"Один на один" - читать интересную книгу автора (Внуков Николай Андреевич)

НОВЫЙ ДОМ

Горло у меня прошло на вторые сутки.

Может быть, помог кизил с кипятком, которого я выпил банок десять, а может, я уже так привык к холоду, что простуда меня не брала. Я читал, что солдаты, находящиеся на фронте, почти не болели, хотя спали в окопах под дождем и снегом и долгие месяцы не видели настоящего жилья. Это происходило оттого, что организм, находящийся в постоянном напряжении, сильнее сопротивляется болезни.

Когда я на двадцать восьмой день островной жизни проснулся у потухающего костра, горло только слегка саднило и чувствовал я себя довольно бодро.

У входа в палатку и под деревом валялись вялые зеленые дудки. Да, это был борщевик, и о нем мне рассказывала мать.

Я учился тогда в четвертом классе. Мы только что приехали на Дальний Восток. Вместе с мамой первый раз в жизни попал в тайгу. Помню, мне очень понравились огромные резные листья и могучие стебли, толщиною чуть ли не в мою руку. Я срезал один стебель и обрадовался: он был пустой внутри. Из него могла получиться хорошая трубка.

— Это борщевик, — сказала мама. — Его иногда разводят на полях для силоса. А молодые побеги можно добавлять в салат и даже есть просто так. Они слегка сладковатые. Но учти, Сашка, в жаркие дни в зарослях борщевика находиться нельзя. Он выделяет ядовитые эфирные масла, которые раздражают кожу и могут даже отравить человека. Будь осторожен.

Наверное, и бред у меня был от борщевика.

Я стал готовиться к новому походу на Мыс Форштевня.

Волны принесли с собой много мусора. Я перелезал через высокие валы грязи, ветвей, бревен, сползал в ямы, полные какой-то слизи, и окончательно выбился из сил, не дойдя до Левых Скал. Однако другого пути не было. Спуск по склону сопки напрямик к Берегу Правого Борта закрывали сплошные джунгли кустов. Через них можно было продираться только с топором. Северо-западный склон в направлении Мыса Форштевня был таким крутым, что туда нечего было и соваться. Хорошо еще, что солнце опять было в дымке и не палило, а только слабо грело.

Отдохнув, я поднялся немного выше линии прибоя и, миновав поворот берега у Левых Скал, издалека увидел какой-то черный предмет.

Это были не бревна, и не камни, обнажившиеся после отлива, и не плот, как мне показалось сначала. В неглубокой ложбине, зарывшись кормою в грязь, лежал целый катер, с поручнями вдоль бортов, с ходовой рубкой на палубе и даже с маленькой лебедкой на носу! Я вспомнил, что когда в берег ударила вторая волна, в ее пенной верхушке мелькнуло что-то большое, длинное. Наверное, это он и был.

Через несколько минут я уже стоял на палубе и, замирая от удачи, разглядывал рубку, лебедку и темно-зеленые лохмотья тины, висящие на поручнях.

Ободранный железный корпус покрывали язвы ржавчины. Глубокие вмятины уродовали борта. Поручни держались только в носовой части, в других местах от них остались изогнутые обломки. Одиноким пнем торчал на носу буксирный битенг с куском перержавевшего троса, затянутого вокруг его шеи.

Наверное, стоял этот катер у причала какого-нибудь корабельного кладбища в ожидании, когда его разрежут на металл, пока не сорвало его со швартова штормом и не угнало в море. И носился он по волнам до тех пор, пока не наткнулся на мой остров…

Я подошел к рубке и через пустой проем ветрового стекла заглянул внутрь.

Маленький, металлический, намертво приржавевший к колонке штурвал. Позади — рундук для хранения карт, ракет и сигнальных флагов. Слева — колонка компаса. Рожок переговорного устройства, похожий на гриб с кривой ножкой. И все.

Ручка двери не поворачивалась. Я стукнул по ней несколько раз киркой. Потом навалился на дверь плечом. Створка немного приоткрылась. Я протиснулся через щель в рубку.

Рулевое колесо действительно не поворачивалось на оси, а рундук был пуст. На дне его валялась размокшая картонная гильза от ракеты. На компасной колонке осталось только два ржавых болта — самого компаса не было.

Я снова протиснулся на палубу.

В кормовой части рубки находилась еще одна дверь, а рядом с ней круглая дыра от иллюминатора. Заглянул в дыру, но ничего не увидел, кроме темноты. Дверь эта была вообще без ручки. Я вбил острие кирки между створкой и косяком и нажал. Створка чуточку подалась. Действуя скобой как рычагом, я миллиметр за миллиметром расширил щель. Потом несколько раз долбанул в дверь ногой и очутился в каюте.

Под дырой иллюминатора к стенке был привинчен небольшой столик. У противоположной стены — наглухо приваренная к полу кровать с переплетением железных полос вместо сетки. Справа от столика, в углу, навесной деревянный шкафчик с двумя створками дверок и щеколдой вместо замка. Когда-то шкафчик был зеленый, но теперь краска с него облезла и лишь кое-где держалась небольшими проплешинами.

Я откинул щеколду и распахнул дверцы. На пол со звоном посыпались осколки стекла от бутылок и белые черепки от тарелок. На нижней полке в глубине среди стекла лежала алюминиевая кружка размером с хороший котелок. Поставил кружку на столик и выгреб осколки из шкафчика. Среди них я нашел столовый нож из нержавеющей стали и вилку — блестящие, будто новенькие. На верхней полке нашел молоток и очень ржавые плоскогубцы, которые не открывались. Больше в каюте ничего не было.

Дверь в нижние помещения находилась с другой стороны рубки, по правому борту. Но сколько я ни бился, так и не смог ее открыть. Комингсы двери перекосились от удара катера о камни и наглухо заклинили дверь. Черт с ней, открою когда-нибудь. Теперь я хозяин этой железной штуки и могу делать с ней что угодно.

Я обошел катер со всех сторон.

Он стоял почти на ровном киле, застряв кормой между двумя большими скалами. Внутри меня все танцевало от радости. Прощай, конура собачья, моя палатка! Завтра же переберусь сюда, в каюту, в настоящую комнату, и начну жить, как настоящий человек! Пусть теперь любой дождь обрушивается на остров — я буду сухим, буду спать на настоящей кровати и сидеть за настоящим столом! Пусть теперь бесится ветер — я могу закрыть дверь и заткнуть чем-нибудь дырку иллюминатора. А в шкафчике у меня будут храниться мидии, и саранки, и сушеный кизил. А огонь можно разводить прямо на полу, и его уже никогда не зальет! Я нарежу самых мягких веток и навалю их на кровать. Сверху наброшу материю от японского матраца. Вторым куском буду накрываться, как одеялом. Выскребу из каюты всю грязь. Хорошенько выстираю рубашку и костюм. В ходовую рубку натаскаю сухого топлива. Брезент от палатки тоже использую. Его можно разрезать на куски, из одного куска сделать ковер, другие пустить еще на что-нибудь.

…А вдруг с моря снова придет волна и смахнет меня с берега вместе с этой железкой? Там, наверху, у родника, куда безопасней.

Нет, лучше не разбирать палатку, пусть она остается летним домом, а зимним будет каюта. В теплые дни можно ночевать наверху, а в холодные — на катере.

Я прикинул расстояние от катера до полосы обычного прибоя. Далеко. Нужен огромный вал, чтобы вырвать катер из этих камней. Не может быть, чтобы такие ураганы случались здесь часто.

Отдохнув и пожевав мидий, я пошел дальше по берегу. К осыпи у птичьего базара добрался после полудня.

Издали увидел, что чайки все так же сидели на камнях, но когда я полез на осыпь, они всполошились и тучей поднялись со скал.

Узнали!

А говорят, у птиц нет памяти!

Они орали, резали воздух вокруг меня и осмелели настолько, что пикировали прямо мне на голову. Отмахиваясь от самых отчаянных, я вылез на самый гребень и сразу же увидел цыпленка.

Он сидел в углублении скалы, неподвижный, светло-коричневый и почти незаметный на фоне помета, покрывавшего скалы. Я бросился к нему. Он слабо пискнул и дернулся в сторону, но я уже схватил его, теплого, слабо трепыхнувшегося в руке, и сразу увидел еще двух.

Мне никогда не приходилось убивать птиц и зверей. Не знаю, смог бы я сделать это там, на материке, где-нибудь на охоте в сопках. Наверное, нет. Я не охотник. Я слишком люблю живое, чтобы его разрушать, и не понимаю тех, которые радуются удачному выстрелу или добыче, попавшей в капкан. Разве можно радоваться чьей-то гибели? Ведь то существо, которое убивают, — оно тоже чувствует, тоже борется за жизнь, у него так же, как у всех, есть удачные и неудачные дни, оно так же радуется солнцу, свободе, простору. И вдруг приходишь ты, вооруженный своей хитростью и своей техникой, от которой практически невозможно спастись, гонишься за ним и в конце концов делаешь его мертвым. Интересно, как бы чувствовал себя охотник, если бы на него охотились ради развлечения или хвастовства? Я даже собаку или кошку ни разу в жизни не ударил.

Но тут я просто голову потерял от голода.

Я даже не заметил, как придушил первого цыпленка, а в руках у меня уже оказался второй.

Метался по камням, засовывая цыплят со скрученными головами за пазуху рубашки, и они слабо шевелились где-то у моего живота, а я не помнил себя от какого-то дикого азарта. Только тогда, когда совать уже было некуда, пришел в себя. Рубашка оттопыривалась со всех сторон, я с трудом поворачивался, весь как бы погруженный в теплый пух, и последний задушенный мною цыпленок торчал из-за полурасстегнутой планки у самого горла.

Вечером я разжег костер на палубе катера и ел горячее полуподжаренное мясо, от которого остро пахло жженым пухом.

Наевшись до одурения, забрался в каюту и попытался заснуть на полу, но от железа было так холодно, что пришлось подняться к кустам, нарезать веток и устроить из них подстилку. И все равно было холодно.