"Заповедник архонтов" - читать интересную книгу автора (Ишков Михаил Никитич)

Глава 1

Не знаю, из чьих окороков и костей меня слепили на этот раз, однако в нынешнем своем теле я почувствовал себя намного лучше, чем при первом воплощении в хордянина. Изобразили стариком, однако здоровья и силушки хозяин отвесил, дай Бог всякому. Был я теперь высок, худ, костист, губы сделали потоньше, да еще с этаким чувственным изгибом. Нос большой, пеликанистый. На лбу и темени залысина, обрамленная венчиком седых, вьющихся перьев. Взгляд пронзительный… Зрачки у хордян — по-видимому, из-за обилия света — махонькие, темные. Мне же, по знакомству, устроил пошире и густо-бирюзовые. Одним словом, с точки зрения хордян я — смотрелся. Изобилие света не досаждало мне, наоборот, наоборот, я скоро отогрелся, и синюшная плоть приобрела лиловый оттенок.

Высадили меня на материке Дирах, далеко от тех мест, где располагались ртутные шахты. Материк был огромен, лежал на экваторе и, по мнению попечителя, являлся наименее освоенной территорией по сравнению с двумя другими континентами — Дьори и Такнаалом. Пустошей, дебрей, пустынных и безлюдных мест на Дирахе было достаточно. «Быстролетный» лег на грунт в горной местности, в широкой расщелине с покатым выглаженным дном. Ниже, в распадке позванивал ручей, у истока которого были расположены развалины какого-то сооружения. Я испытывал нестерпимое желание назвать эти руины древним «святилищем», «капищем», «храмом», но вокруг даже намека на ауру святости, таинственной силы, затаившейся в этих дремучих местах, не было.

На Хорде, в присутствии развалин, возможно, даже и культового характера я не испытывал никаких побочных волн, кроме сонного равнодушия, оцепенелого безразличия, которое испытывала эта земля к разумной расе, пригревшейся на ее широкой груди. Это могло означать только одно — мифологическая память у губошлепов стиралась долго, тщательно, на генетическом уровне.

Но этого быть не могло! С точки зрения эволюции подобный вариант был исключен напрочь! Без памяти предков, закрепленной в сказке, песне, детской считалке, в пословице, заговоре, поверье, мифе, наконец, губошлепы не смогли дотянуться до созидания ковчега. Кто-то силком тянул их за уши?

Всю планету?!

Каждую особь?!

Или они были чужие на этой планете?

Я решил не спешить, хорошенько все обмозговать. Устроился поудобнее на каменном выступе, привалился спиной к скале, осмотрелся…

Стояло лето, полный день, сушь… Вокруг меня простирался мир сверкающий, обременительный для глаз. Будь я человеком, уже через четверть часа лишился бы зрения; вряд ли здесь помогли бы и солнцезащитные очки. Под ногами островками лежал мерцающий мох, в который были воткнуты редкие «целлофановые» стебельки и такие же прозрачные кустики колючника. Здесь же ползали нелепые «организмы», поминутно выпускающие ростки, которые на глазах тянулись вверх, рождали соцветия, потом коробочки, которые с треском лопались, разбрасывая вокруг искры-споры. Здесь светилось практически каждое живое существо, а также камни, развалины, скальные столбы.

По берегам ручья, где торчали увесистые кристаллы-«валуны», суетились какие-то водяные жучки с глазами-искорками. По обе стороны от потока стояли грибообразные создания — местные деревья, — шляпки которых были утыканы бриллиантово поблескивающими остриями. Ниже тянулись заросли местного «камыша» — по их стекловидным листьям, лепесткам пышных бутонов ползали какие-то букашки. Ниже начинался пальмовый лес. Деревья представляли собой многоствольные сооружения, осененные «плакучей», как у наших тропических растений листвой. При набеге ветерка они позванивали…

Пусто… Никакого подспудного шевеления, ни раздумий, ни воспоминаний о былом, словно не было на Хорде, «былого». Телепатическая аура была чиста и естественна, как в первые дни творения, ничто не замутняло ее свободные переливы. Точно также вел себя сгусток воды в невесомости — этакий прозрачный шар, поверхность которого в отсутствие гравитации и под воздействием сил поверхностного натяжения, бездумно ходила ходуном. Мое провúдение не отливалось ни в какие конкретные — пусть даже непонятные — формы! Ничто не мешало заглянуть далеко вниз по течению ручья.

А ведь здесь, в расширившемся, поросшем пальмовым лесом ущелье было на что обратить внимание, возле чего постоять, подумать. Ниже по берегу натоптанный тракт ветвился, разбегался в разные стороны. На распутье возвышался вставший на попа, плоский камень. На камне просматривались вырубленные меты, указывающие, направо пойдешь, выберешься к поселению, налево — угодишь на ртутные шахты. Прямая дорога вела в неведомые дали. Решишь вернуться — попадешь в «замок».

Два дня (сутки на Хорде составляли около наших двадцати часов) провел я возле камня, питался, чем Бог пошлет. Потом отправился в сторону «замка». По пути занимался знахарством, просил милостыню.

Подавали… Два раза попадал в руки стражников, прикидывался слепым — бродяжничество на Хорде пресекалось самым решительным образом, босяков повсеместно отлавливали и отправляли либо на поселение, либо приписывали к шахтам, рудникам, гнали на лесоповал, на строительство дорог, на сбор водорослей. Меня спасал возраст. В обличье старика мне не о чем беспокоиться, губошлепы с видимыми увечьями, особи, дожившие до седых перьев, получали желтые билеты, и местные власти напрочь забывали о них.

В замок — или, скажем, форпост, где была сосредоточена местная власть и находилась резиденция губернатора, или, как выражались дирахи, гарцука — меня приволокли сразу, как только в одном из поселений я излечил нескольких губошлепов, захворавших мучной лихорадкой. Они вповалку лежали на земле, за пределами беднейшего квартала, возле кучи отбросов, — умирали тихо, скорбели молча, ни о чем не вспоминали: ни об инкубаторе, где провели детство, ни о годах, проведенных на шахтах, ни о заготовке рыбы в море, ни о мамках, к которым их выпускали раз в месяц. Никто даже в мыслях не вспоминал о результатах этих набегов, о возможных своих наследниках — по крайней мере, я ничего подобного не уловил. Сожалели исключительно о том, что вовремя под руководством старшего не удалось им перемучить эту хворь, а теперь, когда ковчегу больше не нужны их усилия и труды, кто им поможет? Кто сунет в рот спасительную конфетку, которая помогла бы им распасться на изначальные стихии и хотя бы в таком виде поучаствовать в строительстве священного, обещающего спасение всем поселянам корабля?

Мысли умиравших были ровные, плоские, подогнанные друг к другу, как зубцы шестеренок — так и цеплялись одна за другую. Не гневайтесь, славные, простите, мудрые, нет больше сил, наказали меня за нерадивость и беспринципность; о собственном благе пеклись мы больше, чем о спасительном ковчеге; умираем в здравии и радости. Если бы только в последнюю минуту перед тем, как опуститься в недра Дауриса, хотя бы глазком взглянуть на желанный корабль? Томились они и мыслями о будущем своих нехитрых пожитков — кому достанется хламида, ложка, обувка и те несколько дырчатых «монет», зашитых в подоле. Заботы о собственности воодушевили меня — это было так по-человечески вспомнить перед смертью о вещах, которые столько лет грели тебе руки.

Я сунул всем троим лекарственные конфетки. В бытность мою на борту фламатера, во время подготовки к очередному посещению Хорда, попечитель вдоль и поперек исследовал телеса губошлепов, составил рецепты, снабдил меня запасом лекарственных средств, изготовленных из местных растений. Основной запас химикатов хранился на борту челнока, укрывшегося возле места приземления, но кое-что я носил с собой — упрятал в левую ногу. Теперь я мог считать себя самым искусным знахарем на Хорде, и судя по ретивости и страху стражников, единственным на всю округу. Спустя сутки, когда помиравшие от пятнистой заразы губошлепы, почувствовали себя лучше, они все, как один, встали и, не сговариваясь, бросились к местному начальнику канцелярии. Я не сразу сообразил, что послужило причиной подобной прыти, а когда до меня дошло, было поздно. Стражники — дюжие молодые ребята в панцирях и касках, напоминавших испанские шлемы времен Конкисты, — разбудили меня тупыми концами древков копий. Ткнули так, что я взвыл и со страху завопил — за что?! Стражи не стали вдаваться в объяснения, сгрудили меня и трех излеченных мною губошлепов и, подгоняя тычками, погнали в столицу материка.

Как водится, наша компания брела в ногу, в прежнем, уже знакомом порядке: впереди вожак, назначенный из канцелярии, по бокам два стражника, в середке мы, четверо преступников. Как-то я поинтересовался у стражника: зачем нужен вожак, когда есть дорога, хоженая-перехоженая?

— Как же без вожака, — добродушно усмехнулся тот и переложил копье на другое плечо. — Это их обязанность водить поселян. У них природа такая, хочешь не хочешь, а веди. Попробуй его не пустить, с тоски помрет.

Признаться, я мало что понял в подобном объяснении. Допытываться не стал, на сердце легла тоска — ну, и занесло меня!

В Дирах, обширное поселение, служившее «столицей» материка, мы притопали, когда на широкую холмистую местность, прилегающую к полноводной реке, легли светлые сумерки, и вокруг редкими россыпями засияли электрические огни. Ярко был освещен замок, представлявший из себя скопище пристыкованных друг к другу сооружений, возведенных на вершине прибрежной скалы. Комплекс был окружен низкими стенами, по углам четыре бастиона. Отдельно возвышался дворец с бросавшейся в глаза претензией на архитектурный стиль. На его крыше были видны параболические тарелки, путаница проводов, штыри направленных антенн.

Вожак подвел нас к воротам, здесь распрощался, почесал каждого на прощание и, дождавшись, когда створки распахнутся, направился в местную канцелярию. Нас же загнали в подземелье. По крайней мере меня в буквальном смысле!.. Завели в коридор, распахнули дверь, повернули лицом ко входу и пинком увесистого, с загнутым вверх носком сапога, переместили в камеру.

Слава тебе, Господи! Здесь я мог отдохнуть от неусыпного, обильного сияния, от которого страдал наверху. Нельзя сказать, что в подземелье царил полновесный мрак, однако сумерек здесь хватало, как, впрочем, и темных углов.

В подвале было тесновато — те же Петры, Андреи, Иуды, Абрамы, Иваны, Рахимы и прочее простолюдье. Была парочка Роовертов или Роональдов, так их называли сокамерники. Эти держались особняком, выделялись одеждой, на них были халаты, расшитые геометрическим орнаментом. Из разговоров я понял, что они принадлежали к замковой обслуге, один из них даже имел доступ к гарцуку. Я, правда, так и не понял, почему у них были одинаковые имена. Были здесь и двое с виду образованных заключенных — один пожилой губошлеп, другой молоденький прихрамывающий парнишка, с богатой, напоминающей птичье оперение шевелюрой. В чем заключалась их вина, я не мог понять, однако соседи и в первую очередь провокатор, подсаженный в камеру по случаю появления новеньких — меня и тех трех несчастных, которых я излечил от мучной лихорадки — называли их «политическими». На провокатора никто не обращал внимания, видно было, что исполнение обязанностей было ему в тягость. Он и ко мне не сразу подошел, сначала порасспросил тех троих, без конца изъявлявших восторг, что их вовремя заключили под стражу и без конца клявшихся в верности общему делу, потом только перебрался ко мне поближе.

— Откуда будешь? — спросил он.

Вопрос на Хорде немыслимый по наивности.

Я не ответил.

— Куда идешь?

— Куда глаза глядят. Пропитание ищу.

— Байки всякие загибаешь, людишек лечишь?

— Лечу.

— Чем?

— Патоку из трав варю, из нее облатки делаю. Можно настой употребить.

— Дружок у меня есть в городе. Дружка бы вылечил? — попросил он. — Подхватил он где-то мучницу.

— Не могу, облатки кончились, снадобья нет.

Между тем вокруг нас начал собираться народ.

— Где же ты до этого их брал?

— Сам делал (это была истинная правда). Дед научил, где какие травы искать, каких жучков отмачивать. Как сушить, перемалывать, на чем настаивать.

— Кто?!

— Дедушка, отец моего отца.

Провокатор взорлил.

— Как же ты узнал, неверующий в ковчег, кто твой дед? Тебе что, в канцелярии справку дали?

— Нет, мы жили вместе. Это было давно, еще в прошлом году, в горах.

— Где же такие горы располагаются, в которых люди вместо того, чтобы ковчег помогать строить, с дедушками лясы точат?

По лицу провокатора стало видно, что он почуял жирную поживу. Собравшиеся было вокруг меня губошлепы сразу сделали вид, что этот разговор их не интересует, начали отворачиваться, позевывать…

В камере наступила томительная тишина.

— Есть такие горы, — ответил я. — На юге, где чума людей покосила. Тех, кто выжил, оставили в покое. Одним словом, на время лишили великого счастья участвовать в созидании ковчега. Это, правда, давно было. Два года назад.

— Сколько?.. — не поверил провокатор и вопросительно глянул на пожилого «политического». Тот авторитетно кивнул в знак согласия, потом добавил.

— Было такое, я сам видал документы о нашествии чумы в южные горы Дираха. С той поры славные повелели перевести в резерв этот рассадник всякой мерзости.

Лица губошлепов заметно посветлели (точнее, обрели нормальный синюшный цвет). Один из заключенных удивленно присвистнул.

— Значит, ты два раза успел под звездами пожить?

— Было дело, — кивнул я и обратился к провокатору. — А ты как здесь очутился? На чужую мамку позарился?

Я угодил в точку — прочел об этом в его взгляде. Тот сразу сник, отвел глаза. Долго сидел, в тупой безнадежности разглядывал каменную кладку. Конечно, ему не позавидуешь. Кому понравиться должность мелкого соглядатая в тюрьме, которого в конце концов могут ни за что не просто удавить в камере. Если бы не долг, не зов ковчега, он давным-давно сбежал бы отсюда, но куда пойти?..

Он вздохнул — рыбка, то есть я, сорвалась с крючка. Я не врал, не таился, биографию попечитель состряпал мне что надо. Вот и «политический» подтвердил, что такие горы, где о поселянах забыли, существуют, а о том, что было два года назад, не ему судить. Настучать он настучит, и если у меня за спиной есть какие-то грешки, мной займется личная канцелярия гарцука, в обязанности которой входило искоренение ересей, спрямление уклонов и любых прочих попыток извратить великую цель строительства ковчега. Одним словом, бороться со всякими противоправными «политическими» деяниями, и в первую очередь с организованным отказом от работы во имя спасения Хорда.

Тот же «политический», что постарше, поинтересовался.

— Слушай, товарищ, за что же тебя в каталажку упрятали?

Я кивком указал на трех моих подопечных.

— Вон тех от мучной лихорадки вылечил, а они на меня донесли.

— И правильно сделали! — вызывающе тонким голосочком выкрикнул один из них, высокий тощий мужик с всклоченной чернющей бородой, почти скрывавшей лиловые навыкате губы. — Кто первый донесет, тот может на урановые рудники рассчитывать, а если кто опоздал — не миновать ему ртутных шахт или того хуже.

— А если и первому не повезет? — спросил я.

Другой из этой же компании нахмурился.

— Как это не повезет? Мы все трое тютелька в тютельку прибежали в канцелярию. Все трое, как по ниточке, в дверь влезли. Должно повезти. Зря мы, что ли, на тебя стражей натравили.

Третий, более смекалистый, печально возразил.

— Если не повезет, на добычу водорослей могут направить.

— В чем же разница? — не понял я.

— Ну ты, знахарь, даешь, — провокатор хлопнул себя по бедрам, потом по очереди ловко почесался под мышками: сначала под правой, потом под левой. — Водоросли ядовиты, а в рудниках — тьфу! Всего-навсего радиация.

Я поперхнулся.

— Чем же радиация лучше?

На этот вопрос ответил один из дворцовых слуг — оба стояли неподалеку и с брезгливым видом прислушивались к разговору.

— Ты, старик, совсем дикий? У вас там, в горах, университетов не было? Или ты на занятия ходил от звезд прятаться?.. Фон в рудниках минимальный, а на водорослях любая царапина, и тебе кранты. Цианистый калий знаешь, как действует!..

— Да, — согласился «политический», — цианистый калий это не сахар. Крайне неприятные ощущения. Меня, товарищ, два раза травили. Такой понос пробирает, что только держись.

Я хмыкнул — привыкать мне к этим губошлепам и привыкать.

— За что же травили? — обратился я к «политическому».

— Эх, товарищ, поверил я одному забулдыге, явились мы с ним в город и на площади громко крикнули: «Когда ковчег покажете? Сколько можно ждать?»

Наступила тишина. Все мало-помалу начали отодвигаться от нас, с независимыми лицами разбрелись по обширной со сводчатыми потолками камере. Потолочные паруса опирались на мощные, сложенные из бетонных блоков столбы. Стены тоже были бетонные, зарешеченные окна высоко, под самым потолком.

— Вдвоем явились? — заинтересовался я.

— Зачем вдвоем. Толпой. Тысяч десять… Со всех заводов. И с авиационного, и турбодизельного, и с кабельного пришли.

— И всех забрали?

— Зачем всех, только организаторов. Мы сами явились. Рассовали нас по разным изоляторам и вопреки всякой законности, вопреки завету, который день держат без справедливого суда.

— Почему же с судом тянут?

— Как ты не понимаешь, товарищ! Решают, обойдется без нас производство или мы еще можем послужить во славу родному Хорду. Ты не думай, мил человек, что кто-то из славных допустит хотя бы с ноготок произвола. Если человек может принести хотя бы самую пустяшную пользу, его никто зазря в изоляторе держать не будет. А если нет, извини, подвинься. Если от меня… — он неожиданно загорячился, начал хватать меня за подол хламиды, — уже никакого толку, согласись, товарищ, зачем же со мной нянчиться? Я сам добровольно отправлюсь на ртутные шахты. Там тяжело, но все-таки какая-то польза от меня будет. Все равно, — упрямо повторил он, — хотелось бы на ковчег взглянуть. Пусть его хотя бы на праздники покажут.

— Ты опять за свое? — уныло спросил провокатор.

— И за свое, и за чужое! — вскипел «социал-демократ». — Душа у меня горит, когда несправедливость чую. Разве это достойно ковчег от людей прятать? О том же и мил человек говорит…

Я догадался, что тема опасная, и следует утихомирить «социал-демократа».

— Кем же ты на заводе был?

— Я-то? — переспросил он. — Главным инженером. Славный был организатор производства. С опытом, хваткой… Инженерное чутье потрясающее, — он вдруг заговорил о себе в третьем лице, потом махнул рукой и замолчал.

Я набрался смелости и спросил.

— А парнишка откуда.

— С кабельного.

— Он тоже в демонстрации участвовал?

— О чем ты говоришь, товарищ! — замахал на меня ручищами главный инженер. — Какая демонстрация! Это был вопль народной души, мы испытывали радость от предстоящего разговора с властями, ведь они плоть от плоти, кровь от крови народные.

Он помолчал, потом с прежней страстью в голосе добавил.

— Не вышло… Парнишку, спрашиваешь, за что? — деловито переспросил он. — За то, что изготовил модель ковчега? Так, как он сам его вообразил?..

— За это в каталажку? — не поверил я.

— Не в каталажку, не в каталажку… — досадливо поморщился сидевший рядом, пострадавший молоденький изобретатель, — а на исправление мыслей. Некоторые конструктивные решения в моей модели не совпадают с тем великим замыслом, который задумали великие.

— Что же в этом странного? Не мог же ты объять умом всю глубину их гениального замысла? За это не исправлять, учить надо.

— Ах, вы не понимаете! — воскликнул парень. — Не за то, что я не во все тонкости проник, а за то, что зря рабочее время потратил, которое можно было использовать для изготовления одной малюсенькой, но крайне важной детали для настоящего ковчега. Теперь вот сижу, маюсь — вдруг мне никакого стоящего дела не отыщут, ведь я как никак индустриальный техникум закончил. Сварщик из меня высший класс. В любых средах варю, любой сплав.

— С ногой что?

— Когда пришли стражники, я испугался, влез на крышу и спрыгнул во двор. Вот с тех пор нога и болит. Ноет и ноет, сука, ничего не помогает.

— Дай-ка взгляну, — предложил я.

Парнишка испугался, однако главный инженер ободрил его.

— Послушай товарища. Он плохого не посоветует. Он дедушку видал!

Я осмотрел распухшую ступню — обыкновенный вывих. Беда в том, что парень в припадке энтузиазма, стараясь скрыть свою немощь и неспособность принести пользу ковчегу, сильно перетрудил ногу. Я объяснил инженеру, что необходимо сделать две шины и пусть мальчишка поменьше бегает, побережет сустав. Дело молодое, заживет быстро. Тут же нашлась веревка, дело было за двумя дощечками. Добыли их у густо бородатого — вся шея заросла перьями — стража, который стоял за дверями камеры на часах. Тот было заартачился. Когда же я напомнил, что в случае его нерасторопности парнишка может потерять ногу и какое-то время не будет участвовать в строительстве летучего корабля, он принес две планки. Мне пришлось пояснить, какой формы должны быть шины — тот руками развел. Заявил, что заступая на пост, они обязаны сдавать личное оружие — нож сейчас хранится у начальника охраны. Вот разве что копьем…

Я удивленно глянул на него, пожал плечами.

Тот покраснел, позвал начальника охраны. Тот сначала тоже заупрямился, сразу в кулаки — бунтовать? Дерзить? Перечить? Ему объяснили, в чем дело, и он разрешил стражу вытесать деревянные шины. Потом засомневался в моих указаниях — откуда ты, старый пень, не обучавшийся в университетах, можешь знать, что и куда накладывать. Ему шепнули, что я дедушку видел. Начальник стражи испугался и послал своего человека в канцелярию гарцука. Неожиданно явился сам гарцук — моложавый, очень вежливый и высокий губошлеп. Узнав, в чем дело, он некоторое время размышлял, шевелил губами, наконец объявил.

— Делайте, как велит этот старый пень! Если боль не исчезнет, отправьте на водоросли, — с тем и удалился.

Все решилось в течение какого-то получаса, просто, по-семейному. Я вправил молодому человеку сустав, дал ему обезболивающее — маленькую лепешку, спрессованную из местных растений, в которую еще на борту челнока-койса было введен сильный болеутоляющий препарат. Страж тут же в камере вырезал две планки, их примотали к ноге, парнишку отнесли в угол, освободили место на нарах, положили на матрас, рядом с каким-то поселянином, который все то время, что я провел в камере, находился в каком-то заоблачно улыбчивом состоянии. Щека, обращенная ко мне, была сожжена и неприятно-мясисто краснела. На голове посреди буйной, нестриженой заросли перьев-волос, с правой стороны проглядывала обширная плешь. Кстати, какую расу, обитающую на Хорде, не возьми, поселяне были волосистым народом. И более темные северяне, и отличавшиеся мелкотой зрачков и неестественно прозрачной кожей жители экваториальных областей — все были густовато покрыты пухом.

Здесь, между парнишкой и придурком с обожженной щекой, меня и пристроили — люди как-то сразу стали заботливы по отношению ко мне, посматривали с интересом: сошлют меня на водоросли или нет? Я обратился к главному инженеру.

— Послушай, товарищ, о каком мил человеке ты все время упоминал?

Тот кивнул в сторону моего плешивого соседа.

— Вот об этом. Суллой его зовут. Это он подбил нас на незаконную форму общественного протеста. Хороший товарищ, только немного того… — он почесал висок когтистым пальцем, затем добавил. — Врет, однако, складно, и все про какого-то учителя, ушедшего к судьбе, толкует…

В этот момент несчастный повернулся в нашу сторону.

Я замер — на меня смотрел Иуда.