"Четырнадцатое июля" - читать интересную книгу автора (Роллан Ромен)

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Продавцы газет. Раскрыт крупный заговор! Голод! Настает голодуха! Душегубы под Парижем!

Голоса из толпы (подзывая их). Эй!.. Сюда!..

Человек из народа (с тревогой, к буржуа, читающему газету). Ну, что там?

Буржуа. Вы только послушайте, друг мой! Они идут! Немцы, швейцарцы... Париж окружен! С минуты на минуту они будут здесь!

Человек из народа. Король не допустит этого.

Оборванец. Король? Так ведь и он там, с немцами, в Саблонском лагере!

Буржуа. Король — да. Но не королева. Австриячка нас ненавидит. Ее маршал, старик де Брольи, — разбойник, он поклялся раздавить Париж. Мы — в тисках между пушками Бастилии и войсками Марсова поля.

Студент. Войско не тронется с места. Господин Неккер в Версале — он печется о нас.

Буржуа. Да, пока господин Неккер — министр, еще не все потеряно.

Оборванец. А почему вы знаете, что он еще министр? Они уже убрали его.

Все. Нет, нет, он остается!.. В газете сказано, что он остается!.. Ах! Не будь господина Неккера, все было бы потеряно!

Девицы (прогуливаясь). Сегодня ни от кого никакого проку! Все словно рехнулись! Версаль да Версаль, только и разговору!

— У меня был один мальчишка, тот тоже все твердил о Неккере.

— Подумать только! Неужели и вправду эта потаскуха-австриячка засадила наших депутатов в тюрьму?!

Банкометы (таинственно позвякивая под носом у гуляющих мешками с монетами). Крепс, десять да десять, тридцать одно, бириби... Попытаем счастья, господа, попытаем счастья!

Торговцы. Еще только десять, а в саду полно народу. Вот что значит воскресенье и хорошая погода, к вечеру тут и вовсе не пройдешь.

— Снаружи густо, а внутри пусто. Все приходят сюда, просто чтобы разузнать новости.

— Неважно! Надо только уметь взяться за них!

Гоншон (торговцам). Ну как, друзья мои? Пошевеливайтесь, пошевеливайтесь! Обделывать свои делишки — это еще не все! Разумеется, и о делах не следует забывать, но сейчас надо прежде всего быть добрыми патриотами. А главное, не зевайте, черт подери. Имейте в виду, каша заваривается.

Торговцы. Вам что-нибудь известно, господин Гоншон?

Гоншон. Будьте начеку! Шторм надвигается. Все по местам! А в нужный момент побейте этих болванов и горланьте вместе с ними, не жалея глоток...

Торговец. Да здравствует Нация!

Гоншон (дает ему тумака). Замолчи, олух!.. Да здравствует герцог Орлеанский!.. А теперь можешь горланить и за нее и за него. Так он у нас незаметнее проскочит!

Камилл Демулен (выходит из игорного дома; он возбужден, смеется, бормочет что-то). Ободрали! Обчистили! Предупреждал я тебя, Камилл, что обворуют. Ну и хорошо: все потеряно. Значит, терять больше нечего! Я всегда предвижу свои безумства, но, благодарение богу, это не мешает мне совершать их... Как-никак убил два часа. Где же курьер из Версаля? Неужели до сих пор не прибыл? Мошенник! Все они спелись, как ярмарочные воры. А ты здесь жди, умирай от нетерпения! Тебя подстерегают жулики в своих притонах. Вот и заходишь туда, лишь бы провести время. Надо же чем-нибудь занять руки и все остальное. На то ведь и существуют карты да женщины. Они сумеют избавить вас от лишних денег. У меня в карманах гуляет ветер. Кошелек — новехонек! Не желаете ли убедиться? Вот! Ни одной монетки!

Девицы (подсмеиваясь над ним). Тебя обчистили, чистили, чистили... и еще почистят.

Камилл Демулен. Нашли чем гордиться, летучие мыши Венеры! Обобрали голяка! Ну да черт с вами со всеми, я на вас не в обиде.

Старый буржуа. Кошелек игрока — всегда настежь.

Гоншон. Молодой человек! Я вижу, вы нуждаетесь в деньгах. Я готов ссудить под вашу цепочку три экю — только из уважения к вам.

Демулен. Великодушный Гоншон, тебе не терпится содрать с меня последнюю рубашку и, как святого Иоанна, пустить по миру нагишом... Предоставь это здешним девицам — они сумеют управиться и без тебя.

Гоншон. Ах, прощелыга, да знаешь ли ты, с кем говоришь?

Демулен. Ты — Гоншон; этим все сказано. Ты — ювелир, ростовщик, часовщик, кабатчик, сводник. Ты — все. Ты — Гоншон, король притонов.

Гоншон. Что ты там мелешь? Какие такие притоны? Я основал несколько клубов, где люди встречаются для естественных и добропорядочных развлечений, а также обсуждают способы преобразования государства. Это собрания свободных граждан, патриотов, заботящихся о благе родины...

Демулен. Бедная родина! Кто только ею не клянется!

Гоншон. Это общество людей, берущих за образец природу и естественного человека.

Демулен. И общество женщин, не противящихся нашему естеству.

Гоншон. Висельник! Если ты так низко пал, что неспособен уважать достойного гражданина, уважай по крайней мере того, под чьим покровительством находится мое заведение и чье имя оно носит.

Демулен (не глядя на вывеску). Какое имя? «Сорок воров»?

Гоншон (в ярости). Имя великого Неккера.

Демулен. Ты беспощаден к нему, Гоншон... (Взглянув на надпись.) А что там, с изнанки?

Гоншон. Так, ничего.

Демулен. Здесь изображен еще кто-то.

Гоншон. Это герцог Орлеанский. Два лика одной персоны.

Демулен. Перед и зад!

Ладно, ладно, попридержи-ка своих телохранителей! Им ведь ничего не стоит убить человека. Ты хочешь, чтобы я удостоверил твою благонадежность? О Янус Гоншон! Изволь, вот справка: ты отбираешь хлеб у честных людей, чтобы кормить парижских прохвостов. Честным людям не остается ничего другого, как взяться за оружие. Audax et edax[2]. Да здравствует Революция!

Гоншон. Я прощаю тебя. Не драться же нам, когда неприятель стоит у стен... Да к тому же ты мой клиент. Но мы еще встретимся, когда версальцы будут здесь.

Демулен. Разве они в самом деле подходят?

Гоншон. А! Бледнеешь! Да, будет бой! Лотарингские и фландрские наемники на Гренельской равнине; артиллерия в Сен-Дени, немецкая кавалерия в Военной школе. В Версале маршал, окруженный адъютантами, отдает приказы перед боем. Они атакуют нас сегодня ночью.

Женщина. Господи, помилуй! Что с нами станется?

Буржуа. Разбойники! Мы, французы, для них хуже неприятеля.

Рабочий (Гоншону). Откуда тебе все известно? Ведь дорога в Версаль отрезана. Они установили пушки на Севрском мосту. Никого не пропускают.

Гоншон. Ты что, подозреваешь меня? Смотри! Всякий, кто посмеет сомневаться в моей преданности Нации, отведает моего кулака. Разве Гоншон не всем здесь известен?

Рабочий. Никто тебя не подозревает. Успокойся. Не время теперь грызться друг с другом. И без того хватит дела. У тебя только спрашивают, откуда ты получил сведения.

Гоншон. Я никому не обязан давать отчет. Что знаю, то знаю. У меня свои источники.

Другой рабочий (первому). Оставь его! Он парень ничего, простецкий.

Буржуа. Боже мой! Что же нам делать?!

Студент. К воротам! Все к воротам! Не пропустим их!

Буржуа. Как же это мы можем не пропустить?! Жалкие, безоружные люди, не обученные военному делу, да разве мы сумеем оказать сопротивление лучшим войскам королевства!

Другой. Какое там! Они уже вошли! А здесь эта Бастилия въелась в нас, как язва, подтачивает наши силы и никак от нее не избавишься!

Рабочий. А! Проклятая! Кто нам поможет свалить ее?

Студент. Сегодня в Бастилию ввели еще одну роту швейцарцев.

Другой. Пушки оттуда направлены прямо на Сент-Антуанское предместье.

Рабочий. Ничего, ничего не удастся сделать, пока у нас в зубах эти удила. Надо прежде всего освободиться от них.

Буржуа. Но каким способом?

Рабочий. Способа я не знаю. Надо просто взять ее.

Все (сумрачно и недоверчиво). Взять Бастилию?! (Отворачиваются друг от друга.)

Продавцы газет (издали). Новости!.. Самые свежие новости... Смертельная схватка под Парижем!..

Мужчина (маниакального вида, истощенный, в поношенном платье). Не солдат мы должны опасаться. Они не нападут на нас.

Все. Что?

Маньяк. Они не нападут на нас. Их план куда проще: держать нас в осаде, пока мы не умрем с голоду.

Рабочий. Сдается мне, что с их помощью дело идет к тому. Стоишь, стоишь у булочных с утра и до поздней ночи.

Женщина. Мука стала роскошью.

Маньяк. С завтрашнего дня подвоза вовсе не будет.

Буржуа. Куда же они девают зерно?

Маньяк. Уж я-то знаю. Они ссыпали его в каменоломни, в Санлис и Шантийи, — пусть, мол, сгниет, лишь бы не досталось нам.

Буржуа (недоверчиво). Быть этого не может!

Маньяк. Это именно так.

Женщина. Он верно говорит. В Шампани кавалерия уничтожила хлеб на корню, чтобы уморить нас с голоду.

Маньяк. Мало того! Они кладут отраву в хлеб, который продают нам. Съешь — обжигает горло и внутренности. В моем квартале умерло двадцать человек. Таков приказ из Версаля. Уморить нас точно крыс.

Демулен. Нет такого короля, который пожелал бы истребить свой народ. Для этого нужно быть Нероном. Франция еще не дошла до такого безумия.

Маньяк (таинственно). Я знаю, в чем секрет. Французов развелось слишком много. Вот они и решили поубавить народу во Франции.

Демулен. Ты болен, дружище, тебе надо полечиться.

Рабочий. В его словах есть доля истины. Королеве хочется, чтобы все мы подохли.

Демулен. Какой ей в этом прок?

Рабочий. Она же австриячка, черт подери! Австрияки всегда были врагами Франции. Если австриячка и вышла за нашего короля, так только для того, чтобы легче было напакостить нам. До тех пор, пока она у нас, нам не будет покоя.

Другие. Он прав. Вон из Франции австриячку!

Конта (из толпы). А почему вон?

Толпа. То есть как «почему»?

Конта (выступая вперед). Вот именно. Почему? Очумели вы, что ли? Кидаетесь на самую очаровательную из женщин!

Толпа. Этого еще не хватало! Кто смеет заступаться за австриячку?

— Каковая наглость! Это уж слишком! Нам плюют в лицо!

Демулен (к Конта). Молчите, не надо отвечать им. Уходите отсюда скорее.

Конта. Я никуда не тороплюсь.

Демулен. Смотрите, нас окружают. Сбегаются со всех сторон.

Конта. Тем лучше!

Оборванец. Что ты там бормочешь, аристократка? А ну, повтори!

Конта (отстраняя его). Не дыши мне в лицо. Я сказала: «Да здравствует королева!»

Толпа (вне себя). А! Проклятая ведьма!

Приказчик. Этой красотке не худо бы задать хорошую порку.

Конта. А вот этой глупой роже недолго придется ждать оплеухи. (Бьет его по лицу.)

Приказчик. На помощь!

Толпа (сбегаясь). Сюда, сюда!

— Что случилось?

— Аристократка избивает патриота!

— В воду ее!..

Демулен. Граждане! Это шутка...

Толпа (в ярости). В воду ее!..

Гюлен (расталкивая толпу). Эй! (Заслоняет собою Конта). Вы знаете меня, друзья! Я — Гюлен. Вы видели меня в деле. Это я выломал ворота Аббатства, чтобы освободить наших товарищей, французских гвардейцев. И я проломлю голову первому, кто посмеет тронуть ее. Уважайте женщин, черт вас дери! Если хотите драться — врагов довольно. Сыскать их нетрудно!

Толпа. А ведь он прав!

— Браво!

— Вовсе нет! Она нас оскорбила. Пусть просит прощения!

— На колени, аристократка!

— Пусть кричит: «Долой королеву!»

Конта. И не подумаю. (Демулену.) Помогите мне. (Взбирается на стол.) Если ко мне будут приставать, я закричу: «Долой Неккера». (В толпе гул.) Вам меня не запугать. Вы думаете, я струшу оттого, что вас много и что вы рычите на меня сотней глоток? У меня глотка всего-навсего одна, но она стоит ваших. Я привыкла говорить с народом. Каждый вечер я встречаюсь с вами. Я — Конта.

Толпа. Конта из «Театр франсэ»!

— Из «Театр франсэ»!

— А! а!..

— Дай-ка посмотреть!

— Да замолчите вы!

Конта. Вы не любите королеву? Вы хотите избавиться от нее? Что ж, выгоняйте из Франции всех красивых женщин! Только скажите: мы быстро соберем пожитки. Посмотрим, как вы обойдетесь без нас. Какой дурак назвал меня аристократкой? Я — дочь торговки селедками, моя мать содержала лавчонку возле Шатлэ. Я так же работаю, как и вы. Я так же, как и вы, люблю Неккера. Я — за Национальное собрание! Но я не потерплю, чтобы мною командовали; и даю слово: если бы вы, черт подери, потребовали, чтобы я закричала: «Да здравствует Комедия!» — я бы крикнула: «Долой Мольера!» Думайте, что хотите. Дуракам закон не писан. Но такого закона нет, чтобы здравомыслящих людей заставлять делать глупости. Я люблю королеву и открыто заявляю об этом.

Студент. Еще бы! Они работают на паях. У них общий любовник — граф д'Артуа.

Двое рабочих. Ну и баба! Этой пальца в рот не клади.

— За словом в карман не полезет!

Демулен. Граждане, нельзя требовать от королевы, чтобы она высказывалась против королевской власти. Истинная королева — вот она, перед вами! Те, кого называют королевами, — призрачные властительницы, чучела в коронах! В лучшем случае они способны произвести на свет дофина. Как только он вылупится, их можно бросить на свалку. А ведь они живут на наш счет и обходятся нам недешево. Разумнее всего было бы отправить австрийскую наседку обратно в курятник, откуда ее заполучили за большие деньги. Будто француженки сами не способны рожать детей! Другое дело — королевы театра! Они созданы на радость народу. Каждый час их жизни посвящен служению нам. Каждый их взгляд дарит нам наслаждение. Они — наша плоть, наше достояние, наша национальная собственность. Именем пухленькой Венеры защитим ее и крикнем все вместе: да здравствует королева подлинная, вот эта, да здравствует Конта!

Толпа. Да здравствует королева Конта!

Конта. Спасибо. (Демулену.) Помогите же мне — вы, кажется, любезнее других. Ну что, насмотрелись на меня? Вот и хорошо, а теперь пропустите. Если пожелаете снова меня увидеть — дорога в театр всем известна. Как вас зовут?

Демулен. Камилл Демулен. До чего же вы неосторожны! Я ведь предупреждал вас! Натерпелись страху?

Конта. Да из-за чего?

Демулен. Вас чуть не убили.

Конта. Какие пустяки! Они всегда так — горланят, а зла никому не причиняют.

Демулен. О, слепота! Верно говорят, что презирает опасность лишь тот, кто не знает, что это такое.

Толпа. Эта бабенка не растеряется!

— Да, черт возьми, уж если она чего-нибудь захочет...

Рабочий. И все же, сударыня, нехорошо ополчаться на нас, бедняков, и становиться на сторону эксплуататоров.

Маньяк. Да что с ней говорить! Спекулянтка!

Конта. Что?! Я — спекулянтка?

Маньяк. Смотрите, какой у нее парик.

Конта. Ну и что же?

Маньяк. Сколько на нем пудры! Мукой, которой эти бездельницы посыпают себе башку, можно было бы накормить всех бедняков Парижа.

Рабочий (к Конта). Не обращайте на него внимания. Это слабоумный. Но если у вас доброе сердце, сударыня, — а я вижу по вашим глазам, что вы добрая, — как же вы можете защищать негодяев, жаждущих нашей смерти?

Конта. Твоей смерти, дружочек? С чего ты это взял?

Студент. Так вам, значит, ничего не известно? Вот смотрите: последнее письмо приспешника австриячки, маршала иезуитов, старого палача, осла, увешанного амулетами, ладанками и медалями, этого самого де Брольи. Знаете, что он пишет?

Толпа. Читайте! Читайте!

Студент. Они вступили в заговор. Хотят уничтожить наши Генеральные Штаты, похитить наших депутатов, бросить их в тюрьму, изгнать нашего Неккера, продать Лотарингию императору, чтоб было чем заплатить за наемное войско, бомбардировать Париж, усмирить народ. Заговорщики выступят ночью.

Гоншон. Слыхали? Довольно с вас, или вас и этим не проймешь? Благодарю покорно! Неужели мы позволим, чтобы нас закололи, как свиней? А! Тысяча чертей! К оружию! По счастью, у нас есть защитник, который неустанно печется о нашем благе. Да здравствует герцог Орлеанский!

Люди Гоншона. Да здравствует герцог Орлеанский!

Толпа. К оружию! Бей их!

Марат (вскакивает на стул; маленького роста, нервный; когда волнуется, повышает голос и встает на носки). Остановитесь, несчастные! Куда вы? Разве вы не понимаете, что эти душегубы только и ждут, чтобы вы взбунтовались? Тогда, воспользовавшись смутой, они обрушат на вас свою злобу. Не слушайте коварных подстрекателей. Эти негодяи хотят погубить вас. Вот ты, да, да, именно ты — ты разжигаешь страсти в народе, изображаешь из себя патриота, а кто поручится, что ты не агент деспотов, что не тебе именно велено мутить народ, предавать добрых граждан версальским разбойникам? Кто ты такой? Откуда ты взялся? Кто может нам поручиться за тебя? Я тебя не знаю.

Гоншон. Но ведь и я не знаю тебя.

Марат. Если ты не знаешь меня, так это потому, что ты негодяй. Я известен всюду, где нищета и добродетель. Ночами я ухаживаю за больными; дни мои посвящены заботам о благе народа. Меня зовут Марат.

Гоншон. Ну, а я не знаю тебя.

Марат. Если ты не знал меня до сих пор, так скоро узнаешь, предатель! О народ, легковерный и безрассудный, открой наконец глаза! Да знаешь ли ты хотя бы, что это за место? Подумал ли ты об этом? Вот, значит, куда стекается парижский люд и где собирается добывать свободу... Оглянись, оглянись же вокруг! Ведь это логово эксплуататоров, бездельников, мошенников-банкометов, жуликов, проституток, переодетых полицейских — прихвостней аристократии!

Демулен. Браво, Марат! Здорово сказано!

Конта. Кто этот маленький неряха с такими прекрасными глазами?

Демулен. Он врач и журналист.

Другая часть толпы. Продолжайте!

Марат. Меня не смутят вопли этих предателей, этих пособников голода и рабства! Они отбирают у вас последние деньги ухищрениями шулеров; последнюю энергию — ухищрениями девок; последние остатки здравого смысла — оглушая вас водкой! Дураки! Вы добровольно предаетесь им. Доверяете им свои тайны, свою жизнь! Здесь, в каждой кофейной, за любой из этих колонн, всюду — рядом с вами, из-за угла, за вашим столом — вас подслушивает шпион, подсматривает, записывает ваши слова, готовя вам гибель. Вы стремитесь к свободе — так бегите же из этого вертепа! Прежде чем вступить в решительную схватку, подсчитайте свои силы. Где ваше оружие? Его у вас нет. Куйте пики, изготовляйте ружья... Где ваши друзья? Их у вас нет. Ваш сосед готов обмануть вас. Тот, кто протягивает вам руку, возможно, уже решил предать вас. А вы сами — так ли уж вы уверены в себе? Вы воюете с развратом, а сами развращены. (Улюлюканье в толпе.) Вам не нравятся мои слова? Ну что ж... А если бы аристократы не пожалели золота и втянули вас в свои оргии, — можете ли вы поручиться, что устояли бы? Вы не заставите меня молчать. Я выскажу вам всю правду. Вы слишком привыкли к льстецам, которые угождают вам и предают вас. Вы суетны, тщеславны и легкомысленны, у вас нет ни настоящей силы, ни выдержки, ни доблести. Весь ваш порыв растрачивается на болтовню. Вы мягкотелы, нерешительны, безвольны, вы трепещете при одном виде ружейного дула...

Толпа. Довольно! Довольно!

Марат. Вы кричите: довольно! Я кричу с вами вместе, и вам не заглушить меня. Да, довольно! Довольно распутства, перестаньте слушать глупцов. Довольно подлостей! Соберитесь с силами, образумьтесь, очиститесь, закалите ваши сердца, препояшьте ваши чресла! О сограждане мои, я говорю вам правду в глаза, может быть, чересчур резко говорю, но ведь это потому, что я люблю вас.

Конта. Смотрите! Он плачет.

Марат. Вас одурманивают опиумом. А я буду бередить ваши раны до тех пор, пока вы не сознаете ваши права и ваши обязанности, до тех пор, пока вы не станете свободными, до тех пор, пока вы не станете счастливыми. Да, наперекор вашему безрассудству вы будете счастливы, будете счастливы, или я умру! (Обливается слезами и заканчивает свою речь прерывающимся от рыданий голосом.)

Конта. Он весь в слезах! До чего же он смешной!

Народ (одни смеются, другие громко одобряют). Вот истинный друг народа! Да здравствует Марат!

Гюлен (заметив девочку, которая смотрит на Марата глазами, полными слез). Малютка, что с тобой? Ты-то о чем плачешь?

Маленькая Жюли (Марату, умоляюще сложив руки). Не плачьте! Не плачьте!

Марат (глядя на ребенка). Что с тобой, малютка?

Жюли. Умоляю вас — не огорчайтесь!.. Мы исправимся, да, я вам обещаю, мы не будем больше подлыми, мы не будем лгать, мы будем добродетельными, клянусь вам!..

Марат. О чем же ты плачешь?

Жюли. Я плачу, потому что вы плачете.

Марат. Разве ты меня знаешь?

Жюли. Когда я была больна, вы лечили меня.

Марат (ласково привлекает ее к себе, отбрасывает ей волосы со лба, смотрит в глаза). Да, действительно. Тебя зовут Жюли. Твоя мать прачка. Зимой ты болела корью. Ты испугалась тогда. Ты кричала, что не хочешь умирать.

Не смущайся. Значит, ты понимаешь меня? Ты за меня? А знаешь ли ты, чего я хочу?

Жюли. Да, я тоже хочу... (Невнятно бормочет.)

Марат. Чего же ты хочешь?

Жюли (поднимает голову и говорит с убежденностью в голосе, вызывающей улыбки взрослых). Свободы.

Марат. Для чего?

Жюли. Чтобы освободить.

Марат. Кого?

Жюли. Несчастных, которые заперты...

Марат. Где же они заперты?

Жюли. Там, в громадной тюрьме. Они совсем одни, всегда одни — все забыли о них.

Марат. Откуда ты знаешь об этом, малютка?

Жюли. Я знаю... Мне говорили... Я часто думаю об этом ночью.

Марат (гладя ее по головке). По ночам надо спать.

Жюли (помолчав немного, с живостью хватает руку Марата). Мы ведь освободим их, правда?

Марат. Как же это?

Жюли. Надо только пойти всем вместе.

Толпа (хохочет). Вот именно. Нет ничего легче!

Конта. Как она мила!

Марат (смотрит на Жюли). О, святость детства, чистая звезда доброты, как услаждает душу твое сиянье! Какой беспросветный мрак окутал бы землю, если бы не существовало детских глаз! (Направляется к ребенку и подносит к губам ее повисшую вдоль тела ручку.)

Женщина из народа (вбегая). Жюли!.. Как ты сюда попала?! Что тут происходит? Почему ее окружили все эти люди?

Демулен. Она держала речь к народу.

Мать. Боже мой! Она такая робкая! Что на нее нашло?!

Толпа (хохоча и хлопая в ладоши). Спасайся, чертенок!

— Бежим туда! Скорее!

— Что там случилось?

— Графиню купают!

Конта. Купают графиню?

Толпа. Она поносила народ; за это ее окунули в бассейн.

Конта (взяв Демулена под руку, хохочет). Бежим скорее! Господи! До чего же это забавно!

Демулен. Самое увлекательное зрелище во всей Европе!

Конта. Дерзкий!.. А наша Комедия?!

Марат (угрожая толпе кулаком). Шуты! Им нужна не свобода, а зрелища. Даже в такой день, как сегодня, когда их жизнь поставлена на карту, они изощряются в нелепых выдумках. На все готовы, только бы потешить друг друга. Нет! Хватит с меня. Их восстания похожи на фарс. Если б можно было не видеть всего этого, запереться в подземелье, куда не доходят извне никакие звуки, — оградить себя от людской низости! (Опускается на стул и роняет голову на руки.)

Гюлен (продолжает спокойно сидеть, покуривая трубку и равнодушно, не без иронии, поглядывая на Марата). Полно, господин Марат, к чему отчаиваться? Не стоит. Они всего лишь большие дети — вот и забавляются, как могут. Вы их знаете так же хорошо, как я. Ведь это не всерьез. Зачем же принимать все так трагически?

Марат (поднимая голову и сурово глядя на него). А ты кто такой?

Гюлен. Я — ваш земляк из Невшателя в Швейцарии. Не узнаете? Я-то вас хорошо знаю. Еще ребенком видел в Будри.

Марат. Ты — Гюлен? Огюстен Гюлен?

Гюлен. Он самый.

Марат. Что ты здесь делаешь? Ты ведь был часовщиком в Женеве.

Гюлен. Там я жил спокойно. Но мое спокойствие длилось недолго. Мой брат занялся какими-то сомнительными махинациями и опозорил свое честное имя. Затем он счел за благо умереть, оставив жену и трехлетнего ребенка без средств к существованию. Чтобы вытащить их из беды, я продал свою мастерскую. Пришлось отправиться в Париж на заработки, и вот я поступил на службу к маркизу де Вентимилю.

Марат. Теперь меня не удивляют твои гнусные речи. Ты — лакей.

Гюлен. Не вижу в этом ничего дурного.

Марат. И тебе не стыдно прислуживать? Разве ты не такой же человек, как и он?

Гюлен. Тут нечего стыдиться! Все мы кому-нибудь служим, каждый на свой лад. Вот вы — врач, господин Марат. Целый день вы осматриваете всякие болячки и стараетесь возможно лучше лечить их. Вы ложитесь спать чуть ли не на рассвете и вскакиваете ночью по первому зову больных. Разве это не служба?

Марат. Я служу не хозяину, я служу человечеству. А ты пошел в лакеи к негодяю, к презренному аристократу.

Гюлен. Как он ни плох, он все же нуждается в услугах. Вы ведь не спрашиваете тех, кого вы лечите, хороши они или плохи. Они люди, я хочу сказать — такие же бедняги смертные, как и мы с вами. Когда они нуждаются в помощи, надо помочь — тут уж нечего торговаться! Богатство развратило моего хозяина, как и всех прочих ему подобных, и он не способен обслуживать себя сам. Надо не меньше пятидесяти рук ему на подмогу! А у меня сил хоть отбавляй, еще на троих хватило бы! Иной раз так и разнес бы все... Этому болвану нужны мои услуги — я ему продаю их. Мы квиты. Польза от этого не только ему, но и мне.

Марат. Но ведь ты продаешь заодно и свою свободную душу и свою совесть.

Гюлен. С чего ты это взял? Попробуй сунься кто-нибудь отнять их у меня!

Марат. Но ты же ему подчиняешься, не смеешь высказать свое мнение?

Гюлен. Какой мне прок от того, что я его выскажу? Что я думаю, то думаю. Только пустозвоны орут на ветер. Мои мысли — это мои мысли, — других они не касаются.

Марат. Ничто, даже твои мысли, не принадлежит тебе. Ты сам себе не принадлежишь. Ты только частица мироздания. Ты обязан ему своей силой, своей волей, своим умом, как бы мало всего этого ни было тебе отпущено,

Гюлен. Воля и ум — это не монета, которую отдаешь и получаешь всю целиком. На другого работаешь всегда хуже, чем на самого себя. Я обрел свободу. Пусть другие добьются того же.

Марат. Как я узнаю в этих словах моих ненавистных соотечественников! Оттого только, что природа наделила их ростом в шесть футов и здоровенными мускулами, они позволяют себе презирать всех, кто слаб и немощен. Управившись с работой на своем поле, собрав урожай, они усаживаются на пороге своих домиков с трубкой во рту и смрадным табачным дымом усыпляют свое и без того слабое сознание. Они считают, что их долг выполнен, и говорят всем, кто несчастен, когда те молят о помощи: «А кто мешает тебе делать то же, что делаю я?»

Гюлен (спокойно). Вы отлично разобрались во мне. Я именно такой и есть. (Смеется про себя.)

Гош (входит в мундире капрала французской гвардии. Через руку переброшены какие-то портняжные изделия. Обращается к Марату). Не верь ему, гражданин! Он клевещет на себя. Он не может видеть чужое горе без того, чтобы тут же не оказать помощи. На прошлой неделе, когда мы шли освобождать наших товарищей, французских гвардейцев, которых аристократы заперли в Аббатстве, он не только примкнул к нам, но пошел впереди.

Гюлен (не оборачиваясь, через плечо протягивает ему руку). Это ты, Гош? Что ты суешься не в свое дело? И рассказываешь всякие небылицы. Я уже объяснил, что мне некуда девать свою силу; когда она разгуляется во мне, я вышибаю ворота или ломаю стены. Да, черт подери! Если я вижу, что человек тонет, я его вытаскиваю — тут, по-моему, раздумывать нечего. Но я не подстерегаю людей, собирающихся топиться, и уж ни в коем случае не стану топить их для того, чтобы потом спасать, как поступают наши любители революций.

Марат. Ты стесняешься признаться, что способен делать добро? Я презираю фанфаронов, которые кичатся своими пороками. (Поворачивается к нему спиной; Гошу.) Что это у тебя?

Гош. Я вышиваю жилеты и ношу их на продажу.

Марат. Нечего сказать, занятие для солдата! Так ты шьешь одежду?

Гош. Не думаю, чтобы это было менее достойно, чем дырявить ее штыком.

Марат. И тебе не стыдно отбивать хлеб у женщин? Так вот чем ты занимаешься! Торгуешь, подсчитываешь барыши, стараешься загрести деньгу! И это в то время, когда Париж может захлебнуться в крови!

Гош (спокойно и немного пренебрежительно). Пока у нас еще есть время. Всему своя пора.

Марат. У тебя ледяное сердце. И пульс, наверно, едва бьется. Нет! Ты не патриот! (Гюлену.) А ты, ты преступнее любого злодея. По природе ты добродетелен, тебя тянет к добру, но ты стремишься извратить свою натуру. О свобода! Вот каковы твои защитники! Равнодушные к опасностям, тебе угрожающим, они пальцем не пошевельнут, чтобы отстоять тебя... Хорошо же! Пусть все покинут меня — я никогда от тебя не отрекусь. Буду блюсти интересы народа. И спасу его, вопреки ему самому. (Уходит.)

Гюлен (не двигаясь и не вынимая трубки изо рта, смотрит вслед Марату и усмехается). Веселый парень, нечего сказать! На все глядит сквозь розовые очки! Он ведь мой соотечественник, лекарь. Сразу видно, что привык отправлять людей на тот свет. Должно быть, в розницу ему это занятие прискучило, вот он и перешел к оптовой отправке, занявшись врачеванием человечества.

Гош (с выражением интереса и жалости провожает взглядом уходящего Марата). Честнейший человек! Страдания человечества терзают его сердце. Он не в состоянии рассуждать спокойно. Он болен добродетелью.

Гюлен. Откуда ты знаешь Марата?

Гош. Я читал его книги.

Гюлен. Не нашел занятия получше! Где ты их взял!

Гош. Купил на деньги, вырученные от продажи жилетов, которыми он так попрекал меня.

Гюлен (приглядываясь). А ну, покажись! Что это у тебя? Опять дрался с кем-нибудь?

Гош. Ты угадал.

Гюлен. Дикарь! Где это тебя так отделали?

Гош. На площади Людовика Пятнадцатого... Немцы. Наглость этих чужестранцев, расположившихся, как у себя дома, в моем Париже, взорвала меня. Я не мог удержаться и стал дразнить их. Они кинулись на меня — все на одного. Народ пришел мне на выручку, нас разняли, но я все же успел здорово отделать парочку-другую этих господ.

Гюлен. Нечего сказать, хорош! Дорого тебе обойдется твоя проделка.

Гош. Ерунда! Окажи мне услугу, Гюлен, прочитай это письмо.

Гюлен. Письмо кому?

Гош. Королю.

Гюлен. Королю? Ты пишешь королю?

Гош. А почему бы мне и не писать королю? Он такой же потомок Адама, как и я. Если я в состоянии дать ему хороший совет, кто может запретить мне советовать, а ему — слушать?

Гюлен (насмешливо.) Что же ты ему присоветовал — королю?

Гош. Вот что: я пишу ему, что следует распустить войска, вернуться в Париж и самому произвести Революцию.

(Улыбаясь.) Спасибо. Я понял. Твои доводы великолепны, и к ним стоит прислушаться, но... они меня не интересуют.

Гюлен. Чего же ты хочешь в таком случае?

Гош (смущенно). Я не уверен насчет слога... и орфографии... Не очень я силен во всем этом.

Гюлен. Ты и вправду думаешь, что он станет читать твое письмо?

Гош. Неважно!

Гюлен. Ну, ладно! Я подправлю твое сочинение.

Гош. Ах, Гюлен! Какой ты счастливец, что получил образование! А вот я, сколько бы ни корпел теперь, никогда уже не наверстаю упущенного.

Гюлен. Наивный человек! Неужели ты и вправду рассчитываешь на это письмо?

Гош (добродушно). Сказать откровенно — не слишком. И все же неужели все эти скоты, которые управляют Европой, не могли бы хоть раз прислушаться к голосу разума, к самому обыкновенному здравому смыслу?! Ведь такое великодушие ничего бы им не стоило. А если не захотят — пусть пеняют на себя. Обойдемся и без них!

Гюлен. Чем заниматься переустройством мира, ты бы лучше подумал, как самому выпутаться из беды. На тебя донесут, если уже не донесли. Знаешь, что будет с тобой, когда ты вернешься в казарму?

Гош. Я-то знаю, а вот знаешь ли ты, что будет с казармой, когда я вернусь?

Гюлен. А что?

Гош. Увидишь.

Гюлен. Что ты еще задумал? Угомонись! И без тебя беспорядка достаточно!..

Гош. Когда порядок равносилен несправедливости, тогда беспорядок становится началом справедливости.

Гюлен. Справедливость! Справедливо не требовать от жизни больше того, что она может дать. Мир не переделывают — принимай его таким, каков он есть. Зачем стремиться к невозможному?

Гош. Бедняга Гюлен! Ты так уверен, что знаешь, где границы возможного?

Гюлен. Что ты имеешь в виду?

Гош. Пусть только народ свершит то, что он в состоянии свершить, и ты увидишь, что мир можно переделать.

Гюлен. Если тебе нравится заблуждаться, оставайся при своих иллюзиях. Я не стану тебя разубеждать.

Гош. Почему же? Не церемонься со мной, Гюлен, разоблачай мои заблуждения. Я презираю игру в прятки с самим собой, трусливый идеализм, который закрывает глаза, лишь бы не видеть зло. Я вижу зло, и оно не смущает меня. Я знаю не хуже тебя нашу злосчастную, легковерную толпу, знаю, как часто она становится жертвой своих страстей, пугается тени и, забывая правое дело, предает своих друзей.

Гюлен. Так что же?

Гош. Ведь и пламя капризно: оно колеблется от малейшего дуновения, отклоняется в сторону, дым заволакивает его. И все же пламя горит и поднимается к небу.

Гюлен. Сравнение еще не доказательство. Вглядись в это сборище бездельников и болтунов, посмотри на этого смутьяна-адвокатишку, на эту здоровенную девицу, которой только бы орать на всех этих пожилых младенцев, заносчивых и трусливых!.. Верить народу! Да тебя обязательно надуют! Мое жизненное правило: ни на кого не рассчитывай! Оказывай им услуги всякий раз, когда сможешь, но сам от них ничего не жди. У меня голова на плечах и крепкие кулаки. Вот во что я верю: в себя.

Гош. Что и говорить, ты надежный товарищ. И все же в этой темной массе больше силы и здравого смысла, чем в любом из нас. Даже и нравственно она выше. Без народа мы — ничто. Откуда во мне эта жажда справедливости, это необъяснимое волнение, от которого у меня захватывало дух еще в детстве, когда к нам приходили вести из Америки, поднявшейся против английских деспотов? Откуда опьянение, которое я испытал две недели назад, когда наши депутаты поклялись не расходиться до тех пор, пока не освободят народ?

Гюлен. Откуда же, как не из тебя самого!

Гош. Нет, ты не понимаешь. Это такая сила, которая в тысячу раз превосходит мою. От нее распирает грудь. И я чувствовал ее во многих других простых людях — таких же рабочих и солдатах, как я. Ты не родился среди них, ты не умеешь читать в их сердцах. Да и сами они не разбираются в своих чувствах. Нищета, невежество, голод, заботы не оставляют им ни времени, ни сил познать самих себя. Они видят, но не верят своим глазам. Чувствуют, как бурлит в них сила, но сомневаются в ней — она пугает их. Чего бы только они не могли свершить, если б понимали свою силу! И чего они не свершат, когда поймут!

Гюлен. А что же способно объединить и направить в нужную сторону этот хаос?

Гош. Необходимость! Настанет момент, когда достаточно будет одного мановения — и миры рухнут.

Гюлен (ударяя его по плечу). Ты — честолюбец! Ты мечтаешь властвовать над народом.

Гош. Безмозглый силач! Нашел честолюбца! Ты и вправду думаешь, что втайне я мечтаю о чинах? (Оглядывает свой мундир.)

Гюлен. А тебе так уж ничего и не надо? Что это с тобой сегодня? У тебя такой радостный вид. Уж не произведен ли ты в сержанты?

Гош (пожимая плечами). Сегодня воздух насыщен радостью.

Гюлен. Однако ты не слишком требователен! Голод. Неминуемая резня. Твой народ на краю гибели... А с тобой что будет? Придется или идти против тех, кого ты любишь, или умереть вместе с ними.

Гош (улыбаясь). Ну и прекрасно.

Гюлен. Ты находишь, что это прекрасно? Вот-вот грянет гром и все сокрушит.

Гош (смеется). Да, прекрасно.

Гюлен (смотрит на него). Ты веришь в свою звезду?

Гош (со смехом пожимает плечами). Нет, Гюлен, не верю. Звезды — это для бездельников, для аристократов. У таких бедняков, как я, не бывает своей звезды. Ты-то знаешь, как я жил до сих пор. Крестной матерью мне была нужда. Ведь я сирота от рожденья и никогда не знал матери. Если б не моя старая тетка, торговка овощами, я бы воспитывался в каком-нибудь ханжеском приюте или был бы предоставлен своим дурным наклонностям. Благодаря тетке я познал трудолюбивую бедность, которая закаляет душу. Благодаря ей я узнал, сколько скрытых достоинств, сколько железной энергии в этом народе, над которым легко издеваться, сидя здесь, за столиком кофейной. Славная женщина! Всю жизнь она трудилась, как каторжная, но даже в старости так и не довелось ей узнать ни минуты отдыха; чтобы не умереть с голоду, она и в жару и в стужу выходила из дому и опухшими руками толкала свою тележку — и так до последних дней, когда она уже была тяжело больна и останавливалась на каждом шагу, до того мучило ее удушье. Но, несмотря ни на что, Гюлен, она умела смеяться! Я так и вижу ее румяное, улыбающееся лицо. Я, конечно, всячески старался найти себе в жизни какое-нибудь применение, снять с нее бремя забот обо мне. Начал я свой жизненный путь конюхом. Если меня произведут когда-нибудь в генералы, я не так буду рад, как в тот день, когда впервые заработал себе на кусок хлеба. Да! Это было совсем не плохое время! Даже и теперь я вспоминаю нашу конюшню с благодарностью! И есть за что! Там я прочитал Руссо. Как-то я подобрал в канаве грязные странички, вырванные из книги. (Я и сейчас не расстаюсь с ними.) Однажды в воскресенье товарищи мои разошлись, и я остался один в конюшне, растянулся на соломе подле лошадей и принялся читать... Нет, это было не чтение — я слышал, видел... Все окружающее исчезло. Дыхание Природы коснулось моего лица. Будто и не было между нею и мной Версаля. Я ощутил божественную силу сознания. Я остановился, я не мог читать дальше — я слышал, как кровь бурно приливает к сердцу, будто река струилась во мне. Я поднялся, плача и смеясь. Я кричал, я задыхался, я обнимал своих славных лошадок, я готов был заключить в объятья весь мир. Когда я думаю, Гюлен, что человек, даровавший нам такой неиссякаемый источник счастья, сам был глубоко несчастен, когда я думаю, что он, преданный друзьями, преследуемый глупыми насмешками, ожесточенный невзгодами, жил в убеждении, что все люди ненавидят и презирают его, — мне становится так стыдно, точно я сам повинен в этом позоре... Ах, зачем меня не было подле него, я бы защитил его. Теперь ты поймешь, почему я так сочувствую бедняге Марату, невзирая на все его заблуждения. Марат тоже страдает, как страдал Руссо, как страдают все, кто любит неблагодарный род человеческий. Я и сам часто только кажусь спокойным. Вот уж пять лет я под ярмом, которое на меня подлым обманом надели вербовщики королевской армии, но я не падаю духом: всюду можно трудиться на благо другим и прославиться. Конечно, не с легким сердцем я подчинился отвратительному произволу и позору этой жизни... Э! Насмотревшись и натерпевшись вдоволь, становишься неуязвимым. Вот и теперь я всего несколько дней как вышел из карцера, куда меня посадили по доносу клеветника. Три месяца меня гноили там, я терпел лишения, задыхался среди нечистот. Я бы умер, если бы мог умереть: ведь предусмотрительная природа дала мне такое тело, которое не дрогнет под любым обстрелом судьбы. Пять лет я надрываюсь и — все еще только капрал; никакой надежды выбраться из этой ямы, ибо нам запрещено все — даже мечты о повышении. Вот она, моя звезда, Гюлен! Жизнь жестока ко мне, и так будет всегда, я это чувствую. Я не из тех, кому везет от рождения. Что ж! Я не возлагаю никаких надежд на звезды. Единственное мое прибежище — во мне самом. И мне этого достаточно. Зло может неистовствовать сегодня; торжество несправедливости, все преступления деспотов и богачей, все безумие предрассудков, оглупляющих человека, не сломят моего духа, потому что свет во мне (показывает на свою грудь) и в сердцах моих братьев, таких же обездоленных, как и я. Ничто не способно погасить свет истины, она победит во всем мире! Но она не торопится — у нее в запасе вечность. Я тоже терпелив. Победа придет... Ты боишься грозы? Но ведь только во время бури вспыхивает небесный огонь. Так греми же, гром! Истина, испепели мрак!

Гюлен. Я не боюсь грозы. Все, о чем я говорил тебе, не пугает меня. Я не боюсь за свою шкуру. Но куда идти? Если у тебя глаза зорче моих — укажи дорогу. Всюду, где потребуются крепкие кулаки, смело рассчитывай на меня, я не промахнусь. Руководи мной. Что нужно делать?

Гош. Не надо составлять планы заранее. Наблюдай за ходом событий и в подходящий момент не упускай случая, хватай его за гриву и держись крепко в седле. А пока займемся нашими обычными делами... Будем торговать жилетами...

Ребенок (пронзительно кричит). Долой аристократов, аристокрашек, аристокривляк, аристокровопийц!

Гюлен. Во что это они играют? Ага! Суд над аристократами. Сейчас это их излюбленное развлечение...

Носильщик. Внимайте голосу народа! К чему мы присудим... Эй, Леонид, ты что, уснул? К чему мы присудим д'Артуа?

Ребенок (писклявым голоском). К железному ошейнику!

Носильщик. А Полиньячиху?

Ребенок. К порке!

Носильщик. А Кондэ?

Ребенок. К виселице!

Носильщик. А королеву?

Ребенок. К шлюхам ее!

Конта. Ах, милашка! Он так хорош, что прямо съесть его хочется!

Демулен. Ну что ж, проглотим мальчишку! Браво, гроза аристократов! Господа! Юный Леонид забыл еще одного нашего друга, господина де Вентимиля, маркиза де Кастельно.

Гюлен (Гошу). Слушай! Это он о моем хозяине.

Демулен. Господину де Вентимилю мы и впрямь кой-чем обязаны. Маршал призвал его охранять Бастилию совместно с господином де Лонеем, и он поклялся, что через два дня мы все, босиком и с веревками на шее, будем молить его о пощаде. Я предлагаю кому-нибудь из присутствующих пожертвовать веревку этому другу народа.

Толпа. Спалить его!.. Он живет неподалеку!.. Подожжем его дом — пусть сгорит все его добро вместе с женой и детьми...

Вентимиль (холодный и насмешливый, внезапно появляется в толпе). Господа...

Конта. Что это? Боже мой!

Гюлен. Гош! (Хватает Гоша за руку.)

Гош. Что с тобой?

Гюлен. Это он.

Гош. Кто?

Гюлен. Вентимиль.

Вентимиль. Господа! Ваш покорный слуга — торговец мебелью. Я поставщик господина де Вентимиля, и я прошу слова.

Толпа. Пусть говорит мебельщик!

Вентимиль. Господа! Без сомнения вы правы, намереваясь подпалить этого злобного аристократишку. Он ведь насмехается над вами, презирает вас и не устает повторять, что, когда собака показывает зубы, ее полезно отхлестать. Подожгите его, господа! Жгите, будьте беспощадны! Но остерегайтесь, как бы правый гнев, который вы обрушите на него, не обратился против вас самих; как бы вместе с его добром не погибло и ваше. Прежде всего, господа, справедливо ли разорять вместе с господином Вентимилем и тех, кто его разоряет? Я говорю о его кредиторах! Разрешите мне просить вас не трогать хотя бы мебель, которую я поставил ему и за которую этот выжига не заплатил мне ни гроша!

Толпа. Это справедливо! Забирай свою мебель!

Вентимиль. Успех моей просьбы придает мне храбрости, и я хочу указать вам, господа, еще одного кредитора — архитектора. Так же как и мне, ему не посчастливилось даже прикоснуться к деньгам господина де Вентимиля; будь он тут, он бы просил вас взвесить, какой огромный ущерб вы ему причините, сжигая недвижимость, которая является единственным залогом расплаты с ним.

Толпа. Не трогать дом!

Вентимиль. Что же касается его жены, господа, зачем жечь то, что принадлежит вам самим? Его жена — публичная девка. При дворе, да и в городе, и среди духовенства, и среди разночинцев — все имели возможность неоднократно оценить ее отменные качества. Она чужда социальных предрассудков, — все три сословия равны перед ней. Она как бы объединяет нацию. Отдадим должное столь редкой добродетели, господа! Пощадим супругу и мать!

Демулен. Пощадим эту парижскую богоматерь!

Толпа (смеясь). Да, да, пощадим женщину!

Вентимиль. Наконец... Но, может быть, господа, я злоупотребил...

Толпа. Да нет же! Нет!

Вентимиль. Наконец, господа, намереваясь спалить детей господина де Вентимиля, не уподобитесь ли вы нашим вульгарным трагикам и не станете ли вы, так сказать, детоубийцами поневоле?

Толпа (надрываясь от хохота). Ха! ха! ха! Да здравствуют ублюдки!

Вентимиль (меняя тон к концу речи). Что же касается его самого, господа, повесьте его, зарежьте, сожгите! Больше того, если вы его не сожжете, то уж он-то сожжет вас наверняка. (Спрыгивает со стула и смешивается с толпой, которая одобрительно шумит и смеется.).

Конта (подбегая к Вентимилю). Скорее уходите! Они могут узнать вас!

Вентимиль. Вот так встреча! Конта! Вы были тут? Что вы делаете среди этого сброда?

Конта. Незачем дразнить собак, пока еще не выбрался из деревни!

Вентимиль. Не все собаки, которые лают, кусаются... Идемте.

Конта. Не сейчас. Позднее.

Вентимиль. Назначаю вам свидание. В Бастилии.

Конта. В Бастилии — согласна!

Гош. Мерзавец! Каково бесстыдство!

Гюлен. Бесстыдство, не лишенное, впрочем, смелости!

Гош. Не такое уж редкое сочетание у тех, кто стоит над нами!

Гюлен. Этот субъект начал свою карьеру, женившись на одной из любовниц бывшего короля. Подумать только, что такой человек мог совершать чудеса при Крефельде и Росбахе!

Старуха-торговка. Дети мои! Что это вы все толкуете о том, чтобы жечь, вешать да грабить? К чему это приведет? Я отлично понимаю, что ничего такого вы не сделаете. Тогда зачем же зря трепать языком? Ну, сварите вы в вашей похлебке несколько аристократов, но станет ли она вкуснее? Аристократы удерут и золото свое с собой захватят, а мы останемся и будем еще несчастнее, чем до сих пор. Я так думаю, что надо принимать все как оно есть и не верить лжецам, которые говорят, что они все могут исправить своими криками. Послушайтесь меня! Мы здесь зря время теряем. Ничего не произойдет. Ничего и не может произойти. Вам угрожают голодом, войной, светопреставлением. Все это выдумки газет, которым не о чем писать, да всяких агентов. С королем мы не поладили, это верно, но все устроится, если каждый из нас спокойно вернется к своему делу. Король у нас хороший — он нам обещал сохранить нашего доброго господина Неккера, а Неккер даст нам хорошую конституцию. Тут и сомневаться нечего — во всяком случае, людям здравомыслящим. А почему не может так получиться, как думают здравомыслящие? Я, например, верю, что получится. Я тоже тут ротозейничала, вроде вас, и потеряла добрых четыре часа! Пойду торговать — меня моя репа ждет!

Толпа (одобрительно). А ведь она права!

— Ты права, мамаша!

— Расходись, ребята, по домам!

Гюлен. Ну, что ты скажешь?

Гош (улыбаясь). Она мне напомнила мою старую тетку — та всегда говорила о терпении, когда собиралась меня колотить.

Гюлен. А по-моему, она правильно рассуждает.

Гош. Я бы очень хотел обладать ее верой. Преклонение перед здравым смыслом так естественно! Я сам, если б думал, что противник способен стать на защиту разума, доверил бы ему это. Но увы, мой жизненный опыт не оставляет места самообольщению. Вот и сейчас я не могу не видеть, что Гоншон и его приспешники торопятся закрыть свои лавки. А они ничего зря делать не станут. Опасаюсь, что это внезапное спокойствие лишь затишье перед бурей. В глубине души никто сейчас не верит в успокоение. Ты заметил: никто не двинулся с места, даже сама старуха? Они пытаются обмануть сами себя, но это им не удается. Вот они и мечутся, как в лихорадке. Вслушайся в гул толпы. Теперь она уже не вопит, а чуть шепчет... Словно листья, что шелестят под ветром, который предвещает бурю... (Хватает Гюлена за руку.) Постой!.. Прислушайся! Гюлен!.. Вот! Вот!

Человек (запыхавшись, с непокрытой головой, одежда в беспорядке, выбегает на сцену и кричит в ужасе). Неккера изгнали!

Толпа (потрясенная, устремляется к нему). Что? Что такое? Неккер!.. Нет! Не может быть!..

Человек (кричит). Неккера сослали! Он уже изгнан из Парижа!

Толпа (ревет). Смерть агенту!

— Это агент из Версаля! Смерть ему!

Человек (в страхе отбивается). Что вы делаете? Вы меня не поняли! Я вам говорю, что Неккер...

Толпа. В бассейн его! Топите сыщика!

Человек (задыхаясь). На помощь!

Гош. Спасем его, Гюлен!

Гюлен. Чтобы спасти его одного, пришлось бы укокошить не меньше двадцати человек.

Гош. Кто этот тщедушный человек?

Демулен. Это Робеспьер, депутат от Арраса.

Гош. Гаркни, Гюлен! Заставь их замолчать!

Гюлен. Слушайте! Слушайте гражданина Робеспьера!

Демулен. Говори, Робеспьер!

Гюлен. Не бойтесь!

Демулен. Он еще не привык выступать перед народом.

Гош. Да помолчите же, друзья!

Робеспьер (подавляя волнение). Граждане. Я — депутат от третьего сословия. Я только что из Версаля. Этот человек сказал правду: Неккера прогнали. Власть перешла к врагам народа: де Брольи, Фулону, Бретейлю. Резня, Грабеж, Голод — вот наши теперешние министры. Это — война. Я пришел сюда к вам, чтобы разделить с вами вашу участь.

Народ (в ужасе). Мы погибли!

Демулен. Что же нам делать?

Робеспьер. Достойно умереть.

Гош (пожимая плечами). Адвокатишка!

Гюлен. Поговорите с народом, господин депутат!

Робеспьер. К чему слова? Пусть каждый прислушается к голосу своей совести!

Гош. Они совсем обезумели. Если сейчас же не заставить их действовать, они в самом деле погубят себя.

Гюлен. Что он там? Читать собрался? Оставьте в покое ваши бумаги. Одно мужественное слово стоит в тысячу раз больше, чем вся ваша писанина!

Робеспьер (развертывает рукопись и читает бесстрастным, слабым, но резким голосом). «Декларация прав...»

Гош. Слушайте!

Робеспьер. «Декларация прав, предложенная на заседании Национального собрания вчера, одиннадцатого июля: «Национальное собрание провозглашает перед лицом Вселенной и всевидящего ока Верховного Существа нижеследующие права человека и гражданина: Природа создала людей свободными и равными...»

«Все люди рождаются с неотъемлемыми и нерушимыми правами: свободно мыслить, заботиться о своей чести и жизни, распоряжаться по собственному усмотрению своей личностью, стремиться к счастью и противиться гнету».

Гош (выхватывая саблю). Противиться гнету!

Робеспьер. «Все общество испытывает гнет, если угнетен хотя бы один из его членов. Если отдельный член общества подвергается угнетению, угнетено все общество».

Гоншон. Долго они тут будут канителиться? Надо удалить отсюда всех. Пусть подставляют свои головы под пули в другом месте — ведь войска могут с минуты на минуту войти в Париж. (Что-то шепчет своим людям.)

Робеспьер. «Верховная власть принадлежит Нации...»

Гош. Пришло время браться за руль, Гюлен! Буря разразилась.

Чей-то голос (кричит в ужасе). Они идут! Идут! Кавалерия!

Один из приспешников Гоншона (пронзительно). Спасайся кто может!

Гюлен (кидаясь на кричащего человека и отпуская ему такую здоровенную оплеуху, что у того захватило дух.) Тысяча чертей! (Робеспьеру.) Продолжайте!

Гош. «Верховная власть принадлежит Нации, она создает правительство.

Когда правительство нарушает права Нации, восстание против него — ее священный долг...

Тех, кто вступает в борьбу с народом, чтобы воспрепятствовать торжеству Свободы, должно преследовать не как обыкновенных врагов, но как рабов, посягнувших на Владыку земли, на Человечество».

Демулен. Свобода! Свобода!.. Она парит над нашими головами. Она вовлекает меня в свой священный полет. Пусть она осенит нас своими крылами! Вперед к победе! Рабству приходит конец... Да, оно позади! Восстаньте! Обратим молнию против злодеев, которые вызвали ее! Во дворец! К королю!

Смотрите на меня, притаившиеся шпионы! Это я, Камилл Демулен, призываю Париж к восстанию! Я не боюсь ничего! Что бы ни случилось — живым я не дамся! (Вынимает из-за пазухи пистолет.) Я страшусь только одного — вновь увидеть Францию порабощенной. Но мы этого не допустим. Она будет свободной, как и мы, или умрет вместе с нами. Да, подобно Виргинию, мы скорее убьем ее своими руками, чем позволим тиранам надругаться над ней... Братья! Мы будем свободны! Мы уже свободны! Каменным бастилиям противопоставим твердыню наших сердец, несокрушимую крепость Свободы! Смотрите! Небеса разверзлись, боги за нас. Солнце прорвало облака. Листва каштанов радостно трепещет. О листья, весело шумящие в едином порыве с народом, который пробуждается к новой жизни! Будьте нашей эмблемой, знаком нашего единения, залогом нашей победы! Листья цвета надежды, цвета моря, цвета природы — вечно юной и свободной! (Срывает веточку.) In hoc signo vinces![3] Свобода! Свобода!

Народ. Свобода!

Конта (украшая волосы листьями). О юная Свобода! Зеленей в моих волосах и цвети в моем сердце! (Пригоршнями разбрасывает листья вокруг себя.) Друзья, украсьте себя эмблемой лета!

Старуха-торговка. К королю! Это он хорошо сказал! Надо идти к королю! В Версаль, ребята!

Гюлен (показывая на старуху и на Конта). Вот они и зажглись раньше всех!

Гош. Теперь уж их нипочем не остановишь!

Народ. Все — на Марсово поле!

— Навстречу версальцам! Мы им покажем! Дадим жару!

— Негодяи! Думали тишком задушить народ Парижа!

Старуха. Я с них шкуру спущу! Повыдеру все волосенки этим разбойникам-немцам!

Демулен. Они прогнали нашего Неккера. А мы выгоним их самих! Мы хотим, чтобы Неккер остался. Пусть мир узнает нашу волю.

Народ. Устроим шествие в честь Неккера!

— Его портрет есть у Курциуса в кабинете восковых фигур.

— Пронесем его с почестями по городу!

— Курциус закрыл свою лавочку!

— А мы вышибем двери!

Гоншон (своим людям). Внимание! Не зевать!

Один из людей Гоншона. Господин Гоншон! Они все растащат!

Гоншон. Оставь их в покое — поступай, как они!

Торговец. Эдак они и к нам заберутся!

Гоншон. Против рожна не попрешь!

Народ. К порядку, товарищи!

— Не допустим самоуправства!

— Эй, карапуз, иди-ка в школу! Нам тут некогда с тобой шутить!

— Нужно, чтобы наше шествие было торжественным и грозным! Пусть тираны поймут, как страшен священный гнев народа!

— Шапки долой! Вот он, наш защитник, наш отец!

— Накиньте на него креп! Родина в трауре!

Гюлен. Это еще что такое?

Гош. Это покровитель нашего друга Гоншона — гражданин д'Орлеан.

Гюлен. Пойду-ка проломлю ему башку, а заодно и тем, кто его тащит.

Гош (улыбаясь). Нет, нет, оставь. Пусть покажут себя во всей красе, это не вредно.

Гюлен. А ты его знаешь?

Гош. Орлеанского? Кто знает одного из шайки — знает всех. Порочный мальчишка! Путается под ногами у Свободы в надежде залезть ей под юбку. Ему, видно, хочется, чтобы его смазали по роже. Ну что ж, этого он добьется и без твоей помощи.

Гюлен. А если он надругается над Свободой?

Гош. Этот недоносок? Пусть поостережется, а то как бы она не оттяпала ему башку.

Народ. Вперед!

Гош (показывая Гюлену на народ). Ну как, Гюлен! Сдаешься, маловер?

Гюлен. Так ведь это же нелепость! Беспорядочная толпа воображает, что она в состоянии атаковать армию... Они все погибнут. Бессмысленно погибнут! (Присоединяется к толпе.)

Гош. Куда же ты?

Гюлен. С ними, конечно.

Гош. Дружище! Сердце у тебя мудрее, чем голова.

Гюлен. А сам-то ты разбираешься во всем этом? Знаешь, куда устремился этот слепец — народ?

Гош. Не старайся понять. Он знает и видит и за себя и за тебя.

Гюлен. Кто?

Гош. Слепец.