"Звезда полынь" - читать интересную книгу автора (Астраханцев Александр)

Сцена 11

Раздается звонок в дверь. В левой половине сцены вспыхивает свет — это включает его Юрий Дерябин. Он в добротном халате на голое тело и шлепанцах на босу ногу. Помещение представляет собой мастерскую художника: у стены — мольберт с холстом на подрамнике; на холсте — несколько цветных мазков; посреди мастерской — простой грубый стол, возле него — старинное кресло с высокой резной спинкой и грубая, в тон столу, табуретка. Юрий отпирает дверь. Входит Вячеслав.

Юрий. Ух ты, Славка!

Вячеслав. Привет, Деряба!

Они протягивают друг другу руки и порывисто затем обнимаются.

Юрий. Ну ты даешь! Позже не мог?

Вячеслав. Извини, с девицей заболтался, а тут еще менты прискреблись, еле отбодался. Прихожу домой — матушка говорит: ты звонил.

Юрий. Проходи… Все еще теряешь время на девиц?

Вячеслав (проходит, осматривается, подходит к мольберту). Ты же знаешь, я позднего зажигания. Только недавно научился им врать и не краснеть.

Юрий. Думаю, ты понял, что ложь имеет больший успех, чем мямлить правду, а?

Вячеслав. Да. Дай, думаю, сбегаю, а то, неровен час, опять уметелишь.

Юрий. Ты прав — на два дня, не больше.

Вячеслав. Может, завтра тогда?

Юрий. Нет уж, раз пришел, садись, посидим! (Берет Вячеслава под руку, подводит к табуретке). А я только что компанию выпроводил, лег поспать.

Вячеслав (пытается вырваться). Нет, может, в самом деле, завтра?

Юрий. Не трепыхайся — завтра много дел, послезавтра — тоже.(Усаживает Вячеслава на табуретку).

Вячеслав. Просто помню: в прошлые времена к тебе можно было в любое время.

Юрий. Ой, дед, те времена канули в Лету. Но тебе можно в любое. Пить будешь?

Вячеслав. А что у тебя?

Юрий. Чай, кофе. Коньяк есть, вино.

Вячеслав. Сухое?

Юрий. Есть сухое.

Вячеслав. Красиво живешь. Давай сухое.

Юрий уходит за кулисы, приносит бутылку вина, два стакана, тарелку с яблоками, откупоривает бутылку, наливает в стаканы, садится в кресло. Они пьют вино неторопливыми глотками. Диалог их, пока Юрий ходит и готовит стол, ни на секунду не прерывается. Во время последующего диалога Юрий подливает вино в стаканы.

Юрий. Вообще-то я теперь не пью.

Вячеслав. Как, совсем?

Юрий. Да. Но с тобой выпью. За все прошлое, что было.

Вячеслав. Спасибо… Ну, как столица?

Юрий. Обрыдла. В Париж собираюсь.

Вячеслав. Ни фига закидоны! Надолго?

Юрий. Может, и надолго. Как масть пойдет. Приехал вот с матушкой увидеться да (кивает на мольберт) распродать здесь все к чертовой матери.

Вячеслав. А как же ты там? А деньги?

Юрий (пожимая плечами). Работать буду. Живут же люди?

Вячеслав. Зачем тебе это, Юра?

Юрий (прежде чем ответить, задумывается ненадолго). Ты знаешь, Вяч, Москва — совсем не то, что мы себе представляли, сидя вот тут (стучит пальцем по столу). Москва большой барахолкой стала — торопится распродать все, от женских половых органов до целых регионов. А художнику, сам понимаешь, нет места на барахолке. Правят бал сытые. Сытость — мечта и цель жизни. После нее второе дело, само собой — секс. После всего этого, естественно, кич подавай — слишком сытый желудок другого не принимает. По-другому пока не научились. И вся эта кичня любит называть себя разными «измами», чтобы, значит, поприличнее выглядеть. Вот такие, Вяч, навороты.

Вячеслав. Что, все так безнадежно?

Юрий. Да нет, конечно, какая-то материковая культура чувствуется, но она, как я понимаю, ушла в катакомбы и мне, пришлому гунну, не открывается.

Вячеслав. Но ведь настоящая культура, Деряба, всегда жила в катакомбах.

Юрий. Неправда. Это мы так привыкли.

Вячеслав. Ну, хорошо, но ведь нынче, сдается мне, все цивилизованное человечество тонет в сытости, собственном дерьме и сперме.

Юрий. Да пусть тонет, раз ему нравится, но я не хочу быть дешевкой в услужении, холуём в этой обжираловке — хочу делать свое.

Вячеслав (усмехается). В Париже, думаешь, по-другому?

Юрий. Может, и так же, но я там еще не был. Поеду, посмотрю. В Москве мне дают божескую цену только иностранцы. Свои — непременно на халяву или подешевке норовят. Потому что как не было, так и нет ни пророков, ни художников в своем отечестве, надо, чтоб тебя признали там— вот тогда они прибегут, хороводы будут водить вокруг тебя, кидаться в очередь… Вернусь, конечно, но вернусь только на коне.

Вячеслав. Тебе что, надо много денег?

Юрий (смеется и грозит пальцем). Поймать хочешь? Не выйдет! Да, хочу, но не затем, чтоб стать сытым — только чтоб не зависеть от них!

Вячеслав. Мне тебя будет не хватать, Деряба. Очень не хватать. Уже не хватает.

Юрий. Я пришлю тебе парижский адрес. Пиши.

Вячеслав. Что письма!..

Юрий. А ты знаешь, твои письма… Не знаю, как сказать… В них столько блеска, столько юмора! И боли… Какие-то они у тебя пронзительные.

Вячеслав. А от тебя дождешься, как же! Одни открытки с пиктограммами. Тебя что, писать не учили?

Юрий. Прости, Вяч, но письма мне не даются. А твои я не выбрасываю — целая папка скопилась. (Он хочет вылить из бутылки в стаканы остатки вина, но бутылка пуста). Смотри-ка, хорошо пошла! Может, еще откроем?

Вячеслав. Давай.

Юрий встает, уходит за кулисы, приносит следующую бутылку, откупоривает, наполняет стаканы, садится в кресло. Они продолжают не спеша пить вино, и Юрий подливает в пустеющие стаканы. Между тем диалог их на ни секунду не прерывается; при этом становится заметно, что они понемногу пьянеют.

Юрий. Все собирался показать твои письма кому-нибудь из матерых писателей — они ходят ко мне там; только всем некогда. Позволил бы?

Вячеслав. Я не против. Даже интересно!

Юрий. А помнишь наши споры? Я ведь, между прочим, чувствовал в тебе потенциал и все думал: где он, в чем выльется? Ты все ходил, рисовал, но я же видел: не твое это. Про себя-то я всё знал: та тьма предков за спиной — она ж дышит мне в затылок; где-то же они должны были выкрикнуть свое, верно? Мне было шестнадцать, а я понял: не отвертеться, на меня этот крест ляжет! Но ты-то, ты — мне за тебя было обидно: не может, чтоб ушло все в пустоцвет! Наши — помнишь? — острые, как бритва, ощущения — извести на девок, на гнездо, на деньгу? На смысл жизни как-то не тянет. И вот, оказывается, куда выперло: тексты, письма…

Вячеслав (машет рукой). Да, Деряба, это осколки. У меня в дневниках знаешь сколько наворочено? На всю жизнь хватит расшифровывать. Я роман, Деряба, начал — это будет во! (Поднимает большой палец).

Юрий. Давай, Вяч, раз это твое. Только в нашем возрасте и можно быть гениальным!

Вячеслав. А то, что в письмах — это продолжение наших споров, наши стрелы друг в друга, наши истины — стоят же они чего-то?

Юрий. Стоят. За судьбу, что свела нас тогда! (Поднимает стакан; они с Вячеславом чокаются и выпивают).

Вячеслав. Я же знаю, как они все думали: если двое парней уединяются — не иначе как для чего-то грязного.

Юрий. Да что с них возьмешь?

Вячеслав. Видишь, у тебя все просто, а меня эти их фантазии просто бесят. За них же стыдно.

Юрий. Плюй ты на них! Взглянул — и мимо, пусть живут с тьмой своих низких истин. Они же по телевизору жить учатся, любить — по справочнику, и вкус — соответствующий. Разве духовное родство им — по силам? Их пророки даже искусство понимают как извращенный секс…

Вячеслав. Ты, я смотрю, подковался.

Юрий. Так с кем поведешься…

Вячеслав. Как ты жил в белокаменной?

Юрий. Как все. Я же, как приехал — сразу выставку сделал на Крымском валу, хорошую выставку. А затраты офигенные: аренда, буклет цветной, междусобойчик для приглашенных, — пришлось распродать все лишнее; по дешевке гнал, за десятую часть цены — все на кон поставил. Поверишь ли, после закрытия на бутерброд не было. А куда потом? На улице торговать? И, ты знаешь, ноль внимания. Никто. Вот так. Чувствую, пролетаю. Но был там один член-кор: увидел — ей-богу, обмочился от удовольствия. Смотрю, пробрало. А у него дочка, умненькая такая мартышка, полное извращение женской сути: с дипломом, про искусство ловко чирикает, все-то знает. Ну, я к ним в темпе и пристроился — чего мне терять, верно? Мартышка втюривается в меня капитально. В общем, поженились.

Вячеслав. Что ж ты молчишь? Поздравляю!

Юрий. Нет, а что делать, посуди! Я ж для них инопланетянин. Ей меня надо было трахнуть, а мне — их: всё честно, баш-на-баш… И вот сразу, смотрю, все по-другому: мастерская мне, статейки в печати, именитые гости пошли, покупатели.

Вячеслав. Это тесть тебе Париж устраивает?

Юрий. Да нет, теперь-то мне вроде как и нужды в нем нет.

Вячеслав. Да, ты изменился.

Юрий. Думаешь, мои устои метрополия подпилила? Фиг вот, я всегда анархистом был — забыл? Ты пойми: у них же все давно поделено: каждый на двух стульях сидит и толкует тебе о праве, о культуре, о наследии. Все, что можно заболтать, заболтают. Какая-то болезнь, ей-богу. Простой, как черный хлеб, язык, им диким кажется. А я, ты знаешь, не мастер говорить — я чернорабочий этой культуры, мне жить, мне работать надо! Прихожу к ним и спихиваю их со стула: отдай мне один! Большой болт я забил на их условности. Ты, я знаю, заражен этой их культурой, а я, слава Богу, свободен: я же пятым в семье родился, у меня тятька с мамкой вчерную пили, и спал я с братьями на полу впокат, и вырос в интернате — ы знаешь!.. Расскажи лучше, как ты тут.

Вячеслав (машет рукой). Да-а, скребусь по жизни.

Юрий. Работаешь?

Вячеслав. В смысле денег — нет. Какой-то разлад: не могу с людьми.

Юрий. Но пробуешь же?

Вячеслав. Все время. Пошел на лесопилку, думал, буду каждый день среди запаха смолы, опилок. Посмотрел, как эти бревна пилят, строгают, всё — железом, всё визжит, лязгает, люди в грязных одежках, с баграми, накидываются на них, как пауки, кромсают, рвут, а потом, в обед, одуревши напрочь от лязга, бегут за стол, хватают домино, карты, стучат, орут: «Дурак! Козел! Сам дурак! Сам козел!» Мне говорят: не думай ты ни о чем, в дурдом попадешь!.. Бросил к черту, подался на турбазу за городом, в завхозы. Всё, вроде, хорошо, а тут санинспекция приходит; там туристы собачек бездомных прикормили; врачиха дает предписание: собак уничтожить! «За что? — спрашиваю. — В чем провинились»? — «Ну, мало ли что», — отвечает. «А если вас вот так, ни за что, уничтожить»? — спрашиваю. И всё: назавтра уже не работал.

Юрий. Да, трудненько тебе.

Вячеслав. Отец, конечно, вызверился: растяпа, слюнтяй! Мать поддакивает. Двое взрослых родили одного, измываются над ним всю жизнь и называют это воспитанием. Но, чувствую, уж до того им это обрыдло — скорей бы пристроить да сбыть какой-нибудь девице, а взамен получить розового пупса… Ну, тут отец взялся за меня, устроил лаборантом в НИИ: публика приличная, и все такое. А завлаб — дама, причем, точно знаю, отцова бывшая любовница.

Юрий. Да тебе-то какое дело?

Вячеслав. А такое, что эта дама глаз на меня положила — того и гляди, прижмет в углу и изнасилует.

Юрий (насмешливо). Испугался? Это даже забавно!

Вячеслав. Да нет, нисколько. Во-первых, ей за сорок, курит, матерится. У отца плохой вкус. Такая приснится ночью — в холодном поту вскочишь. А во-вторых, игрушкой ничьей быть не хочу: может, она — назло отцу?.. В общем, ушел. Так отец меня чуть не за грудки трясет. Главное, и матушка пилит, а объяснить не могу — у нее и так расстройств хватает.

Юрий снова обнаруживает, что бутылка пуста.

Юрий. Хорошо сидим, а? Может, еще откроем?

Вячеслав. Давай!

Юрий уходит за кулисы, приносит новую бутылку, откупоривает, разливает, садится в кресло. Разговор при этом снова ни на секунду не прерывается.

Юрий. Правильно делаешь, что подальше от них: высасывают силы напрочь. Я стараюсь беречь.

Вячеслав. Нет, у меня по-другому: увижу красивую — всё вверх тормашками, и снова душа в дураках. Какое-то бешенство плоти — как вот его усмирить?

Юрий. А надо, Вяч. Ничего путнего не сделаешь, так тебе тут и торчать.

Вячеслав. Но мне надо, чтобы сердце захлестывало от избытка, не знаю чего: любви, тоски, нежности.

Юрий. Романтик! Такие нынче не живут. Нет, а я с ними — как с дезодорантом: спрыснул — и пошли они… в черную дыру! Им ведь еще и душу отдай. Но — шалишь! — берите все, что ниже (жестом ладони режет себя по поясу), а выше — извините: это моя единственная ценность, я люблю ее и лелею — и отдать ни за понюх? Вот им! (Показывает кукиш в пространство).

Вячеслав. Да-а, ты изменился.

Юрий. Понятно: есть один сорт людей, которые не меняются — тупицы.

Вячеслав. Пью за твои успехи! (Поднимает стакан; они чокаются и выпивают залпом, после чего заметно пьянеют: речь их делается неотчетливой и при этом агрессивной, а, движения — размазанными).

Юрий. И, тем не менее, метрополию я покорил, еду покорять Европу, а ты со своими принципами торчишь здесь.

Вячеслав. А не жалко — бросать?

Юрий. Чего бросать?

Вячеслав. Родину. Россию.

Юрий. А что она, Родина? Страна сплошной полуграмотности и некомпетентности? Страна людей, не стесненных ни моралью, ни чувством собственного достоинства? Проживет и без меня!

Вячеслав. Но она вырастила тебя, образовала, как-никак.

Юрий. Ну, образование у меня, положим, самое хреновое, а вырос я сам, без помощи. Может, даже вопреки.

Вячеслав. Но это же Родина, Деряба! Каждая частица твоего тела собрана по крохам с ее бедных полей! Разве ты не чуешь этой связи? Разве народ — не твои братья в двадцатом, тридцатом колене? Не чувствуешь родства с ними?

Юрий. Знаешь, Вяч, надоели эти сопли про любовь к народу — не люблю я, Вяч, людей. Нет, случается, конечно, осенит — всех люблю! Но редко. А почему я должен любить какого-то сукиного сына, а? Вора, или насильника, чинушу-взяточника? Человек — это такая скотина, Вяч, которая прыгает на двух лапах и чего-то о себе воображает, а на самом деле родился только, чтобы хавать. Мясо хавать, деликатесы, искусства. Похавал, и на бочок, в зубах поковырять.

Вячеслав. Ну, а сам-то не из такой, что ли, породы?

Юрий. Такой, да не такой. Я люблю тех, в ком прометеев огонь горит! Но это уже не люди — это боги.

Вячеслав. Да-а, Деряба! Ну, ты и циник!

Юрий. Ну, циник.

Вячеслав. Честно говоря, когда я встречаю таких, я не подаю руки и в споре с ними у меня довод один: в рожу, — потому что другими доводами не проймешь.

Юрий. И ты, Брут… Ну, ударь! Довод слабый, но повод отличный.

Вячеслав (встает, сжимая кулаки, подходит к сидящему Юрию и останавливается перед ним, покачиваясь). Н-нет, не могу.

Юрий. Потому что характера нет.

Вячеслав. Я знаешь как дрался!

Юрий. Врешь ты. Потому что ты юродивый с душой ребенка и не хочешь взрослеть. А нынче не время юродивых — я предпочитаю злых: только они могут выстоять среди этого дерьма. И ты, ты защищаешь это дерьмо? Ты же только что говорил, как тебя гнобят!

Вячеслав. А пошел ты!

Юрий. Я-то пойду, а куда ты пойдешь? Они тебе покажут! Камни таскать будешь, торговать, делать им дешевку, но быть собой они тебе не дадут!

Вячеслав. И буду таскать! Но сам я дерьмом не буду! Пока! (Идет к двери).

Юрий (встает из-за стола). Вот и иди, таскай, а я спать пошел. Мне в Париж надо.

Вячеслав (держась за ручку двери). Катись в свой Париж, а я останусь в родном дерьме! Но я таких бью по морде, понял? (Уходит, хлопая дверью).

Юрий (берет бутылку, в которой осталось немного вина, трясет ею, смотрит на свет, выпивает остатки прямо из горлышка. Сокрушенно качает головой). Хм-м… А пишет — будь здоров! Умная голова дураку досталась. (Потягивается, смотрит на часы). Утро скоро. Пойти еще вздремнуть, что ли? (Покачиваясь, уходит).