"Листок на воде" - читать интересную книгу автора (Дроздов Анатолий Федорович)

15

Сергей в погонах штабс-капитана. Кавалер ордена Святого Георгия (в том числе и Георгиевского оружия) имеет право на внеочередной чин. Автоматически чин не присваивается, его нужно истребовать. Сергей истребовал. Мне некогда этим заниматься, на мне строевой смотр.

"В армии пусть безобразно, зато единообразно!" – говорил мой комбат. С единообразием плохо. Нижние чины отряда имеют исправное обмундирование, но разномастное, так не годится. Императрица Екатерина II вновь хлопочет за нас, причем, трижды. На меньшее титулярный интендант не согласился, поскольку выдача внеочередная. Мой золотой запас похудел, зато солдаты – хоть на парад! Хуже с господами офицерами. Их обмундирование – просто инфаркт. Не армия, а Дом моды. Шаровары за одежду летчики не признают, у них галифе. Галифе – штука удобная, однако не уставная. Боковые карманы у галифе необъятного размера, но Е.И.В. это не оценит. К тому же шьют галифе, кому как вздумается. Турлак загнал в боковые швы стальные тросики, его штаны торчат в стороны, как паруса, он цепляет ими косяки дверей. Это неотразимо действует на женщин, но император у нас мужчина.

Обсуждение формы выливается в спор, Егоров прекращает его жестко. Всем одеться одинаково. Поскольку на дворе лето, вместо кителя – гимнастерка, это высочайше разрешено. Никаких галифе, тем более, с тросиками, хотя по бокам шаровары можно напустить. Головные уборы – пилотки, это выделит летчиков из армейского окружения. Решение принято, выполнять его мне. Господа офицеры не носят готовые мундиры, их шьют на заказ. Где взять портного в местечке без евреев? Да еще такого, чтоб построил мундиры быстро?

Беру грузовик, еду в Минск. Город забит безработными беженцами, портные находятся. Зовут их Мендель Гиршевич и Янкель Гиршевич, как нетрудно догадаться, это братья. Учуяв интерес, братья заламывают цену, торговаться мне некогда. Офицеры заплатят обычную сумму, разницу возместит прапорщик. Требую держать это втайне, иначе неприятности воспоследуют. Офицеры – люди гордые… Портные охотно соглашаются – им все равно. Закупаю материю и кожу. Ольга Матвеевна, прослышав о шитье, захотели обновку. Это мундир и кожаная куртка. Кузина считает, что имеет право на кожу, она причастна к летному делу. Я не спорю – не до того.

Портные поселяются в пустующем доме, где начинают кроить и стучать "зингерами". Я привез евреев в местечко, откуда их выселили; узнают в штабе – огребу по полной. Пусть! Шпионить братьям все равно некогда: работают, не разгибая спин. Через два дня военлетов не узнать. Все в новом и разглаженном, погоны на плечах блестят, ордена на груди сияют. А пилотки! Черные, с алыми выпушками и серебряной лентой крест-накрест поверху. Красота! Ольга примеряет перед зеркалом кожаную куртку и жалеет, что на дворе лето – в черном хроме щеголять жарко.

В остальном дела отвратительные. Все строевые смотры одинаковы. Построение, приветствие высокого гостя, после чего марш мимо него же с задорной песней. Я предполагал, что мотористы, механики и водители – неважные строевики, но действительность превзошла ожидания. Они вообще не умеют маршировать! Большинство нижних чинов – из запаса, многие служили при царе Горохе. Есть солдаты, которым за сорок, тридцатилетний – обычное дело. Авиаотряд – не то место, где солдат муштруют, здесь другие задачи. К тому же орлы-авиаторы не желают стараться. Народ большей частью городской, грамотный, следовательно, разбалованный. На лицах солдат явственно читается: "Господская забава! Офицеры за кресты стараются, нам-то что?"

Я стараюсь не за кресты – у меня их в избытке. На верховного главнокомандующего мне плевать. Но я офицер и не могу видеть отряд стадом баранов. Это моя воинская часть, мне за нее стыдно. Распускаю отряд на обед, после него продолжим. У меня есть идея…

Отряд вновь в сборе, Карачун докладывает. Внимательно оглядываю строй.

– Все в наличии?

– Так точно, ваше благородие!

– Не вижу, что все. Где рядовой Розенфельд?

– Так это… – фельдфебель не знает, что ответить. – Так она…

Я безжалостен.

– Приказано: всех свободных от службы – в строй! Так?

– Так точно!

– Розенфельд несет службу?

– Никак нет, больных не имеется.

– Сюда ее, живо!

Карачун бежит к медпункту. Строй галдит и шевелится: солдаты чувствуют потеху. Это вы зря…

– Смирно! – рявкаю во всю глотку. – Отставить разговоры!

Затихли, но на лицах предвкушение. Появляется Карачун, рядом семенит Ольга. За пять шагов до меня она переходит на строевой шаг и вскидывает руку к козырьку фуражки.

– Господин прапорщик, вольноопределяющаяся Розенфельд по вашему приказанию прибыла.

– Что ж вы, рядовой, пренебрегаете приказами? Или считаете: вас они не касаются?

Ольга молчит, так положено по сценарию. Его мы оговорили за обедом.

– Вы, наверное, считаете, что и без того изрядно маршируете? Сейчас проверим! Смирно! Ша-гом арш!

Ольга чеканит строевым.

– Кру-гом!

Она делает поворот, идет ко мне.

– На-пра-во!

Поворот направо – чисто, без огрехов.

– На-ле-во!..

С лиц солдат сползают ухмылки. Они не могут поверить глазам: "фершалка" чеканит шаг, как записной строевик. А вы как думали? Это дочь офицера, господа нижние чины, считайте, на плацу выросла. Она строевые приемы с младенчества наблюдала. К тому же весенним бездельем мы кое-чем занимались. Ольга сама попросила, господам офицерам идея понравилась. Занятия проходили вдали от любопытных глаз – во избежание разговоров. Сергей старался вовсю: выпускник Михайловского училища был строг и придирчив. Ольга не роптала. Барышня она упрямая, если вобьет что в голову… Ольга и стрелять умеет. Я подарил ей карманный "браунинг", научил с ним обращаться. Ольгу напугали бродячие псы, их много осталось в опустевшем местечке. Стая окружила Ольгу на вечерней улице, псы скалились и рычали. Прапорщик услышал зов и прибежал на выручку. Стаю мы уполовинили, а Ольга теперь пистолетом.

– На месте стой!

Ольга замирает.

– Стать в строй!

На лице ее удивление – об этом не сговаривались. Ничего не поделаешь – ситуация изменилась. Одного показа мало.

– Мне повторить?

Ольга занимает место на левом фланге.

– Отряд, слушай мою команду! На-пра-во! Шагом марш!

Шагают! Пока неуклюже, с ошибками, но стараются. Им только что показали пример, и кто? "Фершалка", пигалица, многим в дочки годится. Стыдно! Слава богу, им пока еще стыдно. Через год будет плевать.

У солдат получается все лучше, я увлекаюсь. Отряд шагает и шагает, делая повороты то на ходу, то на месте. Место Ольги в последней шеренге, я вдруг замечаю, что она отстает. Черт! Ольга – дочь офицера, но все-таки дочь, а не сын.

– Отряд стой! Разойдись! Карачун – ко мне! Розенфельд – свободны!

Вручаю фельдфебелю листки с текстом и с наказом разучить песню к утру. Не мешало бы проконтролировать, но есть дела важнее. Краем глаза вижу, как тяжело, едва не ковыляя, уходит прочь Ольга. Строевые занятия в охотку и на плацу не одно и то же. Строевая подготовка укладывает новобранцев, что говорит о женщине? Обрадовался, ёпрст! Бежать за Ольгой, однако, не спешу, чувства надо скрывать. Достаю папиросы. Странно, но солдаты не расходятся.

– Разрешите, Павел Ксаверьевич!

Это Синельников. Протягиваю коробку. Унтер-офицер берет папиросу, закуриваем. С Синельниковым у меня отношения дружеские, зовем друг друга по имени. Я извинился перед ним за случай с пулеметом, он не обидчив. Папиросы, однако, он ранее не стрелял, ждал, пока предложат.

– Люди обижаются за Ольгу Матвеевну, – говорит Синельников. – Ладно, мы, но ее гонять! Нельзя так с женщиной!

Синельников – образованный, говорит "женщина", а не "баба". Все ясно. Отряд недоволен и прислал ходатая. Инициативу грех не поддержать. Не сразу, не то заподозрят.

– Розенфельд не только женщина, но и солдат! – говорю строго. – Сама в армию просилась, никто не заставлял.

– Все равно нехорошо! – возражает Синельников. – Ольга Матвеевна – добрый фершал, дело знает. Люди ее любят. Женщин надо жалеть! – он смотрит укоризненно. Дескать, что ж ты? А еще кузен ей…

– Ладно! – соглашаюсь с видимой неохотой. – Пусть отдыхает. Но на смотре поставлю в строй!

Синельников кивает, идет к солдатам. Что-то говорит, солдаты улыбаются и расходятся. Люблю делать людям приятное! Теперь – домой! Ох, что нас ждет!

Предчувствия не обманывают. За порогом валяются Ольгины сапожки. Нетрудно представить, как она их стаскивала… Хорошо, что разулась в гостиной, получить сапогом в голову – удовольствие еще то. Аккуратно прибираю сапожки под лавку. В воздухе разлито ощущение грозы, кажется, поднеси палец к потолку – и схлопочешь молнию. Глубокий вдох…

Врываюсь в спальню. Ольга, одетая, лежит поверх покрывала, вытянув ноги. Знакомая поза, и мы когда-то лежали. Ноги у нее сейчас, ох, как гудят! Подбегаю, сдергиваю носки. От неожиданности она не находится, что сказать. Исследую ступни – мозолей и потертостей нет. Очень хорошо! Теперь большим пальцем вот сюда и с усилием вверх! Еще раз! Пальчики в горсть и перебрать каждый, чтоб суставчики расправились! Ладонью – по всей стопе…

Это не "тростник", это "язык тигра". Язык у тигра большой и шершавый, он сильный и ласковый одновременно. Когда тигрица вылизывает котят, те урчат от удовольствия. Этот прием я освоил в совершенстве, здесь мы не ленились. Рани любила делать "язык", обучила и меня. Ей самой такой массаж нравился.

Ольга дышит глубоко, глаза ее закрыты. Кладу на колени вторую ножку, все повторяю. Теперь обе ступни вместе… Ольга тихонько стонет. Стоп! Когда делаешь "язык", опасно перейти грань. Неконтролируемый взрыв эмоций, "сплетенье рук, сплетенье ног, судьбы сплетенье…" Ольга Матвеевна нам кузина, Рани ею не была. С Рани было можно, с кузиной – не положено. Ольга двигает ножки к моим рукам, ей хочется еще. Нет уж! Если дитя не понимает, то взрослые в полном рассудке. Снимаю ее ноги с колен, встаю. Она открывает глаза.

– Я хотела тебя убить! – говорит мрачно.

Кто б сомневался! Понимающе склоняю голову.

– Тебя учили этому в Тибете?

– В Индии. Снимает усталость ног.

И заводит женщину до исступления. Но об этом лучше молчать. Ольга приподнимает ногу, вторую, словно проверяя утверждение, и нехотя садится. Подаю тапочки.

– Подлиза! – говорит она, но по лицу видно: гроза миновала…

Е.И.В. прибывает на летное поле. В местечке полно жандармов и агентов в штатском. Отряд выстроен у ангаров. К нам катит сияющий лаком автомобиль. Николай выходит из распахнутой адъютантом дверцы. На нем защитная гимнастерка, полковничьи погоны, фуражка. На груди – орден Святого Георгия. Император шагает к нам, следом поспешает свита.

– Здорово, летчики-молодцы!

– Здравия желаем, ваше императорское величество!

Хорошо рявкнули! А то! Прапорщик неделю принимал это "здравие".

Царь направляется к специальному возвышению, эдакой сцене с перилами. Чертежик из штаба передали. Досок подходящих не нашлось, разобрали дом в местечке. Казна заплатит.

– Отряд, равняйсь! Смирно! – это Егоров. – Ша-гом марш!

Пошли! Дни стоят сухие, с утра по полю бегали солдаты – поливали из ведер. Пыль прибита и не оскорбит высочайший взгляд. Офицеры – впереди, нижние чины – следом, где-то в последнем ряду – Ольга.

– Пе-сню… За-апевай! – командует Егоров.

Хорошо поют, стройно. Солдатам песня понравилась и слова легкие. А сейчас с подъемом!

Песню сократили до двух куплетов. Для прохождения маршем достаточно.

А теперь с молодецким пересвистом, чтоб удаль звенела.

– Отряд стой, раз – два! В две шеренги становись!

Встали. Господа-офицера впереди, нижние чины за ними. Е.И.В. спускается с возвышения, по лицу видно – понравилось. Полковник-летчик, поспешающий следом (инспектор авиации фронта) прямо сияет – не подвели. Царь идет вдоль строя. Он изменился со времени нашей встречи, заметно осунулся и постарел. Дела в государстве хреновые. Газеты сообщают о похождениях Гришки Распутина, толсто намекают на его связь с царицей. В правительстве постоянные перестановки, причем каждый новый министр или премьер хуже прежнего. Про дела на фронте мы и сами знаем. В феврале будущего года революция, в октябре – вторая, в июле восемнадцатого – подвал Ипатьевского дома. Жалко дурака, взвалил ношу не по плечу. Предупредить? И что? Он генералов своих не слушает, а тут прапор с глупым советом… "Желтый дом" прапору гарантирован. Оно-то пусть, только без толку.

"Солдат и офицеров, что вкруг Нарочи легли, тебе не жалко? – говорю себе. – Из-за него погибли! Действие или бездействие на войне одинаково смертельны. У тех, кто погиб, дети тоже имелись…"

Мне жалко царя. Неплохой по сути человек, образованный, начитанный, жену любит. Не тем делом занялся. Выбор у него был, лучше б сразу отрекся. Наверняка Александра Федоровна, раскудык ее немецкую мать, настояла. Немки пищом лезут Россией порулить. Екатерина I, Екатерина II… Последняя даже муженька придушила, правда, и тот немцем был. Вдова Павла I рвалась царствовать, еле остановили. Вот и эта… Ну что, Александра Федоровна, порулила? Страна на коленях, саму считают немецкой шпионкой, а тут еще Распутин с Вырубовой…

Инспектор авиации представляет военлетов. Полковник в отряде два дня, все проверил, пощупал собственными руками. Подивился строевой песне, но все же одобрил. Вечером мы его угостили, выдали полный репертуар – как я, так и Ольга, полковнику понравилось.

Егорову вручают Святого Владимира с бантом и мечами. Очередные Станислав и Анна у Турлака и Рапоты. Царь уже передо мной. Сказать? Внезапно судорога перехватывает горло. Пытаюсь говорить, но даже сипа не получается. Кто-то не желает, чтоб скиталец мешался не в свои дела. Е.И.В. уже передо мной.

– Прапорщик Красовский! – представляет полковник. – Сбил немецкий аппарат, летал в германский тыл для выполнения специальных заданий и диверсий. Проявил недюжинную храбрость.

– Я вас раньше видел, прапорщик? – спрашивает Николай. – Постойте, вроде в Осовце?

Ну и память у него! Судороги больше нет, урок мы усвоили.

– Так точно, ваше императорское величество! Вы пожаловали мне этот крест и поздравили прапорщиком.

Он кивает и поворачивается. Однако на подносе адъютанта – Георгиевские медали, орденов нет. Николай недоуменно смотрит на полковника.

– За проявленную храбрость и совершенные подвиги прапорщика представляли к очередному чину, – докладывает инспектор, – дважды.

Все ясно. Егоров убедился: его представления не проходят, попросил инспектора помочь. Покойный Розенфельд прав: родня у князей Бельских влиятельная. Царь задумчиво смотрит на мой кортик с темляком, словно вопрошая: "А сам чего не истребовал? Тут бы не отказали!" Мое право: хочу – истребую, хочу – нет. Может, к пенсии берегу!

– Дважды, говорите? Что ж… Поздравляю вас поручиком, господин Красовский!

Рявкаю благодарственные слова. Царь кивает и отходит. Все, опоздал! Рапота в порыве чувств тычет мне локтем в бок. Ну, да, теперь мы в равных чинах. Истребуем звездочку – и мы штабс-капитаны! Только что мне от этого? Мне в очередной раз напомнили: ты здесь не хозяин…

Николай идет вдоль шеренги, раздает медали солдатам. Останавливается против Ольги.

– Вольноопределяющаяся Розенфельд! – сообщает полковник. – Военфельдшер. Дочь коллежского асессора Розенфельда, убитого германцами. Проявила храбрость: под германскими пулями спасала офицера.

К сожалению, перевязка не помогла – Зенько умер. Это не умаляет подвига.

– Не обижают вас в отряде, сударыня? – улыбается царь

– Никак нет! – рапортует Ольга. – Люди хорошие. К тому же у меня здесь кузен.

– Кто он?

– Пра… поручик Красовский, ваше императорское величество.

– При таком не обидишь! – смеется царь. Свита подобострастно хихикает. – Похвально, сударыня! Мне пишут женщины, просят зачислить их в армию. Я право сомневался, но ваш пример… – Николай протягивает руку, адъютант вкладывает в нее медаль. Царь прикрепляет ее к гимнастерке Ольги. – Поздравляю вас зауряд-прапорщиком, госпожа Розенфельд!

– Спасибо, ваше величество! – лепечет Ольга. Она растерялась.

Царь улыбается, идет обратно. Краткое напутствие, прощание, уф! – свалил! Ну, царь, ну, удружил! Карачун обидится смертельно: отныне Ольга старше его чином, почти офицер. Ей даже кортик полагается с офицерским темляком. Вот так: мужик годами службу ломает, а дамочке звание – за красивые глазки! Ворчу, но самому приятно. Даже непонятно, почему…

Сражение за Барановичи то притихает, то разгорается. Полки бросают в бой, они сгорают в бесплодных атаках. Число братских могил растет. После Нарочанской неудачи, генерал Эверт боится наступать, бьет в немецкую оборону не кулаком, а растопыренными пальцами, бьет без толку и с огромными потерями. Мы летаем на разведку, это наша главная обязанность. "Фоккеры" с "Альбатросами" нас не беспокоят, у них хватает забот. К нам садится "Илья Муромец", отряд сбегается посмотреть. Огромный, четырехмоторный бомбардировщик вызывает восхищение и восторг.

"Муромец" изрешечен пулями. Двое из экипажа ранены, к счастью, легко. Ольга перевязывает летчиков. Один из них рассказывает. "Муромцы" летают под прикрытием истребителей, они входят в состав эскадры, так было и в этот раз. На задание пошли два "Муромца" и шесть истребителей. У нашего гостя забарахлил мотор, экипаж принял решение вернуться. Шли домой, как мотор заработал. Такое случается, и нередко. Командир корабля решил выполнить задание. "Муромец" полетел к фронту, однако без прикрытия. Станцию разбомбил успешно. Наскочили немцы, сразу три аппарата. У "Муромца" четыре пулемета, отбивались, как могли. Всех немцев вывели из боя, один загорелся в воздухе. Но гиганту досталось: повреждены моторы, фюзеляж и крылья превратились в решето. Еле дотянули до ближайшего аэродрома.

Механики занялись "Муромцем", ведем гостей обедать. Все четверо – поручики, всем за двадцать. Один смуглый, явный кавказец, и зовут его Фархад. Он ранен, Ольга перевязала его. Он смотрел на нее, не отрываясь, а после целовал ручку. Горячо так целовал… Угощаем гостей водкой; кавказец не пьет, он мусульманин. Нетребка приносит гитару, развлекаю гостей. Командира "Муромца" зовут Дмитрий, он сам неплохо поет. Песня английских летчиков ему понравилась, перенимает мелодию. Записываю слова. Гости рассказывают о житье-бытье. Аэродром "Муромцев" в Станьково, это неподалеку от Минска. Летчики бывают в городе часто. С их слов Минск – это вертеп. Рестораны забиты земгусарами, коммивояжерами и спекулянтами; те швыряют деньги без счета. Земгор снабжает действующую армию, а где снабжение – там хабар и воровство. На улицах Минска полно проституток, пройти не дают. Это я и сам видел. В Минске размещается штабы фронта и двух армий, масса тыловых частей, мужчин с деньгами много. Для проституток наступили золотые деньки. Не только для них: шубы и золотые украшения в магазинах разметают. Кому война, кому мать родна. Разложение армии наступает с разложением тыла. Интеллигенция в массовом порядке косит от армии, властители дум не спешат лить кровь за Родину. Совсем как в мое время…

Механики подлатали "Муромца", провожаем гостей. Фархад зыркает по сторонам – ищет Ольгу. Мы ее спрятали. Кавказский мужчина слишком красив, фельдшер самим нужна. Прощаемся, "Муромец" разбегается и взлетает. Случайная встреча, обычная на войне, наверняка больше не свидимся.

Зря так думал: меня командируют в Станьково. Немецкий дирижабль бомбит Минск. Дирижабль летает ночами, днем он слишком уязвим. Зенитная артиллерия успеха не имеет, решили применить истребители. У меня опыт ночных полетов, инспектор авиации вспомнил. Затея бредовая, но приказ есть приказ.

В Станьково не только "Муромцы", есть и аппараты сопровождения. За "Ньюпор" можно не волноваться – есть, кому присмотреть. Фархад встречает меня как родного. Он ходит по пятам, выспрашивая про Ольгу. Он влюблен и не скрывает этого. Друзья смеются:

– Фархад увидел барышню – и сражен!

– Неправда! – обижается поручик. – Я много барышень видел, а полюбил Ольгу.

– Ты видел ее всего ничего!

– Ну и что? На Кавказе с одного взгляда влюбляются! Сразу – и на всю жизнь! Зачем долго смотреть? Сразу видно – хорошая барышня! И красивая…

Фархад – симпатичный парень и храбрый летчик. Грудь у него в крестах, товарищи его любят. Однако влюбленные – люди надоедливые.

– Поговори с Ольгой! – просит он. – Ты ее родственник, она послушает. Я хороший человек, кого хочешь, спроси! Думаешь, обижу ее? Никогда! У нас не обижают жен, у нас их обожают.

– Скажи ей сам! – предлагаю. – Возьми машину, съезди и объяснись!

– Я стесняюсь, – вздыхает он. – Вдруг прогонит?

Статный, красивый, усы лихо закручены – и стесняется.

– Как думаешь, – не отстает он, – Ольга меня полюбит?

Пожимаю плечами. Откуда мне знать?

– Я ей предложение сделаю! – горячится Фархад. – Как война кончится, поженимся!

– Я бы не спешил. Одного жениха она схоронила.

Фархад не понимает намека. Ему кажется, что убьют кого-то другого, он-то уцелеет.

– Напиши ей письмо! – даю совет. – Обратно полечу – отвезу.

Фархад уходит сочинять, я готовлюсь к полетам. Я не единственный, кому поручили задание. На фронте хватает пилотов, умеющих летать ночью. Большие силы собраны не случайно. Дирижабль прилетает не каждую ночь и в разное время. Мы дежурим в небе, сменяя друг друга. Кому выпадет честь (или беда) сразиться с германцем – дело случая.

Начальство затеяло это, вдохновившись успехами союзников – те научились сбивать дирижабли. За скобками остается самое важное. У союзников на вооружении ракеты, специальные бомбы и зажигательные пули, у нас ничего этого нет. Дирижабль – не аэростат, у него пулеметов как у ежа иголок. Спереди и сзади, сверху и снизу. Дырявить корпус дирижабля – пустое дело. Давление водорода закроет отверстие, газ если и выйдет, то из отдельной секции. В корпусе цепеллина секций много. Приказы не обсуждают, летаем. "Ньюпор" кружит над ночным Минском. Светомаскировки в городе нет, что и понятно: нувориши развлекаются. Бомбить такой город – одно удовольствие. Слежу за временем по наручным часам. Срок выходит – лечу в Станьково. Аэродром далековат от Минска, есть и ближе, но мы специально взлетаем с разных полей. Навигация ночью плохая, аппаратам столкнуться при взлете и посадке проще простого. Хоть это продумали.

Утром узнаю – дирижабль прилетал. В воздухе дежурил наш "вуазен". Он рванулся к германцу и попал в луч прожектора. Стрелка-наблюдателя ослепило, пока он привыкал, моргая глазами, с дирижабля ударил пулемет. Раненый пилот посадил "вуазен", но стрелка не спасли. Дирижабль отбомбился и спокойно улетел.

Эта нам урок – держаться вдали от прожекторов, как своих, так и чужих. На дирижабле прожектор тоже имеется. Следующая ночь проходит спокойно. Я снова в небе. Черчу круги, поглядываю вниз. Дирижабль увижу, как вспыхнут прожекторы. Зенитки будут молчать – в небе свои. Это не единственная причина. Стаканы и осколки шрапнельных снарядов падают на город. Не лучшие осадки, обыватели жалуются. Кое-кого ранило.

Жму на педаль, разворот. Скоро возвращаться. Внизу вспыхивают прожекторы. Прилетел, голубь! Отчего ж и нет? "Вуазен" подбили, показали нам фрицеву мать, кого бояться? Ладно…

Пикировать на сигару нельзя. На площадках цеппелина дежурят стрелки, аппарат заметят мгновенно. Из выхлопной трубы бьет факел, пламегасители придумают гораздо позже. Снижаюсь по широкой дуге. Нельзя атаковать снизу и сверху, у дирижабля здесь мощная защита. По сторонам – слабее.

Прожектора держат цеппелин в перекрестии. Они слепят экипаж и подсвечивают цель. Факел из патрубка заметить сложно. Сближаюсь. Туша дирижабля напоминает облако, моя цель на нем совсем крохотная. Не промахнуться бы! Приникаю к прицелу. Я тренировался в стрельбе, но сейчас ночь. Ближе, ближе… Все! Тяну за тросик. "Льюис" над головой плюется гильзами. Педаль, влево – ушел!

Закладываю вираж, смотрю – ничего! Промахнулся? Придется идти на второй заход. Встретят из пулемета, теперь я раскрыт. Стоп! Язык пламени на боку дирижабля! Я попал в мотогондолу, перебил бензопровод. Один шанс из тысячи, но перебил. Рассчитывал повредить мотор, но добился большего. Цеппелин поворачивает, бомбардировка забыта. У "гансов" "алярм". Пожар на дирижабле – что может быть страшнее? Кругом водород, газ красиво взрывается, только экипаж этому не рад. Все силы брошены на тушение. Очень хорошо!

Дело сделано. Можно улетать, но у меня азарт. Диск "Льюиса" наполовину полон. Правлю на дирижабль снизу, в бок. Прожектора ведут цеппелин, но свет их уже не силен – далеко. То, что нужно. Гондола экипажа в перекрестии прицела. "Льюис" стучит – привет тебе, "ганс", от тети Моти! Попал, ей богу, попал! Ручку от себя – и влево! Набираю высоту, смотрю в сторону, куда ушел цеппелин. Пламени не видно, пожар погашен. Пускай! По зубам мы им дали, теперь не скоро приползут…

По возвращению в отряд отдаю Ольге письмо. Она немедленно вскрывает. Читает и улыбается. Протягивает листок мне.

Качаю головой: я не читаю чужих писем.

– Зря! – укоряет она. – Ты слов таких не знаешь!

Не надо, а? Тоже мне Шахнаме! Златокудрая пери моих грез, райская гурия, сошедшая с небес и воспламенившая сердце неугасимым огнем…

– Он показывал письмо? – удивляется Ольга.

Я его диктовал!

Ольга возмущенно фыркает.

– Отвечать будешь? – спрашиваю.

– Непременно! На такое письмо нельзя не ответить. Он такой милый, этот Фархад!

Пусть сочиняет! Только отправляет обычным порядком. Почтовым голубем я не нанимался!

Вечером Ольга терзает гитару:

Скажет! Еще как скажет! За Фархадом не заржавеет, кавказские мужчины это умеют. Отряд потеряет фельдшера. Ну и ладно!..