"Шторм и штиль (с иллюстр.)" - читать интересную книгу автора (Ткач Дмитро)

14

По утрам в кубрике Андрей Соляник обычно точит балясы, необидно насмехается над всеми, кто попадется под руку:

— Спишь на ходу… И кто это тебя в матросы взял, такого растяпу!.. Твоя Маруська на тебя и смотреть не захочет.

Матрос пробует огрызнуться:

— А какое тебе дело до меня и моей Маруськи?

Но Солянику только этого и надо, ему лишь бы за ниточку зацепиться в этой шутливой перебранке.

— Так я ж хочу, чтобы из тебя человек вышел! Приедешь в отпуск, а там все глаза вытаращат: «Неужели море такого увальня воспитало?..»

Сам Андрей Соляник — расторопный матрос. За что ни возьмется, все горит в его руках, недаром же он в боцманской команде служит!.. Но его не всегда хватало на хорошие дела, случалось, и проштрафится. Набедокурит, а потом весело рассказывает, да так, будто о какой-то комедии речь идет. С той поры как служит Соляник на флоте, боцман Небаба безуспешно воюет с его кудрями, густыми волнами ниспадающими из-под бескозырки на лоб. Однажды Небаба посоветовал матросам:

— Вы его остригите, когда он спать будет. Никого не накажу, а, может, еще и благодарность вынесу.

Но Андрей Соляник показал матросам огромный, с гирю, кулачище и с угрозой в голосе спросил:

— А это видели?

Конечно, все были уверены, что если бы даже его и остригли, в драку Соляник не полез бы, да никто не взялся осуществить совет боцмана — матроса уважали за умелые руки, неутомимость в работе и отвагу в походах. Не забывали и о том, что он среди всей команды — единственный монтажник-верхолаз в прошлом, а такой профессии любой позавидует. И рассказывал он о своей работе увлеченно, фантазируя на ходу:

— Эх, ребята, закончу службу, возвращусь в Кривой Рог, построю пятидесятиэтажный небоскреб, заберусь на самую крышу и крикну: «Эге-гей, хлопцы-черноморцы! Видите ли вы меня? Слышите ли?..» А вы мне в ответ: «Видим, слышим! На такой высоте тебя весь мир видит!» А потом я в гости к вам приеду. Командир корабля сразу же скомандует: «Боцман! Построить всю команду на правом шкафуте!.. На знаменитого монтажника-верхолаза, бывшего матроса нашего корабля, равня-а-ись!..» Я прохожу мимо строя, а вы все стоите и глазами меня поедаете. «Здравствуйте, товарищи матросы боевого корабля!» - крикну я…

— И проснешься, — под общий смех подбрасывает кто"- то острое словцо.

Однако боцман Небаба хотел, чтобы дальнейшая судьба Соляника сложилась по-иному. И однажды, в свободное время, когда оба они были в прекрасном настроении, заговорил с ним о сверхсрочной службе:

— Ты хоть и горячая голова, а моряк настоящий, моряком родился — одним словом, кровь морская в твоих жилах течет. А если еще научишься жить по полной морской форме, то будет тебе на флоте и уважение и слава… Тут глянь, какой простор, чувствуешь, как легко дышится?.. А романтика!.. Будто на свет заново рождаешься, когда в море выходишь.

Но Соляник был непробиваем, как самая крепкая броня.

— Меня, боцман, хитрыми словами не проймешь. Моя романтика вон там, под синим небом. Оттуда и мир далеко виден… А кроме того, на этой вышине не надо по струнке ходить и волосы подстригать, как устав требует, не надо бояться, как бы с берега не опоздать. А там? Больше построй, выше поднимись — вот тебе и слава… Я еще героем труда стану, обо мне во всех газетах писать будут, и с портретов буду тебе улыбаться. Так что, не агитируй, боцман, как говорят, напрасный труд…

Но в это утро Андрей Соляник был молчалив и хмур.

Вчера вечером, проводив Лялю до ворот и вернувшись на корабль, он с палубы видел, как лейтенант Баглай догнал девушку, как остановились они и разговаривали.

Правда, недолго.

Но о чем-то же они говорили…

Измученный ревностью, он ворочался с боку на бок на своей подвесной койке и почти всю ночь не спал.

Ребята удивились, что Соляника не слышно. Куценький спросил:

— А чего это, братцы, наш Соляник сегодня в дрейф лег? Даже скучно как-то.

— Наверное, вчера Лялечка сглазила, — подхватил шутку Лубенец.

Но Андрея все это будто и не касалось. Он молчал.

Над люком свесилась голова рассыльного, пронзительно свистнула дудка: «На зарядку!»

Соляник одним из первых вышел на палубу, чтобы не слышать неуместных шуток. В глаза ударило солнце. Оно плыло низко над горизонтом, но было уже теплое и ласковое. Чистым голубым шелком висело над головой небо. Над бухтой, то касаясь грудью волн и выхватывая рыбешек, то взмывая вверх, носились и кричали неугомонные белокрылые чайки.

Андрей Соляник засмотрелся на них. «Ляля тоже, наверное, уже встала и собирается на работу», — подумал он. Вчерашнее не выходило из головы. Прощаясь, они условились встретиться в следующую субботу. Ох, как долго дожидаться ее, этой субботы! Целую неделю!

А командир корабля, Юрий Баглай, может хоть сегодня увидеть Лялю… Но вот и он сам. Вышел из каюты, остановился на палубе, смотрит на ручные часы. И сердито бросает боцману:

— Долго стягиваются на зарядку, товарищ мичман! «Это он, наверное, меня имеет в виду», — подумал Соляник, последним сходя на пирс.

Но именно теперь Андрею не хочется попадаться командиру или боцману под горячую руку. Чего доброго, и без берега оставить могут. А Солянику без берега никак нельзя. Ему надо встретиться с Лялей, узнать, о чем говорил с ней лейтенант Баглай. Ведь к нему самому не подойдешь, не спросишь…

И все же в этот день Солянику очень не повезло.

Началось с того, что после подъема флага командир корабля сошел на берег и, придирчиво осмотрев правый и левый борт корабля, крикнул рассыльному:

— Позовите сюда боцмана!

Небаба с момента побудки понял, что у Баглая почему-то плохое настроение, и поэтому держался с ним по-служебному официально, ловя каждое его движение, каждое слово.

— Слушаю вас, товарищ лейтенант.

— Кажется мне, — не глядя на боцмана, глуховатым голосом сказал Баглай, — что вот эти царапины на бортах становятся для вас привычными…

Никаких царапин Небаба не заметил, но и возразить ничего не мог. Где это видано, чтобы на боевом корабле младший возражал старшему! Да боцман и сам такого не стерпел бы по отношению к себе.

— Сегодня же поставлю матросов, чтобы покрасили. Все будет в порядке.

— Не «сегодня», а сделайте это сейчас же, — нетерпеливо и резко приказал Баглай.

— Есть, сделать сейчас! — Небаба подбросил руку к мичманке

— И еще одно… На шканцах и полубаке грязно!

У боцмана даже язык зачесался — так хотелось ему заметить, что там совсем не грязно, а если и остались какие-то следы после вчерашних гостей, так была же утренняя приборка, палубу вымыли, окатили, она уже и высохнуть успела. Но и на этот раз он только козырнул:

— Есть, произвести уборку! Разрешите идти?

— Идите.

Ясное дело, командир корабля, как и всякий живой человек, имеет право на хорошее и плохое настроение, но во всем должна быть справедливость. Он, боцман Небаба, может даже накричать на матроса, но никто из команды не обижается на него, знают, что он не шумит понапрасну… Боцман Небаба чувствовал себя обиженным. Ведь с ним можно иначе разговаривать. Разве он, боцман, не болеет душой за корабль, чтобы был он как игрушечка? Разве он не любит свой корабль?

И тут Небаба подумал: с тех пор, как Баглай начал командовать кораблем, они ни разу не поговорили друг с другом запросто, по-дружески, по-морскому. Ни разу не посидел командир корабля и в кругу матросов….

Однако и очень сетовать на Баглая он не мог. Не о своем, личном — о корабле беспокоится командир.

Небаба позвал Андрея Соляника и приказал:

— Возьмите в шкиперской шаровую краску, спустите шлюпку и обойдите корабль, посмотрите, где нужно подновить.

Других матросов послал внимательно осмотреть всю верхнюю палубу.

— Чтобы нигде ни пятнышка не осталось!

Андрей Соляник взял себе в помощь свободного от вахты сигнальщика, и они вдвоем спустили шлюпку на воду.

Теперь надо было добавить в краску олифы, размешать хорошенько и начать работу. Но, видно, правду говорят: если черт захочет, то и на ровном месте ногу сломаешь Андрей Соляник хотел пролезть под леером, чтобы спрыгнуть в шлюпку, да зацепил нечаянно банку с краской банка покатилась по чистой палубе, оставляя за собой серые, жирные ручейки… Андрей громко вскрикнул. Боцман, стоявший у противоположного борта, подошел, взглянул и выругался:

— Что же это ты наделал, черт бы тебя побрал?

— Сейчас все уберу, боцман. И следа не останется. Будет еще чище, чем было, — говорил Соляник, собирая пригоршнями краску и сливая ее в банку.

На том бы и закончилось. Но, как на грех, шум на палубе услыхал и Юрий Баглай. Он тотчас же вышел из своей каюты и остановился перед Соляником, который, ползая на коленях, сгребал ладонями краску. Горячая кровь ударила Баглаю в виски. «Так это же он нарочно сделал!.. Ясное дело, нарочно, — промелькнуло в голове. — Чтобы хоть чем-нибудь насолить мне». И Юрий Баглай крикнул, не помня себя:

— Матрос Соляник! Встать! Смирно!

Андрей медленно и неловко поднялся, вытянулся всем своим могучим телом, а руки с растопыренными пальцами, с которых капала краска, так и держал на отлете.

Баглай долго смотрел на матроса, губы его мелко подергивались. На скулах заиграли желваки.

— Прямо чучело какое-то! — вырвалось вдруг у него. В то же мгновение Баглай пожалел о том, что не сдержался, но было уже поздно. Глаза Соляника сверкнули.

— Товарищ лейтенант, я матрос боевого корабля! И прошу меня не оскорблять!

Это был вызов. Его можно было прочитать в больших черных глазах матроса. Баглаю следовало бы немедленно найти какое-то разумное решение, чтобы погасить возникшее напряжение. Но, чувствуя, что бледнеет, он воскликнул:

— Не возражать!.. С вами разговаривает командир корабля!

— Так точно, — согласился Андрей Соляник. — Но перед вами тоже не чучело… А краску я нечаянно… Так сам же и уберу.

И тут последовало неслыханное, невиданное на корабле. Юрий Баглай шагнул вперед и протянул руку к плечу Соляника, чтобы сорвать синий флотский воротник.

Соляник отшатнулся и хрипло, но довольно громко сказал:

— Не троньте, товарищ лейтенант! Предупреждаю, не троньте!

Баглай смотрел на него побелевшими от гнева глазами. Оглянулся, увидел боцмана Небабу, матросов, замерших на юте и шкафутах, увидел… замполита Вербенко. Тот стоял на причале и молча наблюдал за происходившим.

Огонь в груди Баглая мгновенно погас. Он вдруг почувствовал слабость и, с трудом ворочая языком, обратился к боцману:

— Палубу убрать… Матроса Соляника оставить на две очереди без берега.

Он намеревался скомандовать: «Смирно!» — и подойти к замполиту с рапортом, но тот повернулся и ушел. И Баглай закончил уже совсем тихо:

— Команде разойтись по занятиям и работам!

В каюте Юрий Баглай схватился за голову и застонал. Каких только глупостей не натворит человек за пять — десять минут! Что же теперь делать? Что делать?.. Если бы хоть замполит всего этого не видел, а то ведь стоял и смотрел. Смотрел и слушал!.. И даже на корабль не поднялся… Ну, на корабль он, может быть, и не собирался, наверное, просто шел мимо и остановился. Но это не меняет положения. Хоть бы чучелом Соляника не назвал! Хотя бы не пытался сорвать с него матросский воротник!.. И как такое могло прийти в голову?!

«Но ведь и Соляник виноват. Виноват в первую очередь. Нарочно он разлил краску на палубе или нечаянно, это его дело, а матрос, да еще служащий третий год, не имеет права быть таким неповоротливым. Так можно весь корабль в свинарник превратить. Тогда уже и с меня спросят, да еще как!.. А то, что случилось, пусть будет наукой для всей команды. Пусть знают, что служба есть служба, и не только Солянику — никому не разрешено бесчинствовать и возражать старшему, тем более ему, командиру корабля. Все это так, но что же делать дальше?.. Сидеть на корабле и ждать, пока замполит Вербенко вызовет, или самому отправиться? Все равно разговора не избежать. Лучше уж самому…»

Он вышел из каюты и удивился. Корабль жил обычной повседневной трудовой жизнью. Словно ничего и не произошло… От краски на палубе не осталось и следа Соляник стоял с тремя матросами в шлюпке, красил борта. На юте боцман Небаба учил двух молодых матросов вязать кранцы и морские узлы. Из машинного отделения доносился стук молотка, там со своими ребятами орудовал старшина машинистов Лубенец.

Всегда, когда командир сходит с корабля, вахтенный возле трапа командует: «Смирно!» На этот раз Юрий Баглай хотел сойти с корабля незамеченным. Еще издали он подал знак вахтенному, и тот лишь молча козырнул.

Баглаю казалось, что команда сейчас следит за каждым его движением и в глазах у всех — презрение.

Он долго ожидал в коридоре: у замполита Вербенко шло какое-то совещание. А когда наконец дождался, Вербенко не принял его.

Смотря в лицо Юрия тяжелым взглядом, он сказал:

— Меня больно поразило то, что я увидел и услышал сегодня утром… Но разговаривать с вами я буду не сейчас и не здесь. К семи вечера приходите ко мне домой.

— Есть, прийти домой… — растерянно ответил Юрий. Он старался в тоне замполита и в самом содержании сказанных слов уловить, что ждет его, но Вербенко, как всегда, был непроницаем. И, как всегда, наводил на Юрия непонятный страх.

Двухэтажный корпус начсостава стоял на склоне, неподалеку от цементной стенки, возле которой швартовались корабли. Зайти в этот дом можно было только по вызову или к друзьям. Но какая же у Баглая и Вербенко дружба? Он идет к замполиту в ожидании выговора, крупных неприятностей.

Ноги еле несут его, хотя ему не терпится поскорее пережить все, что предстоит.

Дверь открыл хозяин. Глаза Вербенко смотрели на Юрия не так тяжело и испытующе, как всегда. Они были даже приветливы. Может быть, потому, что хозяину положено быть вежливым с гостем.

Комната чем-то напоминала его кабинет в штабе. Книги, книги, книги. На стеллажах, на столе и даже на подоконниках. На одной из стен — три большие фотографии. В центре — красивая женщина, толстая коса переброшена через плечо. Слева — два мальчика, старший — пионер, с ярким галстуком, младший — в матроске, на лбу ровная челка. Справа — молодой человек с тяжеловатыми веками. В нем Юрий узнал Вербенко. Набрался смелости, спросил:

— Извините, капитан третьего ранга, не вы ли это?

— Да, это я, — сказал Вербенко. Он, задумавшись, прошелся по комнате, поправил очки и повторил: — Да… Удивляетесь, почему не в форме?.. А у меня тогда ее еще не было. Я учительствовал. Думал, что всю жизнь буду учителем. Но сложилось иначе. Военным стал. И теперь вот этой морской формы уже никогда не сниму.

— А это… жена, семья? — осторожно спросил Юрий, припоминая, что ни разу не видел Вербенко с женой и никогда не слыхал, есть ли у него сыновья. Сыновья выросли и могли разъехаться. А жена? Может, она в соседней комнате?

— Жена… семья… — глухо произнес замполит и замолчал, меряя комнату медленными шагами.

Юрий сидел, затаив дыхание и не спуская глаз с Вербенко. По лицу замполита скользили тени пережитого горя.

Он остановился перед Юрием.

— Я был лейтенантом запаса, флотским лейтенантом. За два месяца до войны меня взяли на переподготовку. А жена с детьми была в это время в Павлограде. Она тоже учительствовала. Язык преподавала и литературу… Ну, а потом — война. Домой я уже не попал, оказался в Севастополе… А семья не успела выехать, там и осталась, в оккупации…

Он снова начал ходить. Юрий чувствовал себя неловко, ему хотелось встать, но он боялся нарушить ход мыслей Вербенко, помешать ему рассказывать.

— Конечно, я не знал, что с семьей. Я писал письма домой. Думал: освободят наши Павлоград, и жена получит все сразу… Тогда многие с фронта писали в оккупированные города и села. Такие треугольнички, без марки. Наша почта где-то хранила их и отсылала по адресу в освобожденные районы. Освободили и Павлоград, но ответа я не получил… Подвернулся случай, меня отпустили на несколько дней домой. «Домой»! — На его губах мелькнула горькая улыбка. — Приехал, а оказалось, что дома у меня уже нет. Нет и семьи — ни жены, ни детей… Фашисты заперли их в школе и заживо сожгли. За то, что семья директора школы, за то, что я и моя жена — коммунисты… Люди рассказали, что детские крики были слышны, пока не упала пылающая крыша…

Вербенко подошел к фотографии и остановился -

— Это они кричали… Витюшка и Юрик… Мои дети… Меньшего звали, как и вас, Юрий. Ему сейчас было бы столько же, сколько и вам. И вот тогда я поклялся не снимать военного кителя, до конца моих дней служить на флоте. Воспитывать таких, как вы, потому что в каждом из вас я вижу своих сыновей…

— Товарищ капитан третьего ранга… Григорий Павлович, я ведь не знал… Простите, пожалуйста, что растревожил вас своими вопросами.

— Ничего, ничего, — остановил его Вербенко движением руки. — О прошлом надо вспоминать почаще. Потому что враг снова разжигает пожар, чтобы бросить в огонь чьих-то детей. Тех, которые живут сегодня. Тех, которые появятся на свет…

Он сел к столу, выдвинул ящик, взял сигареты и протянул Юрию.

— Курите, пожалуйста.

— Спасибо, не буду, — почему-то отказался Юрий, хотя ему очень хотелось закурить. Он смотрел на посеревшее лицо Вербенко, на его лысеющую голову, на тяжелые веки, прикрывающие, казалось, всегда сердитые глаза, на его твердые неулыбающиеся губы и видел перед собой не сурового замполита, а просто человека, пережившего непоправимое горе, но не сломавшегося, а до конца своей жизни ставшего на боевой пост.

Вербенко закурил сигарету и, взглянув через очки прямо в глаза Баглаю, вдруг спросил:

— Ну так что же, снова Соляник?

Переход был таким неожиданным, что в первое мгновение Юрий онемел. После всего, что тут сейчас говорилось, история с Соляником показалась ему мелкой, не заслуживающей внимания. О ней даже вспоминать неловко. А замполит ждал ответа… И Баглай поспешно сказал:

— Все уладится, товарищ капитан третьего ранга.

— Как уладится? — поднял тяжелые веки Вербенко. — Расскажите по порядку, с чего у вас началось и чем кончилось?

Баглай вконец растерялся. Вопрос поставлен четко и прямо. И отвечать на него надо так же. Но он уклонился от прямого ответа:

— Может быть, я погорячился, товарищ капитан третьего ранга… Соляник разлил краску на палубе и мне почудилось, что сделано это нарочно… А потом он пререкался, вел себя просто нагло. Ну и… — Юрий запнулся. — И я оставил его на две очереди без берега.

— А почему вы думаете, что он опрокинул краску нарочно? Разве с вами такого не могло случиться?

— Конечно, могло… Но тут другое…

— Что именно?

Юрий понял, что перед этим человеком он не может, не имеет права изворачиваться и фальшивить. Но и всю правду вот так сразу сказать тоже трудно.

— Неуважение к новому командиру…

— Почему неуважение? Вы дали для этого повод? Юрий вспомнил, как после вечера художественной самодеятельности он догнал Лялю, намереваясь проводить ее домой, хотя прекрасно понимал, что Ляля и Андрей — не просто знакомые.

— Да, повод был, товарищ капитан третьего ранга, — опустив голову, глухо сказал Баглай.

— Это хорошо, что вы… не кривите душой. А теперь, как говорится, возьмем голый факт. Соляник пролил на палубу краску, вы назвали его «чучелом» и оставили без берега. Оскорбили, да еще и наказали человека… Я советую вам извиниться перед Соляником и отменить свое взыскание.

Всего мог ждать Юрий, только не этого.

— Товарищ капитан третьего ранга! Как же это — отменить?.. Извиниться?..

Вербенко протянул руку за новой сигаретой и неторопливо заговорил:

— Чтобы наказать подчиненного, мужества много не требуется, достаточно власти. Но военный устав писан не только для рядовых матросов, но и для офицеров, и для вас в том числе. В нем и для Соляника, и для вас — справедливость одна. Вы это хорошо и сами понимаете. Перед государством, перед военным уставом мы все равны, только должности у нас разные. Но из этого не следует, что вы можете использовать свое служебное положение, как вам вздумается.

Юрий Баглай сидел пораженный. Все смешалось в его голове… Может, прислушаться к совету этого мудрого человека, прожившего такую трудную жизнь и воспитавшего не одну смену моряков? Но как же извиняться перед матросом? Да еще перед Соляником?!

И он почти простонал:

— Не могу я… Пусть лучше так все остается, а вы наложите на меня взыскание.

— Значит, я — на вас, вы — на Соляника, а Соляник на кого?

И тут Юрий впервые увидел, как губы Вербенко дрогнули в мимолетной улыбке, и эта улыбка сделала его лицо моложе и красивее. А Юрия она будто кнутом хлестнула, все существо его взбунтовалось. Уж не издевается ли над ним замполит? Не испытывает ли его командирскую твердость? И Юрий Баглай, чувствуя, что в груди у него не хватает воздуха, спросил:

— Разрешите, капитан третьего ранга… А случалось ли в нашей части, чтобы командир корабля извинялся перед матросом?

— Нет, такого не бывало. Но не было и случая, чтобы командир так тяжко оскорбил матроса! И вот что я еще хочу сказать вам. Независимо от того, извинитесь вы перед Соляником или нет, взгляните на случившееся шире. Ну, скажем, подумайте об офицерской чести. Надо иметь много мужества, чтобы, допустив ошибку, признать ее и исправить.

— А что подумает обо мне команда корабля?.. — В голове Юрия не укладывалось то, на чем настаивал Вербенко.

Замполит прервал его встречным вопросом:

— А как вы думаете, что говорит о вас команда сейчас?

— Очевидно… нехорошо говорит.

— Не «очевидно», а я уверен, что так оно и есть. Крепко подумайте, о чем мы тут беседовали.

Через двор, а потом по тротуару Юрий шел почти вслепую. Не знал, куда идет. Но не на корабль и не на квартиру к бывшему боцману Федору Запорожцу. Хотелось наедине с собой обдумать все, что произошло в течение этого дня.

Мысли роились вокруг одного: замполит советует ему извиниться перед Соляником!.. «Может, еще и перед строем? — горько улыбнулся в душе Баглай. — Вот так, выстроить всю команду на шкафуте, стать перед ней и, склонив голову, обратиться к Солянику: «Покорнейше прошу, дорогой и многоуважаемый Андрей Соляник, извинить меня за то, что я вас оскорбил и наложил на вас взыскание. Больше не буду!..»

Нет, предложение Вербенко звучало как издевательство!

Интересно, говорил ли замполит от себя лично, или он выразил также мнение командира части Курганова…

Конечно, спросить об этом Юрий Баглай не мог. Но как бы там ни было, он, Юрий Баглай, ни за что не извинится, себя на посмешище не выставит!.. Ох, Юрий, Юрий! Думал ли ты, что так начнется твоя служба?

Наверное, еще ни разу с тех пор, как свела их военная судьба, между Кургановым и Вербенко не было такого трудного разговора.

Вербенко стоял лицом к окну, а Курганов, вконец рассерженный, смотрел на его ссутулившуюся спину и с возмущением спрашивал:

— И вы предложили ему отменить взыскание?

— Не предложил, а посоветовал. А дальнейшее — дело его чести и совести, — не оборачиваясь, глухо ответил Вербенко.

— Но, Григорий Павлович, вы понимаете, что это такое?.. — Курганов стремительно поднялся из-за стола. — Да после этого Соляник Баглаю на голову сядет. Мы-то с вами хорошо знаем его.

— А я думаю, наоборот, Виктор Васильевич. Соляник убедится, что есть справедливость на свете, что его командир — человек порядочный. Ну, погорячился, с кем не бывает, а потом все-таки изменил свое решение. А Баглаю впредь хороший урок. Пусть навсегда запомнит: подумай, потом говори или делай: И что он тоже должен отвечать за свои поступки.

— Да за что же он должен отвечать? — с новой силой вспыхнул Курганов. — В чем вы видите его вину?.. Григорий Павлович, да вы меня просто удивляете!.. Подчиненный повел себя недостойно. Чтобы исключить в дальнейшем возможность повторения подобного, командир использовал свое право. И силу, и право дает ему устав. А как же иначе?

— Это не сила, Виктор Васильевич, а бессилие. — Не мигая, Вербенко смотрел на Курганова, и, что случалось редко, в глазах его был гнев. — Назвать матроса чучелом, протянуть руку к флотскому воротнику, ни за что ни про что оставить без берега, разве это сила?.. Нет, всему этому есть другое определение: невыдержанность своеволие, мне, мол, все дозволено, я командир корабля, а ты — рядовой матрос, стерпишь…

— Знаете, — поморщился Курганов, — слишком уж мы мягкотелыми стали. Забыли, как на войне было. Там не обсуждали, как сейчас мы с вами, то или не то слово употребил командир, а часто слова эти были крутые вспомните… А теперь подумать только! — командир может быть, несколько строже, чем следовало, обошелся с матросом, и из этого нужно делать целую историю! Да, в конце концов, где мы с вами, Григорий Павлович, на флоте или в институте благородных девиц?

Он уже не сидел и не стоял возле стола, а быстро шагал по кабинету, невысокий, крепкий, с буйной седой шевелюрой, разгоряченный и сердитый.

— Вот вы все про войну, Виктор Васильевич, — произнес Вербенко. — Да и крутое словцо нередко нужно было, но даже там, в тяжелейших условиях, где смерть ходила рядом с жизнью, царила справедливость. И солдат и матрос видели ее. Поэтому могли, спасая командира, и грудь свою подставить под пулю. А Соляник… Соляник, после всего, что произошло, защитит Баглая своей грудью? Думаю, что нет…

— Ну, это уж вы слишком упрощенно, прямолинейно.

— Почему же «упрощенно»? Наша армия, наш флот — не безликая масса. Армия и флот состоят из Соляников, Баглаев, Вербенко, Кургановых… И если мы сегодня не воспитаем глубокого уважения, любви друг к другу, не проникнемся верой друг в друга, то кто знает, что случится, если снова, не дай бог, вспыхнет война…

Некоторое время в кабинете царила тишина. Курганов не отвечал, о чем-то задумался, собрав над широкими черными бровями глубокие морщины. А Вербенко, воспользовавшись паузой, продолжал:

— Мы, Виктор Васильевич, почти все свое время, энергию отдаем боевой подготовке, и это правильно. Иначе нельзя. Новая техника, новая сложная аппаратура, новые корабли… Но не мне вам говорить, что есть еще один вид оружия — морально-патриотическая сила бойца, закаленная, крепче любой стали. А ее одним уставом не воспитаешь. И таким поведением, как у Баглая, — тоже.

— Но ведь и таким, как у Соляника…

— Согласен. Соляник часто бывает недисциплинированным. И Баглай должен ставить его на место. Это его обязанность. Но не так, как в данном, конкретном случае. Сейчас Баглай фактически сыграл антивоспитательную роль. И дал Солянику все козыри в руки… Ведь команда все видела и слышала, и, уверяю вас, она — на стороне Соляника. А когда тот же Соляник опоздал с берега, пришел под хмельком и Баглай посадил его на гауптвахту, команда была на стороне командира корабля, вы это хорошо знаете. И комсомольская организация обсудила поступок Соляника, и в стенгазету он попал. И мы с вами не спорили, правильно поступил Баглай или неправильно. А вот сейчас — спорим… И я уверен: пока мы тут с вами беседуем, продолжаются разговоры и на корабле. Неприятные для Баглая разговоры.

Курганов долго молчал.

— Значит, вы считаете, — спросил он, наконец, — что Баглай должен снять взыскание? Иного выхода нет?

— Это еще не все, — поднял глаза Вербенко. — Я посоветовал Баглаю извиниться перед Соляником.

Худощавое лицо Курганова медленно начало бледнеть. Некоторое время он смотрел на своего замполита недоверчивым и ошеломленным взглядом, а потом спросил, сдерживая дрожь в голосе:

— Вы… вы не шутите, Григорий Павлович? Вербенко поправил на носу очки и ответил:

— Это мое мнение, Виктор Васильевич. А для Баглая это лучший выход. Очистит совесть.

— Лучший, говорите? — Серые глаза Курганова потемнели. — По-вашему, лучший?.. Тогда вот что… Вот что… Баглая не трогать!.. Никаких извинений!.. Никакой отмены взыскания. Он — командир корабля, и это его право — карать или миловать! И я вас прошу, товарищ замполит, не вмешиваться…

Он понимал, что так с Вербенко разговаривать нельзя, но не мог подобрать слов, которыми можно было бы определить, во что же именно его замполит не должен вмешиваться…

— Хорошо, — медленно поднимаясь со стула, глухо сказал Вербенко. Он уже направился к дверям, но остановился и с болью в голосе произнес: — Что с вами, Виктор Васильевич? Ведь мы всегда понимали друг друга.

Курганов холодно взглянул на него:

— В части и на кораблях должна быть железная дисциплина. Тут двух мнений быть не может. Пусть Баглай в чем-то и перегнул, но он — за твердую дисциплину. Вот почему я его поддерживаю. Разве это не понятно?