13

— В то время, когда все это произошло, я только начинала учительствовать, — сообщила мне Джудит Дейвис, — и в этой школе проработала лишь год. Боже мой, мне тогда было всего-то двадцать три. Сейчас в это трудно поверить. — Короткий лающий смешок. — Я старалась втянуться в работу и влиться в коллектив.

— Вы преподавали в ее классе?

— Не совсем — в течение двух недель я подменяла их учительницу. Должна сказать, что на меня, в отличие от большинства моих коллег, общение с блистательной мисс Фишер произвело гораздо меньшее впечатление.

«Любопытно бы знать, это правда или ретроспективная оценка прошедших событий?» — подумала я и уточнила:

— В каком смысле?

— Как бы объяснить… Конечно, школа тогда и сейчас — это небо и земля. Однако и в те времена в школе процветал снобизм. — Словно почувствовав мое недоумение, директриса заговорила быстрее, с легким нетерпением: — Речь не о богатстве и роскоши — совсем наоборот. Почти каждая семья, имеющая хоть малейшую возможность, отправляла своих детей в частные школы с раздельным обучением. В Тисфорде такой школой для девочек была школа Святой Анны. Может, именно по этой причине так много учителей грешили снобизмом — просто уставали от срывов, от вшей в головах, от чесотки и еще бог знает чего. Удивлены? А в то время очень многие дети приходили в школу со всеми этими прелестями. — Глубокий вздох человека, утратившего вкус к жизни. — Отсюда и совершенно иное отношение к Ребекке. А лично я с ней не носилась — ни желания не было, ни терпения. По мне, она была точно такой же, как и все остальные.

— То есть… к ней относились иначе, потому что она была из обеспеченной семьи?

— Из фантастически обеспеченной семьи. Ее приемные мать и отец принадлежали к совершенно иному классу, нежели абсолютное большинство родителей. Я подчас задумывалась, почему Ребекку не отдали в школу Святой Анны, но так и не поняла. Я редко видела Риту и Денниса Фишер и мало что знала о них, но они определенно не выглядели людьми, скрывающими свое богатство.

Моя сигарета догорела почти до фильтра. Перед тем как снова заговорить, я быстро затянулась напоследок.

— А вдруг ее вышвырнули из школы Святой Анны? В смысле — исключили?..

— В нашу школу она поступила в шесть лет. Ни одна из школ нашего города не принимала детей младше этого возраста. (Я черкнула краткую пометку в своем блокноте.) Загадочная история, не правда ли? Видели бы вы, в каких нарядах она приходила в школу! Такие вещи на ребенке… просто нелепо.

— И что это были за наряды?

— Ну, в наше время дети в таком ходят сплошь и рядом. Но у меня нет слов, чтобы выразить, до какой степени ненормально это выглядело тогда. Золотые сережки, изящные вельветовые ободки для волос, туфли на каблуках, как у взрослых женщин. Мамаша отправляла девочку в школу, а одевала как фарфоровую китайскую куклу. Конечно же, это было безобразное нарушение школьных правил, однако учителя попросту делали вид, что правила писаны не для Ребекки Фишер.

Китайская кукла. Какое-то смутно знакомое — и вместе с тем нереальное определение. Со слов Джудит я нарисовала в воображении личность насквозь вымышленную, подобно прекрасному и зловещему ребенку из «Детей обреченных»,[20] совсем как в статье в «Дейли мейл». Я отчаянно пыталась уловить нюансы, способные оживить этот персонаж, придать человеческие черты мастерски созданному карикатурному образу.

— А сама она как-то пользовалась преимуществами своего положения? — спросила я. — К примеру, нарушала другие школьные правила?

— Что вы, вовсе нет. Если бы не ее одежда, я бы и внимания на нее не обратила. Таких детей я называю бесцветными. Вялая. Послушная. — Директриса засмеялась. — Сказать по совести, большинству учителей нравятся именно такие дети, и неважно, богаты их родители или бедны. А мне симпатичны энергичные и напористые натуры.

— Но ведь Ребекка была примерной ученицей, значит, она была умна?

— Я бы не взяла на себя смелость утверждать такое. Вы удивитесь, сколько детей прекрасно учатся в начальной школе, когда в основном вырабатывается почерк и развивается память. Нет, если бы мне предложили назвать ребенка, который в будущем станет скандально известным, в самую последнюю очередь я назвала бы ее. Что касается ее личных качеств, должна сказать, что в любой британской начальной школе можно было бы без труда насчитать не по одному десятку точно таких же девочек.

Я представила себе ребенка, описанного директрисой, с такими точно девочками я и сама училась в начальной школе. Они страшно переживали из-за сломанного карандаша и нервно, как старые девы, вздрагивали в ответ на предложение заняться чем-то более осмысленным, чем прыгалки. Однако этот образ не имел ничего общего с тем, что я прочитала о Ребекке.

— Но ведь она вписалась в школьную среду? — продолжала я. — Она была адекватна?

— Что вы имеете в виду?

— В классе на уроках, во время игр — ну, вы понимаете.

— Честно говоря, не знаю. Вечно у меня не хватало времени поговорить с учителями насчет школьной и внешкольной жизни их учениц — кто с кем дружит, кто с кем поссорился, кто кого не пригласил на день рождения и почему… — Директриса была откровенна, но равнодушна. — Я всегда считала, что если физической угрозы нет, то нечего вмешиваться в их дела, пусть разбираются сами. То, чем ученики заняты за пределами классных комнат, это их личное дело — до тех пор, разумеется, пока они не нарушают каких-либо правил.

Я очень старалась не выдать своего разочарования.

— Ну а в классе? Вы не замечали, чтобы она всегда была в центре классных событий? Или, может, наоборот, была склонна к уединению?

— Боюсь, я об этом даже не думала. Но грустной, насколько я помню, она не была. — Наступившая пауза однозначно указывала на то, что наша беседа подошла к концу. — Ну вот, боюсь, это все, что я знаю. Надеюсь, хоть чем-то была вам полезна.

— Вы очень помогли мне. Спасибо, что уделили мне столько времени. — Я была смертельно разочарована и следующий вопрос задала машинально: — Осмелюсь спросить вас еще вот о чем: вы знаете кого-нибудь, с кем я могла бы поговорить? Кто-либо из ваших коллег, работавших тогда в этой школе?

— Сейчас никто из этих людей уже не преподает у нас. Но есть одна моя бывшая коллега. Ее зовут мисс Уотсон, мисс Аннет Уотсон, — деловито уточнила директриса. — В течение года она была учительницей в классе, где училась Ребекка. Три года назад вышла на пенсию и переехала в Борнмут.

— Это совсем рядом, я тоже живу в Дорсете! Вы знаете, как с ней связаться? Не сообщите ей номер моего телефона?

— Почему нет, конечно. Но должна сразу предупредить: я не уверена, что она захочет вновь возвращаться к этому, ведь прошло уже столько времени. Впрочем, попытка не пытка.

Результатом разговора с Джудит Дейвис был спад настроения, граничащий с депрессией, — словно посещение библиотеки разожгло мой аппетит, а обещанные яства так и не подали. Примерно то же самое я чувствовала после разговора с Лиз, Хелен и Мьюриэл, но сейчас крушение надежд и разочарование давили в сто раз сильнее.

Здравый смысл подсказывал, что взрослая Ребекка пошла по жизни бесцветным и абсолютно нормальным человеком, так что, вероятно, и не стоит пенять им на то, что они ее едва заметили. Но с Джудит Дейвис все обстояло совершенно по-другому. В то время Ребекке не нужно было носить маску, тогда у нее не могло быть причин, чтобы так искусно, как сейчас, скрывать правду о себе. Ей было десять лет, когда она убила свою лучшую подругу, а ее бывшая учительница, рассказывая о ней, с тем же успехом могла бы описывать любую тихую, вежливую британскую девочку.

В последующие дни мисс Аннет Уотсон, о которой упомянула директриса, стала превращаться в моем сознании в некий спасательный круг, в последнюю надежду моих терпящих крушение планов. Чем бы я ни занималась дома, я всегда была начеку, ждала, что вот-вот раздастся телефонный звонок и я услышу в трубке незнакомый женский голос. Нелепо, конечно. Наверняка есть и другие люди, которых можно разыскать, кроме того, скоро должны доставить книгу, что я купила в интернет-магазине. Но меня одолевали горестные думы о том, что никого из других людей я не найду, а в заказанной по Интернету книге не окажется ничего, кроме непроверенных фактов, полуправды, отлакированной до степени клише. В моей голове стал слишком уж часто звучать отвратно-раздражительный голосок, убеждающий вообще прекратить думать о романе — дескать, увидев мираж рая, я бросилась к нему, а в итоге уткнулась в трехметровой высоты ворота, навечно запертые на замок.

Но было и кое-что еще, на что я не удосужилась обратить должного внимания: мое жгучее желание узнать как можно больше о судьбе Ребекки теперь подогревалось не только мечтой о будущем романе. Статья из «Дейли мейл» явила слишком явную параллель между ее мышлением и моим собственным. Мысль об этом уже укоренилась в моем сознании, и от нее необходимо было избавиться. Я хотела выяснить правду о характере Ребекки, чтобы без опаски смотреть в прошлое и смеяться над своими глупыми тревогами. Собственничество многим присуще, но в характере Ребекки оно появилось под влиянием совершенно других обстоятельств. Кроме владения одним и тем же домом, между нами нет и не может быть ничего общего.

Эту неделю мне казалось, что я все сильнее ощущаю ее присутствие. Когда, вернувшись из поездки в магазин и захлопнув за собой дверь, я входила в дом, то в первый миг все мне казалось незнакомым, будто я здесь чужая, а истинная хозяйка только что вышла, за считанные минуты до моего прихода.

Это чувство всегда пропадало вечером, с возвращением Карла. День напролет оно царило в моем сознании, но не могло сосуществовать с добрым юмором моего мужа, его практицизмом, смешными рассказами о работе. Словно при звуке мотора его машины в темной комнате включалась стоваттная лампа и таившиеся во тьме чудовища превращались в привычные предметы, какими они в действительности и были.

— Сегодня на работе встретил Джима, — сказал мне Карл в четверг. — Оказалось, субботний вечер у них занят, и я пригласил их на ужин в воскресенье. Ты как, не против?

Мы как раз ужинали на кухне, и голос мужа прервал долгую паузу — я думала о Ребекке и о том, когда же наконец зазвонит телефон в гостиной. Усилием воли я вернулась в реальность.

— Да, конечно. Очень хорошо.

— Что-то не слышу особого энтузиазма. — Отложив в сторону нож и вилку, Карл пристально посмотрел на меня. — После визита в библиотеку ты ведешь себя так, Анни, словно вернулась с другой планеты. Что происходит?

— Да ничего не происходит. Честное слово! — Для себя я решила, что чувствами, которые вызвала во мне статья из «Дейли мейл», невозможно ни с кем поделиться, как нельзя никому пересказывать сугубо личный сон — в лучшем случае покажешься смешной, а в худшем… и думать не хочется. — Просто вся в мыслях. О книге, о всяком таком…

Карл явно старался поддержать меня хотя бы взглядом, но не сумел скрыть тревоги. Он хотел еще что-то сказать, когда через полуоткрытую дверь донесся резкий звонок телефона. Я так и подскочила со стула.

— Я подойду! Наверное, это меня. — Я влетела в гостиную и перед тем, как снять трубку, сделала глубокий вдох. — Алло?

— Добрый вечер. (Черт! Разочарование, как удар под дых, — голос действительно незнакомый, но мужской.) Могу я поговорить с Карлом?

— Конечно, сейчас позову. — Я вернулась в кухню, нацепив маску спокойствия. — Это тебя.

Одарив меня долгим, хмурым и озабоченным взглядом, Карл пошел в гостиную. До меня долетали обрывки коротких фраз делового разговора — так, мне всегда казалось, могут общаться друг с другом только мужчины.

— Идет, — наконец сказал Карл. — Без проблем. Завтра утром принесу. Пока.

Дойдя до кухни, он остановился в дверях и несколько секунд смотрел на меня пристальным взглядом, в котором смешались смущение, раздражение и озабоченность.

— «Просто вся в мыслях». Да когда зазвонил телефон, я решил, что у тебя случится инфаркт. Анни, тебе необходимо успокоиться.

— Не могу. Я каждую секунду жду звонка от учительницы Ребекки… ну, помнишь, я тебе рассказывала. Директриса обещала дать ей номер моего телефона. — Его непонимающий взгляд внезапно привел меня в ярость. — Это важно! Она должна позвонить. Понимаешь, должна.

— Да ей-то на кой черт это надо? Она свободный человек, что хочет, то и делает. Может, она не желает снова влезать во все это, а мечтает вообще забыть о том, что когда-то учила этого ребенка. — При виде моего вытянувшегося лица его собственное лицо чуть смягчилось; обойдя стол, он сел на свое место. — Прости меня, Анна. Я понимаю, как это для тебя важно, но ты воспринимаешь все слишком серьезно. Пойми, это всего лишь сбор материалов для романа, а не вопрос жизни и смерти.

— Понимаю, — согласилась я лишь для того, чтобы он не злился. — Прости, пожалуйста, но я жду не дождусь момента, когда начну работать по-настоящему. Можешь ты это понять?

— Думаю, что могу. — Он улыбнулся, но как-то через силу и секунду спустя снова стал серьезным. — Однако в мире, как тебе известно, существуют еще и другие дела. На этом романе свет клином не сошелся, ты же уже один написала, ты доказала, что тебе это под силу. Если с самого начала у тебя возникли такие трудности с книгой, просто забудь о ней. Никто не будет на тебя в претензии.

Я буду. Эти слова едва не сорвались у меня с языка; пересилив себя, я спросила:

— И что тогда? Веселые денечки в Женском институте?

— Ну, с этим можно подождать несколько лет. Точнее, несколько десятков лет. — Мы рассмеялись. — Но послушай, Анни, я зарабатываю сейчас неплохие деньги, у нас прекрасный дом. Отличное время и место, чтобы завести семью. Держу пари, с ребенком будет меньше хлопот, чем с книгой.

Эту тему мы по-настоящему никогда не обсуждали. Подавив панический страх, я постаралась сказать как можно мягче:

— Карл… я пока еще совсем не готова. Зачем спешить?

— Ты знаешь, я рад подождать. — Я уловила в его голосе слабую, но явную настойчивость. — Просто подумал, что так будет лучше для тебя.

— Нет, не будет, — возразила я с нажимом. — Я не собираюсь рожать ребенка, которого пока не хочу, в надежде на то, что мне понравится быть матерью и что мои чувства к нему изменятся, как только он родится. Тебе известно мое прошлое, но ты не способен понять, что чувствует ребенок, появившийся на свет подобным образом.

Я почувствовала его удивление. Мы редко говорили с ним об этом — такие темы в основном обсуждаются в долгих-долгих разговорах по душам, после чего их тактично откладывают в самый дальний ящик.

— Анни, ты такой не будешь, — тихо сказал он. — Ты постараешься быть хорошей матерью.

— Моя мать старалась. Все время старалась. И ничего не изменилось. Наоборот, только хуже стало. — Воспользовавшись короткой паузой, я увела разговор от моего детства. — Я так же, как и ты, хочу иметь детей. Но не сейчас.

В течение нескольких секунд ни один из нас не произнес ни слова. Я была очень рада, что мы наконец открыто поговорили на эту тему, однако внезапное молчание было тягостным и тревожным. Неожиданно снова зазвонил телефон в гостиной, и облегчение от того, что молчание прервалось, почти затмило так же внезапно вспыхнувшую надежду.

— Все-все, я даже не пошевелюсь, — объявила я. — Совершенно расслабилась, как ты и хотел. Сам сними трубку. Если, конечно, хочешь.

Смущенно улыбнувшись, Карл встал и пошел в гостиную.

— Да, да, — услышала я. — Сейчас я ее позову. — Вернувшись в кухню, он уставился на меня с ироничным любопытством. — На этот раз тебя. Думаю, та самая учительница.

Я прошла в гостиную, полуосвещенную лампой под Тиффани. А вдруг Карл ошибся? Поднося к уху трубку, я подготовила себя к разочарованию:

— Алло?

— Добрый вечер. Это Анна Джеффриз?

Имя, напечатанное на титульном листе моей книги. У меня екнуло сердце.

— Да, это я.

— С вами говорит Аннет Уотсон. Сегодня утром Джудит дала мне номер вашего телефона. — Старческий голос звучал глухо, но было в нем что-то доброе и располагающее, словно он специально создан для сердечных бесед за рюмкой сладкого хереса. — Говорят, вы пишете роман о Ребекке Фишер.

— Точнее, история Ребекки Фишер лежит в основе сюжета. — Слишком свежа была память о катастрофе с мистером Уиллером, и поэтому я решила говорить крайне осмотрительно. — Хотелось бы с вами поговорить. Надеюсь, вы поможете мне понять нюансы ее характера.

— С огромным удовольствием помогу. У меня всегда было такое чувство, что об этой девочке рассказано не все, и я рада, что нашелся писатель, который думает так же. Видите ли, Ребекка была не совсем такой, какой ее изобразили в газетах. Когда я читала статьи о ней много лет назад, мне казалось, там описывают совсем другого человека.

— А знаете, у меня то же ощущение, — медленно произнесла я. — Когда вам было бы удобно встретиться со мной на час, ну, может быть, немного дольше, чтобы поговорить? Я могу приехать к вам в Борнмут — я живу рядом с Уорхемом.

— Да я ведь почти всегда свободна — это один из самых приятных моментов в жизни пенсионера, верно? Как насчет субботы? Или я слишком тороплюсь?

Она дала мне свой адрес, и мы договорились на половину двенадцатого. Когда я, положив трубку, вернулась в кухню, все, что до этого будоражило мое сознание, было забыто — мистер Уиллер, последний разговор с Карлом, даже будущая книга, — словно я вышла с двумя тяжеленными чемоданами, а назад вернулась налегке.

— Ты был прав. — Я подсела к столу. — Это она. Аннет Уотсон.

— Здорово. — Я поняла, что Карл старается изобразить на лице такую же радость, какую видел на моем. — Договорились о встрече?

— В субботу. Надеюсь, ты не против? Я как услышала, что она свободна в субботу, — чуть не заскакала от радости. Много времени это не займет, ведь она живет в Борнмуте, так что к двум часам я уже буду дома.

— Да о чем разговор. Об этом не беспокойся. — Фальшиво-радостное выражение исчезло, сейчас его лицо выражало сомнение, причем такое явное и откровенное, какого мне еще видеть не доводилось. — Гм… Не могу отделаться от мысли, что ты возлагаешь слишком большие надежды на эту женщину. Почему ты думаешь, что она окажется для тебя полезнее директрисы?

Да потому, что так должно быть. Потому что Аннет Уотсон — та самая связующая нить, о которой я мечтала! Но к счастью, у моей надежды была и более серьезная опора. Сам небрежный тон Джудит Дейвис должен был насторожить меня: она отмахивалась от обсуждения детской психологии, зато мисс Уотсон говорила как женщина, умеющая слушать.

— Просто надеюсь — и все, — неохотно ответила я. — Судя по всему, она хорошо знала Ребекку и вся эта история была ей небезразлична.

— Но и не так важна, как сейчас для тебя, — ухмыльнулся Карл, но я поняла, что он не шутит. — Похоже, для тебя все произошедшее более важно, чем для самой Ребекки. Анни, ведь это случилось больше тридцати лет назад. Зачем сейчас-то снова все откапывать?

— Чтобы написать роман. Разве этого не достаточно? — Я завернулась в писательский эгоизм как в халат: дескать, ничего меня больше не интересует, кроме как сбор материалов для книги. — У тебя нет причин для волнений, Карл. Я всего лишь хочу уяснить для себя особенности ее характера. Я поглощена не ею, а новым романом.

Несколько секунд он смотрел на меня испытующе, но то, что высмотрел, его, похоже, успокоило. Я физически почувствовала, как из него улетучивается противная, раздражающая меня подозрительность.

— Ладно, — прервал Карл долгую паузу, — поверю на слово. Кстати, «24»[21] вот-вот начнется, пойдем посмотрим?

Остаток вечера мы провели на мелководье нейтральной территории, не коснувшись больше ничего хоть сколько-нибудь важного. Но когда Карл пошел спать, с мелководья течение понесло меня на глубину. Вновь явились образы Ребекки Фишер и Эленор Корбетт, вместе с ними возник образ мисс Уотсон, и вся троица, слившись воедино, заполонила мое сознание. Эта ночь ничем не отличалась от других ночей в нашем новом доме: особая темнота, какой в городах не бывает, ни в больших, ни в маленьких, ни огней уличной рекламы, ни вспышек фар, ни даже слабенького лучика от фонаря. Здешняя темнота была сплошной — как при аварии в электросети — и густой, как тушь.

Как вдруг… крик! Дикий, пронзительный, нечеловеческий вой. Крик боли. Я не могла сообразить, донесся он с соседской половины или откуда-то издалека. Я сидела на постели, как в столбняке, оглушенная жутким звуком и биением собственного сердца, долго вслушивалась в тишину, но больше не услышала ни звука. Мертвая, непроглядная пустота сомкнулась над этим криком, как вода над брошенным камнем, — словно и не нарушало ничто покой ночи.

Я снова легла. «Наверняка сова вопила, — сказал бы Карл. — Или еще какая птица. Спи, Анни. Спи».