Кризис христианства в русской литературе и русской жизни

Семидесятые — девяностые годы XIX столетия и начало XX — период необыкновенно повышенного интереса к христианству, а в сущности, период его разрушения. Среди писателей-разрушителей нужно назвать Л.H. Толстого, Ф.М. Достоевского и Н.С. Лескова. При их огромном интересе к религии они становятся ее комментаторами, дополнителями, а иногда и создателями своего учения, якобы христианского.

Лев Толстой постоянно пользуется положением «Царство Божие внутри нас». Но он только взял саму идею, а христианство, которое проповедовал Иисус, вообще отринул. Толстой создал свое Евангелие, отверг все формы церковного служения, совершенно не понял триединства и выступил с новым учением, которое изложил в трактатах «В чем моя вера?», «Соединение и перевод четырех евангелий», «Краткое изложение евангелия», «Учение Христа, изложенное для детей». В последний период своего творчества он как бы отрицает все те идеи, которые были оставлены Учителем. В этом смысле интересна реакция общества на учение Толстого: многие увлеклись его идеями и создали якобы «новую» систему воззрений — «толстовство». «Толстовство» было связано с опрощением, отрицанием всякой возможности всей полноты проявлений человеческого духа.

Толстому казалось, что наступил период освобождения от закрепощения, созданного веками господства церкви, исказившей учение Христа. Чтобы понять и познать истинного Бога, необходимо, по его мнению, освободить это учение от всех искажений.

В этом смысле Толстой очень интересен как реформатор, как человек, преобразующий то учение, которое существует уже две тысячи лет.

Рядом с Толстым нужно назвать Достоевского — писателя, которому сейчас уделяется очень большое внимание в плане проповеди им христианских идей. Его произведения переполнены цитатами и ситуациями, восходящими к евангельским текстам. Но если романы Достоевского не только проанализировать, но и прочувствовать, то станет очевидным, что в них столько же веры, сколько и неверия. Родион Раскольников, Иван Карамазов мучимы неверием. Соня Мармеладова успокаивает, но не убеждает. Вообще ко всему творчеству художника эпиграфом можно было бы поставить слова: «…бурю внутрь имея помышления». Достоевский весь в противоречиях. У него столько же Бога, сколько и атеизма. Это как раз тот писатель, который с наибольшей силой отразил период религиозных исканий, неудовлетворенности, отрицания, обращения, низвержения — то, что выражают слова апостола: «Господи, верю, помоги моему неверию». Ведь все его романы наполнены изображением борьбы веры и неверия.

Не менее интересен и Н. Лесков, которого почему- то долгое время считали писателем христианского направления, отстаивавшим веру, писавшим только о вере. Но любое его произведение говорит о том, что вера писателя все время колеблется. Он любит описывать чудеса, но все эти чудеса не чудесны, они результат случайности, совпадений. Это своеобразная «игра» в чудеса. Чудо исчезновения печати на образе (иконе) ангела разъясняется просто в конце рассказа «Запечатленный ангел»: «…просто отлетела она…просто англичанка не дерзнула ангельский лик портить, а сделала печать на бумажке и подвела ее под края оклада», а бумажка отлетела^[1]. Так Лесков показывает трагикомичность ситуации, объясняющей чудо житейскими обстоятельствами, и чудо обращается в ничто.

Говоря о начале XX столетия, необходимо обратиться к тем писателям-критикам, которых теперь у нас называют «христианскими философами». Я имею в виду Сергея Булгакова, Николая Бердяева, Семена Франка, — все они писали о религии в период напряженных религиозных исканий, когда эти искания приобрели характер почти трагический. В связи с этим следует упомянуть о факте создания в Петербурге Всероссийского теософического общества. Оно было создано по инициативе Дмитрия Мережковского. С просьбой о разрешении общества он обратился к Николаю II. По Высочайшему повелению общество было разрешено. Его председателем назначен умный митрополит Петербургский Сергий, а сопредседателем — молодой, талантливый, блестяще образованный, полиглот епископ Сергий Страгородский, которому суждено было дожить до середины 40-х годов нашего времени.

Почему возникла необходимость в создании Теософического общества? Стало ясно, что форма христианства, существовавшая в рамках церкви, уже не удовлетворяла духовных потребностей людей. Теософы полагали, что если они проникнут в суть этого явления и откроют своим современникам истинное учение Иисуса, то тем самым спасут христианскую идею. Бердяев, Булгаков, Франк и были подняты этой теософической волной.

Что такое теософия? По сути, это то же, что и богословие. Значит, то богословие, которое существовало ранее, оказалось несостоятельным.

Разрешенное по Высочайшему повелению Теософическое общество не вступало в противоречия с церковной идеологией или церковной наукой, т. е. богословием. Однако идея теософии подрывала основы настоящей богословской мысли. Она была чрезвычайно простой. Чиновники от церкви не могут удержать истинных идей христианства потому, что они чиновники; этим должны заниматься люди по призванию, по духу. И эти люди стали писать.

Появились интересные работы, например, Василия Розанова «Легенда о Великом инквизиторе Ф.М. Достоевского», в которой решались прежде всего чисто церковные, конфессиональные вопросы. Кто прав? Православный русский Бог или католический? И вот у Достоевского Великий инквизитор, исполнитель воли католической церкви, говорит Христу: «Это Ты? Ты?…Я слишком знаю, что Ты скажешь. Да Ты и права не имеешь ничего прибавить к тому, что уже сказано Тобою прежде. Зачем же Ты пришел нам мешать? Ибо ты пришел нам мешать и сам это знаешь. Но знаешь, знаешь ли, что будет завтра? Я не знаю, кто Ты, и знать не хочу: Ты ли это, или только подобие его, но завтра же я осужу и сожгу Тебя на костре, как злейшего из еретиков, и тот самый народ, который сегодня целовал Твои ноги, завтра же по одному моему мановению бросится подгребать к Твоему костру угли…»^[2]И Иван Карамазов говорит Алеше: «Если хочешь, так в этом и есть самая основная черта римского католичества, по моему мнению, по крайней мере: "все, дескать, передано тобою папе и все, стало быть, теперь у папы, а ты хоть и не приходи теперь вовсе, не мешай до времени по крайней мере"»^[3].

Ограниченность этого взгляда очевидна. На этой ограниченности сосредоточил свое внимание В. Розанов, вместо того чтобы понять, что у Достоевского идея другая: не только осуждение католичества, но и осуждение государственной Церкви, в то время как сам писатель мечтал о поглощении Церковью государства. Но это были субъективные мечты Достоевского, и они не важны. Кроме них в романе есть объективное содержание, объективные идеи, которые активизируются, — то, что является подлинным искусством.

Занимаясь «русской идеей», Бердяев утверждал, что России без православия нет. Но это ведь только декларация, однако, на ней держатся все его произведения и статьи. Это основной тезис, который Бердяев постоянно развивает. Но какое отношение это имеет к христианству? Разве христианство — это не общечеловеческое учение? И, тем не менее, «могучая кучка» религиозных философов первой трети XX века все свои идеи свела к национальному русскому началу. Конечно, здесь в ход идут знаменитые строки Ф.И. Тютчева из стихотворения «Эти бедные селенья…»:

Но разве непонятно, что эта идея есть не что иное, как разрушение идеи христианства? Где же идея всеобъемлющей любви? Идея страдания? Подвига? Где идея «возлюби ближнего своего, как самого себя»? Почему все они исчезли? Почему на их место выступили идеи узконациональные? А ведь в том и сила христианского учения, что оно всеобъемлющее, не имеющее ни географических, ни национальных границ.

Наши же писатели-критики (Булгаков, Бердяев, Розанов, Франк) как раз и поставили эти границы, тем самым разрушив здание, которое они собирались реставрировать. То, что это разрушение, — совершенно очевидно. Их писания явились ярким выражением кризиса христианства. И это надо понять. Им казалось, что они несут свет истины, но светочами они не оказались.

Сказал Иисус:«…ходите, дондеже свет имате, да тма вас не имет: и ходяи во тме не весть, камо идет» (Ин. 12, 35); «И свет во тме светится, и тма его не объят» (Ин. 1, 5). Но русские писатели-критики ходили не в свете, а сами создавали тьму. Они отринули детскую непосредственность веры: «…аще не обратитеся и не будете яко дети, не внидете в Царство Небесное» (Мф. 18, 3). Они сделали из веры предмет философии, предмет социологии и истории. И это погубило саму идею.

Вообще величие исчезает тем скорее, чем больше о нем говорят. Все это вело к ниспровержению христианской этики и, в конце концов, — веры. Ведь сила христианства в его этических идеях, к которым каждый человек, хочет он этого или нет, постоянно обращается. Человек не может быть их постоянным исповедником и проводником, ему это не под силу. Человек слаб, дьявол силен. Но идея всегда является ему путеводной звездой. «Аз есм путь истинный», — сказал Господь.

И этот путь истинный, оказывается, нужно расчистить, как это делал Толстой. Этот путь истинный нужно противопоставить пути отрицания, как это сделал и Достоевский, и Лесков в своем романе «На ножах». И что же дальше? А дальше нужно все исправлять. И названные выше русские философы взяли на себя мессианскую роль исправителей. А это привело к оскудению.

Великое счастье, что никто из этих писателей не написал Жизни Иисуса (это очень хотел сделать Достоевский). «Жизнь Иисуса» написал Ренан… Это очень хорошая беллетристическая книжка. Но позитивистская позиция автора не только не обогатила Евангелие, но явилась карикатурой на эту Вечную Книгу.

Евангелие — великое литературное произведение. А.И. Герцен говорил, что это самая светлая книга, какую он прочитал. Но почему никто и никогда не сделал художественного анализа этого произведения? Написаны только хронологическое повествование, бытовое, философское. В чем собственно литературная сила Евангелия?

Сила его языка? Художественного мышления? Никто не проанализировал художественного своеобразия Евангелия, никто не взялся за эту работу, — и очень хорошо, потому что этого нельзя сделать! Можно оперировать человека, но воскресить его нельзя. Это не во власти человека. Такая реанимация невозможна. Так же и здесь.

Итак, что же получилось в результате? В результате произошло разрушение. Как только художник, исследователь касался этого материала, как только начинал его «препарировать», — тем самым он его разрушал, а разрушая, готовил какой-то новый путь.

С моей точки зрения, эта разрушительная работа очень похожа на работу, которую провели французские энциклопедисты для подготовки Великой французской революции. И русские писатели, о которых я говорил выше, готовя русскую революцию, фактически отринули все религиозно-этические представления и поставили вопрос о необходимости идти по новому пути. И этот новый путь — путь отрицания. Любовь, вера, кротость, милосердие, брак, семья — все это с необыкновенной озлобленностью разрушено. Такова была реакция на Евангелие, и это было продолжением того, что делали Толстой, Достоевский, Лесков. Отсюда господствующий атеизм, разрушение всех ценностей, осмеяние всех «старых» представлений. Отсюда уже не индивидуалистический бунт Ивана Карамазова, а физическое уничтожение всего — иконы, кресты, церковная утварь в лучшем случае относятся в музеи, храмы уничтожаются или обращаются в бани, склады. Наступает период полного разрушения, полного уничтожения многовековой христианской культуры.

Что же это такое? Это проявление полного кризиса христианства. В медицине кризисом называется такое состояние больного, когда он находится на грани между жизнью и смертью и либо начнет выздоравливать, либо погибнет. Что же произошло с христианством? Погибло оно? Нет! Однако агония продолжается. До окончательного выхода из кризиса еще очень далеко. То увлечение христианством, которое сейчас наблюдаем мы в обществе, — это не глубинное чувство веры, пробудившееся в душах людей, а всего лишь мода. Никто еще во Христе не крестится, а тем более во Христа не облекается. Пока все только внешне!

Конца кризиса еще не видно! Больной еще на грани страшного исторического рубежа! Как будет дальше? История покажет.

Христианство по сути своей есть величайший революционный переворот в истории человечества, и, видимо, чтобы обрести истину, ему необходимо испытать и пережить кризис, пройти через горнила страдания, неверия, отчаяния.