Она сидела на высоком хребте моста и смотрела вниз, на темно-серое, испятнанное редкими фонарями полотно дороги. Пригнулась, цепляясь когтистыми пальцами за жгучее железо – острые коленки выше ушей.

Дорога была змеей. Небо – лиловой шкурой дракона. Мост врос обоими концами в землю, хрипел, дергался, стараясь освободиться.

Из темноты под мостом выплыла машина, просветила сумерки белыми лучами, зашуршала, прокатилась.

Исчезла.

Мост затих.

Она повела головой из стороны в сторону. Глаза неподвижны, темный зрачок залил радужку, подмалеванные тушью круги тянутся к вискам, волосы неровно выстрижены и свисают клочьями.

Машина.

Белые лучи.

Шорох шин, исчезновение, сумерки смыкаются, как вода.

Мост мелко затрясся, качнуло. Когти поехали по холодному металлу, соскользнули босые ноги.

Решайся, сказала змея под мостом.

Она помотала головой, облизнулась, сглотнула, уставилась вниз. Выбеленные пряди липли к лицу.

Решшшшшшш...

Время замедлилось, загудела третья машина, отозвался поезд вдалеке, стк-тк-тк-тк-тк.

Аууууууууууу....

Гудели рельсы, мост дрожал, ребра ходили в такт.

Она наконец решилась, выпрямилась во весь рост – превращаясь из нелепо скрюченной горгульи в изящную девушку.

Сделала два шажка, привычно расправила плечи, вскинула руки и легко шагнула в пустоту, к текущей внизу серой змее с лапками-фонарями.

1.

– Это все прекрасно, – сказал Рамиро Илен. – Только я театром уже лет пять не занимаюсь, и ты это знаешь. У меня полно работы, заказ на Журавьей Косе, заказ в Вышетраве. Нет, Лара.

Она подняла бровь.

– Ты же любишь театр.

– Платонически.

– От тебя требуется занавес и несколько задников. Сцена – черный кабинет. Декораций никаких, только подиумы. На задниках – фресковые росписи. Какая тебе разница, где стенки расписывать. Театр заплатит столько, сколько запросишь.

– Я дорого беру.

– Согласен?

Рамиро ухмыльнулся.

– Лара, ты хороший режиссер. Ты отличный режиссер. Но постановщика ищи себе другого.

– Вот черт упрямый! – Лара Край ударила кулаком по порожку рампы, перстни сверкнули словно кастет.

Рамиро сидел в кресле партера, вытянув ноги, Лара стояла перед ним, щурила косульи глаза и гневалась. Потом начала ходить вдоль сцены туда-сюда, Рамиро смотрел, как она переступает лаковыми лодочками – цокцокцок! – и как сетчатые чулки обтягивают ладные икры.

В глубине арьерсцены, на фоне кирпичной стены, неслышно разговаривали несколько девочек-танцорок. Без задника малая сцена Королевского Театра казалась совсем крохотной. Падуги уехали высоко вверх, открывая сложный такелаж. На колосниках, у лебедки, возились рабочие. Все помещение освещала только пара голых софитов над сценой, зал тонул во мраке. Королевский Театр не самый большой в столице. Но самый престижный.

Рамиро было начхать на престиж.

Одна из девочек подошла к рампе. Белое трико, черная юбочка, полосатые гетры и митенки.

– Мам. Мы ждем.

– Подождете, – резко ответила Лара. – Все собрались?

– Все. – Девочка поглядела на Рамиро. Взгляд у нее был пристальный, и в то же время отсутствующий. Она думала о чем-то своем. Выбеленное лицо, выбеленные волосы, темные тени вокруг глаз и под скулами. Это не театральный грим. Среди молодежи теперь модно краситься под покойников.

– Здрасьте, господин Илен.

– Здравствуй, Десире.

– Я понимаю, – сказала Лара, – что тебе все равно, кто играет. Но это же «Песни сорокопута», их еще никто не решался поставить в аутентичном виде. Музыку нам пишет Брес Стесс, а хореографию ставит Креста Карина.

– Креста? – удивился Рамиро. – Будет работать с тобой?

Кресте восемьдесят три года, она до сих пор преподает. Звезда начала века, лучшая из танцовщиц, ведьма, неистовая волчица. Старшая сестра рамирова отца. Рамиро пошел в театральный только чтобы быть с ней рядом, причаститься к ее искусству. Он и сейчас дрогнул.

– Как ты ее уговорила?

– Я беру ее ребят в балет, – Лара кивнула на дочь. – Студентов. Им, конечно, придется все лето вкалывать, но пусть привыкают. Успех – это кровавый пот, прежде всего.

Креста, подумал Рамиро. Вздохнул. Достал пачку, выковырял папиросу. Покатал в пальцах, нащупывая рубчик меж сигарной крошкой и мундштуком из бумаги.

– Вы с Крестой прекрасно работали вместе, – Лара моментально обнаружила брешь. – Ты же не станешь разочаровать ее? Она на тебя рассчитывает.

– А ты уже наобещала ей за меня.

– Она не хочет никого другого.

– Шантажистки. – Рамиро сломал папиросу и поднялся. – Я не собирался все лето торчать в городе. У меня пропасть работы в Вышетраве.

– Прeмьера назначена на пятое сентября. Времени достаточно, Рамиро. Когда ты хочешь, ты работаешь очень быстро.

– Я люблю бездельничать.

Лара торжествующе улыбнулась Рамиро в спину – она победила.

– Ленивый гений, – крикнула она. – Я приеду на неделе, обговорим детали. Расскажу подробно. Не вздумай сбежать!

Рамиро толкнул дверь и вышел в полутемный холл. Ковер под ногами, череда хрустальных люстр. Стертый мрамор ступеней.

Лето на приморской вилле, где никого, только сторож и садовник, работа в охотку прохладным утром, и – долгий день и вечер на пляже или в кафе на террасе, под соснами... Эх!

Креста до сих пор заставляет мужчин совершать безумства. Даже собственного племянника.

Вишни в цвету на площади с фонтаном. Рамирова машина – длинная, тяжелая «Фриза», похожая на баржу – дожидалась хозяина у кромки тротуара, рядом с театральной тумбой. Нагретая кожа сидений сбрызнута белым крапом лепестков. Крышу у «фризы» Рамиро отвинтил еще вчера, и теперь она украшала антресоли лиловым горбом.

В цветущих ветках орали воробьи. Проспект был пуст. Полдень.

Рамиро плюхнулся на горячее сиденье и, наконец, закурил.

– Господин Илен, угостите?

На ярком солнце Десире кажется еще более чужой и холодной. Словно призрак ушедшей зимы. Того и гляди развеется.

Девочка-химерка. Молодежи положено шуметь, шалить и радоваться жизни, а не изображать изможденных вурдалаков. Красивая же девчонка. Зачем нарисовала себе провалившиеся щеки и глазницы?

– Тебе нельзя курить. Ты же танцуешь.

– Пока можно. После двадцати брошу.

Рамиро усмехнулся. По мнению соплюшки, до двадцати – еще целая вечность. А после двадцати – старость, и придется беречь себя.

– Нет, – сказал Рамиро. – Не угощу. Твоя мать меня захомутала, и я буду мстить.

– Моя мать обвела вас вокруг пальца.

Девочка обошла машину, легко вскинула ногу в полосатом гетре и перешагнула дверцу. Опустилась на просторное пассажирское сиденье рядом с Рамиро – как бабочка, ей-богу.

– Она не договаривалась с госпожой Кариной. Пока. Ей нужна была козырная карта – ваше согласие. Теперь госпожа Карина стряхнет нафталин и возьмется ставить спектакль. Раз уж вы согласились, как же она вас бросит?

– Ах ты, дьявол! – Восхитился Рамиро. – Вот же интриганка! А ты зачем ее мне сдаешь?

Десире пожала плечами.

– Вы такой наивный. Вас легко обмануть. Театр – змеюшник, вы забыли?

– Забыл, – признался Рамиро.

Девочка бледно улыбнулась.

– Будьте осторожны. Когда даете обещания. – Она помолчала и добавила совсем тихо: – Холодный Господин все слышит.

Уставилась перед собой на дорогу, нахохлилась и замолчала. На тонкое запястье намотан шнурок, на шнурке – какая-то костяная штучка. То ли свисток, то ли брелок.

Рамиро метко попал окурком между прутьев канализационной решетки.

– Очнись. Тебя подвезти?

– Нет, у нас репетиция.

Взмах полосатой ноги – и девочка медленно бежит назад, плывет, не касаясь асфальта. Белесая, в черных пятнах, ночная бабочка. Между цветущих деревьев, к белым колоннам театра под золотой драконидской колесницей.

Мир наискосок перечеркнут радугой, неколебимо стоящей над фонтаном.

Рамиро пожал плечами и поехал в библиотеку.

Дня три всего, как пригрело солнце. Поздняя весна. Вернее, и весны-то нет никакой, сразу лето случилось. Редкие прохожие на бульварах ошалело глядели в небо и улыбались. Кто-то недоверчивый не расстался еще с зимним пальто, кто-то, в безмятежном восторге, вышел в белой маечке и сандалиях на босу ногу. Пахло пыльцой и новой, только-только появившейся пылью, горячим асфальтом и водой.

Рамиро свернул с бульвара на Четверговую площадь, проехал еще немного и остановился на углу Семилесной улицы, у здания Библиотеки Изящных Искусств, что напротив Института Истории и Архивов.

– Ого, повылезли как грибы, – сказал он сам себе, рассматривая темные фигуры, облепившие балюстраду историко-архивного и портик библиотеки. Под ало-золотым щитом «Представительство Плазма – Вран» на крыше соседнего особняка сидело человек десять – на самом краю, на корточках, в ужасно неудобных позах.

Вот они, химерки, братцы и сестрицы загадочной Десире. Зимой они толклись в кафе, в подземных переходах и в вестибюлях метро. А как потеплело – вылезли на улицу и забрались повыше. Чисто горгульи, сидят под солнцем, черные, белесые неподвижные.

Смотрят каменными глазами. Молчат. Осенью на этом самом месте химерок было в разы меньше. Поветрие какое-то повальное.

В библиотеке Рамиро восстановил давно просроченный читательский билет и вынес из сумрачных недр пачку книг, необходимых для новой работы. Сколько же читать!

С «Песнями сорокопута» он познакомился еще в студенчестве и некоторое время увлекался. По биографии Анарена Лавенга писал вступительное сочинение. Исторические хроники когда-то листал. Теперь все это придется заново загрузить в мозги.

Лара, чтоб тебя холера покусала! Надо срочно заканчивать роспись в особняке дорогого господина Дня, уйма нетворческой тяжелой работы, у чертовых студентов сессия, и их даже не пригонишь помогать. Все самому. Сейчас гениальный художник Рамиро Илен приедет домой, возьмет колесико для разрезания торта, встанет на четвереньки и пойдет кверху жопой перепахивать гектары крафта.

Рамиро миновал Северный вокзал, впереди открылась набережная реки Ветлуши. За железнодорожным мостом, прежде чем нырнуть в бетонную трубу, река делает плавный поворот, и там, на небольшом городском пляже, можно купаться летом. То есть, скоро. Не слишком привлекательная замена приморской виллы, увы.

А вот еще грибы повылезли. Рамиро хмыкнул. Здравствуй, весенняя столица! Как много странного скрывается в твоем чреве, и как коротка человечья память – за зиму напрочь отвыкаешь от этой пестрой толпы, в теплое время днюющей и ночующей на набережной.

Где они, интересно, зимуют? Может, в подвалах или в канализации?

Рамиро сбавил скорость – эти ребята не слишком соблюдают правила уличного движения. Вон некоторые сидят прямо на дороге, греются или спят, а некоторые играют как зверята, гоняются друг за дружкой.

Приезжие из других городов до сих пор ходят к реке, будто в цирк, и глазам не верят. У них такого нет. Еще нет, дело времени. В Катандеране тоже не было, они после войны появились. Вернее, они и раньше были, только людям не показывались. Но за последние лет десять город поднялся и расширился, начали строить метро, осушать болота, Ветлушу и притоки забрали в трубу, и вот, пожалуйста, принимайте табор разномастной нечисти на ваши новые нарядные набережные.

«Фриза» медленно проехала мимо черной лошади, лежавшей на асфальте по-собачьи, мимо пары старух с совиными головами, прикорнувших у парапета. Одна разомкнула сизую пленку века, безучастно проводила машину взглядом, сонно встряхнулась и снова зарылась клювом в воротник старого драпового пальто.

Длинные петли змеиного тела в узорной чешуе, голые медные груди, вороные волосы веером по земле — лежит такая на подстеленной картонке, прикрыв ладонью глаза, молодая, бесстыдная, срам смотреть, но не смотреть невозможно. Плевать хотела на человечьи приличия.

Вот возьму альбом и приеду сюда, подумал Рамиро. Кто мне запретит их рисовать? Что хочу, то и рисую. Тавлус Колченогий в конце прошлого века проституток рисовал, и что? Теперь его картинки по музеям висят.

Картинки.

Рамиро нажал на тормоза, чтобы не наехать на рисунок. Мелом на асфальте. Гребнястый контур, разинутая пасть, шипы на спине. Извивы хвоста, как на старинных гравюрах. Уверенная рука, нарисовано лихо, одной линией. А вон и натурщик неподалеку сидит. Узнаваем, даром что художник здорово приукрасил его. На рисунке — великолепный дракон, а въяве — унылая помесь варана и стервятника.

Дальше — больше. Рамиро тронулся и тихонько поехал вдоль череды нарисованных чудовищ, отражений чудовищ настоящих, но в первых, как ни странно, было больше жизни.

Потом он разглядел рисовальщика. И облегченно хмыкнул, потому что художник-самородок всего-навсего обводил тени на асфальте. И снова нахмурился, потому что обводить-то он обводил, но не совсем то, что видел Рамиро.

Такие же гордые и прекрасные создания смотрели на Рамиро из детских книжек, с репродукций старых мастеров, с найльских каменных стелл. Такие же восхитительно-волшебные, как на его собственных школьных и студенческих рисунках, в пыльных папках, забытых под матрасом.

Мальчишка шустрым паучком суетился на асфальте, семенил задом наперед, обратив к солнцу тощий, обтянутый застиранной парусиной тыл. Прокладывал меловую границу, уверенно отделяя тень от света, но то и дело срывался с терминатора в неведомые пространства. Натурщики обращали на него внимания не больше, чем на Рамиро, то есть, поглядывали лениво – и только.

«Фриза» остановилась.

– Эй, парень! – окликнул Рамиро.

Мальчишка выпрямился, тряхнул волосами, посмотрел, заслонившись от солнца сгибом руки. В пальцах он сжимал увесистый кусок известки.

– Поди сюда.

Он подошел. Нос измазан мелом, волосы прилипли ко лбу, глаза веселые. Уроки прогуливает, паршивец.

– Неплохо рисуешь. У меня есть работа для тебя. Нужно наколоть по контуру здоровенный рисунок, чтобы потом перевести его на стену. Плачу четвертной, если до вечера управишься. По рукам?

Мальчишка оттопырил нижнюю губу, подул вверх, сдувая прядку со лба. И кивнул.

– По рукам. Господин...? – вопросительно поднялись брови.

– Рамиро Илен, маляр-декоратор. Расписываю особняки богатым господам. Забирайся в машину. Известку выкини, а? Как тебя зовут?

– Каньявера.

То ли имя, то ли прозвище. Каньявера, тростник, осока, болотная трава.

Мальчишка неловко влез, уселся, вытер ладони о штаны. Запястьем сдвинул налипшие на лоб пряди, улыбнулся. Волосы у него и впрямь были охряно-пепельные, цвета сухой травы, но не скошенной, а той, что умерла стоя.

– Нам недалеко ехать, – сказал Рамиро. – Сейчас за парком свернем на Липовую... эй, что у тебя с руками?

Черные ногти. Извазюканные мелом пальцы, не сразу заметно. Рамиро сперва показалось – черный лак, ну и пусть, мало ли какая мода у нынешних школьников. А потом вдруг прошило догадкой – это отдавленные ногти, слезают, оттого и черные.

Ударил по тормозам.

Мальчишка молчал, Рамиро глянул ему в лицо. Странное выражение – недоверчивая улыбка, в глазах нарастает восторг.

– Черт! – Рамиро с силой шарахнул себя кулаком по колену.

Потом захохотал.

– Господин Илен, – сказал мальчишка. – Вы думали, что я человек? Мне... выйти из машины?

– Прикинь, – Рамиро фыркнул, достал пачку, вытащил зубами папиросу. – Вот, думаю, школьник уроки прогуливает. Вот, думаю, припашу бездельника к работе!

– Я и есть бездельник.

Несмелая улыбка, в глазах лучики.

Кто бы мог подумать. Впервые вижу такого фолари. Спутал, надо же, средь бела дня. Когти – когти! – подстрижены, ёпрст, как у кота. Может, еще и зубы подпилены?

Рамиро знал, что в принципе, фолари можно нанять – за еду или за услугу, денег они вроде как не берут. А может, теперь берут, кто их знает. Этот же согласился поработать за четвертак.

И работу они вроде бы выполняют, если уж берутся за нее. Ладно, посмотрим. Эксперимент, так сказать. Интересно, а если пригласить посудомойкой ту красотку со змеиным хвостом, она тоже пойдет?

– Сделка в силе, парень. Как, говоришь, тебя зовут?

– Каньявера. Или Каньета. Или Ньер. Или Ньет. Как хотите.

Вежливый! Господин Илен, ты когда-нибудь слышал, чтобы фолари говорил тебе «вы»?

Мир меняется. На твоих глазах меняется, идол стоеросовый, к добру ли, к худу, посмотрим.

Этот парень вовсе не школьник. Может, он вдвое старше тебя, господин Илен, может, ему тысяча лет. Не забывай об этом.

– Давай на «ты», – предложил Рамиро.

Фолари улыбнулся.

Прежде чем вручить Каньявере, или Ньеру, или Ньету колесико для разрезания торта, Рамиро обмотал ручку толстым слоем изоленты.

– Годится?

Парень кивнул.

– Катишь колесиком по контуру. В крафте получаются дырки. Потом крафт вешают на свежеоштукатуренную стену и затирают углем. Рисунок таким образом переводится на штукатурку. Это называется припорох. Рисовать прямо на стене очень долго и сложно, к тому же штукатурка высохнет.

– Я понял, – сказал фолари.

Крафтовая бумага с переведенным по клеткам эскизом застилала в мастерской весь пол, и у одной из стен была подвернута в рулон. Многофигурная композиция для главной залы, полотнище восемь на четыре. Его предстоит еще разрезать на полосы. По крафту плыли двенадцать лавенжьих кораблей, ведомых каманой – птицей с головой рыси, посредине, на фоне Стеклянного Острова, в лентах тумана стояли Сумеречная Королева и святая Невена, и по таким же лентам шагали на встречу союзникам-людям прекрасные воины дролери. Стеклянный Остров был пуст, хотя на деле там следовало изобразить полчища хтонических чудовищ, ньеровых соплеменников.

Заказчик особо подчеркнул, что видеть чудовищ у себя на стенах не желает, и Рамиро, наверное, впервые за годы работы, порадовался, что не рисовал фолари. Впрочем, Ньет то ли не понял сюжета композиции, то ли ему было наплевать.

Он взял колючее колесико и опустился на колени у края безбрежного полотна.

Рамиро поднялся на антресоли. Некоторое время понаблюдал, как мальчишка ползает по крафту под огромным наклонным окном, потом сел за стол и положил перед собой «Песни сорокопута».

Ньет проколол последнюю дырку в трескучем крафте, с трудом разогнулся, похлопал по коленям. Уголь с набросков незаметно переполз на ладони, штаны, локти и куда достал. Наверху, на антресолях, слышалось ровное гудение. Вроде как осиное гнездо.

Человек бормотал себе под нос, шуршал бумагой, чем-то щелкал.

Ньет слышал, как он дышит – ровно, не страшно.

Он постоял немного, поглядел на законченную работу, взял инструмент и неслышно, как кот, поднялся наверх.

Гудение шло от машинки, за которой сидел человек – ровный полупрозрачный лист с картинкой и много кнопок на длинной доске.

– Наш совет лордов умом рехнулся, – сообщил человек, ни к кому не обращаясь – Псих на них напал, чума, холера и проч.

Он понажимал на кнопки и снова недовольно хмыкнул. Картинка на листе сменилась.

– Я доделал, – сказал Ньет.

Человек обернулся, здоровенный, массивный. Ньет редко таких видел. Впрочем он в людях плохо разбирался.

В серых глазах мелькнуло недоумение. Брови чуть сдвинулись.

Да он забыл про меня, догадался Ньет. Дал работу и тут же выкинул из головы.

Человек взьерошил коротко стриженные волосы, моргнул.

– Дырки. Я все попротыкал, – пояснил Ньет и аккуратно положил на край стола доверенную железку. Она звякнула. – Вот.

– А, да, – взгляд человека прояснился. – Конечно. Ты...м...

– Каньявера. Или Каньета. Можно Ньер или Ньет.

Все равно не запомнит.

Фолари носили пук прозвищ, целый букет, как сноп морской травы. Не имея постоянного облика, они не имели и истинных имен, не то что альфары.

– Ты вот что...Каньета. Есть хочешь?

– Можно.

– Извини, что я так тебя тут бросил... – человек стукнул стулом, тяжелым, с обитым кожей сиденьем, поднялся, возвышаясь над Ньетом на целую голову. – Решил на минутку новости посмотреть, а там опять буча, цирк-шапито и полное светопреставление. Высокие лорды с ума посходили. И лорд Макабрин, старый заслуженный хрен, в первую очередь.

– Это...альфары делали? – Ньет покосился на прозрачный лист. Сейчас, когда хозяин отошел, изображение исчезло и по листу плавали муаровые разводы – словно кто-то невидимый выдыхал дым на мокрое стекло.

Он наконец признал странное гудение, исходившее от вещи. Так гудит злая сумеречная магия, остро, словно иглами покалывает. Назойливый зуд, напряжение всех чувств, неприятное жгущее присутствие.

– Ты чего, поплавка никогда не видел? – удивился человек. – Впрочем, да, откуда тебе...

– Такого не видел.

Гудение раздражало. Хотелось протянуть руку и выключить.

– Это дролерийский поплавок. Устройство для работы с информацией, текстами и картинками. Оно связано с другими такими же невидимыми нитями, как рыбацкая сеть. Сеть представляешь?

Сети Ньет представлял себе лучше, чем кто бы то ни было.

– Кошельковый невод, – сказал он охотно. – Плоская сеть, трал, драга, донный невод. Верша.

Человек молча смотрел.

– Если из пеньки, то еще ничего, – великодушно прибавил Ньет. – Но ведь иногда железо кладут...

Человек шевельнул губами, будто выругался.

– Если будет еда, я иду мыть руки.

В ванной комнате свиристел и капал кран. Отзывались трубы, кран жаловался, ныл, плакал прозрачной струйкой, оставляя на ванне ржавый натек.

Ньет потрогал его пальцем и кран удивленно поперхнулся.

Яичница была вкусная. Ньет орудовал почерневшей от времени серебряной вилкой, жевал, улыбался и слушал. Что он отлично умел – так это слушать. Первое правило выживания среди людей – сделай так, чтобы им хотелось с тобой поговорить. Выгляди неопасно. Умей пользоваться их вещами.

Жаль, что его народ не хочет этого понимать.

Никак не собрать их, не объединить в единое целое – как не свить веревку из песка, не соткать покрывало из воды.

Дикие, изменчивые, но в то же время прочно привязанные к месту обитания – теперь они маются, не в силах уйти от вод, где возникли, не умея сосуществовать с человеческим родом и альфарами, не зная своего будущего.

Да и что такое будущее время для существ, которые видят время, как бескрайний океан – волны накатывают одна за другой.

– Съедобно?

– Да, очень. А куда эти картинки?

Кухня была светлая, просторная. Дубовый стол без скатерти заляпан потеками краски.

– Эскизы? Да, одному дролери в дом. Старый друг. Сейчас история короля Лавена в большой моде. Возвращение к корням, знаешь ли.

Человек нахмурился, подцепил вилкой жареную помидорину, прожевал.

– Ты мрачный. Это из-за тех... высоких лордов?

– Не забивай себе голову. Уже поздно. Завтра придешь? Работы еще вагон, ни черта не успеваю.

– Приду. Спасибо за угощение.

Ньет отодвинул тaрелку, встал.

– Я плохо знаю ваши обычаи. Чем тебе заплатить? Денег возьмешь? Еды?

– Я просто так приду. Мне нравится смотреть, как люди живут.

На улице уже стемнело. Ньет немного постоял около подьезда, разглядывая освещенные высокие окна, за которыми мелькали темные силуэты. Мимо прошла влюбленная пара, девушка прижимала к груди букет, пахло черемухой. Из парка напротив доносилась музыка, человеческий смех, оживленные голоса.

Ньет неспешно дошагал до канала, который, как он чуял, втекал в Ветлушу. Не сбавляя шага, перепрыгнул через гранитный парапет, упал в темную воду. Блеснуло в свете фонарей верткое чешуйчатое тело, острый плавник. Поверхность канала вскипела на мгновение, потом вновь разгладилась.