"Течение Алкиона. Антология британской фантастики" - читать интересную книгу автора (Рассел Эрик Фрэнк, Стэблфорд Брайан М.)

Пролог

На планете, названия которой я не знаю, на склоне большой горы приземлилась «Джевелин». Ее окружают черные валуны, которые человек сдвинуть не в силах. Я замазал трещины в ее серебристой обшивке грязью, но двери у нее больше нет. Внутри она не очень повреждена: правая рубка управления и хвостовые стабилизаторы безнадежны, но стены жилого отсека все еще прочны. Все не так уж и плохо, если не считать того, что строилась она, чтобы стоять вертикально, а лежит на боку. А разве можно спать в вертикально расположенной койке?

Где-то в тридцати или сорока ярдах от корабля в землю вбит крест. Это могила Лэпторна. Она неглубокая, потому что здесь, в этих неспокойных скалах, мало земли. Крест часто падает, словно ветер специально находит его и вырывает. Лэпторна здесь явно не ждали. Меня тоже. Ветер постоянно бубнит мне об этом.

Слева и справа, если взглянуть с горы, вид оживляется еще более гигантскими склонами ленивых черных скал, а перед местом, где я остановился, есть канал, ведущий вниз к равнине через пепельного цвета пустыню. Далеко за обширными песками другие горы образуют стену, которая светится всеми цветами от красного до фиолетового по мере того, как солнце с рассвета до заката вышагивает по серому небу

Коричневые тучи торжественно движутся через мрачное небо, омывая черные лики гор слезами дождя. Постоянно клубящаяся пыль, которая, как и горы, меняет цвет с течением дня, застилает густые кусты, движущиеся пески, серые гребни гор.

У меня длинная борода. Волосы я никогда не стригу, разве что пряди, которые лезут в глаза и мешают смотреть. Я не гордец и за чистотой не слежу, живу в скудости и печали, ничего не делаю для того, чтобы показать, что я человек. Я — завоеватель, я — зверь. Мне незачем напоминать себе, что я из других мест. Я здесь незваный гость.

Еще один день проходит, пустыня сейчас холодного сине-зеленого цвета. Я не всегда чувствовал такое отчаяние. Раньше я ходил вниз на равнину, чтобы принести воды из маленького пруда, который постоянно наполнялся дождевыми потоками, стекающими со склонов. Я приносил воду для питья и стирки. Но со временем я обнаружил, что если не мыться, то можно ходить за водой раз в три дня, и я обленился. Уже давно.

Раньше дни мои были заполнены починкой моего жалкого пристанища, попытками улучшить свою безрадостную жизнь. Я исследовал все возможности местности и решил, что совершу кругосветное путешествие вокруг планеты, которая мне досталась в награду за все мои невзгоды. Но то, что я обнаружил на вершине, за дальней равниной, и на других склонах, не стоило усилий, которые я затратил для того, чтобы добраться до них, и умственная усталость вскоре увлекла мое приключение в пучину бессмысленности.

Настоящее никогда не занимает мой ум. Каждый день похож на предыдущий, и поэтому какой прок вести им счет или польза в попытке придать какому-нибудь из них индивидуальность. Если я о чем-то и размышляю, то никогда о завтрашнем или вчерашнем, но всегда о далеком прошлом, до того как «Джевелин» стартовала с какой-то захолустной планеты Венца и отправилась в путешествие, которое закончилось ее гибелью и смертью Лэпторна, а также моим отчаянием. Я помню другие времена, другие корабли. Как-то одно время я жил на теневой стороне планеты, которая вращалась на внутренней орбите гигантского голубого солнца. Кораблям приходилось забираться внутрь космопортов, спрятанных в глубоких пещерах, полностью защищенных от губительной радиации.

В системе не было ни одного пригодного для жилья местечка, и только в глубоких, похожих на лабиринты проходах под поверхностью была возможна жизнь. Люди жили в городах, построенных в сотоподобном сердце планеты, вдали от несущей смерть ночи и холодной темноты.

Воздух всегда был теплым и перенасыщенным запахами — на заднем плане ужасный запах разложения и пота и резкий запах духов, чтобы его перебить, так как совсем заглушить его было невозможно. Наибольшей ценностью на планете был свет, — мягкий свет, добрый свет, согревающий свет, успокаивающий свет, безболезненный свет. Всем планетам необходимо то, чего нельзя найти рядом с ними. Имея светлую сторону, которая была адом, и темную, над которой не было даже звезд, эта планета встретила людей, знающих истинную красоту света, способных определить его структуру и понять внутренние свойства его строения.

Мы с Лэпторном частенько гоняли наш корабль — тогда это был «Пожиратель Огня» — туда и обратно, пытаясь найти разные устройства, которые использовались для освещения, — экзотические вещества, употреблявшиеся в качестве топлива.

После трехлетней торговли с этой планетой и прожив на ней пятьдесят дней из каждых ста, Лэпторн поклялся, что он может определить цвет света порами кожи, а языком распознать его структуру. Он уже начал болтать о поисках совершенного света, когда я понял, что пора двигаться на свежие пастбища. Лэпторн был такой впечатлительный, чувствительный малый. Каждая планета оставляла какой-то след в его характере. Я — иной. Я — реалист.

Потом мы некоторое время работали для большой библиотеки на Новой Александрии. Лэпторну это не нравилось, потому что Новая Александрия находилась во внутреннем кольце — широкой трассе звездной цивилизации.

Земля находилась слишком далеко от богатых планет, чтобы остаться центром человеческой вселенной. Новая Александрия, Новый Рим, Новый Израиль, Пенафлор — были нашим домом среди звезд. Они были и нашим новым наследием, фокусом нашего будущего. Лэпторн их ненавидел и стремился к дальним берегам. Ему нравилось ощущать под собой чужую почву, подставлять лицо под чужое солнце, быть любимым чужеродными женщинами. Но здесь, в Ядре, можно было легче и больше заработать, а нам нужно было вышвырнуть на свалку «Пожиратель Огня» до того, как он сожрет себя, а заодно и нас. Вот и пришлось поработать на Новой Александрии.

Мы провели более двух лет, переправляя чужие знания и литературу, заказанную библиотекой. Книги, которые мы находили, были написаны на сотнях языков, многие из них были знакомы только тем, кто на них писал. Но проблемы перевода нас не касались. Мы просто собирали книги, добывая их правдами и неправдами, и доставляли в библиотеку. Мне нравилась эта работа, и даже Лэпторн отмечал, что в ней бывали хорошие минуты — те, что мы проводили на чужих мирах. Довольно странно, но я думаю, что это самая опасная работа, которой я когда-либо занимался. Я обнаружил, что жители чужих миров — и в этом, я думаю, они очень похожи на людей — довольно сдержанно относятся к деньгам, но до абсурда ранимы, когда речь идет о вещах, которые ни человеку, ни животным не приносят пользы.

Сейчас небо такое же черное, как и горы. Пустынная равнина не просматривается. Я развожу костер. Огонь дает немного тепла. Лэпторн пожаловался бы на его скучный цвет и скверный вкус. Но это все, что у меня есть. В коробке остался запас энергии, но вся она предназначена для одной-единственной цели: поддерживать слабый и бесполезный — я был в этом уверен — радиосигнал о помощи, который был моей последней надеждой на вероятность спасения. Радиосигнал имеет ограниченный диапазон, и вряд ли какой-нибудь корабль попадет в зону его действия, потому что нахожусь я в пределах черной туманности, куда ни один из здравомыслящих капитанов свой корабль не поведет. Но радиосигнал — моя единственная связь с миром за горами и, конечно, заслуживает всей оставшейся энергии «Джевелин» до последней капельки.

Поднятые ветром тучи песка скрипят у подножия склонов. Костер потрескивает. Кажется, что ветер постоянно меняет направление таким образом, что, где бы я ни сидел, он несет дым прямо мне в лицо. Ну и вредный здесь ветер. Крест на могиле Лэпторна утром снова будет лежать. Мотыльки, привлеченные игрой огня, мелькают перед глазами. Их тени трепещут в свете костра.

Искры, летящие из огня, напоминают мне звезды. Хотелось бы мне быть мотыльком, чтобы снова улететь с этой маленькой планетки к звездам. Ветер знает об этой праздной мечте и дразнит меня ею. Он нашептывает ее мне в ухо. Это ветер, который приносит воспоминания обо всех других планетах, других временах, косвенно, по крайней мере, и это заставляет меня сопротивляться его настойчивости.

После работы на Новой Александрии, когда мы приобрели наш прекрасный новый корабль, я позволил Лэпторну делать то, что ему хотелось. Мы отправились на Венец и бродяжничали там в поисках новых планет и новых способов зарабатывать деньги. Выгоды и комфорта там было мало, если они вообще были, и ничего хорошего нам это путешествие не принесло. Лэпторн по меньшей мере дважды влюблялся, но у него это было ненадолго, касалось ли это женщины или планеты. От событий оставались шрамы и воспоминания, но ничто не могло овладеть душой Лэпторна на долгое время.

Мы торговали с Лакшми, взрослые жители которой были похожи на мух с золотыми крыльями, а дети росли в земле, из яиц, подобных узловатым корням деревьев. Мужские особи существовали только в вегетативной фазе. Одно поколение взрослых мужских особей опыляет женские цветы следующего поколения, а тычинки цветов служат куколками ими же оплодотворенных мух женского пола. Даже Лэпторна слегка тронула эта раса, хотя некоторое время у него проявлялась тенденция заговаривать с деревьями. А пару раз я видел, как он смотрел на огненных мух с выражением тайного восхищения.

Мы жили с маргианцами, у которых были лица собак, в гнездах, висящих между верхушками деревьев на паутине веток и лиан высоко над экваториальными болотами, покрывавшими планету.

На Варварине Лэпторна укусила змея, и он умер бы от этого, если бы не кочевники, которые спасли ему жизнь в обмен на одну из его рук,

Они отняли у него кисть руки и сняли с нее плоть. Один из них соединил кости медной проволокой и стал носить на шее как талисман. У некоторых кочевников было по два таких талисмана, и почти у всех на самом видном месте тела было изображение руки. Рука, которую носишь на шее или талии, никогда не задушит тебя и не украдет у тебя. Это имеет особое значение, когда у тебя есть враги. У кочевников они были. Варварианцы умели врачевать, и они исцелили Лэпторна. Помощь всегда требует вознаграждения, пусть иногда и своеобразного.

Я предпочел иметь обе руки на месте. Мне это было необходимо. Однорукий инженер может выполнять свою работу, но однорукому пилоту грош цена.

На Бирс мы попали в нектар скорпионовых лилий, которые растут только на рассвете и вянут, когда солнце встает над горизонтом. Но местный день равен двум нашим годам, и рассвет тянулся долго. Мы следовали за восходом солнца по планете полгода, пока не прибыли к берегу моря, через которое нельзя было переправиться. До тех пор, пока рассвет не достигнет противоположного берега, лилий больше не будет. Сотни местных жителей с восторгом предприняли такое же путешествие, и более половины из них погибло в муках ностальгии. Оставшиеся в живых отправились в обратный путь, чтобы снова ждать солнца. Это были хрупкие болезненные люди, а у нас с Лэпторном были более крепкие желудки и более здоровый рассудок. Мы вернулись к нашему кораблю и перелетели на другой берег.

Даже Лэпторн не получил того, чего ждал от этих лет, проведенных на Пограничье. Его жажду новых идей и новых приключений невозможно было утолить. Казалось, у него была бесконечная способность изменяться. Все добавляло его личности новые грани. Он никогда не бывал сыт, никогда не иссякал. Я думаю, что, возможно, Лэпторн нашел секрет вечной молодости. Он все еще был сильным и здоровым, когда умер, пытаясь смягчить посадку «Джевелин». Тогда как я остался невредимым у пульта управления. Если корабль падает, то это вина пилота, но неизменно больше страдает инженер. В то время ничто не производило на меня впечатления. Возможно, я знал секрет вечной старости. Звездные миры ничему не могли меня научить. Лэпторн говорил, что у меня нет души. Я полагаю, мы абсолютно друг другу не подходили. Действительно, наше сотрудничество никогда не несло в себе никакой гармонии. Мы работали вместе потому, что вместе начинали, и ни один не посмел бросить другого. Думаю, Лэпторн был излишне мечтательным для того, чтобы слишком уж обращать внимание на то, кто там наверху над ним. Потому что все, что его интересовало, — это куда мы собираемся и где мы уже были. А мне было наплевать, кто там внизу в ходовой части, если его работа меня не подводила.

Но все, что мы собрали за годы скитаний по Пограничью, — репутация. Груз, который мы перевозили, не принес нам состояния, но способствовал распространению слухов. Истории, которые мы позволяли о себе рассказывать, производили впечатление, в то же время в них было достаточно правды, чтобы другие путешественники убедились в том, что мы действительно могли сделать то, о чем им рассказывали. Лэпторну нравилось, когда люди говорили о нас.

Костер гаснет. Пора спать. Хотелось бы мне хоть раз не ложиться спать голодным. Но об этом я думаю каждую ночь. Здесь не слишком много съедобной растительности в горах и живности в пустыне. Корабельные запасы овсянки для дальних космических путешествий недавно кончились. Однако я не умираю от голода. Я жую листья и охочусь за мышами. Я ищу способ выжить.

Но я всегда голоден. Наверное, я должен благодарить небо за то, что еще не отравился. Но планета поддерживает мою жизнь. Я здесь нежелателен, но меня терпят, потому что я не слишком большая обуза. Однако Лэпторн, наверное, чем-то пришелся не по душе планете. И еще здесь есть ветер, который хочет с кем-то поговорить, возмутить чью-то память, захватить чей-то мозг.

Я не думаю, что схожу с ума. Считают, что одиночество приводит человека к сумасшествию, и любой другой человек заволновался бы, когда с ним начинает говорить ветер. Но я не такой. Лэпторн сказал, что у меня нет души. Я не могу сойти с ума. Я — реалист. Я привязан сам к себе, к своему здравомыслию. Я слушаю, но не реагирую. Что бы ни делала эта планета, она не добьется от меня никакого ответа.

Я не поддаюсь чужим мирам. Я поддаюсь только себе самому. Ничто извне не может меня затронуть.

После возвращения с Кольца я пытался снова проникнуть на настоящий большой рынок в поисках дефицита. Оружие, косметика, драгоценности и наркотики были ходовым товаром с постоянным спросом и нерегулярной поставкой. Все, что предполагает не полезность, а моду, дает торговцу хороший рынок, сюда же относится оружие наряду с украшениями и улучшениями. Я прикинул, что мы могли добыть самое лучшее, и я был бы прав, но времена изменились. Пока мы бродяжничали, мы потеряли рынки сбыта. Мы не смогли продать товар по приличной цене, так как обыватели двинулись в звездные миры стадами, цитируя законы Нового Рима и указы, неизвестно откуда взявшиеся, ни на минуту не выпуская из рук оружия. Этого было достаточно, чтобы нас стало тошнить от жизни во Внутреннем Кольце. Я стал, как и Лэпторн, проникаться отвращением к человеческому образу жизни.

Мы поторчали там немного, потому что я знал, что у Лэпторна был талант откапывать дефицит и что самые возбуждающие редкости уже ждут нас. Но все было бесполезно. Мелкие модники, казалось, получали все большее удовольствие, обманывая нас и используя нашу репутацию в своих целях. Другие вольные торговцы говорили о нас. Судя по их высказываниям, лучше нас не было. Но мы не были нарушителями порядка. Для решения такого рода проблем мы не были приспособлены. Нам ничего не оставалось, как вернуться к мелкой торговле, один на один. Лэпторн, конечно, не жалел, а я досадовал скорее на злые миры в целом, чем на нашу незначительную роль в жизни человечества.

В конце концов мы устроились на другом Венце, помогая расширить его границы. С самого начала Венец был для меня тяжелым бременем, которое я терпел ради Лэпторна, а цивилизация была его бременем, которое он терпел ради меня.

Мне думается, ни один из нас не был счастлив. Мечты Лэпторна были неосуществимы — он никогда не мог довести их до какого-либо завершения. Со мной он осуществлял их в большей степени, чем это удалось бы ему с кем-нибудь другим, но даже я не мог найти ему места, где бы он был счастлив. В то же время я не был счастлив нигде и никогда. Просто я несчастливый человек. Лэпторн сказал, что у меня нет души.

Многие космонавты похожи на меня. Холодные, лишенные эмоций люди, которые не вбирают в себя ни кусочка планеты, ни людей, которых они видят. Мало таких, как Лэпторн — с его уязвимостью, но без его неистовства, — но со временем и они находят себе пристанище. Если только вообще можно проникнуть в их души, что-нибудь их захватывает. Если не одна планета, так другая. Только Лэпторн всегда оставался самим собой. Большинство людей, которые достаточно долго живут среди звезд и терпят крушение на какой-нибудь изношенной, заброшенной планете, — космонавты моего типа — бродяги, одинокие волки, люди с каменным сердцем, люди без души.

Я сплю в рубке управления, потому что моя койка стоит вертикально, а рубка т правления — единственное место, где стена может служить вполне просторным полом и наоборот. Старый «Пожиратель Огня» был не так тесен, но, несмотря на это, «Джевелин» — корабль получше. Хотя так ли это? «Пожиратель Огня» никогда не падал.

Даже здесь, внутри, голос ветра может меня настичь. Двери, чтобы сдержать его снаружи, нет, но даже если бы она и была, голос все равно нашел бы способ забраться сюда. Мне трудно уснуть, но это вина не только ветра. Причиной этому голод и отсутствие времени. Я бы спал все время, если бы мог. Но я насыщаюсь слишком легко, а сон не так-то легко приходит, когда ты уже по горло сыт им.

Когда сознание уплывает от меня в поисках призрачного сна, я думаю о людях. Там, на Земле, был Хэролт, еще до того, как мы с Лэпторном скрепили печатью наш несчастный союз и купили «Пожиратель Огня» на свои скудные средства. Я тогда был очень молод, а Хэролт стар. Должно быть, он уже умер. Прошло семь лет с тех пор, как я в последний раз был дома и виделся с ним. Перед этим Лэпторн смягчился пару раз и дал мне возможность приземлиться на родной планете. Но он ненавидел Землю, как яд, и я позволил ему развести меня с нею в конце концов.

Но даже Лэпторн любил Хэролта. На него приятно было работать, и он многому научил меня в смысле космических кораблей и космонавтов. Я научился управлять «Пожирателем Огня» по интуиции — пользоваться его чувствительной антенной, словно это были мои глаза и мое тело. Всему этому меня научил Хэролт, он знал, как это делается, и добивался того, чтобы это знал и я.

В те времена так не летали, не считали это нужным. В летных школах учили доверять автоматам, а не становиться их частью. Это срабатывает в чистом космосе, при плановых полетах. Но совсем не то во Внешнем Венце и в центре Галактики. Вот почему цивилизация — это Внутренний Венец, а не само его сердце.

Хэролт обучил Лэпторна устройству ходовой части. Считается, что управлять переходным устройством не представляет трудности. Но Хэролт не давал Лэпторну даже думать о том, что он может стартовать, не зная всего, что надо было знать. Если бы не Хэролт, мы никогда не попали бы в космос. Если бы не Хэролт, мы никогда не продержались бы там так долго. Мы бы даже не оказались на этой заброшенной скале на краю неизвестности. Я благодарен Хэролту за все, что он для нас сделал и пытался сделать. Мне жаль, что все кончилось таким образом, то же почувствовал бы и Хэролт, если бы знал.

Новые лица.

На Пениэле была девушка по имени Миан. На Рокхолте была Доркас, на Алхагаеле была Джоан, на Дорениконе была Офиния. Не слишком внушительный список. И не имеющий большого значения. Больше нет никого, достойного воспоминаний, и даже эти — не самые дорогие из них. Он мог бы заталкивать в себя деликатесы воспоминаний до бесконечности. Но для меня они ничего не значили.

Алахак был моим другом. Он был торговцем с Хормона. Я как-то спас ему жизнь на Бенето. Он спас жизнь Лэпторну на Бэкхофене, Лэпторн спас жизнь мне на Сан-Калоджеро. Я не уверен, что все происходило в такой последовательности. Долгое время мы были вместе — Алахак и я. Не потому, что вместе летали, и не потому, что перехватывали друг у друга грузы. Просто потому, что мы думали одинаково.

Алахак с его инженером Кувио были полной противоположностью нам с Лэпторном. Его корабль «Гимния» представлял собой сверкающий корабль планеты Хормон.

Я купил «Джевелин», потому что она была больше похожа на «Гимнию», чем любой из кораблей, построенных человеком. Алахак был одним из немногих людей, которые мне когда-нибудь нравились, и одним из немногих, которых высоко ценил Лэпторн. Даже бродягам необходимо иногда любить кого-нибудь, ради кого они могут пойти на риск. Иметь кого-то, на чью помощь они могут надеяться.

Я снова проснулся, а не следовало бы. Все еще темно, и я не имею никакого права просыпаться среди ночи. Что-то разбудило меня? Наверное, это снова упал крест Лэпторна. Ветер здесь, и он хватает меня за лицо, протягивает холодные пальцы к моим глазам. Я не буду слушать его. Я хочу только одного — скорее заснуть.

«Тебе придется слушать, — говорит он. — Я могу до тебя добраться, и ты это знаешь. Я могу коснуться тебя, когда захочу. Я весь внутри тебя».

Это неправда. Ничто и никогда не касается меня. Нет чужого мира, чужеродного существа, чуждого чувства, которое может оставить след в моем сознании.

«Я могу».

Я действительно слышу что-то? Может быть, мне нужно встать и всмотреться? Может, это животное или насекомое? Оно было и уже исчезло.

«Я не исчез, — говорит шепотом ветер. — Я сейчас с тобой. Я знал, что тебе придется меня впустить, и ты впустил. Я больше не ветер, я голос в твоей голове. Я весь здесь. Теперь ты не можешь удирать от меня, даже если вернешься обратно к звездам. Теперь я часть тебя, я внедрился в твой мозг. Ты никогда не сможешь освободиться от меня».

Сон снова возвращается ко мне.

Люди.

Бенвин, Квивира, Эмерис, Ротгар…

Ротгар… Сейчас стоит немного подумать о Ротгаре. Этого человека легко запомнить. Я подумал, что он значительный, большой человека хрупкой оболочке. Ужасный пьяница. Доставлял неприятности большинству кораблей, на которые его брали, потому что не многие капитаны могли управлять им и еще меньшее их число могло его выносить. Он знал все двигатели и мог отлично справляться с ними на более чем ста типах кораблей — больших лайнерах, П-шифтерах, рэмродах, даже на дрэджерах планеты Хормон и кораблях галласелян. В этом отношении он был гений… Но какой толк от гения, если не хватает характера использовать его? Он был самым настоящим человеком, которого только мог желать иметь пилот в нижней части своего корабля. Он добавлял энергию именно тогда, когда она была особенно нужна, давал тебе импульс, когда ты просил, заставлял ходовую часть делать невозможное, чтобы пройти через опасную зону. И тем не менее он был обречен провести полжизни, околачиваясь по космодромам и портам в поисках работы. Зато он принадлежал самому себе. Никто не имел прав на Ротгара, разве что на небольшой отрезок времени. Никто не мог испугать его. Никто не мог заставить его делать то, что он не хотел. Ротгар был самым непокорным человеком, которого я когда-либо знал.

Места.

Их миллион. Маленькие клочки больших планет. Отдельные фрагменты необычных мест. Лишний день поиска тропинки через Галактику, лишний день до посадки на любой из планет, и я бы все видел иначе. Были бы совсем другие планеты, другие клочки тех же планет. Никто никогда не узнает звездных миров, как бы много ни впитывал в себя. Они касаются вас, но только самых кончиков ваших пальцев. Вы имеете дело с крохотными фрагментами, а не с единым целым. Меня они коснулись меньше всего. Кое-что в памяти у меня сохранилось, но все это очень выцвело, как старые фотографии. Нереально. Воспоминания Лэпторна были бы яркими, как белые звезды. Он бы все время доставал их и заботливо полировал, а вдруг какое-нибудь ему внезапно понадобится? Каждое было драгоценным камнем — живой огонь. Что бы это значило — быть Лэпторном? Видеть так ясно, чувствовать так глубоко? Интересно, является ли трагедией то, что я выжил, а Лэпторн погиб?

Может быть, кораблю следовало упасть носом вниз вместо того, чтобы шлепнуться на пузо? Или, может быть, разбитая ходовая часть все равно убила бы его? Был ли я виноват в том, что Лэпторн погиб? Мог ли я посадить корабль так, чтобы Лэпторн остался жив, даже если бы это означало, что погибну я? Стоило бы так поступать, если бы я мог? Но Лэпторн все равно умер бы здесь через некоторое время. Он бы иссяк, превратился бы в серость и в абсолютное ничтожество. Для него было необходимо, чтобы планеты, чьи «*Я» он старался вобрать в себя, помогали ему в этом. Ему нужен был свет особого типа. Да, он нужен был Лэпторну. Для него эта планета очень скоро превратилась бы в бесконечную темноту. Может, и со мной случится то же. Может, она осточертеет мне до смерти, убьет меня своим присутствием.

Это снова ветер.

«Пожалуйста, убирайся и не мешай мне спать». Сегодня он такой настойчивый, словно у него есть какая-то цель. Возможно, он все так же проникает в меня. Может быть, он уже захватил мой мозг. Ни один человек не может вечно выдерживать натиск. Может быть, в конце концов я уступлю.

«Дело не в том, что ты уступишь. Я с тобой, но я настоящий. Мы на настоящей планете».

«Может быть, и так, мой друг, — отвечаю я. — Может быть, сейчас, когда ты здесь, мне следует просто согласиться с фактом. Но я не могу сказать, что ты отнесся ко мне по-доброму…»

«Я должен был войти, — отвечает ветер. — Это всегда нелегко».

Иногда я готов был поклясться, что он понимает каждую мысль, пришедшую мне в голову. Это умный ветер. Образованный. Нуждающийся в моем внимании, как маленький ребенок. «Но почему? Почему ты хочешь быть частью меня? Почему ты хочешь жить в моем разуме?»

«Ты мне нужен. Мне необходимо где-нибудь находиться. Мне нужен кто-то, кто будет моим хранителем. Мне нужен хозяин».

«Ты тоже один на этой планете, я думаю».

«Да».

«Как это случилось?»

«Все остальные погибли здесь».

«Это не люди. Эта планета не нанесена на мою карту, на нее не ступала нога человека. Мы на самом краю Течения Алкиона. Течение — дурное место. Должно быть, оно свалило нас. Это либо радиация, либо искривление пространства. И того, и другого здесь хватает. Но ни один человеческий корабль никогда не пытался составить карту Течения. Если ты прибыл сюда на корабле, это корабль чужаков».

«Это был корабль чужеродцев», — согласился ветер.

Наконец-то я понял, что я не один, что голос принадлежит какому-то иному здравомыслящему существу. И это совсем не ветер — не совсем ветер. Это чужеродный паразит сознания, а я — его новый хозяин. Не знаю, радоваться мне или огорчаться. Я думал, что он не хотел, чтобы я был здесь. Я думал, что это он все время валил крест на могиле Лэпторна.

«Я должен был проникнуть внутрь тебя, — объясняет ветер. — Я должен был сделать так, чтобы ты меня заметил».

«А что ты такое, ведь сейчас ты внутри меня? Может быть, ты душа, которой, как говорил Лэпторн, у меня нет? Может, ты голос моей совести? Что ты такое, чужеродный ветер? Из чего сделан?»

«Я сделан из тебя. Я — это ты. Но я не буду беспокоить тебя. Я буду разговаривать с тобой, может быть, помогать тебе, если смогу. Но я не собираюсь причинять тебе беспокойство».

«А если я вышвырну тебя?»

«Ты не можешь меня вышвырнуть. В этом случае ты станешь неподходящим хозяином. Сейчас я должен жить с тобой, а ты со мной».

Дело идет к утру. Встает солнце. Несмотря на плохой сон, я не чувствую усталости. Я думаю, нужно встать и выйти из корабля. Я чувствую себя получше, чем некоторое время до этого, и не знаю почему. Довольно странно, не потому ли это, что ветер воздвигает стену между мной и одиночеством? По правде говоря, я не слишком беру в голову этот ветер. Может, он будет беспокоить меня, а может, и нет. Но он сейчас здесь, и я ничего не могу поделать. Но мне не нужен ветер. Я не Лэпторн. Меня в себе все устраивает.

Яркое красное утро. Солнце застенчиво искрится. Серебряное небо вместо серого. Но черные склоны такие же угрюмые. Ничто их не изменит. Обрывки туч бредут с востока на запад. Что-то светящееся, словно маленькая звездочка, приближается ко мне.

Это корабль.

Теперь я знаю, что разбудило меня ночью. Это был корабль, летящий надо мной, пытающийся сесть на мой радиосигнал. А сейчас они поймали его и спускаются на равнину. Я свободен.

«И я с тобой. На всю жизнь».

Мне все равно. Я лечу домой. Вот только подойду и выпрямлю крест, который отмечает место, где похоронен Лэпторн.