"Растут стихи" - читать интересную книгу автора (Командин Александр, Сидоров Руслан,...)

Руслан Сидоров А помнишь, как апрельской ночью

Там, где в траве лежал велосипед, Скамейка — два пенька, доска меж ними; Где паровоз классический сипел И проносился мимо в млечном дыме; Где сросся со скворешней старый клён, Опавший осенью, поздней — заледенелый; Где думал, что влюблён (и был влюблён); Где снег ложился, белый, белый-белый,— Там всё по-прежнему: лежит велосипед, Под клёном двое мнутся неумело, Скворешни с паровозом только нет И белый-белый снег — не белый. * * * Я вспомнил: мне снились опята И кто-то такой молодой, Ни разу ещё не женатый; Я вспомнил, как первый ледок На лужах, на жёлтых лужайках Хрусталиком звонким хрустел; Опята в лукошке лежали, И ветер свистел в бересте. Я вспомнил гранат костяники — Холодный и кислый огонь, И кедры, и пихты меж ними, И воздух, сцежённый тайгой; Замшелый и влажный валежник, Дворец муравьёв в полный рост, И золото солнца прилежно Рассыпалось в рос серебро. Я вспомнил: он шёл, притомившись. Калёную воду в реке… Я многое вспомнил, помимо Когда это было… …и с кем. * * * Всю ночь курил и вслух бранился, Бросая недочитанный журнал, Чтоб осушить глаза. И начинал, Точнее, продолжал. Супец варился. По-русски. В русской печке. Сам собой. Всё закидал. Поставил. Утром кушай. Роман же продолжался. Про любовь, Про нас с тобою. Будто кто подслушал. Как будто кто со свечкой подсмотрел. Как будто в душу кто залез и вынул Заначки все (ну хоть бы половину). Всю ночь горел, как шапка на воре. Всю ночь курил, тихонько матерясь. Роман же хэппи-эндом завершился. Ну слава богу! Это не про нас. Супец готов. Наваристый, душистый.

Январь 2003

Неброский блеск луны и снега Как незатейливый мотив Молчания — земли и неба. И лес заслушался… Затих. Свет серебра — неслышный голос, Жемчужный отсвет — диалог. Лишь бархат бересты колонн Волнует тишину и холод. Стоящий посреди зимы Перед зачётом вне предмета Берёт у вечности взаймы Уроки холода и света. * * * Что бесхарактерность? — пространство, а характер Лишь линия в пространстве. И кораблик, Что по дуге торопится до порта, Допустим, будет первым мастер спорта. Бесспорно, предостаточно — но всё же Сама возможность, что представить можем Прибытье в порт, сам порт, портовый город, Портвейны, порно или же другое: Библиотеки, залы, оперетту… Пойти туда и взять с собой вот эту; Потом семья, потомки… делать дело, Рост знанья, состоянья, билдинг тела… Вот чёткая и честная черта Из точки в точку. Точка. Пустота. Ведя дугу в пространстве: «А что, если б» — Что я могу? Я солипсуюсь в эллипс. * * * Из нас собрали батальон, Мне дали старый «ундервуд», Шинель без розовых погон — Таких давно уже не шьют. Мы прошагали на перрон, Оркестр сыграл нам бодрый туш, И юный ротмистр Бальмонт Нёс романтическую чушь. И мы заполнили вагон, И «брехунок» оповестил, Что поезд на Парнасский фронт Отходит с третьего пути. Ходили фляжки по рукам, И пахло в тамбуре травой. Седой полковник Мандельштам Молчал нам о передовой… Прошли года, а не война — Кто вышел в чине, кто погиб, А кто сказал: «а на хрена?» И от своих побег к другим. Передовая, тишина… Парнасский фронт ночами тих, И поседевший старшина В хрущёвке тесной пишет стих. Он собирает свой призыв В опавших памяти листах. Не удержав хмельной слезы, Строфу он составляёт так: «Из нас собрали батальон, Мне дали старый «ундервуд», Шинель без розовых погон — Таких давно уже не шьют…»

* * * Сирень сизокрыла, и семь голубей — Как крупные гроздья под ней понарошку, Щекотно клевали от булочки крошки С ладони моей и ладошки твоей — С той розовой, ласковой, узкой ладошки, Которую только что дождь целовал. Неделя для счастья — достаточно долго, Особенно если живёшь однова. Тебе было только шестнадцать тогда. Недетская женственность, опытность крови. И ночь, разметавши, срывала покровы, И снова взрывалась сверхновой звезда. Семь дней, семь ночей и четырнадцать зорь, Лазоревых зорь сизокрылой сирени. Неделя для счастья светлей и воскресней Бракованных лет, обручённых слезой. Сирень сизокрыла, и семь голубей Щекотно склевали от булочки крошки, И плыли по лету в плену тополей В ладони — ладонь. Нет — в ладони ладошка. * * * Отдыхаю в деревне, варю картошку Да вдыхаю озон с табаком вперемешку. Забываю город, работу, более Того, я забыл про горе. Каждым утром по лесу бегаю кроссом. Пахнет августом, армией и берёзой. Без будильника точный подъём в полшестого. Идут на выпас коровы, И мычат, и чешут бока об заборы, И хозяйки кладут хворостины с прибором. А в тумане — знаешь, как голос гулок… Подъём. Ровно в шесть — бегу я. У меня под участком течёт речушка, И как только из лесу возвращусь я — Два ведра на грудь, в самом лучшем смысле,— Разом усталость смыли. И такой мажор, будто это — счастье. Заварю покрепче и выпью чая. И такая вкусная первая «Прима» — Даже не знаю прямо… Денег нет, но нет и проблемы, что покушать: В огороде растёт любая петрушка. Сигарет и чаю привёз бессчётно, Книги есть, а чего ещё-то? А потом мне расскажет своё Бертран Рассел. Мы уже добрались с ним до Мора с Эразмом. Сам себе удивляюсь: мне всё понятно, Чернеют белые пятна. А когда стемнеет, курю на крылечке, Наблюдаю звёзды сквозь дыма колечки. Подойдёт овчарка, щёку полижет И рухнет ко мне поближе. Одиночество, знать, и собакам знакомо. Мы вдвоём, прижавшись, молчим о ком-то. Или ни о ком, просто так молчим мы. Чистое небо лучисто… * * * «Мы все подохнем к концу апреля»,— Сказал капитан. И все согласились. И льды, в которых мы напрочь сели, Не издевались над нашим бессильем, Бело молчали. И мы молчали. И вдруг, точно выстрел,— щелчок затвора. И тогда я увидел глаза майора — Голубые. Без страха и без печали. И, точно в замедленном кинофильме, — Ствол карабина, идущий к горлу, А шомпол — к курку… И острою бритвой — Крик капитана: «Отставить!… Майор, Вам Должно быть стыдно. Ведь Вы на службе. Жить и работать! Приказ Вам ясен?» И коку: «Удвоить паек на ужин». И тихо боцману: «Он не опасен». Майор, пошатнувшись, прошёл меж нами. Потупившись, мы на него не смотрели. И вновь капитан: «Я вам напоминаю. Мы все подохнем к концу апреля». * * * Мир знал до человека о себе И ныне сохраняет это знанье. И что ему до суетных созданий, Взыскующих до истины небес, Что вызвали в помощники богов, Придумали какую-то науку — Наверняка — Большое Ничего. Тщета. Стрельба в созвездия из лука, Пожалуй, плодотворней. Ведь она, Та Истина, коль есть,— нечеловечна. Не потому ль так лыбится луна, За нами наблюдая каждый вечер. Ничтожный хохотунчик ручеёк Об этом валуну звенит руладой. А Тишина стоит, хранит Своё Так было. Есть. Так будет. И так надо. А может быть, Луна, Валун, Ручей В какие-то довременные дали Соскучились и вывели созданье, Чтоб посмеяться было им над чем. Чтоб радоваться милой толкотне Слепых кутят, дурашливых, безвредных. Не потому ли именно Луне, Воде и камню… поклонялась древность. * * * А помнишь, как пахли опилки На маленькой пилораме, Как они жарко вспыхивали, Как дрова разгорались Быстро (как ты) и весело, Как пела печка протяжно, Как первые звёзды вечера Подмигивали нам влажно… А помнишь топчан, сколоченный В три плахи сухого кедра, Широких (но узких ночью),— Три скрипки в серьёзном скерцо… А помнишь, как утром завтракали Дарами тайги и речки: Октябрьскими карасиками, Последними сыроежками... А баньку по-белому тёмную, Не знавшую электричества, С тайгой и рекой за стёклами, С любовью (Её Величеством).