"Хроника времен Карла IX" - читать интересную книгу автора (Мериме Проспер)

II. На следующий день после пирушки

Солнце уже давно встало, когда проснулся Мержи с не совсем свежей от воспоминаний вчерашнего вечера головой. Платье его валялось разбросанным по комнате, чемодан был открыт и стоял на полу. Он сел, не спуская ног, и некоторое время созерцал эту картину беспорядка, потирая лоб, словно для того, чтобы собраться с мыслями. Черты его выражали одновременно усталость, удивление и беспокойство.

На каменной лестнице, ведущей в его комнату, раздались тяжелые шаги. В двери даже не соблаговолили постучать, — они прямо открылись, и вошел трактирщик с еще более нахмуренной физиономией, чем накануне; но во взгляде его легко было прочитать наглость вместо прежнего страха. Он окинул взором комнату и перекрестился, словно его охватил ужас при виде такого беспорядка.

— Ах, молодой барин, — воскликнул он, — вы еще в постели? Пора вставать: нам надо с вами сосчитаться.

Мержи зевнул ужасающим образом и выставил одну ногу.

— Почему такой беспорядок? Почему мой чемодан открыт? — спросил он тоном, не менее недовольным, чем тон хозяина.

— Почему? Почему? — ответил тот. — А я почем знаю? Мне дела нет до вашего чемодана! Вы в моем доме устроили еще худший беспорядок. Но, клянусь моим покровителем святым Евстахием, вы мне за это заплатите!

Покуда он говорил, Мержи надевал свои пунцовые штаны, из незастегнутого кармана которых от движения выпал его кошелек. Вероятно, ему показалось, что он иначе брякнул, чем он ожидал, потому что он сейчас же тревожно его подобрал и открыл.

— Меня обокрали! — воскликнул он, оборачиваясь к хозяину.

Вместо двадцати золотых экю, находившихся в его кошельке, оставалось только два.

Дядя Эсташ пожал плечами с презрительной улыбкой.

— Меня обокрали! — повторил Мержи, торопливо завязывая пояс. — У меня было двадцать золотых экю в этом кошельке, и я желаю получить их обратно; их стащили у меня в вашем доме.

— Я от души рад этому, провалиться мне на месте! — нагло воскликнул хозяин. — Это вас научит, каково якшаться с ведьмами и воровками. Впрочем, — прибавил он, понижая голос, — рыбак рыбака видит издалека. Вся эта палачная пожива: еретики, колдуны и воры всегда вместе хороводятся.

— Что ты толкуешь, негодяй! — закричал Мержи, рассерженный тем сильнее, что в душе он чувствовал справедливость упреков, и, как всякий человек, который не прав, привязывался к предлогу для ссоры.

— Я толкую, — отвечал трактирщик, подбочениваясь, — я толкую, что вы все у меня в доме переломали, и требую, чтобы вы мне заплатили за убытки до последнего су.

— Свою долю я заплачу, и ни гроша больше. Где капитан Корн… Горнштейн?

— У меня выпито, — продолжал все громче кричать дядя Эсташ, — у меня выпито больше двух сотен бутылок хорошего старого вина, и вы ответите мне за это!

Мержи совсем оделся.

— Где капитан? — закричал он громовым голосом.

— Два часа, как убрался. И пусть бы он убирался к черту со всеми гугенотами, пока мы их всех не сожжем.

Здоровая оплеуха была единственным ответом, который в данную минуту нашелся у Мержи.

Сила и неожиданность удара заставили трактирщика отступить на два шага. Из кармана его штанов высовывалась костяная ручка большого ножа; он потянулся к ней. Несомненно, произошло бы какое-нибудь большое несчастье, уступи он первому движению гнева. Но благоразумие одержало верх над яростью, и он заметил, что Мержи протягивает руку к длинной шпаге, висевшей над изголовьем кровати. Он сейчас же отказался от неравного боя и стремглав бросился вниз по лестнице, крича во все горло:

— Караул! Убивают! Жгут!

Оставшись хозяином поля битвы, но сильно беспокоясь за последствия своей победы, Мержи застегнул свой пояс, засунул за него пистолеты, запер чемодан и, взяв его в руки, решил идти с жалобой к ближайшему судье. Он открыл дверь и ступил на первую ступеньку, как вдруг внезапно перед его глазами предстала целая толпа врагов.

Впереди шел трактирщик со старым бердышом в руке, вслед за ним три поваренка, вооруженные вертелами и палками; арьергард составлял какой-то сосед с аркебузой. Ни та ни другая сторона не ожидала такого быстрого столкновения. Каких-нибудь пять-шесть ступеней отделяли друг от друга враждующие стороны.

Мержи выпустил из рук чемодан и схватился за пистолет. Враждебное это движение дало понять дяде Эсташу и его спутникам, насколько несовершенно их боевое расположение. Как персы при Саламине^{35}, они не позаботились выбрать такой строй, который позволил бы им выгодно использовать численное преимущество. Единственный человек из их отряда, обладавший огнестрельным оружием, не мог им пользоваться без того, чтобы не ранить находившихся впереди товарищей, между тем как пистолеты гугенота, казалось, могли уложить их всех одним выстрелом вдоль лестницы. До их слуха донеслось, как щелкнул тихонько курок, взведенный Мержи, и звук этот показался им таким страшным, как самый выстрел. Естественным движением неприятельская колонна сделала полный оборот и побежала искать в кухне более обширное и благоприятное для себя поле сражения. Во время беспорядка, неразрывного с ускоренным отступлением, хозяин, хотевший повернуть бердыш, попал им себе между ног и свалился. Как противник великодушный, не удостаивающий пустить в ход оружие, Мержи ограничился тем, что бросил в беглецов своим чемоданом, который, обрушившись на них, как обломок скалы, с каждой ступеньки ускоряя свое движение, докончил разгром. Лестница очистилась от неприятеля, и в виде трофея остался сломанный бердыш.

Мержи быстро спустился в кухню, где враг уже перестроился в одну линию. Владелец аркебузы держал свое оружие наготове и раздувал зажженный фитиль. Хозяин, весь в крови, так как при падении сильно расквасил нос, держался позади своих приятелей, подобно раненому Менелаю, находившемуся в задних рядах греков. Вместо Махаона и Подалирия^{36} его жена, с распущенными волосами и развязавшимся головным убором, вытирала ему лицо грязной салфеткой.

Мержи без колебаний принял решение. Он прямо подошел к человеку, державшему аркебузу, и приставил ему к груди дуло пистолета.

— Брось фитиль, или ты умрешь! — закричал он.

Фитиль упал на пол, и Мержи, наступив сапогом на конец дымящегося жгута, потушил его. Остальные союзники сейчас же все в одно время сложили оружие.

— Что касается вас, — обратился Мержи к хозяину, — маленькое наказание, что вы от меня получили, научит вас, конечно, повежливее обращаться с проезжающими. Стоит мне захотеть — и местный уездный судья снимет вашу вывеску; но я не злопамятен. Ну, сколько же я вам должен за свою долю?

Дядя Эсташ, заметив, что тот спустил курок своего ужасного пистолета и даже засунул этот последний во время разговора себе за пояс, немного приободрился и, утирая лицо, печально пробормотал:

— Побить посуду, поколотить людей, расквасить нос добрым христианам… подымать шум, как черти… я не знаю, в конце концов, чем можно вознаградить честного человека.

— Постойте, — прервал его Мержи, улыбаясь, — за ваш расквашенный нос я заплачу вам столько, сколько, по-моему, он стоит. За разбитую посуду — обращайтесь к рейтарам, это их рук дело. Остается выяснить, сколько я вам должен за свой вчерашний ужин.

Хозяин посмотрел на жену, поварят и соседа, как бы ища у них в одно и то же время совета и покровительства.

— Рейтары, рейтары! — промолвил он. — Не легкое дело получить с них деньги; их капитан дал мне три ливра, а корнет — пинок ногою.

Мержи взял одно из оставшихся у него золотых экю.

— Ну, — сказал он, — расстанемся по-хорошему. — И он бросил дяде Эсташу монету, но тот, вместо того чтобы подставить руку, пренебрежительно дал ей упасть на пол.

— Одно экю! — воскликнул он. — Экю за сотню разбитых бутылок! Одно экю за разорение всего дома! Одно экю за побои!

— Одно экю! Всего одно экю! — подхватила жена жалобным тоном. — Случается, что приезжают сюда и католические господа; иногда пошумят, но по крайней мере те цену вещам знают.

Если бы кошелек у Мержи был в лучшем состоянии, он, несомненно, поддержал бы репутацию своих единомышленников как людей щедрых.

— В час добрый! — сухо ответил он. — Но католические эти господа не были обворованы. Ну, решайте, — прибавил он, — принимайте это экю, а то ничего не получите. — И он сделал движение, как будто хотел взять его обратно.

Хозяйка сейчас же подобрала монету.

— Ну! Пускай выведут мне лошадь! А ты там брось свой вертел и вынеси мой чемодан.

— Вашу лошадь, барин? — переспросил один из рабочих дяди Эсташа и сделал гримасу.

Хозяин, несмотря на огорчение, поднял голову, и глаза его на минуту блеснули злорадством.

— Я сам сейчас вам ее выведу, барин; я сейчас вам выведу вашу славную лошадку! — И он вышел, продолжая держать у носа салфетку.

Мержи вышел за ним следом.

Каково же было его удивление, когда вместо прекрасной рыжей лошади, на которой он приехал, он увидел пегую клячонку с засекшимся коленом, вдобавок еще обезображенную широким шрамом на голове! Вместо своего седла из тонкого фландрского бархата он увидел кожаное седло, обитое железом, — одним словом, обыкновенное солдатское седло.

— Что это значит? Где же моя лошадь?

— Пусть ваша честь потрудится спросить об этом у господ протестантских рейтаров, — ответил хозяин с напускным смирением, — достойные эти гости увели ее вместе с собой; надо думать, обознались они — очень похожа.

— Знатный конь! — проговорил один из поварят. — Бьюсь об заклад, что ему не больше двадцати лет.

— Никто не будет отрицать, что это боевой конь, — сказал другой, — посмотрите, какой сабельный удар получил он по лбу.

— И масть славная! — подхватил третий. — Что твой протестантский пастор: белая с черным.

Мержи вошел в конюшню; она была пуста.

— Как же вы допустили, чтобы мою лошадь увели? — закричал он в бешенстве.

— О Господи, барин! — сказал работник, на попечении которого была конюшня. — Ее увел трубач и сказал, что вы уговорились с ним поменяться.

Мержи задыхался от гнева; в такой беде он не знал, с кого спрашивать.

— Поеду отыщу капитана, — проворчал он сквозь зубы, — и он строго взыщет с негодяя, который меня обворовал.

— Конечно, — сказал хозяин, — ваша честь хорошо сделают. У этого капитана… как бишь его фамилия?.. у него всегда было лицо вполне порядочного человека.

Мержи в уме уже решил, что кража совершена с соизволения, если и не по приказу самого капитана.

— Вы могли бы воспользоваться случаем при этом, — добавил хозяин, — вы могли бы вернуть и свои золотые экю от этой молодой барышни; она, наверное, ошиблась, на рассвете связывая свои узлы.

— Прикажете привязать чемодан вашей милости к лошади вашей милости? — спросил конюх самым почтительным и приводящим в отчаяние тоном.

Мержи понял, что чем дольше он будет здесь оставаться, тем дольше ему придется подвергаться издевательствам этих каналий. Чемодан был уже привязан; он вскочил в скверное седло; но лошадь, почувствовав нового седока, возымела коварное желание испытать его познания в верховой езде. Вскоре, однако, она заметила, что имеет дело с превосходным наездником, менее всего расположенным в данную минуту переносить ее милые шуточки; брыкнувшись несколько раз задними ногами, за что щедро была награждена сильными ударами весьма острых шпор, она благоразумно решила подчиниться и пуститься крупной рысью в путь. Но часть своей силы она уже истощила в борьбе с седоком, и с ней случилось то, что случается со всеми клячами в подобных случаях. Она упала разбитая, как говорится, на все четыре ноги. Наш герой сейчас же поднялся на ноги, слегка помятый, но, главное, взбешенный улюлюканьем, сейчас же раздавшимся по его адресу. С минуту он даже колебался, не пойти ли наказать насмешников ударами шпаги плашмя, но, по здравом размышлении, ограничился тем, что сделал вид, будто не слышит оскорблений, несшихся к нему издали, и медленно поехал снова по Орлеанской дороге, преследуемый на расстоянии ватагой ребятишек; те, что постарше, пели песню о Жане Петакене[12], а малыши кричали изо всех сил:

— Бей гугенота! Бей гугенота! На костер!

Проковыляв довольно печально около полуверсты, он подумал, что рейтаров он сегодня едва ли догонит, что лошадь его, наверно, уже продана, что, в конце концов, более чем сомнительно, чтобы эти господа согласились ее вернуть. Мало-помалу он примирился с мыслью, что лошадь его пропала безвозвратно; и так как, допустив такое предположение, он не имел никакой надобности в Орлеанской дороге, он снова пустился по парижской, или, вернее сказать, по проселку, чтобы избегнуть необходимости проезжать мимо злополучной гостиницы, свидетельницы его злоключений. Так как он с ранних лет приучился во всех событиях жизни находить хорошие стороны, то мало-помалу пришел к убеждению, что, в сущности, он счастливо и дешево отделался: его могли бы дочиста обокрасть, может быть, даже убить, а между тем ему оставили еще одно золотое экю, почти все его пожитки и лошадь, правда безобразную, но на которой можно все-таки ехать. Сказать откровенно, воспоминание о хорошенькой Миле не раз вызывало у него улыбку. Короче, после нескольких часов дороги и хорошего завтрака он почти был тронут деликатностью этой честной девушки, взявшей только восемнадцать экю из кошелька, в котором их было двадцать. Труднее было ему примириться с потерей своего славного рыжака, но он не мог не согласиться, что вор более закоренелый, чем трубач, увел бы его лошадь, не оставив никакой в замену.

Вечером он приехал в Париж незадолго до закрытия ворот и остановился в гостинице на улице Сен-Жак.