"Листок на воде" - читать интересную книгу автора (Дроздов Анатолий Федорович)17Завершился год семнадцатый. Чему надлежало произойти, произошло. Отрекся от престола Николай. Армия в лице генералов поддержала отречение, кое-кто умолял царя это сделать. Бывают в истории моменты, когда безумие овладевает головами: люди с восторгом пилят сук, на котором сидят. Каким бы ни был царь, он оставался единственной скрепой, державшей государство. Убрали скрепу, и все поползло… Введены солдатские комитеты – приказ Петросовета распространен в войсках. Армия вздрогнула и заволновалась, офицеров начали убивать. Революционеры продолжили. Появилась Декларация прав солдата, де-факто отменившая дисциплину в армии. Генералы умоляли ее не принимать; Керенский – Горбачев семнадцатого года, Декларацию подписал. Если Приказ подсек опоры, то Декларация их снесла. Армия как боевой организм смертельно заболела. Полки не подчинялись командирам, солдаты шли к немцам брататься, верные долгу части стреляли в изменников. На фронте и в стране наступил хаос. Керенский спохватился, но было поздно – июльское наступление провалилось. У русской армии было все: мощная артиллерия, современное оружие, в достатке снарядов и патронов, не было лишь желания сражаться. Полки митинговали и не шли в атаку, а те, что пошли, сгорели в боях. Отряд пережил год спокойно. Ушел командовать дивизионом Егоров, с ним уехала авиатрисса. Начальником отряда назначили Рапоту. Солдатский комитет возглавил Синельников, это помогло на первых порах. У нас не случилось эксцессов. Солдаты нас не задирали, офицеры держались вежливо. Нас перестали звать "благородиями" и отдавать честь; это было не страшно. Денщиков переименовали в вестовых, за работу мы им платили. Вот и все перемены. Мы летали, сражались, но больше по инерции, чем из чувства долга. К ноябрю армия развалилась. Солдаты потянулись домой, в том числе и наши. Нетребка дезертировал одним из первых, на прощанье он попытался меня обокрасть. Я застал его с мешком на плечах и без лишних слов достал "Браунинг". Нетребка вытряхнул мешок на койку; я узрел среди вещей Ольгины панталончики и долго смеялся. Расстались мы по-хорошему. Я подарил вестовому сто рублей, он всхлипнул и назвал меня "благородием". Мы даже обнялись на прощание. Вслед солдатам двинулись летчики. В девятьсот шестнадцатом отряд пополнили, главным образом, офицерами. Кто-то из них подался на Дон, другие – бог знает куда. В отряде остались я и Рапота. В ноябре подписали перемирие, нам приказали вывозить имущество. Это было не просто, но мы справились. Сгрузили аппараты на Ходынском поле, получили расписку и пошли по домам. С Ольгой мы обвенчались. Я не хотел жить "цивилизованно", она не возражала. Офицеру для женитьбы нужно разрешение; я его испросил. Свадьбы не было: война… Обвенчались и Рапота с Татьяной. Став начальником, Сергей выписал невесту и зачислил денщиком. Денщик и начальник поженились… В марте пришла телеграмма. Отец был краток: "Сколько у нас времени? Ты с нами?" Я отозвался короче: "Постарайтесь до октября, я остаюсь". Ответ прибыл назавтра: "Храни тебя Господь!" Посыльный отца привез мне пакет: маленький, но тяжелый. Три тысячи золотыми монетами – отец сдержал слово. У меня оставались и бумажные рубли; на первое время должно хватить. Москва встретила нас хмуро. Темный, заваленный снегом город мало походил на Москву шестнадцатого. Холодный прием ожидался у Ольгиной тетки. Москвичи ели картофельные очистки, а тут мы… Ольга уверяла, что тетка у нее радушная, я позволил усомниться. Мы не поехали к тетке сходу. Извозчик нам попался смышленый: банкнота с портретом царя Александра немало тому способствовала. В квартиру тетки я ввалился с мешком. Пока Настасья Филипповна обнимала племянницу, я выложил на стол кульки с чаем, сахаром, буханку хлеба, шмат сала, в завершение вытащил гуся. Он обошелся мне в "катеньку", но он того стоил. Гусь разлегся на полстола, свесив длинную шею. Это зрелище заставило родню умолкнуть. Настасья Филипповна и мальчики-подростки, ее сыновья, не отрываясь, смотрели на птицу. – Его лучше варить или жарить? – спросил я, тронув мощный клюв. – Кто же варит гуся? – возмутилась хозяйка. – Его жарят. Еще лучше – запечь! – Дров нет! – пискнул один из мальчиков. Это было правдой. В квартире царил холод, родственники были в пальто. Я вышел и вернулся с вязанкой дров – извозчик посоветовал купить. Я же говорил: попался смышленый… – Костя! – сказала тетка голосом маршала. – Тащи самовар! Миша! Руби лучину! Сначала для самовара, потом для печи. Не видишь, гости озябли?.. Гуся в тот вечер мы не попробовали. Настасья Филипповна захотела начинить его яблоками, в доме их не было. Жаркое отложили, и без него еды хватало. Мы поужинали и легли спать. После теплушки кровать показалась раем, мы с Ольгой уснули мгновенно. Утром я отыскал смышленого извозчика. Мы с вернулись, груженные мешками и пакетами. Следом ехали сани с дровами. Мешки перетаскали в квартиру, дрова сбросили во дворе. Мальчики пилили замершие стволы, я колол, Ольга носила поленья в сарай. С дровами стоило спешить – в холодной Москве их воровали. Настасья Филипповна начинила гуся яблоками (мне удалось их купить), к ужину жаркое поспело. Устал я неимоверно, и, пожевав мясца, отправился спать. Ольга осталась с родней. Она разбудила меня за полночь. Я спал, обняв подушку, что при наличии жены, смотрелось вызывающе. Ольга восстановила статус-кво и завозилась, устраиваясь удобнее. От нее вкусно пахло яблоками. Спать супруга не собиралась. – Тетка считает: мне повезло с тобой, – сказала она, запуская руки мне под рубаху. – Щекотно! – пожаловался я. Ольга не обратила внимания. – Еще сказала: будь она помоложе, непременно тебя бы отбила! – Она и сейчас хоть куда! – заметил я, недовольный происходящим. В следующий миг я охнул: Ольга щипалась не хуже гуся. – Больно? – спросила она заботливо. Я подтвердил. – А не болтай глупостей! Ты тетки моей не знаешь! Покойный дядя ей перечить боялся! В тот миг я был не лучше покойного: Ольга распоряжалась моим телом, как хотела. – Может, поспим? – предложил я робко. – Вчера спали! – отрезала она. – Я законная супруга, у меня есть права! – А у меня? – спросил я. – У тебя – обязанности! Будь добр исполнять! Я вздохнул и послушался. Ольга лечит детей. Это вышло случайно. В отряде я показал Ольге "тростник", она освоила. "Тростник" на фронте применять не пришлось – нужды не было. В Москве нужда возникла. Заболел Костя – младший сын Настасьи Филипповны. Он вспотел, пиля дрова, и скинул пальто. В тот день было морозно… Настасья Филипповна, измерив температуру, заволновалась. Костя был совсем плох, требовался врач. Мне продиктовали адрес. Я собрался, но Ольга остановила. – Неси воду! – сказала твердо. Я послушался – попробовать стоило. Врача бы я нашел, а вот лекарства… Тетку и старшего брата попросили выйти. Настасья Филипповна не возражала. С нашим появлением жизнь ее изменилась в лучшую сторону, тетка считала, что нам все по силам. – Поможешь мне! – попросила Ольга. Помогать не пришлось – у нее получилось. Скоро Костя спал, а назавтра попросился гулять. Тетка рассказала об этом подругам, те – своим. Сарафанное радио сработало быстро: через неделю в прихожей толпился люд. Орущие младенцы в одеялах, вялые от жара подростки, встревоженные мамы, хмурые отцы. В Москве в ту зиму болели часто – скудное питание, холод в домах… Одну из комнат отвели под кабинет, организацией приема занялась тетка. Она же установила таксу: высокую, но справедливую. Мы попросили не брать плату с бедных, тетка заверила, что не посмеет. У меня на этот счет были сомнения, однако возражать я не стал. Люди в прихожей были неплохо одеты: Москва еще не растратила богатств. Мне поручили следить за порядком и сопровождать Ольгу на визиты. Весна, больные растаяли, мы с Ольгой бездельничаем. Времени много, убиваем его вместе. Я исполняю прихоти жены – все, что ей взбредет в голову. Добываю сладости, купаю ее, делаю "язык" и укладываю спать, разве что колыбельных не пою. Ольга счастлива. Она так счастлива, что мне стыдно. Ибо причина счастья – во мне. Ольга уверена: я полюбил ее с первого взгляда. Герои часто робки с женщинами, поэтому я долго молчал. У меня доброе сердце, я принял ее горе, как свое, и не смел тревожить ее признанием. Ей пришлось меня поощрять, но я не верил своему счастью. Оставалось прибегнуть к последнему средству… Ольга развивает эту тему: ей она нравится. Она вспоминает новые подробности. В зачет идет все: спасение чести и жизни любимой, трогательная забота о ней же, исполнение мною любовных песен и моя ревность к Фархаду. В любой теории есть изъян, Ольгина не исключение. История с Липой в нее не вписывается. Ольга о Липе знает. Не понятно от кого, но знает. Ольга поступает как современный историк: если факт противоречит концепции, то неправилен факт, а не концепция. Я не спорю, я не хочу ее огорчать. Мне хорошо с Ольгой. Настолько хорошо, что хочется верить: одиссея солдатика кончилась. Я здесь более трех лет, это непривычно много. Я гоню от себя эти мысли. Как только поддамся, меня убьют. Причем, подгадают момент, чтоб побольнее. Так случилось с Айей. Я зверь стреляный, меня не проведешь. Пусть Ольга мечтает: ей останутся воспоминания. Я… Приговоренные к смерти не бывают счастливы. Отсрочка затянулась, но приговор исполнят. Мне нравится мирная жизнь, второй раз за мои странствия нравится. Никого не надо убивать, никто не стремится убить меня. Это продлится недолго. Москвичи ворчат и бегут из столицы: им скучно и голодно. Жизнь при царе их избаловала. Москва 1918-го не хуже России начала 90-х. Продуктов мало из-за плохого подвоза, но можно съездить в деревню и купить самому. Можно уехать насовсем, никто не мешает. Москвичи уезжают. В Москве много офицеров – армию распустили. Офицеры сидят без работы и денег. Прежней армии нет, новая под вопросом, спрос на военных – на юге у Деникина. Офицеры линяют к нему. Поезда хоть и плохо, но ходят, кордоны отсутствуют, птички долетают. Диктатуры не ощущается. Большевики делят власть, им нет дела до буржуев. Белогвардейцы на юге шебуршат, но получается плохо: их горстка против красных армий. Чехословацкий корпус пока в пути… В Москве спокойно, а при наличии денег – и сытно. От безделья болтаюсь по рынку. К Ольге пришла белошвейка, это надолго. Меня, чтоб не мешал, отправили гулять. На рынке меня знают. Зимой нам платили не только деньгами (не у всех они были), приносили одежду и ценности, даже картины. Я переправлял это на рынок. Я знаю, кому и что можно сбыть. Вот у столика Хасана торгуется женщина, она стоит спиной ко мне. Принесла колечко, брошь или серьги – Хасан скупает золото. Торгуется зря: Хасан в этом деле волк. Ей бы к Ахмеду… Поздно: Хасан довольно улыбается. Женщина прячет деньги в сумочку. Так, а это кто? Юркий пацан подскакивает, рвет сумочку из рук женщины. Везет мне на гопоту! Воришка с добычей устремляется в подворотню. Ну да, а мы здесь зрители! Подножка, пацан бороздит носом пыль. Сумочку он роняет. Беру паршивца за воротник, вздергиваю на ноги. На грязном лице испуг. – Дяденька, я больше не буду! Так мы и поверили! Отвести сучонка в милицию? Кто их знает, пролетариев? Еще шлепнут сгоряча. – Еще раз поймаю, пристрелю! Понял?! Он усиленно кивает, похоже, проняло. Разворачиваю, пинок под зад… Воришка улетает. Поднимаю сумочку, надо вернуть хозяйке. Вот и она – бежала следом. Ты бы, конечно, догнала… Этого не может быть! Я думал: ее нет в Москве! Ей незачем здесь оставаться!.. – Павел? Машинально протягиваю сумочку. Она словно не видит, она идет ко мне валкой походкой. Лицо худое, бледное, наверняка голодает. Сейчас упадет… – Павел! Подхватываю. – Господи, это ты! Щека моя влажная от ее слез. Первым делом, конечно, накормить… Липа ест. Она голодна и ест жадно. Половой унес миску из-под щей и подал вторую – с кашей. Липа берет ложку. Первый голод утолен, теперь она не спешит. – Ты опять только смотришь? – Я завтракал. – Здесь, наверное, дорого? – У меня есть деньги. Выпить хочешь? Она кивает. Половой приносит две чарки – ей мне. Вина в трактире не держат, не та публика. В чарках – водка. Большевики продлили сухой закон, но его не соблюдают. Чокаемся, пьем, Липа снова ест. Она сильно изменилась. Исхудала, в уголках глаз – морщинки, а ведь ей всего двадцать семь. Горе старит. Половой несет чайник и стаканы. Разливаю, пьем. Липа раскраснелась. Она сыта и хочет говорить. – Ты давно в Москве? – С декабря. – Где живешь? – У родных жены. Она смотрит на мою руку. Обручальное кольцо на безымянном пальце, я его не прятал. Только разглядела? – Давно женат? – Больше года. – Кто она? – Дочь покойного Розенфельда. Липа кивает, как будто ждала этого. – А твой муж? – Умер в ноябре. Сердечный приступ… Теперь все ясно. Старый муж не жалел денег для юной жены. По смерти выяснилось: наследства нет. Это в лучшем случае, могли остаться долги. Липа растерялась, она привыкла, что ее опекают. Как жить дальше непонятно, что делать – неизвестно. Будь у нее деньги, сообразила, но денег не оказалось. С квартиры пришлось съехать, прислуга разбежалась, друзья исчезли. Вчера целовали ручку, сегодня не узнают. Руки, кстати, у нее красные – стирает сама. Платье простое, лучшие, наверняка, продала. Пришел черед золотых украшений. Когда они кончатся, наступит голод. – Ты не работаешь? Она качает головой. – Пробовала искать? – Мест нет. В больницу сиделкой и то не взяли. Сиделкой надо уметь. Прав был Розенфельд: одинокой женщине без ремесла не выжить. При царе девиц готовили в жены. Но жена – это не профессия, по крайней мере, в трудные времена. Через год-два они выйдут на панель: в России и за границей. Вчерашние гимназистки, дворянки, даже княжны… – Ты пришла за провизией? Кивает. – Идем! Покупаю бездумно, спохватываюсь, когда доходит – не поднять. Картошка, капуста, крупа, мука, постное масло… Гружу мешки в пролетку, едем. Липа снимает комнату в старом доме. Комнатка маленькая, темная, обстановка спартанская. Помогаю рассовать продукты по углам и буфетам. На месяц-другой хватит. – Вот еще! Держи! Ольга знает о моем наследстве, я ей специально показал – вдове деньги пригодятся… Но заначка у нас есть. Тяжелые монеты с профилем царя, сто рублей за одну по текущему курсу. – Павел! Моя щека опять мокрая. Глажу ее по спине. Мне нужно уходить, обязательно нужно. Прошлое отболело, его не надо будить. Это ни к чему: ни ей, ни мне. – Я похлопочу о месте для тебя. Вдруг получится. – Спаси тебя господь, Павел! – она целует мне руку, я не успел ее убрать. Поворачиваюсь, ухожу. На улице ловлю извозчика. Железо нужно ковать, пока горячо. Липе позарез нужна работа, хорошая, с продуктовым пайком. Без меня ей не выжить, а мой срок на исходе. В бывшем ресторане "Яр" на Петроградском шоссе разместилось Главное управление Рабоче-Крестьянского Красного Воздушного Флота. Здесь служит Рапота. Сергей не по годам дальновиден: в большевики записался еще на фронте. Партийных летчиков мало, Сергея пригласили на службу. В управлении, по его словам, формируют воздушный флот. Ни хрена они не формируют, все власть делят… В бывшем ресторане вкусно пахнет – кухня продолжает работать. Москва завидует красным летчикам – их хорошо кормят. Не так, конечно, как в прежние времена, но сытно. Сергей приходит, вызванный посыльным. Беру бока за рога. – Тебе нужен работник? Грамотный, с дипломом гимназии? Протоколы писать, бумаги подшивать? Есть хорошая женщина. – Ты об Ольге? – Сергей удивлен. – Ее зовут Олимпиада. – Та самая? Ты с ней снова? Качаю головой. – Тогда почему? – Она овдовела, голодает. – Многие голодают, – он морщится. – Жалеть каждую буржуйку! Быстро он покраснел! Влияние среды… – Ты тоже не пролетарий! Штабс-капитан, потомственный дворянин! – Ладно тебе! – он оглядывается, берет меня за рукав и отводит в сторону. – Не кипятись! У нас военное учреждение, берем только проверенных. Нужна рекомендация члена партии. – Вот и рекомендуй! Ты же большевик! – Я совсем ее не знаю! – Того, что знаешь, достаточно. Деньги собирала для раненых, таких как мы с тобой. Не эксплуататор. – Прислуга, положим, у нее была. – А у Ленина нет? У Троцкого? Товарищи готовят и стирают себе сами? Какая из Липы шпионка? – Павел, не могу! – он качает головой. – Ты не понимаешь… По лицу видно – не пробить. – Да пошел ты! Разворачиваюсь, ухожу. Был у меня друг и сплыл. Политика – мерзкая вещь. На душе погано: Липа обречена, зимы ей не пережить. Я знаю: умрет не только она, тысячи, миллионы людей сгорят в Гражданской войне. Погибнут на фронтах, умрут от тифа и холеры, просто от холода и голода. Но я не знаю эти миллионы, я не обнимал и не целовал их ночами… Домой возвращаюсь затемно. Я зашел в кабак и нарезался. Я давно не пью – с тех пор как женился, но сегодня потянуло. Ольга будет ругаться, ну и пусть. Мне надоело быть пушистым и ласковым. Я бродяга, заплутавший в чужом мире, я тут никому не нужен. Одну-единственную женщину и ту не спас… Удивительно, но Ольга не ругается. Встретила, обняла, прижалась щекою. Берет меня за руку и ведет в спальню. На кровати лежат обновки: ночная рубаха, панталончики – хотела похвастаться. Однако не хвастает. Села на стул, смотрит. Устраиваюсь напротив. – Что случилось, Павел? "Ничего!" – хочу буркнуть в ответ, но язык не повернулся. Если я нагрублю… Мне нельзя так с Ольгой. Я приручил ее, как лисенка, она мне поверила. Это хрупкий мост – доверие, но по нему сладко ходить. Сломать отношения легко, восстановить – трудно, если вообще возможно. Ольга не виновата в моих бедах, всему причиной только я. Я говорю, я рассказываю – пусть знает! Некогда я любил женщину, но это было давно. С тех пор многое изменилось. У меня есть жена, у нее умер муж. Неважно, по какой причине мы расстались, важно помнить, что мы любили друг друга. Помнить и помочь… Ольга смотрит с укоризной. Какая жена потерпит такое? Хлопотал о любовнице, пусть даже бывшей! Спать мне сегодня в прихожей! Заслужил… – Зачем ты поехал к Сергею! – возмущается Ольга. – У тебя жены нет? Думаешь, раз женщина, так ничего не могу? Сергея не сегодня-завтра со службы попросят – не прижился он в управлении, Татьяна рассказывала. Этой зимой мы лечили мальчика, он сын большого советского начальника. Машину за нами присылали, ты совсем забыл! Нам еще сказали, если понадобится, обращаться без стеснения. Этим людям устроить на службу – только слово сказать! Какой я дурак! Но Ольга! Умница! Неужели она… – Ты похлопочешь за Липу?! – Если тебе это важно… – Оленька! – протягиваю руки. Она колеблется, но порхает мне колени. Обнимаю свое сокровище. – Я люблю тебя, маленькая! – Я не маленькая! – капризничает она. – Я давно взрослая! Мне двадцать три! Целую ее в шейку, сразу под ушком. В губы не хочу – от меня пахнет водкой. – Подлиза! – она гладит мою щеку. – Напился! Обещал ведь! Побить бы тебя! – Не надо, маленькая! Это не повторится! – Так я и поверила! Обновки смотреть будешь? Киваю. Она вскакивает, тащит платье через голову. Помогаю расстегнуть крючки. Вместе с платьем слетает и лифчик. Ах, какой я неловкий! Смотрю, не отрываясь, на Ольгу – она такая красивая! Ольга делает шаг, прижимает мою голову к обнаженной груди. С мужчинами это нельзя, у них пробуждается младенческий инстинкт. Ольга тихонечко стонет. Беру ее на руки, несу. – Если хочешь, зови меня маленькой! – шепчет она. |
|
|