"Федер" - читать интересную книгу автора (Стендаль Фредерик)

III

Эти скучные пререкания были лишь пресным и грубым повторением того, что ежедневно происходит в наиболее изысканных салонах Парижа. Люди с самыми громкими именами нередко надевают на свое мелочное, эгоистическое тщеславие маску высокой законодательной мудрости. Этот спектакль лицемерия тянулся бы еще очень долго, но, к счастью, карета остановилась перед кафе Тортони. Г-жа Буассо, всецело погруженная в свои мысли, не захотела выйти из экипажа.

— Почему это? — сердито вскричал вице-президент коммерческого трибунала.

Валентина нашла предлог:

— Моя шляпа недостаточно свежа.

— Так выкиньте вашу шляпу за окошко и купите себе две новых. Не все ли мне равно, черт побери, истрачу ли я на эту поездку двадцать тысяч и двести или двадцать тысяч и четыреста франков? У меня хорошенькая жена, и я хочу иметь возможность показать ее людям. Такой человек, как я, может позволить себе эту роскошь.

Валентина вышла из экипажа и оперлась на руку брата.

Федер сразу разгадал замашки украшенного тремя миллионами провинциала, который приехал в Париж, чтобы выставить напоказ свою жену и изделия своих фабрик. Он присоединился к обществу своих приятелей, богатых людей, и вечером и в полдень заполняющих кафе Тортони. Когда он расстался с Валентиной, ему показалось, что крикливый голос ее мужа и его отвратительные споры с Деланглем вполне вознаграждаются наивными взглядами молодой женщины и выражением живого интереса, появлявшегося у нее всякий раз, когда что-либо ее занимало. Федер, столь решительно отказавшийся от обеда, говорил себе двумя часами позже: «Я должен разгадать эту молоденькую женщину! На это потребуется три дня. А потом я, как чумы, буду избегать и ее ужасного мужа и ее брата. Удовлетворенное любопытство даст мне некоторый отдых от жеманных прелестей моих моделей и от вечно сюсюкающих девиц, с которыми я танцую по воскресеньям, нарядившись в костюм прокурорского писца».

Еще через два часа Валентина начала внушать Федеру какой-то страх, в котором, правду сказать, он пока еще не признавался самому себе. «Не смогу же я, — думал он, — привязаться к этой монастырской питомице! Ведь она едва успела вырваться из своего монастыря. После первого обмена любезностями она сразу начнет удручать меня всевозможными глупостями, в сущности нередко злыми, которыми монахини набивают головы своих воспитанниц. У меня нет ни малейшей охоты расчищать ее головку и выкорчевывать из нее всякий вздор: это значило бы трудиться для моего преемника: какого-нибудь блистательного бордоского виноторговца. К тому же есть еще муж! Его ужасный голос разрывает мне барабанную перепонку и действует на нервы. В присутствии господина Буассо я невольно жду, когда снова зазвучит его отвратительный бас. В обществе воскресных девиц мне, по крайней мере, не приходится выносить голоса их мужей. Правда, их чувства вульгарны — бедняжки долго обсуждают цену шляпы или меню завтрака. Это наводит на меня скуку, но не раздражает, тогда как при виде грубого чванства и повелительной надменности этих двух разбогатевших провинциалов я едва сдерживаюсь, чтобы не выйти из себя. Надо будет при первой же встрече сосчитать, сколько раз муж торжественно скажет: «Я Жан-Тома Буассо, вице-президент коммерческого трибунала». Любопытно было бы посмотреть, как ведет себя этот человек в обществе своих приказчиков! В Париже разбогатевшие выскочки хоть отчасти скрывают свое тщеславие и стараются умерить громовые раскаты своих голосов... Да, при наличии такого мужа прекрасная Валентина, как ни очаровательно ее лицо, для меня недоступна. Любезности этого мужа отлично заменяют тех с детства обезвреженных стражей, которым турки доверяют охрану своих гаремов. И, наконец, тот вздор, что начнет нести эта молодая провинциалка, когда придет ко мне в ателье, быстро разрушит воздушные замки, построенные моим воображением при виде ее лица. В сущности, в этом лице есть только две достойные внимания вещи, и живопись бессильна передать первую из них: выражение глаз. Моментами оно делается таким глубоким, что придает ее словам совершенно иное, особое значение, совсем не то, какое мы могли бы увидеть в них вначале. Это мелодия в стиле Моцарта, приспособленная к словам пошлой песенки. Второе, что привлекает в этой прелестной головке, — спокойная и даже строгая красота черт, в особенности очертаний лба, сочетающаяся с глубоко чувственной линией рта и в особенности нижней губы. Я не только сделаю для себя копию этого портрета, я еще упрошу Эжена Делакруа спрятаться за ширмой в уголке моего ателье и написать для меня этюд этой головы: он сможет пригодиться ему для «Клеопатры»[9], но другой Клеопатры, совершенно непохожей на ту, какую он нам показал на последней выставке. Черт возьми, каким я был дураком, когда чего-то боялся! Нет, я никоим образом не привяжусь к молодой женщине, которая находится под надежной защитой достоинств своего мужа. Я просто отдам должное необычайной модели, которую случай посылает в мое ателье».

Погруженный в эти приятные размышления, Федер не заметил наемного экипажа, остановившегося перед Тортони. Взгляд художника был привлечен стройной фигурой молодой женщины, легко ступавшей по каменным ступенькам подъезда. Затем Федер поднял глаза к шляпке, и сердце его забилось; он изменился в лице. Его жадный взор перенесся на мужчину, который вел даму под руку. Да, это был тот самый огромный человек, ростом в пять футов шесть дюймов и чрезмерно толстый, человек, имевший честь состоять вице-президентом коммерческого трибунала. Федер снова с восторгом перевел взгляд на молодую женщину, которая вошла в кафе и теперь поднималась по внутренней лестнице, ведущей в залы второго этажа. Он нашел в ее походке и фигуре восхитительное изящество, которого не заметил вначале, когда смотрел на нее, еще не узнавая. Он почувствовал себя преисполненным радости.

«Эта провинциалка возвращает мне молодость». Такие слова уже много значили для нашего художника, а между тем ему не было еще двадцати шести лет. Что же делать, такой ценой покупаются исключительные успехи в мире искусства и литературы. Всевозможные комедии, которые искусно разыгрывал Федер под руководством многоопытной Розалинды, состарили его душу и даже слегка иссушили его лицо. Бедняга никогда не позволял себе ни одного жеста, никогда не поднимался со скамьи, чтобы взять под руку проходившего мимо приятеля, не задав себе моментально вопроса, в конце концов ставшего привычным: «А прилично ли это?» Быть может, в первый раз с тех пор, как Розалинда переделала его характер, он не задал себе этого вопроса, поднимаясь вприпрыжку по лестнице кафе Тортони и стараясь догнать прелестную фигурку, промелькнувшую перед его глазами. Валентина расположилась за одним из дальних столиков, в углу зала. «К чему мне выносить голоса мужчин?» — подумал Федер, занимая место, откуда он мог превосходно видеть молодую провинциалку, в то время как сам был почти совершенно скрыт шляпами двух сидевших перед ним дам. Он был погружен в глубокую задумчивость и грустно улыбался своим мыслям; он говорил себе: «Вот таким я был восемь лет назад, когда ухаживал за бедным «Маленьким матросом», — как вдруг его привел в себя зычный голос, прокричавший очень близко от его уха:

— Ага! Вот и наш друг!

И чья-то лапища опустилась на его плечо.

При этом громком возгласе все дамские шляпы, находившиеся в зале, заколыхались. То был г-н Буассо, решивший проявить учтивость по отношению к «дружище Федеру», как он его называл. Федер с улыбкой подошел к столику Валентины. Однако вскоре — он и сам этого не заметил — улыбка сменилась у него выражением серьезного и глубокого внимания. Он всматривался в лицо Валентины, с которой расстался всего несколько часов назад, и почти не узнавал его: такие смелые выводы делал он из каждой его черты. В то время как он мысленно отвергал или принимал каждый из этих выводов в отдельности, Делангль оглушал его огромным количеством дружеских фраз, которые явным образом должны были послужить предисловием к какому-то необычному предложению. «Успею заняться им тогда, когда он выскажется яснее», — думал Федер. Пока что он изощренным взглядом портретиста изучал лицо Валентины, и оно пугало его. Особенно своеобразна была линия лба: такую линию можно иногда встретить у античных статуй, и она почти всегда является верным признаком непоколебимости принимаемых человеком решений.

«Брат ее сказал, что она набожна; если я дам ей понять, что нахожу ее красивой, она способна запретить мне видеться с ней и не отступит затем от своего решения». Эти мысли могли бы внушить некоторый страх, но они показались Федеру восхитительными, а главное — совершенно новыми. Его размышления были прерваны ясным и точным предложением приходить писать портрет Валентины (именно так выразился Делангль) в гостиницу «Терраса», где она остановилась. Эта фамильярность так очаровала Федера, что сначала он согласился. Но, спохватившись, стал благоразумно выдвигать тысячу возражений. Ему хотелось заставить заговорить Валентину, но она была всецело занята тем, что внимательно его рассматривала, и он не смог добиться от нее ничего, кроме междометий. Федер был до такой степени поглощен некоторыми подробностями, о которых не имел возможности говорить вслух, что, протестуя против того, чтобы писать портрет не у себя в ателье, он нечаянно сказал две-три нелепости, не ускользнувшие от внимания Делангля. Тот наклонился к сестре и шепнул ей:

— Он явно рассеян, здесь, в зале, есть кто-то из его дам.

Любопытный взор молодой провинциалки тотчас же занялся изучением всех присутствующих женщин. Одна из них, с крупными чертами лица и пышным бюстом, каким-то странным взглядом следила за каждым движением нашего героя. Это была всего лишь немецкая княгиня, портрет которой когда-то написал Федер; она была задета его манерой никогда не раскланиваться со своими моделями, даже с теми из них, которые в свое время удостаивали его интимной беседой.

Наконец после долгих пререканий — они тянулись более трех четвертей часа и благодаря крикливым голосам двух провинциалов доставили развлечение всем посетителям Тортони, а Федеру составили шумную рекламу — было решено, что супруги Буассо и Делангль будут говорить всем, будто портрет является результатом пари. Это могло послужить достаточным объяснением необычного решения Федера работать вне своего ателье.

— Да, чуть было не забыл! — вскричал Федер, внезапно вспомнив о своем намерении воспользоваться любезностью Эжена Делакруа. — У меня есть один знакомый молодой художник. Судьба наделила его крупным дарованием, но обязала содержать мать и четырех сестер. Я поклялся себе, что в определенные дни недели буду давать ему бесплатные уроки. В эти дни он скромно пишет в уголке моего ателье, а я каждые четверть часа бросаю беглый взгляд на его работу. Он молчалив, скромен, и я попрошу у вас разрешения посадить его в уголке комнаты, где буду иметь честь писать портрет госпожи Буассо.

Первый сеанс состоялся на следующий же день. Ни у художника, ни у его модели не было желания разговаривать. У них был предлог смотреть друг на друга, и они широко воспользовались этой возможностью. Федер снова отказался от обеда у богатого провинциала, но вечером в Опере была премьера, и он принял приглашение в ложу г-жи Буассо.

Во время второго акта, когда все так скучали, как только можно скучать в Опере, другими словами, когда скука перешла все границы человеческого терпения, — в особенности для людей, обладающих некоторым умом и некоторой тонкостью воображения, — Федер и Валентина понемногу разговорились, и вскоре их беседа сделалась такой живой и такой естественной, словно они были старыми знакомыми. Они прерывали и опровергали друг друга, нимало не заботясь о форме, в которую облекали свои мысли. К счастью, муж г-жи Буассо и Делангль не принадлежали к числу тех, кто мог бы понять, что оба собеседника лишь потому разговаривали так непринужденно, что были уверены друг в друге. Разумеется, будь у Валентины хоть малейшее знание жизни, она бы не позволила человеку, с которым была знакома не более трех дней, принять тон подобной интимности, но весь ее житейский опыт ограничивался визитами к родственникам мужа да ролью хозяйки дома на десятке званых обедов и на двух парадных балах, устроенных г-ном Буассо после свадьбы.

Во время второго сеанса беседа была полна оживления и величайшей непринужденности. Делангль и Буассо каждую минуту входили в спальню Валентины, которая была выбрана в качестве ателье, так как только в этой комнате имелось окно, выходившее на север, и, следовательно, всегда было одинаковое освещение.

— Между прочим, — сказала Валентина своему художнику, — как это случилось, что вы уступили в вопросе об ателье и согласились писать портрет у меня дома?

— Дело в том, что я вдруг заметил, что люблю вас.

Лишь дойдя до второй части этой странной фразы, Федер понял, чем он рискует. «Что ж, — подумал он, — сейчас она позовет мужа; он больше не оставит нас наедине, и любезность этого субъекта излечит меня от нелепой фантазии, которая готовит мне огорчение в весьма близком будущем: ведь Валентина скоро уедет из Парижа».

Услышав странные слова, произнесенные Федером искренне и нежно, но вместе с тем так непринужденно и громко, словно он ответил на вопрос: «Поедете ли вы завтра за город?» — Валентина в первую минуту почувствовала волнение и беспредельное счастье. Она смотрела на Федера широко раскрытыми глазами, не скрывавшими ни одного оттенка ее чувств. Затем выражение ее глаз внезапно изменилось и стало гневным. «Каким легким тоном сказал он мне о своей любви! — подумала она. — А ведь она является дерзостью с его стороны! Как видно, мое поведение показалось ему очень легкомысленным, если он мог составить план подобного признания!.. Составить план! Нет, этого не может быть!» — возразила она сама себе, как бы оправдывая его, но тут же забыла об этом, чтобы обдумать ответ, который ей следовало дать.

— Прошу вас, сударь, никогда больше не повторять тех слов, которые вы только что произнесли, или я внезапно заболею, — что, впрочем, и без того может случиться со мною в результате вашей дерзости, — и вы никогда больше меня не увидите, а портрет останется незаконченным. Я попрошу вас сделать мне одолжение и впредь обращаться ко мне лишь в случае крайней необходимости.

С этими словами Валентина поднялась с места и подошла к камину, чтобы позвонить горничной. Она хотела позвать г-на Буассо или Делангля, своего брата, с которыми могла бы заговорить о чем-нибудь, например, о небольшой загородной прогулке. Ее рука схватила уже шнур от звонка. «Нет, — подумала она, — они что-нибудь заметят по моим глазам». Она уже отказалась от мысли окончательно порвать с Федером.

Последний, со своей стороны, испытывал сильное искушение схватить мяч на лету. «Какой великолепный случай порвать с этой молодой женщиной! — думал он. — Вполне возможно, что я первый мужчина, посягнувший на ее добродетель. Если так, она будет вспоминать об этом незаконченном портрете всю свою жизнь». Как у всех пылких людей, мысли у Федера бежали быстро. Его охватило бурное искушение возобновить разговор о любви и заставить себя прогнать. Он уже искал фразу, которая могла бы оставить в сердце молодой женщины неизгладимое впечатление и сделаться для нее неиссякаемым источником переживаний. Следя за ней взглядом, когда она подходила к камину, он все еще продолжал мысленно искать свою выспренную фразу и наблюдал, решится ли она позвонить. Она слегка повернулась, и он увидел ее в профиль; до сих пор он привык видеть ее лицо в анфас или в три четверти.

«Какая восхитительно тонкая линия носа! — подсказал Федеру его глаз художника. — И какую изумительную способность к безграничной любви изобличает это лицо! — тотчас добавило его сердце влюбленного. — Разумеется, моя фраза оставит в ней длительное воспоминание, но я потеряю возможность ее видеть, и, как знать, может быть, послезавтра это станет для меня источником большого горя. В таком случае, — решил он, — надо припасть к ногам ее тщеславия. Быть может, она считает, что я отношусь к ней чересчур легко, если иду на риск получить отказ от дома».

— Я в отчаянии, сударыня, и от глубины души, смиреннейшим образом прошу у вас прощения за свою нескромность.

При этих словах Валентина быстро обернулась к нему, и постепенно на ее лице проступило выражение живейшей радости: она была освобождена от ужасавшей ее необходимости прогнать Федера или, по меньшей мере, разговаривать с ним отныне лишь в присутствии г-на Буассо или горничной. «С какой быстротой, — думал Федер, — на лице ее отражается все, что происходит в ее сердце! Это отнюдь не та провинциальная глупость, которой я ожидал. Мои извинения по адресу тщеславия имеют успех; удвоим же дозу».

— Сударыня, — вскричал он с видом самого искреннего раскаяния, — если бы я не боялся, что вы можете ложно истолковать мой жест и принять его за дерзость, от которой так далеко мое трепещущее сердце, я бросился бы к вашим ногам, чтобы вымолить прощение за вырвавшиеся у меня чудовищные слова. Мое внимание было целиком поглощено работой, и, беседуя с вами, я лишь думал вслух. Бессознательно я позволил сорваться с моих губ чувству, проявления которого запрещены мне. Умоляю, благоволите забыть слова, которые я никогда не должен был произносить. Еще раз я смиренно прошу у вас прощения.

Мы уже сказали, что у Валентины не было никакого житейского опыта. Сверх того, она, на свое несчастье, обладала свойством, делающим женщину столь обворожительной: ее глаза и очертания губ мгновенно отражали все переживания ее души. Так, например, в эту минуту лицо ее выразило всю радость примирения. Этот странный факт отнюдь не ускользнул от опытного взгляда Федера. Его радость была безгранична. «Я признался ей в любви, но это еще не все, — думал он. — Она любит меня или, во всяком случае, я необходим для ее счастья, как друг, который утешал бы ее и помогал сносить грубость мужа. Значит, она замечает эту грубость, и это открытие имеет огромное значение. И, значит, — подумал он с живейшей радостью, — мне не приходится презирать ее за чудовищную глупость и грубость, которые возмущают меня в этом провинциальном колоссе. В ней нет смешных черт, порожденных в ее муже сознанием богатства и тем чувством превосходства, с каким он относится к окружающим, хотя и не имеет на то никакого права. Моя радость беспредельна, и я должен использовать это».

— Сударыня, — сказал Федер Валентине, — я был бы вне себя от счастья, если бы мог питать хоть малейшую надежду на то, что вы согласитесь забыть чудовищную глупость, которая побудила меня думать вслух.

Употребив последнее выражение, Федер чересчур понадеялся на провинциальную простоту своей модели. Он ошибся. Валентина была не лишена мужества. Она нахмурила брови и сказала ему довольно твердо:

— Прошу вас, сударь, прекратим этот разговор.