, почему произошла задержка, — закричал он. — Спрашивают, не должен ли Он сам прийти, чтобы уладить дело!

— Старший брат, разреши ей войти с собачкой, — умоляюще попросил Ли Ляньинь, — она может спрятать ее в рукаве. А если собачка окажется беспокойной, то ее можно будет отдать служанке, которая будет сидеть за дверью.

Главный евнух нахмурился, а Ехонала как ни в чем не бывало продолжала глядеть на него широко раскрытыми невинными глазами. Ему ничего не оставалось, как уступить. Он проворчал и, походя, выругался, а ее провели в комнату. Там на одной из стен висели тяжелые атласные занавеси императорского желтого цвета с драконами, вышитыми алым шелком. Они скрывали тяжелые двери резного дерева. Главный евнух отодвинул занавеси, открыл двери и знаком приказал ей войти. Теперь она пошла одна, а занавеси опустились за ней. Ехонала стояла перед императором.

Дракона окружали драконы. Искусно отлитые, они взбирались по бронзовым колоннам огромной императорской кровати, приподнятой на помосте. Невесомые и пятипалые, они изгибались над нею в орнаменте цветов и плодов, поддерживая растянутую над колоннами сеть из золотых нитей. На желтом атласе, расшитом драконами, покрыв ноги атласным одеялом, также расшитым драконами, сидел Сын неба, опираясь на высокие желтые подушки.

Император был облачен в ночную рубашку из красного шелка с высоким воротником и длинными рукавами. Тонкие нежные руки правителя лежали одна на другой. Ехонала видела Сына неба лишь однажды, когда была им выбрана, но в тот день его венчал парадный головной убор. Теперь он сидел с непокрытой головой. Волосы у него оказались короткими и черными. Лицо же с выпуклым, нависшим над глазами лбом было длинным и узким.

Мужчина и женщина молча смотрели друг на друга. Потом н дал знак подойти ближе. Не отрывая глаз от лица императора, она медленно двинулась к нему. Приблизившись, снова остановилась.

— Ты первая женщина, которая вошла в эту спальню с поднятой головой, — произнес он тонким высоким голосом. — Наложницы боятся смотреть на меня.

«Сакота», — подумала она.

Сакота, конечно же, вошла, понурив голову, и стояла здесь окорная, испуганная, бессловесная. Где сейчас Сакота? В какой из комнат неподалеку она спала?

— Я не боюсь, — промолвила Ехонала мягким решительным голосом. — Посмотрите, я принесла свою собачку.

Забытые наложницы наставляли ее, как следует обращаться к Сыну неба. С ним нельзя говорить, как с простым смертным. Ведь он — Властелин десяти тысячелетий, Высокочтимый, Августейший владыка, — такими словами надо его называть. Однако Ехонала вела себя с императором, просто как с мужчиной.

Она погладила шелковую головку своей любимицы и, опустив глаза, сказала:

— До того как я попала во дворец, я никогда не видела таких собачек. Я только слышала о собачках-львах, а теперь у меня есть своя собственная.

Император воззрился на нее, видимо не сообразив сразу, что ответить на такой детский лепет.

— Подойди, сядь рядом со мной, — наконец произнес он. — Скажи, почему ты не боишься меня?

Она вступила на помост и опустилась на краешек кровати. Собачка, все еще сидевшая у нее на руках, понюхала ароматный воздух и чихнула. Девушка засмеялась.

— Что это за духи, от которых чихает мой лев? — спросила она.

— Это камфоровое дерево, — ответил император. — Ответь все-таки, почему ты меня не боишься?

Ехонала гладила собачку и чувствовала, как он изучает ее лицо, губы, руки. Неожиданно у нее пошли мурашки по телу, и она задрожала от холода, хотя лето было в разгаре, а рассветный ветер еще не поднялся. Она ниже склонила голову, будто бы разглядывая собачку, а потом заставила себя заговорить робко и нежно, как ребенок:

— Я знаю свою судьбу.

— А откуда ты знаешь? — спросил он, задетый за живое.

Девушка начинала его забавлять. Его тонкие губы изогнулись в улыбке, а сумрачные глаза потеплели.

— Когда меня призвали во дворец, — продолжала она все тем же робким и нежным голосом, — я жила у дядюшки, который опекал меня, потому что мой отец умер. Я сразу же пошла во двор, остановилась возле усыпальницы под гранатовым деревом и помолилась богине Гуаньинь. Я зажгла ладан, а потом…

Ехонала замолчала, губы у нее задрожали, она попыталась улыбнуться.

— А потом? — спросил император, зачарованный этим прекрасным лицом, таким нежным и юным.

— В тот день не было ветра, — сказала Ехонала. — Дым ладана поднимался прямо к небу, он расплывался благоухающим облаком, и в этом облаке я увидела лицо…

— Лицо мужчины? — спросил он.

Она кивнула, как кивает ребенок, когда от робости не может говорить.

— Это было мое лицо? — спросил он.

— Да, ваше величество, — ответила девушка. — Ваше императорское лицо.

Прошло два дня и две ночи, а она все еще не выходила из императорской спальни. Трижды он засыпал, и тогда она шла к двери, давая знак служанке. Крадучись, женщина проходила сквозь занавески в соседний будуар, где евнухи, нагрев на углях котел, готовили ванну. Служанке оставалось только черпать воду большим фарфоровым кувшином и освежать свою госпожу. Она приносила Ехонале чистое белье и новые халаты, причесывала ее и делала завивку. Кроме указаний, наложница не промолвила ни слова, а служанка, ничего не спрашивая, делала свое дело. Потом госпожа снова удалялась в императорскую спальню, и за желтыми занавесками закрывались тяжелые двери.

Ехонала сидела возле окна огромной императорской спальни и ждала, когда император проснется. То, что должно было свершиться, — свершилось. Теперь она знала, что это за мужчина. Слабое и нервное существо: неутолимая страсть, владевшая им, была скорее похотью ума, чем вожделением плоти. Когда он терпел неудачу, то плакал у нее на груди. И это был Сын неба!

Однако когда он проснулся, Ехонала окружила его нежностью и вниманием. Он был голоден, и она послала за главным евнухом, чтобы тот принес любимые блюда императора. Вместе с ним она принялась за еду. Собачке она тоже давала кусочки мяса и время от времени выпускала ее во двор. Когда трапеза закончилась, император приказал главному евнуху снова занавесить окна от солнечных лучей, оставить его одного и не приходить без вызова. Не имел он желания встречаться и со своими министрами.

Ань Дэхай выглядел озабоченным:

— Ваше величество, с юга пришли плохие вести. Тайпинские мятежники захватили еще полпровинции. Ваши министры и принцы с нетерпением ждут аудиенции.

— Я не пойду, — раздраженно ответил Сын неба и откинулся на подушки.

Главному евнуху ничего не оставалось, как удалиться.

— Закрой двери на засов, — приказал император Ехонале.

Она заперла двери, и когда снова повернулась к нему, то увидела взгляд, полный неудовлетворенного животного желания.

— Подойди сюда, — пробормотал он. — Сейчас я в силе. Мясо помогло мне.

Снова она должна была повиноваться. На этот раз он действительно был силен, и тогда она вспомнила, о чем сплетничали женщины, жившие во Дворце забытых наложниц. Они говорили, что если император слишком долго задерживался в спальне, то в его любимое блюдо подмешивали сильнодействующее зелье, которое давало ему внезапную большую силу. Но зелье было опасным, и чрезмерно возбуждать организм не следовало — могло наступить глубокое истощение, грозящее смертью.

Истощение пришло на третье утро. Император откинулся на подушку в полуобморочном состоянии. Его губы посинели, глаза закрылись. Он не мог пошевелиться, желтая кожа продолговатого лица приобрела бледно-зеленый оттенок, что делало его похожим на мертвеца. В великом страхе Ехонала пошла к двери, чтобы позвать на помощь. Но она не успела крикнуть, — в покои вошел главный евнух, который как будто ждал этого зова.

— Пусть немедленно пришлют дворцового врача, — приказала Ехонала.

Она выглядела гордой и хладнокровной, а ее огромные глаза были такими черными, что Ань Дэхай повиновался.

Ехонала вернулась к ложу: император заснул. Она посмотрела в его отрешенное лицо, и ей захотелось плакать. Она стояла, охваченная странным ознобом, который преследовал ее в эти дни и ночи, а потом пошла к дверям и отворила их ровно настолько, чтобы проскользнула ее стройная фигурка. На деревянном стуле дремала служанка. Ехонала положила руку ей на плечо и легонько потрясла.

Где ваша собачка? — спросила старая женщина. Ехонала глянула на нее невидящим взором.

Ночью я вынесла ее во двор… Я забыла!

— Не беспокойтесь, — сказала женщина ласково. — Пойдемте, пойдемте со мной… Обопритесь на руку преданной вам старушки…

И Ехонала позволила повести себя по узким проходам. Занялась заря, и восходящее солнце освещало розово-красные стены. Так она снова вернулась в свой одинокий дом. Служанка суетилась и все время что-то говорила, пытаясь подбодрить госпожу.

— Все судачат о том, что никогда наложницы не задерживались у Сына неба так долго. Даже супруга проводит с ним не более чем одну ночь. Евнух Ли Ляньинь говорит, что теперь вы — фаворитка. Вам больше ничего не надо бояться.

Ехонала улыбалась, но губы ее дрожали.

— Так говорят? — спросила она и выпрямилась, вновь обретя свою обычную плавную грацию.

Но когда, омытая и переодетая в мягчайший шелк, Ехонала лежала в своей постели, когда занавеси были задернуты, а служанка ушла, ее вновь затрясло в смертельном ознобе. Она должна молчать всю жизнь, потому что не сможет говорить ни с кем. Никого не может считать своим другом. Никогда раньше не представляла она, что такое одиночество. Не было никого…

Никого? Но разве Жун Лу не ее родич? Он ее кузен, а узы крови нельзя разорвать. Ехонала села на кровати, вытерла глаза и хлопнула в ладоши.

— Что прикажете? — спросила служанка от двери.

— Пришли ко мне евнуха Ли Ляньиня, — приказала Ехонала. Служанка колебалась. Сомнение ясно выражалось на ее круглом лице.

— Славная госпожа, — посоветовала она, — не слишком доверяйте этому евнуху. Зачем он вам теперь?

Но Ехонала заупрямилась:, — Затем, что может сделать только он. Служанка ушла, все еще сомневаясь, однако отыскала евнуха, который прибежал в радостном возбуждении.

— Что, что надо, моя госпожа Феникс? — спросил он из-за двери.

Ехонала отвела занавеску. Темный, почти черный, халат подчеркивал ее бледное серьезное лицо, черные круги под глазами. Она говорила с большим достоинством.

— Приведи сюда моего родича, — приказала она, — моего кузена Жун Лу.

— Капитана императорских стражников? — спросил удивленный Ли Ляньинь.

— Да, — подтвердила она надменно.

Он ушел, рукавом стирая с лица улыбку.

Услышав удаляющиеся шаги евнуха, Ехонала опустила занавеску. Когда она получит власть, то возвысит Жун Лу так, чтобы никто, даже евнух, не мог назвать его стражником. Он будет по крайней мере министром, а возможно, и Верховным советником. Девушка наслаждалась своими мечтами, пока вдруг не почувствовала, как в груди растет неистовое желание. Она испугалась. Чего она хочет от своего родича? Только увидеть его честное лицо, услышать его уверенный голос, которым он разъяснит ей ее теперешние обязанности? О, она напрасно послала за Жун Лу! Не могла же она ему поведать, что произошло в эти дни и ночи и как она изменилась? Разве скажешь ему, что не надо было ей никогда входить в ворота Запретного города, разве попросишь теперь помочь убежать отсюда?

Ехонала опустилась на пол, прислонила голову к стене и закрыла глаза. Странная боль росла и ширилась где-то глубоко в груди. Она надеялась, что он не придет.

Но надежда была напрасна, — она уже слышала его шаги. Он пришел сразу, он ждал у двери, а Ли Ляньинь звал ее из-за занавесей.

— Госпожа, ваш родич пришел!

Ехонала поднялась, ей даже не пришло в голову посмотреться в зеркало. Жун Лу знал ее такой, как есть. Для него не надо было прихорашиваться. Она подошла к занавеске и отодвинула ее в сторону. И он был там.

— Войди, кузен, — произнесла она.

— Выйди ты, — ответил Жун Лу. — Мы не должны встречаться в твоей комнате.

— И все-таки я должна поговорить с тобой наедине, — сказала Ехонала, видя, что Ли Ляньинь прислушивается с жадным вниманием.

Но Жун Лу так и не захотел войти, и ей пришлось самой выйти к нему. Он увидел бледное лицо, белые губы и темные круги под глазами. Они вышли во двор. Ехонала запретила евнуху идти за ними, только служанка стояла неподалеку, чтобы никто не мог заподозрить, что она находилась наедине с мужчиной, пусть даже со своим кузеном.

Она не могла ни дотронуться до его руки, ни позволить ему тронуть ее руку, как бы ей этого ни хотелось. Она прошла в глубь двора и опустилась на фарфоровую садовую скамейку, стоявшую под хурмой.

— Садись, — сказала она.

Но Жун Лу не сел. Он вытянулся перед ней, прямой и суровый, как будто на посту у императорских ворот.

— Не хочешь ли присесть? — спросила она снова и подняла на него умоляющие глаза.

— Нет, — ответил он. — Я здесь лишь потому, что ты послала за мной.

Она смирилась.

— Ты уже знаешь? — спросила она едва слышно, так, что даже птичка, севшая на ветку над ее головой, не смогла бы расслышать.

— Знаю, — ответил Жун Лу, не глядя на нее.

— Я — новая фаворитка.

— Это я тоже знаю.

Все было сказано, да и что можно было сказать еще, если он не хотел разговаривать? Ехонала, не отрываясь, смотрела на его лицо, такое знакомое, и сравнивала с тем болезненным лицом на императорской подушке. Молодое и красивое, лицо Жун Лу выказывало силу духа, которая проявлялась и в прямом взгляде больших темных глаз, и в твердой линии рта над волевым подбородком. Это было лицо настоящего мужчины.

— Я была дурой, — прошептала она.

Он не ответил. Да и что он мог сказать?

— Я хочу домой, — продолжала она.

Он сложил руки и старательно смотрел поверх ее головы на деревья.

— Это твой дом, — наконец произнес он. Она закусила нижнюю губу.

— Хочу, чтобы ты спас меня.

Он не пошевелился. Со стороны можно было подумать, будто стражник просто охраняет женщину, сидящую под хурмой. Но вот он опустил взгляд на ее прекрасное лицо, и в этом взгляде она прочитала ответ.

— О, сердце мое, если бы я мог спасти тебя, то я бы сделал это. Но я не могу.

Боль, снедающая ее изнутри, внезапно ослабла.

— Но ведь ты меня не забудешь?!

— Днем и ночью я вспоминаю тебя, — промолвил он.

— Что же мне делать? — растерялась она.

— Ты знаешь свою судьбу, — ответил Жун Лу, — ты сама ее выбрала.

Нижняя губа у нее задрожала, а слезы серебром засверкали в темных глазах.

— Я ведь не знала, как это будет, — пробормотала она.

— Сделанного не изменишь, — вздохнул он. — Невозможно вернуть прошлое.

Она больше не могла говорить, только наклонила голову, чтобы слезы не бежали по щекам. Вытирать их девушка не осмеливалась, ведь евнух мог прятаться где-нибудь поблизости.

— Ты выбрала величие, — продолжал Жун Лу в ответ на ее молчание. — И ты должна быть великой.

Она проглотила слезы, но все еще не осмеливалась поднять голову.

— Только при одном условии, — произнесла она слабым дрожащим голосом.

— Каком?

— Ты будешь приходить, когда я пошлю за тобой, — произнесла Ехонала. — Я должна быть уверена в твоей поддержке. Я не смогу всегда быть в одиночестве.

Она заметила, что от солнечных лучей, падавших сквозь листву, на его лбу выступили капельки пота.

— Я приду к тебе, когда ты позовешь, — пообещал он. — Посылай за мной, только если в этом будет крайняя необходимость. Я подкуплю евнуха. Раньше я никогда так не делал. Подкупить евнуха — значит, дать ему власть над собой. Но я пойду на это.

— Я получила твое обещание.

Она посмотрела на него долгим взглядом, сцепив руки, чтобы не протянуть их к нему.

— Ты понимаешь меня? — спросила она.

— Понимаю, — ответил он.

— Этого достаточно, — Ехонала поднялась. Пройдя мимо стражника, она направилась в свою спальню. Занавеси за ней опустились.

Семь дней и семь ночей Ехонала не вставала с постели. По дворцовым коридорам ходили слухи, что она больна, что она рассердилась, что она пыталась проглотить свои золотые серьги, что она больше не будет повиноваться императору. Как только придворные врачи объявили, что Сын неба восстановил свои силы, он сразу послал за ней. Девушка отказалась идти. Никогда в истории династии императорская наложница не отказывалась подчиниться, поэтому никто не знал, что теперь делать с Ехоналой. Она лежала в постели, накрывшись красно-розовыми атласными покрывалами, и ни с кем не хотела разговаривать, кроме своей служанки. Ли Ляньинь был вне себя, видя, что все его планы расстраиваются, а цели отдаляются. Однако она не позволяла ему поднять занавеску.

— Пусть они думают, что я хочу умереть, — сказала наложница служанке. — Правда в том, что здесь я жить не желаю.

Женщина передала эти слова евнуху, — тот заскрежетал зубами.

— Если бы император не был вне себя от страсти, — прорычал он, — все было бы просто. Она могла бы упасть в колодец или отравиться, но он хочет ее живой и здоровой. И сейчас же!

Наконец пришел главный евнух Ань Дэхай, но и тот ничего не добился: Ехонала отказалась даже принять его. Она положила свои серьги на маленький столик, стоявший возле кровати, рядом с фарфоровой чашкой и глиняным чайником, отделанным серебром.

— Пусть только главный евнух ступит через порог, — громко, так, чтобы ее слышали, заявила Ехонала, — и я проглочу свои золотые серьги.

Так она провела целый день, а затем еще один, и еще. Император раздражался все больше, он думал, что кто-то из евнухов задерживает ее, рассчитывая на взятку.

— Она была очень послушна, — повторял он, — делала все, что я просил.

Никто не отваживался сказать, что его величество отвратителен этой красивой девушке, а самому императору такое даже не приходило в голову. Наоборот, он ощущал прилив сил и не хотел растрачивать их на других наложниц. Сын неба никого не желал так, как желал Ехоналу. С другими женщинами его страсть быстро угасала, и, зная это, молодой правитель радовался, что прошло семь дней, а ему хотелось ту же наложницу все сильнее и сильнее. Задержка разжигала его нетерпение.

На третью ночь Ань Дэхай окончательно вышел из себя и отправился к вдовствующей императрице. Он рассказал ей, что происходит, как Ехонала, зная власть императора, отказывается повиноваться.

— В нашей династии никогда не было такой женщины! — вскричала вдовствующая мать императора. — Пусть евнухи силой отведут ее к моему сыну!

Главный евнух колебался.

— Почтенная, — возразил он наконец. — Я подвергну сомнению такой способ. Эту женщину следует только убеждать, потому что, уверяю вас, почтенная, ее нельзя заставить. Хоть и стройная, как ива, Ехонала очень сильна. К тому же она выше ростом и тяжелее Сына неба. Когда они останутся вдвоем, она от отчаяния может даже укусить его или расцарапать ему лицо.

— Какой ужас! — воскликнула вдовствующая императрица.

Старая женщина мучилась больной печенью, много времени проводила в постели и теперь тоже лежала. Забившись в угол своей огромной кровати, она, казалось, выглядывала из пещеры.

Подумав, она спросила:

— Есть ли во дворце кто-нибудь, кто смог бы убедить ее?

— Почтенная супруга — ее кузина, — сообщил главный евнух.

Вдовствующая императрица возразила:

— Не принято, чтобы супруга зазывала наложницу в постель своего господина.

— Не принято и не подобает, почтенная, — согласился главный евнух.

Старая женщина долго молчала. Он даже подумал, что ее одолел сон. Но нет, она подняла морщинистые веки и сказала:

— Хорошо, пусть Ехонала пойдет во дворец к супруге.

— А если она не захочет, почтенная? — спросил главный евнух.

— Как это — не захочет? — удивилась вдовствующая императрица.

— Она отказалась идти к самому Сыну неба, — напомнил Ань Дэхай.

Вдовствующая мать императора застонала:

— Говорю тебе, я в первый раз вижу такую неистовую женщину. Ну что ж, зато супруга мила. Скажи ей, что Ехонала больна и ее нужно проведать.

— Да, почтенная, — обрадовался главный евнух, который хотел получить именно такие указания. Он поднялся: — Спите спокойно, почтенная.

— Уходи, — ответила вдовствующая императрица. — Я слишком стара, чтобы волноваться из-за любовных дел.

Она заснула, а он тихо вышел и сразу отправился во дворец супруги. Сакота сидела и вышивала тигриные мордочки на туфельках своего будущего ребенка.

Главный евнух вошел и воскликнул:

— Разве у императорской супруги мало женщин, чтобы заниматься вышиванием?

— Совсем нет, — ответила Сакота, — но тогда мне самой будет нечего делать. Я не так умна, как моя кузина Ехонала. Я не хочу читать книги или заниматься живописью.

Жестом маленькой руки она предложила все еще стоявшему перед ней Ань Дэхаю сесть. На среднем пальце у нее был надет наперсток, а чуть пониже — золотое кольцо.

— Именно из-за вашей кузины, госпожа, я вынужден предстать перед вами, — продолжал он. — И по приказанию вдовствующей матери императора.

Она подняла свои красивые глаза:

— О?

Главный евнух прокашлялся.

— Ваша кузина доставляет нам много беспокойства.

— В самом деле? — спросила Сакота.

— Она не желает подчиняться призыву императора. Маленькая головка Сакоты склонилась над вышивкой, ее щеки залились румянцем.

— Но я слышала… Моя служанка говорила…

— Ехонала завоевала милость императора, — согласился он. — Но она не хочет к нему возвращаться.

Румянец на щеках Сакоты стал еще ярче.

— А какое это имеет отношение ко мне?

— Может быть, вам удастся вразумить ее, — ответил он.

Медленно и старательно вышивая желтый глаз тигра, Сакота обдумывала предложение.

— А уместно ли обращаться ко мне с такой просьбой? — наконец спросила она.

Главный евнух ответил прямо:

— И в самом деле, госпожа, неуместно. Но мы все должны помнить, что Сын неба — не простой человек. Никто не вправе ему отказывать.

— Она так ему нравится! — прошептала Сакота.

— Разве можно ее винить? — сказал он в ответ.

Маленькая женщина вздохнула, собрала свое рукоделие, положила на инкрустированный столик. Затем сложила руки на груди, вздохнула еще раз и промолвила нежным голосом:

— Мы с ней сестры, — если я ей нужна, то я пойду.

— Спасибо, госпожа, — обрадовался главный евнух. — Я сам провожу вас и подожду вашего возвращения.

Вот так и случилось, что в тот же день новая фаворитка императора, лежавшая на своей кровати с сухими глазами, в которых рыдало отчаяние, увидела стоявшую в дверях кузину. Ехонала еще острее почувствовала, как ненавидит эту жизнь, и сожалела, что выбрала величие. Теперь она знала его цену.

— Сакота! — заплакала Ехонала и протянула к ней руки.

Растаяв от такого приветствия, Сакота сразу подбежала к ней. Обнявшись, молодые женщины залились слезами. Ни одна не решалась говорить о том, что знали обе, — ведь Сакоте эти воспоминания были столь же отвратительны, как и Ехонале.

— О, дорогая сестра, — плакала Сакота. — Три ночи!.. У меня была лишь одна.

— Я не вернусь к нему, — прошептала Ехонала.

Она так судорожно обняла кузину за плечи, что та едва могла дышать. Сакота опустилась на кровать.

— О, сестра, ты должна!.. — воскликнула она. — Иначе, дорогая, подумай, что они с тобой сделают. Теперь мы уже не принадлежим самим себе. Тогда Ехонала, опять же шепотом, чтобы не подслушали евнухи, открыла кузине свое сердце.

— Сакота, мне еще хуже, чем тебе. Ты ведь не любишь другого мужчину! Я же, увы, знаю, что люблю. В этом-то все несчастье! Если бы я не любила, мне было бы все равно. Что такое женское тело? Это лишь вещь, которую либо придерживают для себя, либо отдают. Когда не любишь, им не гордишься. Оно бесценно только когда сама любишь — и тебя тоже любят.

Ей не требовалось называть имя. Кузина знала, что это был Жун Лу.

— Слишком поздно, сестра, — проговорила Сакота и погладила мокрые щеки Ехоналы. — Теперь уже никуда не денешься.

Ехонала оттолкнула ласковые руки.

— Тогда мне лучше умереть, — сказала она, и голос ее сорвался. — По-настоящему я жить не буду.

И она снова заплакала на плече у кузины. У маленькой Сакоты было нежное женское сердце. Утешая Ехоналу, поглаживая ей лоб и щеки, она размышляла о том, как ей помочь. Вырваться из дворца невозможно. Если наложница убежит из Запретного города, то во всем мире места ей уже не найти. Ехонала не сможет вернуться в дом отца Сакоты, потому что тогда за ее грех будет казнена вся семья. А где еще спрятаться беглянке? Затеряться среди незнакомых людей ей не удастся, — все будут любопытствовать, кто она такая. А о том, что из дворца императора скрылась наложница, будет объявлено во всеуслышание на каждом углу. Нет, любую помощь и поддержку следует искать в этих стенах. Интриг здесь предостаточно, и хотя ни один мужчина, кроме Сына неба, не мог оставаться в Запретном городе на ночь, все равно днем женщины имели любовников.

Но как же она, императорская супруга, может опуститься до сделок с евнухами, тем самым отдав себя им во власть? Она не пойдет на это. И не только из страха, но и из-за своего положения.

— Дорогая кузина, — начала Сакота, скрывая свои мысли, — ты должна поговорить с Жун Лу. Попроси его сказать моему отцу, что ты не можешь здесь оставаться. Возможно, отец сумеет выкупить тебя, обменять на другую девушку или даже объявит, что ты сошла с ума. Конечно, кузина, это произойдет не сразу, ведь по слухам, наш господин очень тебя полюбил. Но позже, когда твое место займет другая, можно будет попытаться что-то сделать.

Сакота говорила искренне, ей невдомек были тайные переживания: любить она никого не любила, да и ревновать не умела, но гордость Ехоналы была уязвлена. Как, ее предполагалось сместить?! Раз Сакота заговорила об этом, то, возможно, она слышала подобные разговоры от служанок и евнухов? Ехонала села на кровати, откинула с лица рассыпавшиеся волосы.

Я не могу попросить родича ко мне прийти! Ты знаешь это, Сакота! По дворам разлетятся сплетни. А ты можешь послать за ним, он ведь и твой родич. Пошли же и передай ему, что я наверняка наложу на себя руки. Передай, что я на все готова, лишь бы вырваться отсюда. Здесь тюрьма, Сакота, мы все в тюрьме!

Я вполне довольна этой тюрьмой, — мягко возразила кузина. — По-моему, здесь неплохо.

Ехонала искоса взглянула на нее.

— Ты всегда довольна, если можешь тихо сидеть и заниматься своей вышивкой!

Ресницы Сакоты опустились, ротик искривился:

— А что еще делать, кузина? — грустно спросила она.

Ехонала закрутила волосы в большой узел.

— Делать! — воскликнула она. — Об этом я и говорю! Здесь ничего нельзя делать — нельзя пойти на улицу, нельзя даже высунуть голову за ворота и посмотреть, дают ли на углу представление. С тех пор как я попала сюда, я не видела ни одного спектакля, а ты знаешь, как я их раньше любила. Книги, живопись. Хорошо, я рисую. Но для кого? Для себя! Этого мало. А ночью…

Она вздрогнула, подтянула колени и положила на них свою гордую голову.

Сакота долго сидела молча, сознавая, что ничем не утешит эту неистовую красавицу, которую она и в самом деле не понимала. Ведь женщина не может своей яростью изменить то положение, которое ей дано от рождения. Затем супруга императора поднялась.

— Кузина, дорогая, — начала она своим вкрадчивым голосом. — Я ухожу, а тебя пусть искупают и оденут. Потом ты поешь что-нибудь твое любимое. А я пошлю за родичем. Когда он появится, не гони его. А если пойдут сплетни, я скажу, что сама велела ему тебя навестить. — С этими словами Сакота легко, подобно перышку, дотронулась до склоненной головы Ехоналы и удалилась.

Оставшись одна, Ехонала вновь бросилась на подушки и замерла, уставившись в раскинувшийся над кроватью балдахин. В голове ее рождались фантазии, замыслы, планы — для воплощения их в жизнь требовалось одно: чтобы Сакота взяла ее под свою защиту. Сакота — супруга императора, ее никто не посмеет ни в чем обвинить.

В спальню боязливо заглянула служанка. Ехонала повернула голову.

— Я приму ванну, — сказала она, — и надену что-нибудь новое — например, зеленый халат. А потом поем.

— Да, да, моя царица, моя любимая, — радостно забормотала старая женщина. Опустив занавеску, она засеменила по коридору, спеша выполнить приказание.

В тот же день, за два часа до захода солнца, когда все мужчины должны были покинуть Запретный город, Ехонала услышала шаги, которые ждала. С тех пор как ушла Сакота, она не позволяла входить никому. Только служанка сидела за дверью. Ехонала честно призналась ей:

— Я в большой беде. Моя кузина Сакота знает об этом. Она призвала нашего родича, чтобы он выслушал меня, а потом все рассказал моему дядюшке-опекуну. Пока родич будет здесь, сторожи у двери. Не входи сама и не позволяй никому заглядывать. Ты же понимаешь, что он придет по приказу супруги императора.

— Понимаю, госпожа, — ответила женщина.

Несколько часов служанка прождала у двери, а Ехонала в комнате. Она ничем не могла заниматься, просто ждала, но сердце ее было в смятении, а мозг лихорадочно работал. Сможет ли она убедить Жун Лу сойти с праведного пути? Ведь именно таким было ее намерение.

Наконец он пришел. До захода солнца оставалось два часа. Ехонала, услышав шаги, сразу узнала его решительную походку, а потом услышала его голос, — Жун Лу спрашивал, не спит ли она. Служанка ответила, что его ждут.

Открылась и закрылась дверь, и Ехонала увидела руку, гладкую и сильную, такую знакомую. Рука потянулась к занавеске и остановилась в нерешительности. Сидя на резном стуле из черного дерева, Ехонала ждала не шелохнувшись. И вот Жун Лу отодвинул занавеску и застыл в проеме, не спуская с нее глаз, а она глядела на него. Сердце прыгало у нее в груди, будто вот-вот оторвется, глаза наполнились слезами, а губы дрожали.

То, что открылось его взору, потрясло Жун Лу. Прежде ему доводилось видеть, как она плакала от боли, выла от ярости, но никогда он не видел ее такой безжизненной, беспомощной, горько и беззвучно рыдающей, будто жизнь ее разбилась вдребезги.

Он громко застонал, руки протянулись к ней, и он шагнул вперед. Она же, видя только эти протянутые руки, вскочила со стула, бросилась навстречу и очутилась в его крепких объятиях. Соединившись, они стояли молча, щека к щеке, охваченные грозным порывом чувств, и как долго это длилось, никто из них не знал. Наконец их губы встретились. Потом он оторвался от нее.

— Ты знаешь, что не можешь покинуть дворец, — с болью произнес Жун Лу. — Ты должна стать свободной здесь, в этих стенах, потому что другой свободы для тебя не будет.

Его голос доносился к ней откуда-то издалека: она чувствовала только его руки, его тепло.

— Чем выше ты вознесешься, — продолжал он, — тем свободнее будешь. Поднимайся высоко, любовь моя, — и власть будет в твоих руках. Приказывать может только императрица.

— Но будешь ли ты любить меня? — спросила она прерывающимся голосом.

— Как я могу не любить тебя? — ответил он. — Ты — моя жизнь, мое дыхание.

— Тогда… поставь на мне печать твоей любви!

Эти безумные слова она произнесла тихим шепотом, но он услышал, угадал ее желание. Он вздохнул, и она почувствовала, как задрожали его плечи, ослабли мышцы, обмякло тело.

— Если хоть один раз я стану твоей, то смогу здесь жить.

Никакого ответа! Он не мог говорить. Душа его была в смятении.

Она подняла голову и посмотрела ему в лицо.

— Какая мне разница, где жить, если я буду твоей? Ты прав. Отсюда меня выведет только смерть. Хорошо, я могу выбрать смерть. Во дворце это легко сделать — можно проглотить опиум, золотые сережки, можно вскрыть себе вены — разве уследят за мной? Клянусь, что умру, если не стану твоей! А если буду твоя, то исполню все, что скажешь. Я буду императрицей.

Ее волшебный голос был прекрасен в своей мольбе. Глубокий и нежный, он казался теплым и сладким, как мед. Разве стражник не был мужчиной? Молодой, пылкий, он еще не любил ни одну женщину. И вот он держал в объятиях ту, о которой мечтал. Они были пленниками императорского дворца, попавшими в ловушку старого образа жизни. И он был не свободнее ее. Но она умеет добиваться своего, и если она захочет, то станет императрицей. А если выберет смерть, то непременно умрет. Он знал ее характер. И разве не хотел он посвятить свою жизнь этой девушке? Да и Сакота, велевшая ему прийти сюда, разве не имела в виду нечто подобное? В последнюю минуту супруга императора попросила его сделать все возможное.

— Все, что попросит Ехонала, — так она сказала.

Душа его успокоилась, совесть замолчала. Он поднял прекрасную девушку на руки и понес на кровать.

…На дворах и в коридоре Запретного города барабаны отбивали начало комендантского часа. Солнце садилось, и всякий мужчина должен был уйти. Этот древний сигнал услышали все влюбленные, притаившиеся в тайных комнатах. В спальне Ехоналы Жун Лу поднялся с ложа и надел свои одежды. Она лежала полусонная и улыбалась.

Он склонился над ней.

— Мы поклялись? — спросил он.

— Поклялись! — Она вновь обняла его. — Навсегда! Навсегда!..

Барабаны утихли, и он поспешил уйти, а она быстро встала, привела в порядок одежду и причесала волосы. Когда в дверях кашлянула служанка, Ехонала уже сидела на стуле.

— Войди, — позвала она и, взяв платок, притворилась, будто вытирает глаза.

— Вы плакали, госпожа?

Ехонала покачала головой.

— Я больше не буду плакать, — негромко произнесла она. — Я знаю, что должна делать. Родич указал мне на мой долг.

Женщина стояла, по-птичьи склонив голову набок, и внимательно слушала.

— Ваш долг, госпожа? — повторила она.

— Когда Сын неба призовет меня, — продолжала Ехонала, — я пойду к нему. Я должна выполнить его волю.

Лето надолго задержалось в Запретном городе. Один солнечный день сменялся другим, дворцы сияли под лучами безустанного светила, а дождей не было. Неподвижный воздух так раскалялся, что фрейлины и придворные дамы, евнухи и наложницы уходили в императорские сады и проводили самые жаркие часы в гротах. Гроты были построены из южного речного камня, привезенного на баржах по Великому каналу. Рука человека так умело обработала материал, что искусственные скалы казались древними, изъеденными ветрами и дождями. Сосны создавали ажурную тень у входа, а внутри гротов вода из скрытых источников стекала со стен в пруды, где плескались золотые рыбки. В этой прохладе дамы вышивали или играли в азартные игры.

Но Ехонала не ходила в гроты. Она все время проводила за книгами. Молчаливая, спокойная, казалось, она забыла о неповиновении. Когда император призывал ее, она позволяла нарядить себя и шла к нему. Его любовь не ослабевала, и это вынуждало ее к осторожности, потому что другие наложницы в ожидании своей очереди становились все более нетерпеливыми, а Ли Ляньинь соперничал с другими евнухами за право быть ее главным слугой. Но если Ехонала и знала о каких-то интригах, то не показывала виду, хотя порой ее выдавала безупречная вежливость со всеми и смиренное послушание вдовствующей императрице. Встав поутру, она прежде всего спешила к старой женщине, чтобы спросить о ее здоровье и настроении. Та частенько плохо себя чувствовала, и Ехонала заваривала ей чай из лечебных трав. Если же вдовствующая мать императора нервничала, то Ехонала растирала ее сморщенные ноги и руки, спокойными и плавными движениями расчесывала редкие седые волосы. Она не гнушалась даже самыми мелкими и неприятными услугами, и вскоре все заметили, что красивая девушка стала фавориткой не только Сына неба, но и его матери.

Ехонала не удивилась, когда узнала, насколько страстно вдовствующая императрица ждет ребенка Сакоты. Каждый день она сопровождала старую женщину в буддистский храм и ждала, пока та вознесет молитвы и сожжет благовония в надежде, что боги пошлют супруге сына. Лишь после этого Ехонала возвращалась к своим занятиям, которые не прерывала ни на один день. Она читала в библиотеке книги под руководством старых и мудрых евнухов, занималась музыкой и, не жалея себя, училась писать кистью из верблюжьего волоса в стиле великих каллиграфов прошлого.

Все это время Ехонала скрывала тайну или, вернее, думала, что скрывает, пока однажды служанка не заговорила с ней. Этот день не отличался от других, ночью и ранним утром было прохладно, но в полдень вновь установилась жара. Ехонала проспала допоздна, потому что предыдущей ночью была призвана к императору. Ее призывали уже много раз, и всегда она повиновалась.

— Госпожа, — обратилась к ней служанка, войдя в спальню и тщательно закрыв за собой дверь. — Вы заметили, что полная луна пришла и ушла, а у вас еще не было малиновых гостей?

— Неужели? — молвила Ехонала с напускным безразличием, всеми силами стараясь не показать, как сильно это ее заботило.

— Да! — с гордостью подтвердила служанка. — Семя Дракона вошло в вас, госпожа. Не следует ли мне сообщить эту новость матери Сына неба?

— Не торопись, — приказала Ехонала, — подожди, пока супруга не родит своего ребенка. Если у нее будет мальчик, то какая разница, кто родится у меня?

— А если супруга родит дочь? — хитро спросила женщина.

Ехонала ответила ей долгим насмешливым взглядом:

— Тогда я сама сообщу новость вдовствующей императрице. Если же ты проговоришься хотя бы моему евнуху, — предупредила она и сделала страшные глаза, — я прикажу разрезать тебя на кусочки и развесить твое мясо по жердям, чтобы его съели собаки.

Женщина попыталась улыбнуться.

— Клянусь матерью, что никому не скажу!

Однако лицо ее побледнело. Кто знает, вдруг любимица императора, слишком красивая и слишком гордая, захочет превратить шутку в действительность?

А пока двор не спускал глаз с Сакоты. Наложницы, просыпаясь поутру, спрашивали о ней, а князья и советник Шунь, прежде чем отправиться на рассвете в Зал аудиенций, выясняли у евнухов, не начались ли роды. Но ребенок не торопился на свет. Встревоженный император приказал Совету астрологов снова изучить звезды и определить по внутренностям свежезабитых кур, родится ли у него сын. Увы, звездочеты видели неясные знаки: ребенок мог быть мальчиком, а мог и не быть. Не исключалось, что супруга родит близнецов, мальчика и девочку, и в этом случае девочку придется убить, чтобы она не тянула соки из своего царственного брата.

Проходила осень. Придворных врачей все сильнее беспокоило здоровье супруги. Беременная была измучена ожиданием, она выглядела еще более хрупкой, чем раньше, и не могла ни есть, ни спать, боясь, что не сумеет разродиться. Как-то раз Ехонала хотела ее навестить, но не была принята. Слуга-евнух объяснил, что Сакота слишком слаба и ей не следует никого видеть. Ехонала ушла в тревоге. Неужели Сакота настолько слаба, что не в силах повидаться с ней? Впервые она пожалела, что кузина знает о ее памятном свидании с Жун Лу. Хотя известно ей было только, что Жун Лу приходил в спальню Ехо-налы, этого было достаточно, чтобы уничтожить соперницу. Рука Сакоты слаба, но тайной воспользоваться мог более смелый, пока неизвестный враг. Увы, теперь Ехонала знала, что во дворце плетутся интриги, и надо быть сильной и хитрой, чтобы не попасть в расставленные сети. Никогда, ни при каких обстоятельствах она не вложит в чужие руки тайны, которая может обернуться оружием против нее.

Шли дни, томительные дни, и все знаки были плохие. Со всех концов империи приходили тревожные вести. Длинноволосые китайские мятежники захватили южную столицу Нанкин, и много людей было убито. Эти головорезы бились настолько яростно, что императорские солдаты не смогли выиграть у них ни одного сражения. Отмечались и другие недобрые знаки. На город налетали буйные ветры, ночное небо пересекали кометы, и из разных мест приходили слухи о рождении близнецов и уродов.

В последнюю полночь восьмого лунного месяца разразилась гроза, которая перешла в тайфун, более подобавший южным морям, нежели сухим северным равнинам, где стоял город. Даже старики не помнили такой бури: сверкали молнии, грохотал гром. С юга дул жаркий ветер, казалось, что на черном небе катаются дьяволы на колесницах. Наконец пошел дождь — совсем не тот благодатный ливень, которого ждали высохшие поля и пыльные улицы: вода низвергалась с неба яростными потоками, они врезались в землю и уносили ее. От страха ли, а может, от глубокого отчаяния Сакота почувствовала, что начались родовые схватки, и не успела она закричать, как эта новость разлетелась по всем дворцам. Все замерли в ожидании.

Ехонала сидела в это время в библиотеке и занималась. Небо потемнело, и евнух зажег лампы. Учитель читал вслух древний священный текст, а она записывала. Мудрец читал:

— Министр дома Чи по имени Чун Кун попросил совета в искусстве управления. Господин сказал: «Научись прежде всего использовать своих подчиненных. Закрывай глаза на их мелкие слабости и возвышай тех, кто честен и способен».

В этот момент у занавески показался Ли Ляньинь. Из-за спины учителя он делал Ехонале знаки, которые та сразу поняла. Она положила кисть и поднялась.

— Уважаемый, — обратилась Ехонала к учителю. — Я должна поспешить к вдовствующей императрице, которая срочно во мне нуждается.

Она уже давно продумала, что сделает, когда у Сакоты начнутся родовые муки. Она поспешит к вдовствующей матери императора и будет ее утешать или забавлять, до тех пор пока не станет известно, мальчик родится или девочка. Прежде чем учитель успел ответить, она покинула библиотеку и устремилась во дворец матери императора. Над верхушками деревьев сверкала молния, озаряя окрестности синим светом. Ветер заносил в крытые переходы дворов брызги дождя. Ехонала торопилась, и за ней спешил Ли Ляньинь.

Она вошла во дворец, не заговаривая ни с кем из служанок. Как обычно в грозу, вдовствующая императрица лежала в постели. Приподнятая на подушках, она перебирала руками буддистские четки, а ее худое лицо белело как воск. Увидев Ехоналу и даже не улыбнувшись, она торжественно произнесла:

— Как может в такой час родиться здоровый ребенок? Само Небо пришло в ярость.

Ехонала подбежала к кровати и встала на колени.

— Успокойтесь, мать императрица, — уговаривала она, — Небо гневается не на нас. Злые люди подняли восстание против Трона, а ребенок, который родится, будет нашим спасителем. Небо рассердилось от его имени, а не против него или нас.

— Ты так думаешь?

— Конечно, — ответила Ехонала и, не вставая с колен, продолжала утешительные речи, время от времени поднося горячий бульон, который поддерживал силы старой женщины.

Развлекая больную, Ехонала читала ей забавные истории, пела песни, помогала она также и творить молитвы. Часы шли.

На закате ветер утих, а дворцы и дворы залил удивительный желтый свет. Ехонала завесила занавески и стала ждать. Ей постоянно сообщали, что ребенок вот-вот родится, но она не говорила об этом вдовствующей императрице. Желтый свет неожиданно исчез, и стало темно, а когда наступила ночь, во дворец явился Ань Дэхай. Ехонала поспешила ему навстречу и по лицу главного евнуха поняла, что новость он принес плохую.

— Мертвый ребенок? — спросила она.

— Не мертвый, — угрюмо ответил тот, — но это девочка. Слабая, болезненная девочка.

Ехонала приложила платок к глазам.

— Жестокое Небо…

— Вы сообщите эту новость почтенной матери? — спросил евнух. — Я должен поспешить к императору. — Он сходит с ума от гнева.

— Я скажу ей, — пообещала Ехонала.

— А вы сами, — продолжал главный евнух, — готовьтесь к тому, что нынешней ночью будете призваны Сыном неба. Конечно, он будет в вас нуждаться.

— Я готова, — ответила Ехонала.

Ехонала вернулась в спальню вдовствующей императрицы, даже не взглянув на служанок, которые уже угадали новость и стояли, понурив головы. В глазах их блестели слезы. Увидев лицо Ехоналы, старая женщина все поняла.

— Это не мальчик, — уверенно сказала она, и на ее лице отразилась усталость долгих лет ожидания.

— Это девочка, — мягко ответила Ехонала.

Она опустилась на колени возле кровати, взяла руки старой больной женщины и долго гладила их своими молодыми сильными руками.

— Зачем мне жить?.. — жалобно спросила старая мать императора.

— Вы должны жить, почтенная, ответила Ехонала, стараясь, чтобы ее глубокий голос звучал нежно. — Вы должны жить — пока не родится мой сын.

Ее сокровенная надежда была открыта. Ехонала бережно хранила свой секрет и теперь, как дорогой подарок, преподнесла его матери императора.

Лицо старой женщины задрожало и озарилось сморщенной улыбкой.

— Это правда?! — воскликнула она. — Неужели Небо благосклонно к нам? Конечно, ребенок появится на свет из твоего сильного тела, и родится непременно сын. Будда слышит!

Иначе быть не может! А я-то считала тебя неистовой, говорила, что ты слишком сильна для моего сына… Дочь, как теплы твои руки!

Старая императрица смотрела на прекрасное молодое лицо, ставшее таким близким. В ее глазах Ехонала прочла обожание.

— Мои руки всегда теплы, — сказала она. — Да, я сильная. И я могу быть неистовой. И я рожу сына.

Услышав слова Ехоналы, почтенная дама поднялась со своей постели так порывисто, что все вокруг испугались.

— Поберегите себя, мать императора! — воскликнула Ехонала.

Она хотела поддержать старую женщину, но та отстранила ее.

— Пошлите евнухов к моему сыну, — дрожащим от волнения голосом велела она. — Передайте ему, что у меня хорошие известия.

Придворные дамы, услышав эти слова, обменялись недоверчивыми, но радостными взглядами. Поднялась суматоха, забегали с поручениями евнухи.

— Ванну! — приказала вдовствующая императрица служанкам и повернулась к Ехонале: — А ты, мое сердце, теперь мне дороже всех, кроме разве что моего сына. Тебе назначено судьбой, я вижу это по твоим глазам. Такие глаза! Они говорят, что с тобой не может случиться ничего плохого. Возвращайся в свою спальню, дочь моя, и отдохни. Я прикажу перевести тебя во внутренние дворы Западного дворца, где террасы освещаются солнцем. И пусть без промедления придут врачи!

— Но я не больна, почтенная, — смеясь, ответила Ехонала. — Посмотрите на меня!

Она вытянула вперед руки, подняла голову: по щекам ее разливался румянец, темные глаза горели.

Вдовствующая императрица внимательно разглядывала Ехоналу.

— Ты прекрасна, прекрасна, — чуть слышно бормотала она. — Глаза ясные, брови, словно крылья мотылька, тело нежное, как у ребенка, я была уверена, что супруга принесет девочку. Я говорила, помните, я всем говорила, что создание с такими тонкими костями и такой слабой плотью принесет только девочку.

— Почтенная, вы говорили это, вы в самом деле это говорили, — одна за другой подтвердили служанки.

А Ехонала сказала:

— Почтенная, я буду слушаться вас во всем.

Она учтиво поклонилась и вышла из спальни. За дверью ее ждали служанки и Ли Ляньинь. Евнух радостно потирал руки, щелкал пальцами и ухмылялся.

— Пусть императрица Феникс мне приказывает, — обратился он к Ехонале. — Я жду ее приказаний.

— Тише, — ответила девушка, — ты радуешься слишком рано.

— Разве я не предчувствовал судьбу? — возразил он. — Теперь я вижу воочию.

— Оставь меня, — строго приказала Ехонала.

Она пошла прочь с мягкой грацией, и следом засеменила служанка. Пройдя несколько шагов, Ехонала обернулась к евнуху.

— Ты можешь сделать только одно: пойти к моему родичу передать ему все, что слышал.

Ли Ляньинь по-черепашьи вытянул длинную жилистую шею.

— Должен ли я велеть ему посетить вас? — вкрадчиво спросил евнух.

— Нет, — нарочито громко, чтобы все слышали, ответила Ехонала, — не подобает мне разговаривать ни с кем из мужчин, кроме моего господина императора.

Положив руку на плечо служанке, она удалилась. Ехонале оставалось только ждать, когда император получит известие и призовет ее. Служанка помогла ей принять ванну, облачила в свежие нижние одежды, сделала искусную прическу, спрятав волосы под головным убором, украшенным драгоценностями.

— Какие платья изволите выбрать, несравненная? — поинтересовалась служанка.

— Принеси бледно-голубой халат с розовыми цветами сливы и желтый халат, — тот, на котором вышит зеленый бамбук, — приказала Ехонала.

Оба халата были доставлены, но прежде чем Ехонала решила, который из них больше подходит к цвету ее лица, в дверях послышалась суматоха и раздались плачущие голоса.

— Что случилось? — закричала служанка.

Она выбежала, оставив госпожу выбирать наряд, и столкнулась с Ли Ляньинем. Его лицо было зеленоватым, как незрелый персик, а нижняя губа отвисла.

— Умерла вдовствующая императрица! — выдохнул он.

— Умерла! — завопила служанка. — Но ведь госпожа была у ' нее два часа назад!

— Умерла, — повторил Ли Ляньинь, — фрейлины с трудом довели ее до Зала аудиенций, а когда император бросился ей навстречу, она широко раскрыла рот и начала глотать воздух, как будто ей перерезали горло. Потом закричала, что у него будет сын, и это были ее последние слова. С этими словами она замертво упала на руки своих приближенных. Душа преподобной улетела на вечные Желтые источники.

О, Владыка ада! — плакала служанка. — Как можешь ты посылать такую недобрую весть?!

Она бросилась к своей госпоже, но Ехонала, поспешившая к дверям, уже все слышала.

— Я принесла матери императора слишком много радости, — грустно молвила она.

— Нет, радость слишком быстро сменила печаль, и душа ее не выдержала, — ответила служанка.

Ехонала промолчала. Она вернулась в спальню и остановилась, глядя на халаты, разложенные на кровати.

— Убери их, — сказала она наконец. — Теперь меня не призовут, пока не кончится траур.

Беспрерывно всхлипывая и жалуясь на злую судьбу, служанка сложила яркие наряды и спрятала их обратно в красный лакированный сундук.

Тихо текли месяцы, и пришло время первых холодов. Запретный город застыл в печали по матери императора, и Сын неба, не снимавший белые траурные одежды, жил без женщин. Ехонале недоставало внимания старой императрицы, но она знала, что ее не забыли. По приказу императора ее охраняли. Она получала все, о чем бы ни попросила, но должна была неукоснительно выполнять предписания. Ей вменялось питаться самыми изысканными кушаньями, рыбу для нее привозили из дальних рек — желтого карпа, гладкокожих угрей, — и чтобы сохранить, обкладывали снегом и льдом. Рыбу она требовала за каждой едой, а также суп из размельченных рыбьих костей. Кроме этого, Ехонала просила лишь незатейливые сладости, которые в детстве любила покупать на лотках уличных торговцев, — красные сахарные кексы, кунжутовые ириски и крестьянские пельменьки из рисовой муки, начиненные подслащенной бобовой массой. Жирную свинину, жареную баранину и утятину, а также другие дворцовые блюда из мяса она есть не могла. Еще труднее было глотать настои из трав и лекарства, которые ей ежедневно готовили придворные лекари. Они все время опасались, что ребенок родится слишком рано или окажется уродом и, конечно же, в этом несчастье обвинят их.

Каждое утро, до завтрака, после того как Ехонала выходила из ванной и одевалась, ее осматривала целая толпа врачей. Они проверяли у своей пациентки пульс, приподнимали веки, смотрели язык и принюхивались к дыханию. Затем лекари обсуждали состояние беременной и предписывали ей лекарства, которые сами же готовили. Какими отвратительными были эти зеленые микстуры и черные отвары! Но Ехонала послушно глотала и то и другое, так как знала, что носит в себе не простого ребенка, а Правителя, который принадлежит всему народу — ведь она не сомневалась, что родится сын. Будущая мать с аппетитом ела, крепко спала и чувствовала, как ее молодое тело наливается здоровьем. Дворцы наполнила благодатная, как божественная музыка, радость, которая расходилась отсюда по всей стране. Люди говорили, что времена переменились, зло ушло и добро вернулось в империю.

Между тем изменилась и сама Ехонала. Пока она не знала о беременности, в ней, несмотря на любовь к книгам и тягу к учению, преобладали девичье упрямство, озорство, порывистость. Теперь же, продолжая, как и прежде, изучать старинные тексты и рисовать кисточкой древние иероглифы, всякое новое знание она соотносила с собой и своим будущим ребенком. Так, наткнувшись на следующие слова Лаоцзы: «Из всех опасностей наибольшая — это несерьезно думать о враге», — Ехонала была поражена их нынешним значением. Мудрец жил столько веков назад, а его слова звучали так современно, будто он сказал их сегодня. Враг? Царство, которым, возможно, придется править ее сыну, теперь осаждали враги. Раньше она считала, что до них ей нет дела, но теперь все изменилось, — они были врагами ее сына и потому — ее собственными. Ехонала подняла голову над книгой.

— Скажите, — обратилась она к учителю, — кто наши нынешние враги?

Старый евнух покачал головой. — Госпожа, — ответил он, — я не сведущ в государственных делах. Мое знание ограничивается древними мудрецами. Ехонала закрыла книгу.

— Пришлите того, кто укажет мне моих нынешних врагов, — приказала она.

Старый евнух был смущен, но по опыту знал, что лучше не возражать. Он передал это приказание главному евнуху Ань Дэхаю, а тот поспешил к принцу Гуну, шестому сыну последнего императора. Мать принца была наложницей, и он приходился таким образом единокровным братом нынешнему императору Сяньфэну. Братья вместе росли и под руководством одних и тех же наставников постигали науки и боевые искусства. Характер у принца Гуна был покладистый, а лицо мужественное и красивое. Мудрость и ум этого человека привлекали к нему министров, принцев и евнухов, которые ходили советоваться с принцем Гуном. Славный вельможа никогда никого не предавал, и все ему доверяли. Поэтому главный евнух отправился во дворец принца, находившийся за пределами Запретного города, и рассказал ему о желании Ехоналы. Он просил, чтобы принц сам занялся обучением молодой фаворитки.

— Она натура сильная, здоровьем так и пышет, — говорил главный евнух. — Да и умом не уступит мужчине. Мы не сомневаемся, что она родит сына, который станет нашим будущим императором.

Принц Гун некоторое время размышлял. Молодому мужчине не подобало ходить к наложнице. Однако он и Ехонала породнились через императора, и можно было пренебречь обычаем. Кроме того, они маньчжуры, и им, в отличие от китайцев, дозволялось вести себя свободнее. Принц не забывал также, какие трудные настали времена. Его старший брат — император был распутен и слаб, а двор — праздней и продажен. Надменные принцы и бездеятельные министры, казалось, не хотели остановить распад империи. Казна опустела, а урожаи не оправдывали надежд, и подданные часто голодали. В народе росло недовольство. Мятежники то тут, то там плели тайные заговоры против трона Дракона. Китайцы заявляли, что пришло время прогнать маньчжурских императоров, которые правили целых два века. Свергнуть маньчжуров! Восстановить древнюю китайскую династию Мин! Мятежники полчищами шли за сумасшедшим длинноволосым Хуном, провозгласившим себя китайским Христом. Как будто мало в стране иностранцев, проповедовавших учение Христа в школах и церквах и призывавших молодежь предавать семейных богов!.. Последняя надежда удержать остатки империи — рождение наследника, сильного сына сильной матери.

— Я буду учить фаворитку, — принял решение принц Гун. — Но пусть ее наставник — евнух присутствует на занятиях.

На следующий день, когда Ехонала, как обычно, появилась в императорской библиотеке, она увидела рядом со стариком евнухом Ань Дэхая и незнакомого молодого мужчину — высокого, плечистого, красивого. Ань Дэхай представил ей принца Гуна и объяснил, зачем тот пришел.

Ехонала прикрыла рукавом лицо и поклонилась. Принц стоял боком, отвернув голову.

— Садитесь, старший брат, — приветствовала его Ехонала и заняла свое обычное место. Старый учитель расположился поодаль, главный евнух остался стоять возле принца, а четыре фрейлины Ехоналы расположились позади нее.

Так принц Гун начал обучать фаворитку императора. Отвернув лицо, чтобы не глядеть на нее, он приступил к занятиям. Принц рассказал Ехонале о нынешнем положении в стране, о том, как слабость Трона привела не только к народным восстаниям, но и к вторжению чужеземцев. Он рассказал ей, что первыми захватчиками Поднебесной были португальцы, которые пришли в их страну триста лет назад в поисках пряностей. Затем пришли другие европейцы — испанцы, голландцы, потом англичане, которые насаждали торговлю опиумом, потом французы, немцы…

Глаза Ехоналы горели и казались темнее, чем обычно. Лицо то бледнело, то заливалось румянцем, а руки, лежавшие на коленях, сжимались в кулаки.

— И мы ничего не сделали?! — возмущалась она.

— Что мы могли сделать? — возражал принц Гун. — Мы не такие хорошие мореходы, как англичане. Их маленькая бесплодная земля окружена морями, и либо они будут пиратствовать, либо умрут.

Он рассказал Ехонале, что англичане постоянно воевали и во всех войнах выходили победителями.

— Почему? — поинтересовалась она.

— Потому что война для них — образ жизни, — ответил принц Гун. — Англичане не перестают нам докучать. В царствование сына могущественного Цяньлуна из Англии прибыл посланник по имени Амхерст. Этого человека вызвали в Зал аудиенций к обычному утреннему докладу. Но он отказался прийти, сославшись на то, что его парадные одежды еще в дороге, и, кроме того, на нездоровье. Правивший тогда Сын неба послал к английскому посланнику своих собственных врачей, которые сообщили, что Амхерст вовсе не болен. Сын неба рассердился и приказал англичанину отправляться домой. Самая прекрасная, знайте, что белые люди упрямы. Они не хотят становиться на колени перед нашими правителями. Они заявляют, что не встают на колени ни перед кем, кроме победивших врагов. А еще — женщин.

— Женщин? — переспросила Ехонала.

Ее развеселила представившаяся ей картина — белый мужчина стоит на коленях перед женщиной. Она прикрыла улыбку рукавом, хотя и не смогла удержать смешок. Принц Гун повернул голову, поймал ее озорной взгляд и сам начал беззвучно смеяться. Засмеялся и главный евнух, а затем, пряча лица за широкими шелковыми рукавами, в смехе зашлись и фрейлины.

— И до сих пор белые люди отказываются вставать на колени перед Сыном неба? — спросила Ехонала, перестав смеяться.

— До сих пор, — ответил принц.

Ехонала ненадолго замолчала. «Когда будет править мой сын, — подумала она, — белые люди непременно станут перед ним на колени. А если они откажутся, я прикажу их обезглавить».

— А теперь? — спросила она. — Мы все еще беспомощны?

— Нам следует сопротивляться, — сказал принц Гун, — хотя у нас нет современного оружия и мы не можем сражаться с ними. Надо действовать по-другому — проволочками и помехами. Мы не должны позволять иностранцам хозяйничать у нас в стране. Теперь, когда появились еще и американцы — последователи англичан, которые тоже настаивают на подписании выгодных для них договоров, мы вынуждены заключить мир с другими западными державами. Мы просили их правительства не оказывать поддержки американским торговцам опиумом, и они дали согласие.

— К чему все это приведет? — спросила Ехонала.

— Кто знает, — ответил принц Гун.

Наставник тяжело вздохнул, и по его лицу пробежала тень. На красивом лице появилась озабоченность и грусть, а поверх тонкого рта и между темными бровями пролегли глубокие складки.

Он встал и поклонился.

— На сегодня, думаю, достаточно. Я обрисовал вам, самая прекрасная, некоторую историческую канву. В дальнейшем, если пожелаете, я более подробно расскажу об этих событиях.

— Спасибо, буду вам очень благодарна, — сказала Ехонала.

Она встала и поклонилась.

Так окончился этот день, а ночью Ехонала не могла уснуть. Какова будет ее судьба? Ее сын должен возродить империю и прогнать иностранцев за море.

Ехонала больше не чувствовала себя во дворце пленницей. На ней сошлись народные надежды. Что она ела, хорошо ли спала, ощущала томление или боль, цвет ее лица, смех, ее упрямство и капризы — все вдруг стало важным. В ореоле этих волнений и забот прошли зимние месяцы. День за днем на безоблачном небе светило солнце, и его лучи оживляли город. Страна жила надеждой, народ воспрял духом, да и дела шли хорошо. Длинноволосые мятежники-южане осели в городе Нанкине; на север доходили слухи, что их предводитель обзавелся гаремом, безудержно наслаждается вином и изысканной пищей. Но Ехоналу это не слишком успокаивало — настоящим врагом она считала не бунтовщика-китайца, а белого человека.

Хотя почему? Пусть они возвращаются к себе домой, тогда не придется враждовать и с ними. «Надо жить в своем мире, своими традициями», — думала Ехонала.

В эти дни у нее в душе царил покой, никогда прежде она не чувствовала себя такой здоровой и цветущей. Было ли это влиянием тех травяных настоев, которые она пила, или же материнство давало ей жизненную энергию — она не знала. Но что особенно странно — она больше не испытывала ненависти к Сыну неба. Конечно, она не полюбила его, но она жалела этого слабого человека, укутанного в золотые императорские халаты. Ночью Ехонала убаюкивала его на своих руках, а днем неизменно выказывала ему огромное уважение. Разве не был он отцом ее сына?.. А был ли он отцом ее сына? Коварный вопрос таился в ее сердце. Весь мир должен знать, что отец ее сына — император. Но тайно в ней трепетало воспоминание о Жун Лу и о том дне, когда они встретились у нее в спальне.

В Ехонале жили как будто две женщины: одна была горда, что носит в себе наследника Трона, другая мечтала о тайной любви. Как мать будущего правителя, она усердно изучала историю народа, которым будет править ее сын, читала старинные книги и беседовала с принцем Гуном. Любовь, горячая земная любовь открывала перед ней красоту мира, в который придет ее ребенок. Иногда после полудня, вместо того чтобы уединиться в библиотеке, она часами гуляла со своими фрейлинами, а ее евнух Ли Ляньинь ходил следом. Они ни разу не вышли за стены Запретного города, но и внутри этих стен было столько красивых уголков! Когда солнце поднималось высоко и не дул холодный ветер, она бродила вдоль высоких розово-красных стен по проходам, соединявшим дворцовые дворики. Императорский город опоясывали тройные стены. Войти в город можно было через ворота, выходящие на четыре стороны света. В огромных первых воротах было еще три небольших входа, ведущих к мостикам, дворцовым садам и тронным залам. Залы всегда смотрели на юг, а их цвета обозначали разные стихии. Даже теперь, в зимние холода, сады были прекрасны: северный бамбук зеленел под снегом, а индийский был покрыт алыми ягодами. У Ворот небесного спокойствия возвышались две колонны из белого камня, украшенные крыльями и фигурой дракона. К этим колоннам она часто приходила, а почему — и сама не могла объяснить. Разве что настроение у нее улучшалось.

В сопровождении фрейлин она гордо обходила дворцы, дворики и тронные залы и все лучше узнавала этот северный священный город — центр Земли, подобно тому, как полярная звезда^- центр неба. Ах, как хорошо, что она выбрала этот город местом рождения своего сына и его домом!

На третью весеннюю луну нового года, в день, назначенный Небом, Ехонала произвела на свет сына. В присутствии старших придворных дам, которые заняли место вдовствующей императрицы, родился, наконец, бесспорный наследник трона. Пока Ехонала еще мучилась на стуле, повитуха схватила ребенка и высоко подняла его перед дамами.

— Смотрите, почтенные, — закричала она, — это мальчик, здоровый и сильный!

И Ехонала, еще не придя в себя, взглянула вверх и увидела своего сына. Он лежал на руках у повитухи, двигал ручками и ножками, открывал рот и громко кричал.

Наступила мягкая весенняя ночь. Двор перед маленьким дворцом Ехоналы был освещен светом фонарей, установленных на жертвенном алтаре. Со своей постели она смотрела сквозь низкие решетчатые окна на принцев, придворных дам и евнухов, которые стояли по ту сторону церемониального стола. Отблески свечей мерцали у них на лицах и на атласных одеждах, расшитых золотом и серебром. Был час принесения жертвы по случаю рождения ребенка. Сам император пришел к алтарю, чтобы поблагодарить Небо и объявить о своем наследнике. На столе лежали три приношения: вареная свиная голова, белая и безволосая, вареный петух, весь ощипанный, кроме головы и хвоста, а между головой и петухом — живая рыба, которая билась в сети из алого шелка.

Ритуал был сложным, выполнять его должен был Сын неба. Рыбу выловили из лотосного пруда, и ее следовало вернуть живой в ту же воду, иначе наследник не доживет до зрелого возраста. Нельзя было спешить и нарушать торжественность ритуала — Небо могло оскорбиться. В глубокой, никем не нарушаемой тишине, император поднял руки, молча опустился на колени перед Небом, которому он один имел право поклоняться, и нараспев прочитал молитвы. Закончив, он схватил живую рыбу и передал ее главному евнуху. Тот поспешил к пруду, бросил рыбу в воду и стал внимательно следить за ней. Высоко подняв фонарь, Ань Дэхай не отрывал глаз от воды. Двор молча ждал. Император неподвижно стоял перед алтарем.

В воде блеснуло серебро.

— Рыба жива, высокочтимый, — закричал евнух.

При этих словах собравшиеся с облегчением засмеялись и заговорили. Захлопали хлопушки, полетели птицы, выпущенные из клеток во всех дворцах, и фейерверк осветил небо. Ехонала приподнялась на локте, и ей показалось, что небо раскололось: на фоне искрящейся звездами темноты, из самой ее середины начала выплывать огромная золотая орхидея с лепестками, тронутыми пурпуром.

— Госпожа, это в вашу честь! — в страшном возбуждении закричала служанка.

Когда над городом расцвел фейерверк, сотни тысяч голосов слились в крик радости, а Ехонала, откинувшись на подушки, радостно засмеялась. Как часто ей хотелось быть мужчиной, но как довольна она была сейчас, что она — женщина! Какой мужчина мог познать такой триумф?! Разве мог он принести императору сына?

— Супруга, моя кузина, тоже во дворе? — спросила она. Старая женщина выглянула в окно:

— Я вижу ее, окруженную фрейлинами.

— Выйди к ней, — приказала Ехонала. — Пригласи ее зайти. Скажи, что я томлюсь желанием ее увидеть.

Женщина вышла, горделиво приблизилась к супруге императора и пригласила ее к постели кузины.

— Госпожа считает супругу Дракона своей старшей се строй, — уговаривала служанка.

Но Сакота покачала головой:

— Я поднялась с постели, чтобы присутствовать при жертвоприношении. Я не очень хорошо себя чувствую и вернусь в постель.

Сказав это, супруга повернулась и, опираясь на двух своих фрейлин, ушла вслед за евнухом в темноту круглых лунных ворот.

Все были удивлены отказом. Служанка вернулась к Ехонале и оповестила ее:

— Госпожа, супруга не придет. Она сказала, что больна, но думаю, это не так.

— Тогда почему же она не пришла? — спросила Ехонала.

— Кто же может сказать, что случилось с сердцем супруги? — ответила вопросом женщина. — Ведь у нее дочь. А сын — ваш!

— У Сакоты не такая низкая душа, — настаивала Ехонала и тут же вспомнила, что кузине известна ее тайна.

— Чужая душа — потемки, — возразила служанка.

На этот раз Ехонала ничего не сказала.

Двор опустел. Император и его свита удалились на пир. Этой ночью народ предавался веселью. От севера до юга, от востока до запада открывались двери тюрем, и все заключенные освобождались, каким бы тяжким ни было их преступление. В городах и деревнях в течение семи дней не открывалась ни одна лавка, не забивали животных, в реках и прудах не ловили рыбу, а ту, что была поймана раньше и плавала на рынках в бочках и чанах, следовало выпустить на волю. Птицы тоже выпускались из клеток и в простых домах, и во дворцах, а знатные люди, которые были изгнаны из своих владений, могли теперь вернуться и получить обратно не только земли, но и титулы. Все это делалось в честь новорожденного.

Лежа в постели, Ехонала чувствовала себя страшно одинокой. Сакота так и не пришла навестить ее и посмотреть на сына. И это Сакота — всегда такая милая, добрая. Что же случилось? Наверняка это дело рук евнухов: они разносчики сплетен. Теперь, когда родился сын, они очерняли ее в глазах Сакоты. За их спинами мог стоять и Верховный советник Су Шунь, этот выскочка, или его друг, принц Йи, приходившийся императору племянником. Оба относились к ней настороженно и ревниво. Ли Ляньинь рассказывал, что прежде именно этим людям доверял император, они были близки к нему. Но ненасытная любовь к Ехонале затмила всех и вся.

«Я ничего плохого не сделала им, — думала Ехонала. — Всегда была вежлива, даже слишком».

Хотя честолюбивый и надменный Верховный советник имел низкое происхождение, она все-таки взяла себе во фрейлины его шестнадцатилетнюю дочь Мэй. А вот принц Гун непременно должен быть ее другом. Ехонала вспомнила его красивое, умное лицо и укрепилась в решении сделать его союзником. Лежа, как в укрытии, за занавесками огромной кровати, она придерживала правой рукой новорожденного сына и размышляла над его судьбой и своей.

Мужчина, которого она любит, никогда не сможет стать ее мужем. Не было ей утешения в этой жизни. Но и смерть ей стала недоступна. Родился сын, и у него была только она. Времена плохие, знаки Неба зловещи, император слаб. В переплетении дворцовых интриг лишь она сможет сохранить трон своему сыну.

В темные предрассветные часы она смотрела прямо в лицо своей судьбе. Она знала, что только в себе самой найдет силы, чтобы встретить новый день. Знала, что должна идти наперекор всем — врагам и друзьям. Даже Сакоте, которая владела ее тайной. Ребенок, лежащий у нее на руках, навсегда должен стать сыном императора Сяньфэна. Сыном императора и наследником трона Дракона!

Так Ехонала начала долгую битву за власть.