Михаил Ишков Заповедник архонтов

Пролог

Я умирал. Я знал об этом. От мучной лихорадки спасения не было — за стенами нашей хибарки в поселке, устроенном на месте бывшего лагеря, от этой заразы перемерли почти все жители и перемещенные лица, присланные сюда для работы в ртутных шахтах. Осталось с полсотни человек. Вот еще Иуда, теперь скулящий в углу — он тоже местный. Сначала рыдал, божился, что не по чьей-либо прихоти поцеловал меня в уста. Клялся, что по небрежности. Теперь, сидя на корточках в углу, едва слышно твердит одно и то же — по любви…

Я взглянул на руки — кожа на глазах покрывалась белым налетом, в комнате было душно, меня мучила жажда. При этой хвори пить — последнее дело. Сил пока хватало, чтобы не мучить учеников слезливыми просьбами. Поэтому я бредил. Лежал посреди комнаты на сколоченном из горбыля топчане и рассказывал сказки. Ученики, не спрашивая разрешения, перетащили меня подальше от стены, сами расселись в кружок. Лица печальные, заинтересованные… Что с них взять, совсем как дети. Бородатые мужики, а слушают, раскрыв рты. Вздыхают, хлопают себя по коленям, время от времени цыкают на рыдающего, но тянущегося ко мне ухом Иуду.

Я заливал им о рае, о чудесном, светлом мире под голубыми небесами — эта диковинка почему-то особенно сразила их. Рассказывал про обширные теплые моря, про льды и снега. Про зверей и птиц. Про луговые травы — у них здесь, на Хорде, все какие-то разноцветные колючки стелются по равнинам и горам, а из деревьев пальмы сплошняком. Про людей — белокожих, смуглых до черноты, краснокожих, узкоглазых, с крупными очами, курчавых и длинноволосых, старых и малых. Про женщин и мужчин… Должно быть, теперь они живут счастливо. Солнце у них доброе, оно в одиночку разгуливает по небосводу и его света хватает всем. Не то, что два местных ярых светила. Бóльшее на неделе раз пять меняет цвет и блеск. Вот и сейчас, под вечер, касаясь склоны горы, где расположено устье шахты, оно опять густо зарделось. Значит, утром встанет омытое зеленью, опять пойдет дождь, с гор, из пальмовых лесов, натянет туман. Выходит, буду умирать в сырости, еще простыну напоследок. Так и не увижу белоглазое, второе в этих местах светило. Вот на него я и ссылаюсь, когда повествую ученикам о рае. В тех краях солнце похоже на Таврис, только вполовину крупнее, пожелтее, поласковее…

Может, не все так радостно на Земле, но мне вспоминается только хорошее. О бедах, горестях, гладе, море, наводнениях и засухах, об истреблении народов не хочу им рассказывать. Смысла нет. Их этим не удивишь, сами нахлебались досыта, веру до сих пор не сумели обрести, заменили ее целью. Даже меняющий обличия Даурис им не указ, его светоносный гнев они воспринимают исключительно с точки зрения метеорологического прогноза и еще как поле битвы, на котором сражаются какие-то «славные».

Как-то упомянул о «высшей силе», поведал об уроженце Назарета, бродившем по воде аки по суху и втолковывавшим людям, что живут они неправильно, грешат.

Вскользь изложил им Нагорную проповедь.

Они выслушали молча. Никто слова не сказал, тут же разбрелись по своим камерам. Иуда, с которым я делил помещение, тут же улегся спать. Заснул сразу. Губошлепы это умеют — отключаются мгновенно и спокойно посапывают до утра. Кстати, в ту пору я и дал им земные имена. Начал с соседа, которого местные называли Сулла. Даже при смерти я нашел в себе силы усмехнуться — менее всего этот самый молодой и непоседливый губошлеп был похож на знаменитого древнего полководца. Был он нечист на руку, перетрогал все мои вещи, а в тот день стащил нож для резки хлеба. Я попытался проникнуть в его мозги — может, во сне обнаружится, куда он спрятал добычу?

Может, признается?..

Разобраться в том, что копошилось в его сознании, было трудно — какие-то смутные образы, обрывки мыслей, ни намека на судьбу складного ножика. Тогда я наградил его ярким цветным сном, повествующем о приключениях земного Иуды в пасхальные дни незабываемого месяца нисана. Сразу и имечко приклеилось. Затем интереса ради прошел по камерам, попытался познакомиться со сновидениями, посещающими соседей в часы ночного отдыха. Картина была та же. Что подтолкнуло меня наградить их библейскими видениями, сказать не могу — наверное, играючи. Вместе со снами раздавал имена. Кому какое подходит. Бородатому толстоногому мужику, узревшему во сне гладь Галилейского моря, в самый раз именоваться Петром. Сосед его стал Андреем. Дальше — больше. Зануду окрестил Левием Матвеем, неверующего — Павлом, добряка — Исайей.

С того дня сказки анекдоты, побасенки, пересказы земных романов перестали их интересовать. Помнится, Петр как-то положил мне руку на плечо и подсказал — ты, приятель, кончай нам бабки вколачивать. Давай-ка про этого, галилеянина, сумевшего воскреснуть после смерти.

Зачем это?

Так и пошло-поехало. Поскольку на Земле существует несколько пониманий «высшей силы», и я отношу себя к христианам православного толка, начал с Библии. Пересказал, что помнил из Ветхого завета, затем перешел к рассказу о страстях Христовых, о муках его во имя спасение всех, кто населял Землю. Затем изложил жизнь Мухаммеда, объяснил, что значит «Аллах акбар». Слушали меня внимательно, начали называть учителем. Наконец добрался до Просветленного, узревшего под смоковницей первую из четырех благородных истин.

Здесь меня и настигла болезнь. Заразился в шахте. Иуда чмокнул в губы. Я упал, сердце больше не билось! Лежал до окончания смены. Все, что во мне было хордянского, а именно плоть, — вело себя терпеливо, не досаждало болью. Как только закончилась смена и стражник ударил в рельс, меня отнесли в барак и уложили на пол.

…Мне бы какой-нибудь антибиотик, самый простенький, может, помог бы этой, осыпанной мучным налетом плоти. Все говорят, что мне повезло — при этой заразе боли не чувствуешь. Умирать легко, только страшно. И правда, боли особой нет, только ломота во всем теле, мышцы ноют, словно перетрудились. Хотя бы откликнулся кто-нибудь — зову, зову, все напрасно.

Эти меня за рукав теребят — рассказывай, мол…

Я вздохнул.

— Сказал Просветленный: «Есть четыре благородные истины или Арьясачча. Познай их и ты обретешь покой. Первая гласит — жизнь есть страдание. В чем же источник страданий? Ответ дает вторая истина. В ненасытной жажде удовольствий, соединенной со страхом смерти — вот в чем источник страданий. Третья истина утверждает, что нить страданий может быть оборвана. Так говорил Гаутама, так говорил Иисус, так говорил Мухаммед. Четвертая истина повествует о благородном пути, ступая по которому, любой может избежать страданий и обрести царство Божие в душе и посмертную радость в райских садах. В этом и заключен смысл жизни. Есть и пятая истина — я бы не назвал ее благородной, я бы назвал ее мудрой. Изрек Христос — можно жить без смысла, не думая о выполнении приказа, можно жить без цели…»

Ученики затаили дыхание. Я примолк, долго смотрел в потолок — по шершавой штукатурке ползали местные насекомые, напоминающие божьих коровок, только спинки у них были лазоревые, тоже в крапинку, и глаза-искорки. Помру, а они так и будут ползать, пока дом не сгорит. Когда сгорит, переберутся в соседний. Там и возродятся в щелях между досками.

— Можно просто жить… — повторил я.

Иуда в углу ахнул. Наступила тишина. Потом Левий Матвей засуетился, принялся искать тетрадку, куда записывал мои изречения. Спросил у Иуды.

— Ты не брал?

Тот плаксиво возмутился.

— Чуть что, сразу Иуда! Не брал я твою писанину. Так запомнишь. Что здесь записывать! Уж куда проще! Убивать будут — не забуду. Можно, оказывается, просто жить. Учитель, — окликнул он меня, — а как это — просто жить?

— Не знаю, — ответил я. — В этом вся соль. Истина глубока, вы можете лишь горстями черпать ее, как воду из родника. Глотните, и уразумеете, что я имею в виду. Можно стремиться к цели, можно и плевать на нее. Можно не опасаться смены цвета Дауриса, гнева гарцука, окрика стражника, бригадира или звеньевого. Если строить ковчег, то только тогда, когда появится желание, когда сами воочию убедитесь, что это дело нужное, полезное, радующее сердце. Вы говорите, отцы наши, деды и прадеды строили ковчег. Все строят ковчег, но видел ли его кто-нибудь из страждущих духом? Вот еще одна заповедь: блаженны страждущие духом, ибо их есть царствие Божие. Поселяне вправе познать плоды своих трудов. Есть и другие истины: не убий, не укради, возлюби ближнего как самого себя, не возжелай ближнему своему того, чего сам не испытал, не прелюбодействуй… Все сразу не упомнишь.

— Ага, — скептически выпятил губу Петр, — а если захочется прелюбодействовать?

— Тогда вспомни благородные истины.

— Как, учитель, у тебя все легко получается, — закрутил головой Савл (я его так назвал за то, что он постоянно и грубо хулил меня, старался поймать на несуразностях, упрямо пытался разобраться в подоплеке свершаемых мною чудес). — Если захочешь чужую мамку, то вспомни, что жизнь есть страдание, источником которого является желания и так далее. Ну, вспомнил я, а если желание — яд этот — ну, насквозь разъедает плоть, что тогда делать?

— Вспомнить пятую истину.

— Ну и?..

— Исполни желаемое.

Теперь ахнули все ученики.

— Ладно, с мамками понятно, — рубанул воздух ребром ладони Петр. — Захотел — исполнил желаемое, не захотел — не исполнил. Как же тогда быть с ковчегом? Что же выходит: хочу — строю, а не хочу — бросай топор, пошли в барак? Так, что ли?

— Да, — с трудом кивнул я.

— Как же тогда, — хитровато прищурился Савл, — разобраться: когда нужно избавляться от желания, а когда нет.

— Голова у тебя на что? — я повысил голос. Действительно умирать от мучной лихорадки совсем не больно. — Прежде, чем желать, задумайся — может, легче избавиться от желания, чем исполнить его.

— Да-а, это думать надо, — недовольно возразил Савл.

— Левий Матвей, Левий Матвей, ну, что ты сидишь! — жарко зашептал Иуда. — Записывать надо!

Потом он поднял руку и робко спросил.

— Можно вопрос? Мне вот что непонятно — всякое ли желание надо обдумывать или только тогда, когда до смерти хочется?

— Вот об этом поразмышляй на досуге. Когда я умру…

Иуда сразу погрустнел, начал тереть глаза кулаками.

Я спросил.

— Приказ можно обсуждать?

Все загоготали, даже Иуда повеселел, с интересом глянул на меня — во дает учитель!

— Кто же приказы обсуждает, — басом ответил Петр. — Попробуй обсуди, вмиг на сбор водорослей сошлют.

— Вот видите! — подтвердил я, — А желания обсуждать можно. И должно! Захотелось чего-нибудь — ну, я не знаю: украсть или донос на собрата написать. Или мамку нарядную увидел… Не спеши. Сядь, пошевели мозгами, с опытными людьми посоветуйся — стоит ли? Есть еще одна заповедь. Вот что, други мои, зарубите себе на носу — мамка тоже человек.

— Ты, учитель, умирай, умирай, да не заговаривайся, — возмутился Петр.

Андрей вдруг опечалился.

— Это точно, — со вздохом сказал он. — Я иной раз сам чувствую, что с мамками что-то не так. Не по приказу мы иной раз с ними поступаем. Только их выпустят, мы уже мчимся… Нет, это верно, это глубоко. Я подумаю над этим.

— И то слава Богу. — сказал я. — Хотя бы один из вас решил задуматься.

— Это ты не прав, — возразил Савл. — Размышлять мы все горазды. Если по приказу, все такими умниками становятся. А вот если без оного, то хуже. Ладно… Значит, учитель, отходишь?

— Что уже? — испугался я.

— Лицо вроде бы совсем побелело. Полчаса еще, может, помаешься. Значит, говоришь, можно жить?

— Живите, — подтвердил я.

— А если потом станет мучительно больно за бесцельно прожитые годы? Вдруг в душе родится вопрос — зачем время терял?

— Ты его не теряй. Ты его храни. Так что, понесете меня на гору?

— Понести-то понесем, отчего не понести. Нам эта зараза не страшна, мы уже все ею переболели и выжили. Можем даже в уста тебя на прощание поцеловать.

— Этого не надо, — испугался я.

Был я местный, плоть от плоти, кровь от крови поселянин, и все равно видеть их синюшные, с лиловым налетом, толстые губы не мог. У самого такие же, а вот пересилить себя был не в состоянии. У них, у местных, называвших себя «ссыльными» или «безразрядными», поцелуй — это самое плевое дело. Они и здороваются посредством чмоканья. Я их сначала так и звал — чмо. Потом стал называть поласковее — губошлепами. Сам подлинный, до кончиков пальцев чмо, а нос воротил. После этого невольно задумаешься, что же, в конце концов, определяет: бытие сознание или наоборот. Сознание землянина, плоть местная, и все равно чмокаться не желаю. Противно…

Был я когда-то человеком и не просто каким-то занюханным субчиком, а бисклаваретом. Человеком-волком — это, знаете ли, звучит гордо. Весело жил, охранял природу — леса, поля, реки; сберегал общий человечий настрой, историческую ауру; боролся с нетварями, рожденными извращенным разумом. Считался потомком божества, одолел в себе границу между сном и реальностью. Хорошо жил — что говорить, но от судьбы не уйдешь. Потянуло на странное, и хотя я успел досконально обдумать желание, а вышло по-иному. Пришлось расстаться со своей земной плотью… Очень хочется на Землю, мечтаю стать самим собой. Не тут-то было! Отправили просвещать этих дремучих. Объяснять им, что не каждый приказ стоит выполнять, не всякому желанию поддаваться. За что мне выпало это наказание, не знаю?

— Учитель, слышишь, учитель? Мы тебя уже несем, — донесся голос Петра.

Я открыл глаза. Надо мной пестрело бирюзовое, ближе к горизонту в пронзительную зелень небо. Высоко стояли кучевые облака, золотились стороной, обращенной к востоку. В том направлении начинался восход. Еще минута-другая, и вдогон огромному уходящему Даурису из-за покрытой дымкой горы всплыл лазурный, с золотистым приблеском, Таврис. Был он мелковат по сравнению с собратом, суетлив, сразу принялся карабкаться к зениту. При этом время от времени, словно от страха рыскал из стороны в сторону. Может, вынюхивал что-то на небе. Звезд на этом невысоком раскрашенном куполе я не видывал. Говорят, подобное чудо здесь случится через несколько сезонов, когда придет осень, потом зима и наступит долгая ночь. Тогда держись! Местным почему-то звезды не по нраву. К наступлению темного сезона готовятся заранее, начинают каяться, составлять отчеты, что уже сделано, что еще предстоит сделать в следующем светлом сезоне. Дело спасения у них поставлено на индустриальную основу. Что соорудят, отправляют на небо, и никому в голову не приходило посмотреть, что там лепят из «плодов их труда». Хотя при чем здесь ирония? Это горе. Катастрофа!.. Когда небесное светило начинает менять блеск и цвет — жди беды. Местных понять можно, но мне-то что за дело.

Как я соскучился по Земле, по темным еловым тверским лесам, по таежным урочищам в среднем течении Вычегды, нашим светлым подмосковным рощам. По определенности цвета, температуры и климата. По голубому небу, ночной безоблачной мгле, когда можно вволю полюбоваться звездной россыпью. По легкому и жгучему морозу; по снегу, золотистому в ясные дни и подсиненному в лунные ночи. По засухе и дождям, по ветру и запахам, по утренней зорьке.

По грибам наконец…

Я заплакал.

— Не плачь учитель, — успокоил меня Петр. Был он необыкновенно длинен, длиннорук, с толстоватыми ножищами. Нос очень походил на вороний и был также тверд. Борода вокруг шеи лопатой, глаза стоячие — часами может смотреть в одну точку. Как уставится на меня, жуть берет. — Посмотри, какая красота вокруг. Радостно умирать будешь, — он повел рукой.

Я приподнялся на носилках. Окрест было все то же изобилие света, надоедливая пестрота. Холмы и сопки, покрытые разноцветным пальмовым лесом. Даже мох под ногами переливался, словно покрытый маслянистой пленкой. Каждая былинка здесь старалась выглядеть не хуже других — благо, света на всех хватало. Любого спектра, какой угодно силы… Здесь и радуги не надо — все вокруг мельтешит разноокрашенными бликами. Это днем. Когда же через несколько часов Даурис уйдет за горизонт, наступят недолгие сумерки.

Потом нагрянет Таврис. На рассвете, как обычно, поднимется ветер, нагонит облака, хлынет дождь, наползут туманы, и мир сузится до нескольких десятков метров. Воли здесь не чувствуешь. Хорд — планета крупная, ходить тяжеловато. Жизнь здесь есть — вот они местные, называющие себя поселянами, вот горы, леса, вот камни, вот поселок — а воли нет. Что-то давит.

— Прощай, учитель. Спи спокойно, — напутствовал меня Андрей.

Иуда всхлипнул.

— Значит, говоришь, еще раз воплотишься? — с заметной ехидцей спросил Савл.

Я ждал этот вопрос. Все время, пока умирал, с той самой минуты, когда свалился в бреду. Даже когда мучился от жара, ждал, когда же спросят об этом. Что мне ответить? Что технически в этом нет ничего сложного — я, например, отдаю концы во второй раз. Что нет у меня желания возвращаться сюда. Стоп, отдохни, поразмышляй… Если не сюда, то куда? В беспросветный виртуальный колодец, утопленный в нейтринных недрах звездолета? Можно свернуться клубком в космической оболочке и заснуть навечно? Жуткая история… Хочется вернуться на Землю. В райские кущи, которые так вдохновенно описывал ученикам? Не такие уж они райские, и вряд ли меня там ждут. Вероятно, дружки-хранители давным-давно похоронили меня. Что после сражения в окрестностях Сатурна от меня осталось? Обрубок руки, превратившийся в спутник этой планеты и кувыркающийся где-нибудь в одном из колец. Разве худо свернуться в недрах искусственного разума, заиметь там персональные ячейки и заняться философствованием? Поразмышлять над началом и концом мира.

Да, это неплохо.

Это, в конце концов, разумно.

И все равно тянет домой…

— Так что, ждать тебя? — спросил Андрей.

— Возвращайся, а-а? — заканючил Иуда. — С тобой интересно.

— Да, врешь складно, — кивнул Савл.

— Ладно, ждите, — буркнул я. — В ином обличье…

Я с ненавистью оглядел себя. Тело было прикрыто каким-то мешком с отверстиями для рук, ног и головы, поверх был наброшен ношеный дорожный плащ, под этим покровом скрывалась исхудавшая, очень похожая на человеческую, зеленовато-синюшная плоть. Только и отличий, что на конечностях по шесть пальцев, ноздри смотрят вверх и шевелюра на голове более напоминает птичье оперение, чем привычные волосы. Местные — полноценные, наделенные разумом существа, озабоченные постройкой ковчега, на котором они надеются спастись во время взрыва взбесившегося Дауриса. Все вместе. По крайней мере, в их уставе сказано: «Ни один из малых сих забыт и брошен не будет».

Наконец меня втащили на вершину пологого холма, поставили носилки на каменную россыпь. Сразу, где надо, подравняли, в голову обломок скалы подложили — аккуратность у них в крови. Положили ногами на восток, чтобы я мог видеть восход Тавриса.

— Так что, учитель? — обратился ко мне Петр (видно, что-то надумал). — Может, похоронить тебя по-людски, землицей присыпать? Зачем эти чудеса с воскресением? Потом сколько времени обмысливать их придется.

— Ступайте, — я едва пошевелил пальцами. — Отхожу. Спаси вас Бог.

Они потоптались, потом гуськом пошли по тропке, ведущей к подножию. Долго среди камней помелькивала розовато-лиловая, поблескивающая лысина Петра, потом и она исчезла. Скоро они все также гуськом взобрались на соседний пригорок — расселись, стали ждать обещанного чуда. Я им про Христа рассказывал, теперь то же самое они ждали от меня. Я ничем не мог им помочь, силы уже были на исходе. Грустно было помирать на чужбине, в одиночестве, не выполнив контракт, не отыскав местонахождение ковчега. Хотя в договоре был пункт о форс-мажорных обстоятельствах. Все равно безлюдье угнетало. О родных я не говорю, они далеко, за несколько миллионов световых лет, в другой спиральной ветви Галактики, но из этих, пославших меня сюда, кто-нибудь мог бы откликнуться, навестить, поприсутствовать на похоронах, слезу обронить. Где ты, ржавая летающая тарелка, дружок-вернослужащий?

«Здесь я, здесь, — знакомое, с гнусавинкой бормотанье проклюнулось в сознании. — Уже вторые сутки в зарослях отлеживаюсь. Что так долго в ящик играешь, не впервой вроде бы. Заждались тебя…»

Мне стало легче. Не придется гнить на вершине, никакая хищная тварь не тронет тело. Хоть и чужое, а все-таки свое. Кроме того, раз «Быстролетный» по поручению, значит, сознание будут переписывать с этого лилового хлопца, и в первозданное состояние я вернусь с опытом пребывания на Хорде. Невелика прибыль, но все же…

Между тем вершину холма начало густо затягивать туманом. Он наползал клубами, будто спешил. Уже в белесой мгле меня подхватили мягкие лапы манипулятора, втащили в шлюзовую камеру. Голова моя оказалась зажатой в чем-то, напоминающем шлем, потом оцепенело тело.

Затем молчание…