ГЛАВА 1 ЛИЦО ОСЕНИ

Осень в этом году выдалась на диво теплой. Играл последними цветами игривый ветерок, ласково грело солнышко, а небо радовало глаз своей чистой непорочной голубизной, в которой лишь изредка проскальзывали седые перышки-облака, сиротами уплывающие к собратьям, на север. Птицы задерживались с перелетом в далекие южные страны, удивленно чирикая и потрескивая на ветках деревьев. Листья, вместо того, чтобы жухнуть и опадать, усердно принялись наливаться яркими, насыщенными красками, будто неизвестный художник в шутку прошелся широкой разноцветной кистью по хрупкому зеленому холсту, задумав дать жизнь всем самым немыслимым и неожиданным сочетаниям цветов.

Осень дышала и блаженно щурилась, как кошка на солнце, смешивая в палитре медовую акварель. Зеленый, серебристый, красный, желтый — лес; серый, коричневый, салатовый — дорога; синий, белый, голубой, прозрачно-хрустальный — небо, золотой — поле. Ведь если посмотреть внимательней, чем обычно, то это и есть жизнь: дорога, лес, поля да небо. Все дороги куда-то ведут, какими бы они ни были длинными, трудными или наоборот — короткими и счастливыми. Любой, даже самый большой лес где-нибудь уступит место полю. Но даже самое бескрайнее поле однажды соединится с небом, на горизонте. И лишь небо бесконечно! Оно прекрасно своей несокрушимой, терпкой красотой! В нем хочется раствориться, купаться, как в соленом море, и беспрерывно лететь, пока не сломаются крылья… Небо — самый опасный хищник, так думают люди. А на самом деле надо бояться Осени — той, что создала этот чарующий омут…

Хотя, если есть река, то почему бы не появиться русалкам?.. Ведь порой потерять себя оказывается не так страшно…

Конь, неспешно переставляющий золотисто-коричневые ноги, недовольно фыркнул: особенно наглый клещ укусил его в нос. Конь изнемогал. Ему хотелось, чтобы его расседлали, почистили и насыпали свежего овса… Конь искренне недоумевал, зачем хозяину пришлось тащиться в такую даль, да еще без должного отдыха.

Ездец, реагируя на недовольство животного машинально погладил его за правым ухом: ему были свойственны такие короткие и отрывистые ласки, и конь даже стал привыкать к ним, охотно подставляя голову под немного резкие движения грубой ладонью.

Черепица из обожженной глины на крыше постепенно сменилась на солому, в которой сразу же повадились делать серые бумажные коконы осы. Дома стали более приземистыми, светлыми и какими-то легкими. Как говорится: ближе к югу — меньше стен.

Любопытный лучик солнца, выбравшись на наезженный тракт из-за молодого кустика, озорно мазнул по лицу ездеца. Тот прищурился и, вынырнув из своих мыслей, уже осмысленно потрепал коня по холке.

— Потерпи еще пару побегов, Бронька. — вздохнул он (конь показал чудеса пластичности, повернув шею и скептически поглядев на хозяина: мол, молчал бы уж). — Скоро будем в веснице… Ай, проклятое солнце! И чего ему за тучами не сидится?

"Хоть бы одно облачко…" — с тоской думал он. — "Да чего уж там! Хотя бы половину…".

Ездецу, выходцу из северных земель, было жутко неуютно под палящими лучами стоящего в зените светила. Но кто озаботится мнением мерцернария на службе?.. Подписал контракт — изволь выполнять. Да даже если б и не подписывал: выбор-то не особо большой — либо на границу с Акиремой, либо снова на каторгу. А уж то, как ты будешь справляться, дело твое. Дали пять злотов, снабдили ржавым железом, торжественно вручили кучу трухлявого хлама, по какому-то недоразумению называющегося "формой" и отправили на границу — Родину защищать (мол, ты, сынок, избранный, должен отвоевать честь своей Отчизны).

"Было бы, — с тоской думал путник, — было бы, что отвоевывать".

Честно говоря, на Заросею с ее гниющей пышностью, "справедливой" кральской властью и крикливыми ярмарками ему было откровенно начхать с высокой званицы, и нанимался он лишь для того, чтобы хоть как-то сводить концы с концами — раньше. А сейчас — либо ты, либо тебя (ездец даже шею почесал — так явно ему привиделась пеньковая петля). Хотя, наверное, были и вещи, к которым и он не мог оставаться равнодушным. Особенного выводила из себя замаскированная, отдаленная на несколько сотен километров нищета: проезжая через очередную весницу он все больше и больше начинал чувствовать себя разряженным на Потеху гусем.

Веселые крики детей шумным ураганом ворвались в его мысли, заставляя поднять взгляд. Чумазые ребятишки, скинув одежду барахтались в грязной речушке. Их матери, стирающие неподалеку белье, грозно кричали на неразумных отпрысков: день Водославы остался далеко позади, и даже в такой мутной субстанции уже могли пошаливать ундины. Но дети, не чуя никакой опасности, продолжали бултыхаться в воде: тепло же!

Ездец завистливо вздохнул: он бы тоже не отказал себе в купании, но, дьябол побери всё и вся! Срочнику не положены такие изыски. Хотя, в другой раз путник плюнул бы на свое положение в придачу с косыми взглядами и устроил бы себе внеплановое плавание.

Конь, почуяв ухудшение настроя любимого хозяина, понуро фыркнул, обвел заросшее поле, простирающееся справа от тракта, унылым взглядом и побрел дальше. До ближайшей пограничной весницы оставалось не больше побега. Один побег. Всего побег. Еще целый побег…

Глаза заливал соленый пот, и ездец то и дело вытирал его рукой, на которой бегающий взгляд случайного зеваки смог бы заметить странный кожаный наладонник, крепившийся к кисти.

К сожалению, из-за ненавистной жары и просто плохого настроения, путник совершенно не обращал внимания ни на окружающие его красоты, бережно показываемые ему природой; ни даже на стреляющих глазками молодых барышень с корзинками клюквы, полностью погрузившись в свои мысли. Мысли эти, к слову говоря, радовали своей непроглядной тоскливостью и сгущающимся мраком.

— Ночь — день,

Бабочки крылья…

Звонкий голосок выводил незамысловатую мелодию.

Ездец повертел головой в поисках источника миловидной песенки, без зазрения совести прервавшего его размышления, но, судя по всему, голос раздавался прямо из леса.

Разумеется, дело обычное, когда в лесу кто-то поет, но отчего-то показалось путнику, что если он не направит коня прямо сейчас в лес, то случится что-то непоправимое. Руки, будто и не по воле хозяина, сами тронули поводья и направили коня по едва заметной тропе, давно уже заросшей травой и полевыми цветами.

— И что там такое творится? — себе под нос пробормотал Дарен.

Честно говоря, коню было абсолютно все равно, что творится в лесу. И лишь одно обстоятельство очень его огорчало: ездец не дал обгрызть так приглянувшийся ему кустик. Броний, снова извернувшись, флегматично покосился на хозяина: мол, оно тебе надо, а? Но путник был непреклонен.

— Это что же, ты мне предлагаешь еще и уговаривать тебя? — ездец приподнял брови. — Слушай, лошадка, это уже ни в какие ворота не лезет!

Конь обиженно застриг ушами: "Какая я тебе лошадка, двуногий?", но подчинился, хоть и без большой охоты.

На небольшой поляне, прижавшись к дереву стояла девчушка-подросток лет пятнадцати от роду, и громко напевала простой мотив. Короткие золотистые волосы растрепались, веснушчатое лицо с яркими голубыми глазами девочка подняла к безоблачному небу.

— Эй! — ездец окликнул ее. — Ты не заблудилась?

Девочка повернула к нему голову и пошевелила рукой, на которой сидело несколько разноцветных бабочек, немного дурных от осеннего тепла. Насекомые деловито прохаживались вдоль кистей рук, важно помахивая крыльями, забавно тыкали хоботками в веревку…

— Дьябол в корзине. — мрачно пробормотал путник, спешиваясь. — Что здесь произошло?

— У тебя есть имя? — вместо ответа ребенок весело улыбнулся: девочку будто и вовсе не волновало то, что она привязана к дереву.

Мерцернарий приподнял одну бровь, перерезая кинжалом веревки, стягивающие детские запястья. Бабочки, спугнутые им, встревожено вспорхнули и закружились над головой девочки.

— Естественно, у меня есть имя. — он присел перед ней на корточки. — У каждого есть имя. Меня зовут Дарен, а тебя?

— Дарен-подарен! — рассмеялась девочка и, не придав значения вопросу путника, продолжила: — А ты любишь бабочек, Дарен?

— Бабочек? — он посмотрел на разноцветные лепестки-крылья: раньше войник никогда не задумывался об этом. — Наверное, нет. Они — символ непостоянства…

— Верно. — блеснула голубыми глазами девочка. — Но они всегда приносят с собой на крыльях лето, легкой серебристой пыльцой покрывая мир. Если все бабочки умрут… — она сжала кулачок, а потом медленно разжала пальцы: на ладони лежал мертвый махаон. — То лето никогда не наступит, но… — бабочка зашевелила усиками, и путник с удивлением проследил за тем, как она, описав круг над головой ребенка, села ему на плечо. — Пока над миром летают бабочки, лето не закончится.

Он кривовато улыбнулся — видно, с непривычки. Странный ребенок… Хотя, ребенком девочку назвать было трудно. Она была небольшого роста — едва Дарену до середины груди доставала, — угловатая, тощая, как заморыш, и не видно еще тех частей тела, что отделяют девочку от девушки… Не это главное. Ее взгляд — вот что заставило Дара отмерить ей чуть больше лет, чем на сколько она выглядела.

Он склонил голову набок:

— Откуда такие мысли?

— Мысли? А откуда берутся все мысли?

Путник немного смутился и, не желая вызывать своими ответами еще больше вопросов, решительно поднялся на ноги, но внезапно нахмурился:

— Дом-то у тебя есть, чудо заморское?

— Не знаю. — девчушка пожала маленькими плечиками. — Смотря, что ты считаешь домом…

— Ну, хорошо. — он начинал сердиться: пустая болтовня всегда раздражала его. — Я тебя отвезу в ближайшее селение, а там уж пусть весничане разбираются.

Девочка не высказала никаких возражений, и Дарен решительно подсадил ребенка на Броньку и лихо запрыгнул сзади. Конь, меланхолично жующий траву, недовольно поводил боками, пытаясь избавиться от лишней ноши, но ездец был непреклонен.

— Броня, давай, милый. Переставляй ножки.

Если бы конь был человеком, то глубоко бы вздохнул и послал бы назойливого хозяина на дьяболовы пашни. Но он был всего лишь конем, а потому ограничился мрачным пофыркиванием и пошел дальше, выходя обратно на тракт.

Девочка мгновенно ухватила его за гриву и усердно стала заплетать ее в косички. И чем дальше, тем больше Бронино сердце стало оттаивать: ему нравился эдакий нестандартный массаж. Конь даже стал похрюкивать от удовольствия (ездец уже не раз удивлялся вслух: мол, лошадь, а хрюкает, как свин), а затем и вовсе коварно замедлил шаг, дабы продлить приятные ощущения. Дарен снова задумался о нелегкой судьбе, а потому не заметил мести любимой животинки.

Черные волосы чуть выше плеч давно засалились и упорно (дьябол бы их побрал!) лезли в глаза, игнорируя кожаный ремешок на лбу, перетягивающий их. Мерцернарий уже больше пяти оборотов пробыл в седле, и это не могло не сказываться на его как внешнем, так и внутреннем состоянии. Волчья срочность! Ездец был уверен, что новый инцидент на границе Заросского кральства и Акиремского княжества был вызван очередным пьяным дебошем пограничных войск одной из сторон, в результате которого кто-то оказался в простреливаемой зоне и… В общем, как всегда, да только последствия оказались тяжелее, чем раньше. В результате спланированной (инсценированной, случайной) перестрелки погиб кварт-велитель, приходившийся дальним родственником самому князю Акиремы. Правящие верхи раздули скандал до полного безобразия и объявили его политическим со всеми вытекающими оттуда последствиями. Стрелявший в несчастного пьяного кварт-велителя был сделан личным врагом его Светлости и приговорен к казни. Акирема потребовала выдачи государственного преступника, но Заросея, осенив себя Оаровым знамением, отказалась брать на душу грех… Моя хата с краю — ничего не знаю. Но, пока бедолагу не нашли, на границе царила такая напряженность, что впору было искриться воздуху. А царственное дурачье отворачивало носы от мирных переговоров, не замечая скопления черни над их головами: давно точившее на Зоросею с Акиремой зуб Обьединение Трех уже потирало потненькие ладошки в предвкушении нападения и последующего за ним сладкого куска…

При других обстоятельствах Дарен бы непременно отказался, и не просто отказался, а рассмеялся бы в лицо тому, кто осмелился предложить ему такое провальное дело. Но, увы! Обстоятельства сложились так, как сложились, а исправить их было под силу лишь Оару и путник сильно сомневался в том, что бог снизойдет до решения мелких дрязг смертных.

Оказаться в Здронне никому не улыбалось. Им пугали мелких воришек, преступники готовы были перерезать себе глотку — лишь бы туда не попадать. Здронн было за что ненавидеть и бояться.

Выстроенная в скале тюрьма еще с конца правления последнего кралля из предыдущей династии пугала всех, кто совершил какой-либо маломальский проступок: последний кралль — хиленький юноша с ясными голубыми глазами — неожиданно вырос в жестокого и деспотичного правителя, развлекающегося казнями по утрам. Как так вышло — история тактично умалчивает. И есть ли смысл рассуждать о том, чего уже никогда не узнать? Лишь кровавыми чернилами в летописи пестрило имя: Литоган Жестокий.

Как и почему туда попал наш герой — отдельная история. И войнику совсем не хотелось ее вспоминать.

В общем, дела были, прямо-таки хуже некуда. Дарена срочно реабилитировали, зачитали приказ кралля, дружески похлопали по плечу, припугнули смертной казнью в случае неудачи и отправили разгребать заваренную кральскими недоумками кашу. Хотя, кто надоумил кралля или его советников найти его, неопытного молокососа и реабилитировать, несмотря на прошлые грехи, никто не знал.

На груди ездеца сквозь слой пыли виднелись возвращенные нашивки и награды, в петлице снова пестрела алая лента — символ мерцернария, плечи гордо расправлены (привычка). Поперек левой брови и вдоль подбородка протягивались светло-розовыми нитками еще не застарелые шрамы — память о последней войне, делая его лицо похожим на некрасивую маску дешевого балаганщика, под темно-коричневыми глазами пролегли темные тени. Черные штаны были заправлены в высокие шнурованные сапоги, а на поясе сверкал пряжкой ремень. Короче говоря, ничего примечательного в Дарене, на первый взгляд, не было. А красивым его назвать было и того труднее.

Нос внезапно защипало, и путник, досадливо чихнув, огляделся по сторонам. Справа от тракта цвели и благоухали синие шарики (название Дарен забыл), на которые у него с детства имелась жуткая аллергия. Он обиженно поморщился и поправил съехавший на нос ремешок.

— Здоров будь, Дарен! — тихо подала голос девочка, не оборачиваясь.

— Благодарю, — вздохнул он.

Броний радостно заржал и ускорил шаг. Ездец прищурился: впереди виднелась долгожданная весница.

— Вот бы бадью с теплой водой, плотный ужин и на боковую! — мечтательно обронил он и тут же замолк, вспомнив о девочке.

С испуганными сторожами ворот проблем не возникло: молоденькие пареньки, неумело отдав честь, быстро пропустили мерцернария в весницу.

Мимо лебедями-павами проплывали-прохрамывали домишки — какие совсем чахлые от времени, а какие и побогаче, крыши пестрели свежей соломой, а из хлевов доносилось нестройное мычание, похрюкивание и блеяние. Около жилищ выстраивались чуть ли не очереди из зевак: какое событие — сам мерц пожаловал!

Какая-то буйная коза, бешено сверкая глазами и фанатично, визгливо мекая, вылетела из-за поворота прямо под ноги коню и плюхнулась на заднюю точку. Бронька едва успел в испуге шарахнуться от взбешенного животного. Но коза, решив идти тараном, неумело встала на ноги и боднула лбом его ногу. Конь брезгливо приподнял конечность, но отвечать на подлость не стал: не того полета птица.

— Дунька! Куда ты, окаянная?! — вслед за козой кинулась пухленькая миловидная женщина с веревкой в руках. — Вернись, дурочка, вернись!

Но коза, заприметив немилую хозяйку, подскочила на месте и, испуганно мекнув помчалась дальше.

Дарен усмехнулся: в каждой веснице одно и то же, одно и то же…

Конь, еще раз брезгливо дернув ногой, пошел дальше, не забывая мрачно всхрапывать.

— Бабушка, — путник спешился и обратился к маленькой старушке на грубо сколоченной лавочке. — Вы не знаете человека, который мог бы приютить девочку у себя? Я нашел ее в лесу. — он показал глазами на коня.

Старушка подслеповато сощурилась, разглядывая ребенка, а потом удивленно прошамкала:

— Та это ш Велимка, штароштина дочш нажванная!

"Даже так!" — удивился Дарен, но виду не подал. — "Тем более странно: что делала дочь старосты одна в лесу в двух побегах верховой езды от весницы?"

— А где живет староста, бабушка?

— Та езжай до самой сердцевины весницы, сражу дом-то егойный и заприметишь.

— Спасибо, бабушка. Дай Оар вам здоровья.

— И тебе не хворать, сынок.

Дарен двинулся в глубь поселения, ведя коня, горделиво поднявшего голову. Необычные, редкого янтарного цвета глаза хитро щурились, а в каждом шаге сквозила такое непробиваемое самоуважение и грация, что ездец невольно улыбнулся: точь-в-точь королевский жеребец!

— Эх ты, выпендрежник. — он ласково пожурил коня и посмотрел вперед. — Э, да мы, кажется, пришли.

Изба, срубленная из цельных стволов, радовала глаз своим размером. По сравнению с убогими лачужками, встречающимися Дарену по дороге, она казалась кральским дворцом. Свежевыкрашенные зеленые ставни, вместо бычьего пузыря в окнах полупрозрачная слюда: не слишком доступный для обыкновенного старосты материал.

— Господин мерцернарий? — удивление, наигранная радость и чуть немного досады в голосе. — Чем обязаны Вашему визиту в нашу Рябиновку?

Дарен обернулся. Староста (а, судя по всему, это был именно он) изумленно распахнул заплывшие глаза, насколько это позволяли сделать толстые щеки. Щупленький, крепко сбитый мужичок был на полторы головы ниже Дарена, и тот мысленно скривился: не понравился ему староста.

— Да вот, дочку Вашу привез, — невозмутимо отчеканил Дарен покосившись на коника, где гордо восседала Велимира. — Примете?

Староста неотрывно смотрел на девчушку, потом перевел расфокусированный взгляд на путника.

— Д-да, конечно. Проходите, господин… э-э…

— Дарен Гориславин.

— Ох-х, конечно, господин мерц Гориславин. — староста засуетился вокруг ездеца, подозвал чумазого мальчишку-конюшего, наподдал ему и отправил чистить коня господина. — Мое имя Борщ. Борщ Изяславов. Проходите, господин. Мой дом — ваш дом!

Дарен слушал сумбурные высказывания Борща вполуха, снимая девочку с Брони. Его мысли уже были далеко отсюда: где-то на дне бадьи с теплой водой. Девочка проскользнула в дом, и путник двинулся за ней, но в дверях остановился и обернулся на продолжающего стоять столбом старосту:

— А что дочка-то ваша в лесу делала?

— Да кто ж ее знает? — преувеличенно весело отозвался Борщ, нервно перебирая руками тесьму, перевязывавшую рубаху под животом. — Она у нас того, чудаковатая немного, мало ли что ей в голову взбредет? Да и не дочь она мне вовсе: так, после смерти сестры сводной осталась сироткой, а я по доброте душевной пригрел ее у себя, да и…

— Понятно. — оборвал его Дарен, демонстративно зевнув. — А как вы объясните тот факт, что Велимира была привязана к дереву?

— Ах! — Борщ охнул, умело изобразив удивление. — Неужто ль опять разбойники на тракте появились? Ох, нехорошо это, не к добру, как же зерно-то на продажу в город возить теперь, коли есть опасность нарваться на людей лихих?

— Успокойтесь. Я на тракте две седьмицы провел и никаких разбойников не видел. — проговорил Дарен, входя в дом.

Комната из-за заливавших ее лучей казалась янтарной. На деревянных стенах висели куклы-охранницы: никого в дом не пропустят с дурными намерениями. Через узкое Оарово окошко проникал тонкий луч солнца, освещавший уголок Бога, в котором исправно находились священные вещи: горстка семян, щепотка соли, камень, зеркальце и потухшая свеча.

"И семена золотистые, — отметил мерцернарий. — Только сила не в красоте, а в душе…"

Раньше у него тоже был такой уголок. Пшеница означала урожай, соль — достаток в доме; камень показывал, в мире ли живет семья, али бедствует да бранится; зеркало отражало злые помыслы, а потухшая свеча символизировала человеческую жизнь. Если кто-то в семье умирал, ее зажигали и ждали, пока не прогорит свеча до отметки, на ней обозначенной. Ежели голод стоял — семян не было видно на красном платке, рядом с остальными предметами. Отсутствие соли говорило гостю о том, что в бедственном положении находится дом, а если зеркальце было перевернуто — то все, наползла болезнь страшная, и умертвила кого-то из семьи.

Но сейчас у Дарена был другой Бог, а точнее, Богиня… И пока он не обзаведется семьей, не будет покровительствовать ему Оар.

— А… да-да, конечно! — снова затараторил староста, о котором путник уже успел забыть. — Проходите, господин! Э-эй, Светислава! Распорядись-ка гостю комнату приготовить!

— И бадью с горячей водой. — невозмутимо добавил путник, скидывая запыленный плащ на широкую скамью при входе.

— Дык… — хозяин дома икнул. — Понимаете, господин мерцернарий, воду-то греть надо, да и бадья у нас небольшая: мы ж люди скромные…

— Ничего. Я подожду.

— Х-хо… хорошо, господин Гориславин. Все устроим. Светислава, да где ты уже? Готова комната?

На лестнице показалась румяная жена Борща: хрупкая женщина лет сорока в домашнем платье. На неожиданно худом лице застыло то же выражение, что приклеилось и к лицу хозяина: "больше масла, меньше супа", так, кажется, мать говорила. Слащавые улыбочки, будто купленные за пять медьков в ближайшем ларьке, плохо скрываемое недовольство в подернутых пленкой страха глазах… Все это успело утомить Дарена за проделанный путь.

— Господин мерцернарий, следуйте за мной. — хозяйка попыталась заменить улыбку "сладкая, как мед" на "приторно-противная", но у нее ничего не вышло и уголки губ раздосадовано опустились вниз. — Мирка, поставь греться воду для господина!

Велимира, топтавшаяся в сенях, отрывисто кивнула и кинулась исполнять приказ мачехи. Дарен проводил ее взглядом и, подхватив с пола замызганную торбу, отправился за Светиславой.

— Надолго-то к нам заехали? — участливо поинтересовалась жена Борща (валил бы к дьяболовой бабушке скорее!).

— На ночь.

Быть может, мерцернарию показалось, а может, хозяйка действительно облегченно вздохнула.

— Проходите, пожалуйста. Скоро бадью слуги принесут и наполнят… Вы как любите: погорячее али попрохладней чтоб было?

— Погорячее. И молока принесите.

— М-молока? — переспросила озадаченная хозяйка. — Но, господин, если вас устроит утреннее…

— Любое. Лишь бы не прокисшее. — сухо оборвал ее Дарен: ему уже надоела глупая болтовня хозяев.

Жена Борща понятливо кивнула и буквально выбежала из комнаты.

Дарен сел на грубую, но сколоченную на совесть, кровать и огляделся. Сквозь слюдяное окошко в комнату проникал приглушенный свет, на узком столике стоял подсвечник со слегка оплавленными свечами, рядом же лежали трут и огниво. На золотистой деревянной стене висело местное "произведение искусства", наверное, купленное на одной из городских ярмарок за бесценок. На холсте была изображена девушка, легкими теплыми мазками. Круглое, румяное личико обрамляли длинные каштановые кудри, легкая ткань платье облегала хрупкий стан; правое плечико незнакомка кокетливо оголила, но вовсе не для того, чтобы привлечь чье-то внимание. Просто так, будто бы в зеркало смотрела на свое отражение.

Никакого особого мастерства Дарен в картине не видел, но девушка все равно была красива: будто светилась изнутри. Он даже задумался над тем, как неизвестному художнику удалось добиться такого результата; сам Дарен предпочитал краскам грубый уголь, ведь черным цветом намного сложнее передать оттенки красного и переливы изумрудного.

Мерцер закусил одну губу и, распустив на торбе шнурок, извлек оттуда потрепанный кусок бумаги и маленький уголек, после чего стал копировать картину. На память… Не отвлекли его ни слуги, принесшие тяжеленную бадью, ни хозяин с женой, по очереди заходившие следить за тем, как она наполняется, ни даже их молоденькая дочка, поставившая на стол кувшин с молоком и положившая рядом с ним полотенца. На желтоватом листке жухлой дешевой бумаги медленно проступали контуры лица, плеч… Выразительные серые глаза, повинуясь движениям руки путника, обретали печаль и одновременно глубину. Он никогда не любил копировать, всегда добавлял что-то свое… Закончив работу, Дарен запер массивную дверь на засов, влил молоко в горячую воду и, раздевшись, быстро залез в бадью. Конечно, хозяйка пожалела воды, и, разумеется, она была не такая горячая, как любил путник, но сейчас Дарена такие мелочи уже не волновали.

— Хор-рошо!

Мягкая субстанция бережно приняла его в свои объятия, нежно обласкав кожу. Дарен закрыл глаза и полностью погрузился в теплую субстанцию. Окрасившаяся в белый цвет вода сомкнулась над его головой, лишь черные волосы остались плавать на месте человека. Со стороны это выглядело, наверное, диковато: черное на белом, уголь на снегу, смертельная рана в груди…

Дарен вынырнул на воздух и с усердием стал оттираться от копоти дорог. К коже возвращался привычный белый цвет, а щеки покрылись ярко-алым румянцем. Его еще с детства дразнили из-за этой дурацкой особенности: красные пятна на белой, как заморский мрамор, коже выглядели на редкость глупо и несуразно. Но никто не замечал того, как тогда начинали живо блестеть его глаза. Белое, красное, черное… Цвета сущего. Белый олицетворяет Рождение, Свет, Душу. Красный — Кровь, Плоть, Равновесие. Черный — Смерть, Грехи, Увядание… Впрочем, нет. Увядание — это желтый цвет, а не черный. Тем более, что и у темного есть свои положительные качества: недаром этот цвет — друг всех ночников и воров.

— Ну и чепуха иногда приходит в голову. — вслух усмехнулся Дарен и покачал головой, которую облепили мокрые темные пряди.

К ужину путник спустился свежий, как утренняя роса, и заметно подобревший. Запасная простая одежда не стесняла движений и была намного удобнее форменной, которая в данный момент постиранная сушилась на улице, с лица Дарена исчезла злость и усталость, а волосы путник завязал узлом, чтобы не лезли в глаза. Староста довольно хмыкнул в усы, а его жена быстро подхватила гостя под руку и повела к столу.

— А это, господин Гориславин, наши дочери и сын. — гордо возвестила она, указывая головой куда-то вперед. — Софья, Чернава и Дубаня.

Дарен проследил за ее взглядом и рассмотрел двух девочек — одну совсем маленькую, и девять годиков еще не стукнуло, а вторую — чуть постарше Велимиры, да юношу лет восемнадцати, который походил на отца всем, кроме живота.

"Впрочем, — подумал путник. — Живот — дело наживное".

На девочках красовались праздничные платья, хотя никакого праздника в стране не намечалось, если, конечно, не считать им его приезд. Мышиного цвета волосы младшей сестры были заплетены в две косы, а старшая подобрала черные, как уголь, косы сзади, закрепив их на затылке. Парень хмурился и, невольно копируя отцовские манеры, теребил веревку на поясе.

— А где Велимира? — нейтрально поинтересовался он, садясь на заботливо отодвинутый стул.

— Ах, Мирка сейчас в хлеву прибирается. — заискивающе улыбнулась Светислава.

"Тоже мне, сказка про неугодную падчерицу! — искренне подумал Дарен, — дурдом какой-то!"

А вслух поинтересовался?

— Разве она не будет есть за общим столом?

— Девочка сейчас занята. — вмешался староста. — Потом поест.

Дарен едва заметно пожал плечами. В конце концов, Борщ был прав: его семья, его порядки. И кто он такой, чтобы вмешиваться? Тем более голодный взгляд то и дело натыкался на разные вкусности (хозяйка расстаралась), а в животе предательски заурчало. Вскоре Дарен уже уплетал за обе щеки, забыв о привезенной девчушке, которая за всю трапезу так и не появилась на пороге дома.

— И тогда… ик! Пришли войники, да токма весницу уже сожгли акиремцы поганые! Ик! А прадед со своими братьями успел схорониться в ближайшем… ик! Селении. Да так и основали здесь Рябиновку, да, сын?

— Ик! — возмущенно высказал Дубыня свое бурное мнение.

Дарен терпеливо внимал пьяным речам старосты, пятый раз выслушивая повесть о возникновении весницы Рябиновки, и повесть этак, надобно заметить, с каждым разом (и кружкой биры) обрастала все новыми, леденящими душу подробностями.

Путник медленно попивал горьковатую рябиновую (жаль, что не вересковую) биру и вновь продумывал план действий по приезду на границу. Но хмель постепенно делал свое дело, и в голове становилось все чище и чище, пока Дарен, наконец, не пришел к решению, что у него слишком мало сведений.

— Спасибо за хлеб-соль, хозяева. — устало произнес он. — Не будьте в обиде, я удалюсь к себе в комнату.

Но, кажется, никто не заметил его ухода. Внеплановая пьянка со всеми вытекающими из нее последствиями продолжалась, а путник, будучи вымотанным и немного захмелевшим, не заметил пропажи листка с рисунком, опрометчиво оставленным им на кровати.

"Хоть бы завтра тучи набежали! — мечтательно подумал он, закрывая глаза и укрываясь лоскутным одеялом. — Ах, как бы я был благодарен природе-матушке!".

Бронька, жеманно вытянув шею, согласно фыркнул в конюшне.

— Будь ты проклята! — он в отчаянии сделал то, на что бы никогда раньше не решился… — Отныне тебе запрещено появляться в землях Лесных жителей!

Женщина гордо подняла подбородок, сверкнули черные глаза, а не собранные ничем волосы рассыпались, обвивая хрупкую фигурку в длинном синем платье… Одна против целого клана. Против всех, кого знала, любила, кому искренне верила! Что ж… Хрустели все клятвы и обещания, как опавшие осенние листья под ногами, хрустели и рассыпались прахом под тяжелыми сапогами непонимания, осуждения и горечи. Ей никогда еще не было так страшно. Больно будет потом, но пока было только страшно. Колени предательски дрожали, но женщина не опустила взгляда:

— Воля Ваша, отец.

— Ты не дочь мне более!

Она не вздрогнула, но на миг опустила веки, приглушая отзвуки грозы, зарождающейся в зрачках.

— Что ж… Будь по-твоему… — дождь усилился, заглушая последующие слова, и тогда она прокричала: — Да снизойдет на вас тень мрачная! Да поглотит она ваш разум, и да не сможете вы уйти из-под гнета, пока не будете прощены! — и женщина растворилась во мраке, будто и не было ее никогда.

Черноволосый мужчина долго смотрел сквозь пелену дождя, еще не до конца понимая, что он натворил. Но звенящая золотистая струнка, издав жалобное "треньк!" уже лопнула, и пути назад не было. Он упал на колени, чувствуя, что это конец… Дело сделано. Тьма, довольно мурлыча, потирает ручки и ласково скалится в их сторону. Ничего не изменить. Тяжелые капли дождя стекали по его окаменевшему лицу, обжигая морозным ветром, луна полностью скрылась за тучами.

— Чего встали?! — черные волосы взметнулись вслед за их хозяином. — Идем отсюда! Идем! Отныне это место проклято…

Дарен резко открыл глаза и судорожно сжал руками одеяло. Сна не было ни в одном глазу. Будто и не сон был вовсе…

— Что за дьябол?

Да нет, точно сон, сон. Что же еще? Да и не припомнить вовсе уже, что привиделось.

Дарен отер холодный пот со лба и вынудил себя улыбнуться, как будто глупая улыбка могла прогнать черноту отступающего ужаса сновидения.

Светало. Наступило то время суток, когда еще не понятно, наступает ли день, или просто ночь такая светлая выдалась. Петухи еще не проснулись, а небо не посерело. Но путник точно знал: еще немного — и первые лучи солнца осветят сонную землю, и тогда снова забурлит, закипит, как в диковинном ковше, людская жизнь. Это чувство было сродни тому, которым листья начинают ощущать скорое приближение художницы-осени.

Внизу раздался громкий стук, а затем послышались чьи-то голоса. Дарен напряг слух и, припав к полу ухом различил слова:

— А я тебе говорил… дурень!

— …сумел.

— …дальше… глубже в лес!

— …куда привязал… неумеха.

— Отец!

— В следующий раз… попробуй только у меня! Девчонка уже… нахлебниц не держать…

— …знал, что… поедет мимо?

— А! Пустоголовье!

Дарен нахмурился. Он мог и ошибаться, но уж слишком четкой выходила картинка. Или нет? А-а, ладно, ему-то что за дело?

"Путник, не будь холодным" — усмехнулась где-то рядом Эльга. — Лед не может быть живым…"

"Помни обо мне, Верная" — немного резковато отозвался Дар, не ожидавший от богини такого интереса к его жизни.

Он сел на жесткой кровати и протер руками лицо. Со стены на него грустно смотрела красивая темноволосая девушка. В предрассветной мгле ее лицо посерело, но приобрело какие-то другие, живые и печальные черты. Светлые губы грустно улыбались Дарену, а в темных глазах застыла пламенем в снеге тоска. Так странно сделалось путнику, ведь днем ему казалось, что лучистый взгляд незнакомки наполнен искренней, янтарной, пенящейся, как свежая бира, радостью, да и сама девушка смеется от светлого счастья… Игра светотени или задумка талантливого художника? Быть может, и то, и другое.

Дарен решительно встал: пора было собираться. Если покинет весницу с рассветом, то дотемна доберется до пограничной заставы. И это будет значить, что у него останется еще целый день в запасе, чтобы попытаться разобраться хотя бы в вершках проблем, без назначенных кралем людьми. Ведь главным мерцернарий был только формально, на деле же все делали ищейки главы государства, перевирающие любые не нравящиеся им факты, и переворачивая все произошедшие события с ног на голову.

Путник стал одеваться, но, не надев один сапог, усмехнулся и хлопнул себя по лбу: его форменная одежда осталась на улице. А ведь ночи, в отличие от дней, были прохладными, и теперь все наверняка будет сырым. Дарен, покачав головой, быстро накинул на плечи плащ и выскользнул за дверь. Бесшумно спустился по лестнице, поздоровался с хозяйкой, выбежавшей из кухни, наступил на хвост огромному рыжему котяре…

Кот взвыл дурным голосом и, выгнув спину, зашипел на путника, потом бросился прочь, прямиком под ноги хозяйке. Женщина, не ожидав от полосатого питомца такой подлянки, не удержала равновесия и упала на пол. Глиняная крынка со сметаной, которую она прижимала к пышной груди, вылетела из рук и, утробно звякнув, раскололась. Густая белая лужа растеклась на полу, источая нежный кисловатый запах. Котяра, мигом учуяв лакомство, на полпути к двери в кухню остановился и, принюхавшись, ринулся обратно, тем не менее обойдя по широкой дуге Дарена. Светислава выкрикнула пару крепких слов, после чего, кряхтя и охая, встала и попыталась оттащить кота за шкирку от испорченной безвозвратно сметаны.

— Стой, рыжий дьябол! — ее лицо, исказившееся страданием, приобрело едва заметные дерзкие черты. — Ах, каналья! Запру тебя на псарне, будешь знать, умник!

— Да он тут, собственно и не причем. — виновато улыбнувшись, заметил путник.

Женщина нехотя повернулась в его сторону, и Дарен, увидев у нее на лбу написанное крупными буквами желание кого-нибудь убить, поспешил выбежать во двор.

Раннее утро встретило путника нестерпимо приятной и такой желанной прохладой. Тонкие губы сами искривились в улыбке, а в глазах сверкнул озорной огонек. Сверкнул и пропал, будто и не было его вовсе. Первые лучи солнца уже опасливо выглянули из-за горизонта, небо окрасилось в золотисто-серый цвет. Последние звезды тоскливо гасли, как испуганные светлячки, уступая место рождающейся заре. Звезды — они ведь вечны, а заря рождается каждый день разной… Живет несколько мгновений, умирает, а потом снова ждет оборот до нового рождения, чтобы снова удивить красками тех, кто еще не разучился удивляться. Осенняя заря всегда была особенной: карамельно-золотистая, медовая, как наливное яблочко, она всегда приносила с собой надежду на что-то светлое и далекое. Странно, да? Приход осени всегда сопровождался и грустью, радостью. Она пела свою странную грустную песню, из-под тонких ее пальцев вытекала задорной речушкой щемящая струнная мелодия старушки-скрипки.

Дарен постоял на крыльце с волну, не желая прогонять столь редкое ощущения покоя и умиротворенности, а потом, широко зевнув и зябко передернув плечами, поспешил за вещами.

— Спасибо за прием, хозяева. — Дарен усмехнулся уголками губ и, покопавшись в торбе, со вздохом извлек оттуда кошель. — Сколько я должен вам за постой?

Путник сначала было хотел уехать, не расплатившись, а потом… В конце концов, в прошлой гостильне с него содрали в три раза больше. Да и не пригодятся денежки-то в ближайшее время. Ежели только оружие нормальное купить… Да на него все равно не хватило бы тех трех златов, которые еще звонко переговаривались в кошеле.

— Д-да… Господин мерцернарий… — замялся Борщ, алчно уставившись на стрибрянник, мелькнувший в ладони путника.

— Этого будет достаточно?

Дарен скривился, заметив реакцию старосты. Нет, разумеется, он понимал, что мужик вряд ли смог бы получить стрибрянник практически задарма, но богатая изба говорила сама за себя. И ему было неприятно до тошноты. Путник показательно зевнул и пригладил немного взъерошенные волосы рукой.

— Более чем, — Борщ вышел из застывшего состояния подозрительно быстро и часто закивал, поспешно пряча монету за пазуху (будет теперь, на что купить себе новый кафтан). — Господин мерцернарий еще чего-нибудь желает?

— Собери мне в дорогу еды, хозяйка. — он кивнул Светиславе и остался ждать в сенях.

Но, странное дело, лишь только Дарен вышел за пределы жилища хозяев, на душе посветлело и полегчало. Первый сорванный ветром листочек плавно опустился рядом с ним. Второй путник, улыбнувшись, поймал и, как в детстве, загадал желание. Потом, воровато оглядевшись, смутился и отпустил листик лететь дальше:

— Чего это я, в самом деле?.. — а перед глазами стояли никак не покидающие его память сцены прошлого

Память же, как кошка. Она может существовать и без ее хозяина, но с ним обретает иные качества. Приходит и уходит, когда ей вздумается, подняв ощетинившийся пушинками-событиями хвост и спрятав дикий блеск в расширившихся зрачках, чтобы потом, когда хозяин отвлечется, подкрасться сзади и цапнуть побольнее. И не разозлишься на нее, потому как память — неотъемлемая часть твоей жизни. Один раз попытавшись выгнать ее из сердца, будешь страдать веками. Человек-без-памяти… Нет, это уже не человек. Если мы не будем помнить — мы перестанем быть собою, а это страшно, так нестерпимо страшно! Память — странная штука. Она хранит равное количество невыносимо грустных и невозможно радостных мгновений. И если чаша весов начинает склоняться лишь в одну сторону, человек теряет свое "я", забывая, что вторая чаша тоже существует, хоть и не ощутима она… Мстителям уже никогда не будет доступна радость жизни, ведь они потеряли ее суть и забыли ее запах. Блаженным* же никогда полностью не познать моря печали, касающегося их лишь мелкими солеными каплями, мгновенно высыхающими на теле… Странная штука — память.

Путник уже собирался вскакивать на коня, когда на крыльцо выбежала раскрасневшаяся Велимира.

— Дарен, стой… те!

Он взглянул на раскрасневшееся от бега, живое лицо с выразительными голубыми глазами: будто сам аньол запечатлел на нем свой поцелуй. Короткие золотые волосы, не расчесанные с утра, упрямо лезли на лоб, хотя их туда никто не приглашал.

Дамер нахмурился, вспомнив утренние обрывки непонятного разговора, и в лоб спросил:

— Зря я тебя привез обратно? — и продолжил седлать Броню.

Девочка часто заморгала, будто бы не понимая, о чем он говорит, а потом широко улыбнулась и протянула ему ладошку, на которой покоился круглый черный камешек с дырочкой, через которую был продет тонкий кожаный шнурок.

— Что это? — путник взглянул ей в глаза.

— Отдарок на подарок. — тихо ответила Мира и, переложив из своей руки в его ладонь камень, сжала ее. — Надень его, пожалуйста.

— На какой подарок? Зачем? — удивился Дарен и строго начал: — Велимира, я не…

Девочка приложила маленький пальчик к губам и испуганно оглянулась на дверь. Та вдруг отворилась, выпуская на воздух недовольную жену Борща.

— Вот ты где, маленькая паршивка! — грозно прорычала она, быстрыми шажками подходя к ним и оттаскивая Велимиру за ухо; та лишь жалобно пискнула. — Мешаешь, господину, значит? Ох, и доиграешься ты у меня: самолично выпорю!

Дарен перевел хмурый взгляд с испуганной девчушки на хозяйку. Ее лицо было красным, левое веко слегка подергивалось, а брови гневно сошлись на переносице. Пара серых прядей выбилась из-под белого платка, которым она убрала волосы. Рядом с девочкой Светислава казалась несуразной бабой. Да такой, в сущности, и была.

— Девочка тут ни при чем. — вмешался путник. — Я сам ее подозвал.

Хозяйка недоверчиво посмотрела на него, но ухо падчерицы отпустила.

— Ну, ладно, коли так, — ворчливо продолжила она. — Пускай позднее ступает в лес за грибами.

— Непременно. — мрачно пообещал Дарен, глядя на ее удаляющуюся фигуру; затем снова поглядел на Велимиру.

— Пожалуйста, надень. — снова тихо заговорила она. — Бабочки умирают, теряют свои крылья, лето уходит… А осень жестока, осень карает слабых. Надень, пожалуйста, надень!

— Ладно, ладно! — он подчинился, завязывая на шее шнурок и думая, что снимет его сразу же, как отъедет от весницы: еще не хватало того, чтобы в нем чаровника заподозрили: покоя не дадут!

— Ты обманываешь, — Мира покачала головой. — Ты снимешь… Так знай, Дарен. Я ведаю, что ты хочешь вернуться, я чувствую это! Коли снимешь камень — уже не воротишься…

И она убежала. А путник, посмотрев ей вслед, лишь покачал головой: девочка и взаправду была немного не в себе. Возвращаться за ней?.. Нет, ничего глупее никому и в голову не могло прийти. Ему не нужна обуза в виде чудаковатого ребенка.

Дарен запрыгнул в седло и бодро поглядел вперед.

— Ну, Броня, поехали!

Конь, радостно заржав, понес ездеца по пыльной дороге навстречу неизвестности.

Справа и слева от тракта простирался лес. Уныло шелестели желтыми резными листьями тонкие березы, красовались друг-перед другом разноцветными платьями модницы-осинки, огорченно шептались между собой плакучие ивы, чьи листья касались земли. Будто бы в немом поклоне согнулись серебристые ветви, приветствуя одинокого путника. Могучие старцы-дубы, с высоты птичьего полета гордо взирал на собратьев, изредка осыпая желудями незадачливого зеваку.

Лес напоминал сказочный бал. Тихую, нежную музыку играли ясени, и танцевал лес. Лихо отплясывали мазурку сорванные хрупкие ветки, в медленном танце застыли грозные ели, едва заметно покачивая мохнатыми лапами, кружились в быстром вальсе красочные листья, устилая дорогу пестрым ковром… Гости-ясени смущенно и тихо разговаривали между собой, стараясь не переглушить своими голосами мелодии леса; стройные рябинки звенели алыми сережками, кокетливо поднимая и опуская ветви, молодые клёны гладили воздух резными крыльями, плавно роняя листья на звериную тропу.

"Красиво, — с легкой грустью подумал путник. — Вечная осень… Она прекрасна в это мгновение, на пике янтарного страдания. Вечная осень. Вечная печаль. Ведь она вечна?.."

Стал накрапывать мелкий дождик, и ездец, одарив его улыбкой, подставил под холодные капли лицо, запрокинув голову к побелевшему, будто бы в страхе, небу. И когда уже не было никаких сил терпеть боль от ледяных поцелуев небесных слез, лишь тогда Дарен позволил себе накинуть капюшон.

Конь, понуро плетясь по дороге и время от времени ухитряясь брезгливо дергать копытами, отнюдь не разделял радости хозяина. Ему-то хорошо, он одет, обут и едет верхом… Броня мечтательно прикрыл глаза, и перед его мысленным взором встала картинка: обнаженный Дарен (правда, конь никогда не видел своего ездеца обнаженным, но, чего не знал, то додумал) идет по дороге на четвереньках, а на нем, радостно хрюкая, сидит он — Броний, с гордо поднятой головой, облаченный в королевскую мантию… Конь еще немного покрутил понравившееся развитие событий перед мысленным взором, а потом грустно помотал головой и искоса взглянул на мечтательно улыбающегося хозяина.

А Дарен действительно мечтал. Мечтал о своей горячо и трепетно любимой северной стороне, которую оставил вот уже как десять лет назад. Мечтал о высоких кедрах и о густом черничнике, мечтал о черноволосых детях, мечтал даже о том, чего еще с ним не было. И, как водится, замечтавшись, не почувствовал приближения опасности.

Первый стрибрянный болт просвистел в ладони от его правого уха. Дарен поднял взгляд, а рука уже взвела затвор на наручном самостреле. Три человека разбойничей наружности смотрели на него с любовью палача и поигрывали увесистыми дубинками. В глазах их застыло доброе, можно сказать даже, миролюбивое выражение… как у жрецов Свора — Бога крови.

На всех троих была одета богатая одежда, но, если приглядеться, то она была снята с чужого плеча. У одного на рукаве были пятна крови. Своей или чужой? Любопытно, с мертвецов они тоже не гнушаются снимать платья? Брр…

"Докаркался, — мрачно подумал ездец. — А до границы всего несколько верст…".

Драться он умел, но, увы и ах, не любил.

— Что, войничек, деньжата по-хорошему отдадим али потанцуем?

Дарен задумчиво поднял глаза к хмурому небу, и дождь сразу же вцепился ледяными пальцами ему в лицо.

— Танцуйте, — наконец, нарочито небрежно пожал плечами он, переводя взгляд на разбойников. — Да и золотишко лишнее мне не помешает…

— Храбрый, да? — раздался звонкий смех, и из-за широких спин выступила вперед женщина.

Она находилась как раз в том возрасте, когда ей одинаково можно было бы дать как двадцать, так и тридцать лет.

Мерцернарий еще больше помрачнел, понимая, что не посмеет ударить женщину, будь она хоть трижды атаманшей.

— Вы понимаете, чем вам грозит задержка срочника? — спокойно поинтересовался он.

— Чем же? — ухмыльнулся самый большой разбойник, мышечная масса которого могла бы испугать даже медведя. — Ты нас не пужай, войник. Мы, люди честные, никому про твой позор не скажем…

— Вот уж спасибо! — едко отозвался Дарен и пробормотал под нос: — благодетели, благодать их к дьяболу… Я, пожалуй, откажусь от вашего, несомненно заманчивого предложения, господа.

Он пришпорил Брония. Тот, заржав, встал на дыбы и метнулся вперед, сшибая одного из детин.

— А вот это ты зря, мил человек. — зло прищурилась атаманша. — Нехорошо калечить людей, ай, нехорошо! Ребята, проучите-ка невежу.

Дарен, с тоской поглядев на потрепанные ножны, спешился и достал проржавевший меч.

Первую дубину он успел остановить мечом, обладателя второй просто-напросто пнул по причинному месту, а об грозное оружие третьего (палку с железным шиповатым набалдашником) хлипкое железо Дарена под громкий гогот разбойников сломалось у самой рукояти.

Но отступать было… поздно?… И путник даже почти внушил себе, что поздно. Им овладел азарт битвы. Дарен лютно ненавидел это чувство и жадно упивался им одновременно, он боялся его и желал, он… Но одного он не мог. Раз, увидев мир и врагов сквозь кровавую пелену боя, он уже не мог остановить это.

Дарен стрелой метнулся вперед, но допустил ошибку. Сосредоточившись на трех мужчинах, он совсем забыл о женщине… И зря, зря забыл!.. Что-то тонкое рассекло воздух, и Дарен в последний миг пригнулся, но темное лезвие кинжала успело полоснуть его по плечу. Боли пока не было. Она придет потом, когда схлынут потоки азарта драки, когда враги будут повержены… Войник поднял раненую левую руку с самострелом и, почти не целясь, посылая пять шипок в обступивших его разбойников. И, судя по раздавшемуся слаженному вою сзади, он попал два раза. Их осталось всего двое, но радости путнику это не добавляло.

— Может, мирно разойдемся? — предложил Дарен, целясь в атаманшу (романтики большой дороги не были в курсе, что ездец никогда бы не выстрелил).

— Мирно?! — раненым зверем взвыла женщина, бросаясь к одному из двух "павших героев", после чего выдавила сквозь сжатые зубы: — Мы с тобой еще встретимся. И ты сильно пожалеешь об этой встрече, клянусь!

И уцелевшие разбойники, подхватив раненых товарищей, ринулись в лес, почти мгновенно скрываясь в зыбкой рябой листве. Лес с радостью принял новую порцию тепла, быстро затягивая их в хоровод танца…

Он дал им уйти. Не стал убивать, хотя мог. Зачем?.. Зачем рушить еще чьи-то судьбы, если твоей жизни уже ничего не грозит?

— Ну, что Броня, — грустно усмехнулся путник, подходя к гордому собой донельзя коню. — Поехали дальше?

Броний шевельнул ушами и взрыл правым передним копытом размягченную почву.

Дарен поставил ногу в стремя, с пылинку посмотрел на место, где волну назад скрылись разбойники, и лихо запрыгнул в седло. Ему предстояло ехать еще как минимум четыре побега до ближайшего поселения.

Из леса раздался жуткий вой.

Дарен скривился, как от зубной боли, и пришпорил коня.

— Беги, Броня, беги!..

Так чтобы ветер яростно хлестал по щекам, чтобы ливень злобными иголками выкалывал глаза, так, чтобы телесная боль вытеснила душевную… Он не любил убивать. Но делал это с завидным постоянством, будто сама насмешница-Судьба издевалась над ним. И так горько было Дарену, но изменить что-либо он был не в силах: оставалось только лететь стрелой вперед, не оглядываясь на оставленные позади несчастья. Лететь черноперой стрелой смерти…

Дарен отчаянно понимал, что ему вовек не отмыться, не отмолиться от пролитой им крови, что она будет преследовать его везде, куда бы он не направился, и что он до конца жизни был обречен слышать плач матерей и жен, убитых им. Он понимал, что как никто другой виновен в том, что чужая ненависть окружает его плотным, вязким коконом, из которого не выбраться, в котором задыхаешься, как в воде… Он понимал все. И старался не поддаваться кровавому безумию, но, чем дольше он боролся, тем яростнее опутывал его своими сетями невидимый паук, и тем меньше ему хотелось сопротивляться…

— Да, я трус! — зло выкрикнул он дождю. — И что с того?!

— С того?.. С того?.. — откликнулось эхо тоскливо.

Ездец упрямо сжал губы и вскинул голову. Руки в кожаных перчатках до боли сжали поводья, капюшон слетел с головы, и намокшие вмиг волосы облепили голову.

Страшные шрамы на теле вновь затянули болью, реагируя на холод и сырость.

"И пусть их! — ожесточенно думал Дарен. — Пусть!"

К концу дня дождь так размыл дорогу, что копыта коня увязали в нем на ладонь. Дарен тоскливо посмотрел на приближающуюся развилку: одна вела в ближайшее селение, а вторая к пограничной заставе, однако и ежу было понятно, что до границы он уже при всем желании не доедет. Путник легонько сжал бока вымотавшегося Брони.

Старолесск со своей каменной стеной, усыпанной бисером бойниц, мало напоминал весницу, и Дарен не удивился бы, если через пару лет на карте появится новый город. Хотя, если вспомнить историю (а с историей, прямо его не касающейся, у Дарена были нелады с самого детства), то раньше Старолесск и был полноправным пограничным городом, но после нескольких инцидентов на заросско-акиремской границе навевающая издалека ужас каменная стена полуразвалилась, жителей почти не осталось, а дома горели, как факелы, не затухая, и город перестал существовать. Остатки былой мощи хранила в себе грубая кладка серых неприветливых стен, да не успевшие сгореть древние рукописные книги.

Но Дарен никогда здесь не был, книгами интересовался только поскольку постольку, а непрекращающегося почти восемь лет пожара не видел, да и не мог видеть, и потому отстраивающаяся заново стена подтолкнула его к совершенно другим мыслям, глядящим в светлое будущее, а не в темное прошлое.

Где-то на лестницах перекрикивались рабочие, стучали топоры, слышалась отборная ругань, смеялись дети на улицах, кричали родители их родители…

Медленно, но неумолимо темнело. Солнце, так и не выглянувшее из-за сизых матовых туч за весь день, завершало чертить полукруг и спускалось к алой ниточке горизонта.

Дарен, подъехав вплотную к негостеприимно закрытым воротам, спешился и, взявшись на массивное кольцо, три раза стукнул.

Прошла волна, вторая, третья… Смеркалось. Путник хотел было уже снова стучать, но тут ворота со скрипом стали открываться, выпуская сухонького седого старичка в небогатой одежде.

— Вечер добрый. — поздоровался он.

— Здравствуйте. — Дарен кивнул ему и собирался въехать, но старичок загородил собой проход.

Путник нахмурился:

— Что-то не так?

— Дык… Пошлину заплатить надобно.

Дарен оторопел.

— Что? Какую пошлину?

— Какую-какую… — и он вытащил из-за пазухи смятый листочек. — Читать умеете, господин?

Путник нетерпеливо выхватил бумажку из сморщенных рук и пробежался по ней глазами. Потом в сердцах сплюнул.

— Слушай ты, старый сморчок, ты сам-то это читал? Тут написано: "брать пошлину с караванов!", я, что так на караван похож?!

— А мне почем знать? — дотошный старичок не собирался сдаваться. — Мало ли, что, хе-хе. Может, ты в сумках чего прячешь.

— Прячу. — добавив меда в голосе, сказал Дарен и рявкнул: — Удавку тебе на шею, старый хрыч!

— Ты меня тут не пужай! — он подбоченился. — Пуганные мы уже, пуганные… И не раз, замечу, ох, не раз.

Путник сузил глаза, в которых появлялись отзвуки начинающейся бури, но, то ли дедок их не видел, то ли не хотел замечать.

— На, — Дарен со злостью выхватил кралльский приказ, чуть не порвав ценную бумагу, и всунул ее под нос деду. — Я мерцернарий его Светлости кралля Блуда Первого.

Старик невозмутимо отвел руку путника: похоже, его совсем не волновал тот факт, что за задержку срочника обычно полагается штраф в десять злотов. И даже то, что тот был чуть ли не в два раза выше его самого.

— Что опять?

— Дык… Того, не обучены мы читать-то. — старик всунул приказ обратно в руку Дарену.

— Так. — путник заставил себя прикрыть глаза. — Позови кого-нибудь, кто обучен.

— Не можно. — тот гордо вздыбил морщинистый подбородок. — А то ж, хе-хе, покуда я ходить буду туды-сюды, ты возьми, да и пройди в Старолесск.

— Закрывай ворота.

— Что? — старичок притворился глухим и подставил правое ухо. — Не слышу!

— Закрывай ворота и ищи грамотного человека в своей веснице! — прорычал Дарен. — И если через десяток волн я не дождусь тебя, то перелезу через эту стену!

Старик окинул путника скептическим взглядом, но, видимо пришел к выводу, что тому действительно это под силу. Потом перевел взгляд на флегматичного Броню и торжествующе выставил вперед кривой указательный палец.

— Ага! — он снова захехекал. — А лошадку-то как через стену потащишь, а?

Согласитесь, трудно сдерживать рвущийся наружу звериный рык после непрерывной скачки в четырнадцать побегов, когда ты весь мокрый, потный, голодный, усталый и, вдобавок ко всему, раненный в плечо. Вот Дарен и не стал сдерживать.

— А за лошадку я с тебя спрошу. Лично!

Путник не знал, это ли сомнительное обещание повлияло на решение мерзкого старикашки али окрик позади него, но, так или иначе, он тщательно запер ворота перед носом Дарена, а меньше, чем через пять волн во вновь открывшихся створках показался молодой стражник, позади которого мелко семенил невыносимый дедок, ожесточенно жестикулируя и, по-видимому, что-то доказывая.

— …а я говорю ему: "Не можно!", значиться, а он мне…

— Замолкни. — юноша быстро пробежался взглядом по протянутой ему путником бумажке, нахмурился, перевел взгляд на старика, прорычал что-то маловразумительное, после чего с поклоном поприветствовал Дарена и отдал ему кралльский приказ. — Простите великодушно, господин мерцернарий, наш смотритель иногда… эм… усердствует больше, чем того надобно.

— Да куда уж больше, — проворчал Дарен, беря коня под уздцы и проходя, наконец, в весницу-город. — Здесь есть хотя бы одна гостильня?

— Вам какую: подешевле али подороже? — стражник, судя по всему, был жутко доволен тем, что легко отделался. — Тут совсем рядом "Бычья цепь", а ежели дальше пройдете, то увидите "Козью ножку".

— А "Курьей лапки" у вас нет? — неуклюже пошутил путник.

— Нет, но на прошлой седьмице можно было заночевать еще в "Свином копыте". - заливисто расхохотался стражник. — Честное слово, господин мерцернарий!

— Не селение, а скотный двор какой-то. — пробомотал Дарен. — А сам-то куда посоветуешь пойти?

Молодой человек почесал затылок, потом взъерошил короткие коричневые волосы:

— Отправляйтесь-ка, господин, в "Козью ножку". Там и почище будет, и готовят получше, чем в "Цепи"… Но и цены немного кусаются.

— Ну, если немного… — путник пошарил за пазухой, вытаскивая кошель.

Стража получала такой мизер, что на него, не то, что семью не прокормить — самому бы с голодухи ноги не отбросить. Стрибрянная полушка полетела в ладонь паренька, а сам Дарен кивнул, показывая, что принял к сведению его совет.

— Как я дойду?

Стражник, жутко счастливый, что ему удалось еще и подзаработать, быстро и подробно описал план на словах и, сославшись на дела, отправился прямиком к ювелиру. Будет теперь, на что купить Маняше то самое колечко змейкой, уж она-то обрадуется, и ему всяко приятно. А он-то дурак идти не хотел к воротам! Ясное дело, сегодня госпожа Удача была благосклонна к нему.

А Дарен, прочитав все это на лице паренька, фыркнул и отправился дальше. В конце концов, деньги — всего лишь деньги. Бездушные блестящие кругляшки на теплой ладони.

На улицах фонарщики зажигали редкие смоляные лампы, но те больше чадили и скорее прогоняли свет, чем испускали его. Любопытные дети выскакивали из домов и украдкой тыкали пальцем в заезжего мерцернария, шушукаясь за его спиной. Старушки на лавочках, продолжая сплетничать, провожали Дарена цепкими взглядами, а из окон глядели молодые девушки, раздумывая, стоит ли связываться с нездешним наемником или нет.

Жители весницы — сплошь светлоглазые и светловолосые — сразу же примечали в нем чужака. Суровые отцы, заприметив оценивающие взгляды дочерей, хмуро грозили им пальцами, а пареньки нервно покусывали губы. Оно и ясно: друг перед другом бахвалиться можно сколько угодно, а как дойдет до дела… Нет, никому не хотелось связываться с чужаком: вон у него какие кулаки огромные, побольше, небось, чем у Васьки — кузнецова сына, и рукоять меча из-под полы плаща выглядывает… Да и повода пока нет. Вот ежели он начнет на ихних девок заглядываться, то тогда можно и всем сразу, по справедливости.

Какой-то маленький воришка, воспользовавшись ложной задумчивостью путника, попытался стащить его тощий кошель, но был пойман за шкирку тяжелой рукой, и тут же жалобно захныкал.

Дарен вздохнул и, пожалев мальчишку, отпустил, пригрозив, что в следующий раз отлупит по заду.

После этой сцены молодые мамы уже не пускали своих детищ к "злобному мерцернрию", да только что возьмешь с детей? Любопытство в них заложено с рождения, а потому, несмотря на все родительские запреты, они, под прикрытием сумерек, соревнуясь в храбрости, подскакивали к путнику, а потом стремглав бежали прочь, обратно, чтобы потом рассказывать, "как мерцернарий их чуть не поймал", "а глазищи, глазищи-то у него так и светятся!".

Девушки постарше, глядя на младших братьев и сестер, тоже стали привлекать внимание заезжего наемника: брали маленькие зеркальца, ловили отблеск свечи и посылали зайчиков-светлячков. Часто зайчик одной красавицы сталкивался со светлячком соседки через улицу, и тогда девушки, недовольно хмурясь, убирали зеркала, потому как — нехорошая примета… А уж потом можно будет и подговорить братишку крысу дохлую подложить ей в горницу.

В общем, Дарен был безмерно счастлив, когда, наконец, добрался до гостильни, передал коня на попечение мальчишки и, вручив тому медьку, оказался под прикрытием стен от назойливого внимания.

Гостильня была забита чуть ли не под завязку, и одно свободное место нашлось лишь у стены, да и то, лишь потому, что половину дубового стола занимал дрыхнувший пьяница, уронивший русоволосую голову в салат. Но выбирать не приходилось, а потому Дарен направился именно туда, неприязненно сморщившись, отчего опять дернуло шрам, протянувшийся поперек левой брови. Он машинально коснулся его рукой и заодно заправил прядь полос, выбившуюся из-под ремешка на голове.

Через волну к нему подскочила бойкая разносчица и, приняв заказ, умчалась дальше, а путник, ожидая ужина, прислушался к громкому разговору за соседним столом. Яблоневая бира уже развязала языки спорщикам, и те, через каждые несколько пылинок нетерпеливо перебивали друг друга, стремились что-то доказать, добавляя себе убедительности ударами кулаков и кружек по столу.

— …а я тебе говорю, что акиремцы эти снова хотят города наши пожечь! — возмущался первый голос. — У-у, слетелись, коршуны поганые!

— Чушь собачья! — заводился второй. — Нашему краллю нечего делить с князем акиремским. У нас и земли похуже будут, и климат посуровее… Ха! Вымрут тут они, вымрут. Кто тебе сказал эдакую глупость?

— Кто-кто… а дед Мирохин, он и сказал!

— Ик! А с каких это пор наш Мирохин на передовой служит, э?

Дарен вздохнул. Такие разговоры в любом приграничном селении не редкость, хоть в мирное время, а хоть и в военное — одна и та же песня. Слушать — не наслушаться. Еще свежи воспоминания о войне пятидесятилетней давности. Причем, говорят, что и мирного договора, как такого, у властей нет, а потому и бесятся обе страны: что Зароссея, что Акирема — хороши обе.

Сосед по столу приподнял голову, посмотрел на путника подернутыми пленкой глазами, а потом, осенив себя Оаровым знамением, снова упал лицом в миску, громко захрапев. Судя по нашивкам у него на груди, на которые Дарен бросил мимолетный взгляд, до скотского состояния напивался начальник стражи. Достали беднягу…

Вскоре перед путником опустилась тарелка со шматом румяного мяса и овощами, бульон и кружка янтарной, пенящейся биры. Желудок откликнулся довольным урчанием. Дарен довольно усмехнулся и поинтересовался:

— Красавица, а комната-то у вас свободная найдется?

— Отчего ж не найтись, — звонко рассмеялась девушка, блеснув серыми глазами, и хитро подмигнула: — А, может, даже и не слишком свободная сыщется!

— Как-нибудь обойдусь, — путник искривил губы в подобии улыбки. — Сколько?

— Пять стрибрянных вместе с ужином. — разносчица подкинула блестящие кругляши на маленькой ладони, послала путнику воздушный поцелуй и отправилась к соседнему столу, где уже с волну требовали новой порции биры.

Дарен подцепил вилкой кусок мяса, посмотрел на него несколько пылинок, а потом отправил в рот, блаженно щурясь. Не врал стражник, действительно вкусно готовят. Впрочем, путник был так голоден, что с огромным аппетитом сжевал бы собственные шнурки с сапог. Бира радовала своей крепостью: в предыдущей гостильне, еще до Рябиновки, ее разбавили как минимум двумя третями воды. От ароматного напитка исходил густой яблоневый запах, видно было, что весничане знают толк в зимних сортах. Тушеные овощи тоже не имели изъянов: не пересоленные и не переперченные. В общем, Дарен был доволен и продолжал наворачивать за обе щеки.

Позади начинался очередной пьяный дебош, причем, судя по всему, простыми тумаками зачинщики ограничиваться не собирались. Одна кружка уже разлетелась вдребезги, столкнувшись с чьей-то головой. Хозяин заведения — мужчина дет сорока, лениво окинул взглядом не в меру агрессивную кампанию, но кивать здоровякам вышибалам не спешил.

По большому счету, Дарен тоже не стал бы совать нос не в свое дело, если бы не просвистевший в паре ногтей от его головы нож: путника спасла исключительно отменная реакция. Нож воткнулся в стену и немного подрагивал.

"Сильный удар, — машинально заметил путник, оборачиваясь. — Мозги бы вышиб на раз".

Столы уже давно были отодвинуты к краям гостильни, а посередине полным ходом шла драка. Более трусливые постояльцы забивались в свои комнаты и выбегали на улицу, менее пугливые — из углов наблюдали за разворачивающейся сценой. Тем паче, что посмотреть, действительно, было на что. Двое вербовщиков пытались изловить юркого парнишку, который с поразительным везением уворачивался из-под ударов, которые сыпались на него с завидной скоростью. Дарен даже успел удивиться такому рвению войников, прежде чем увидел их третьего товарища, столкнувшись с чьей головой, нашла свою смерть добротная кружка. Еще двое мужичков, уже опрокинувших в себя по пол-литра биры, принимали в драке участие за кампанию, причем, судя по всему, их совершенно не волновало, кого бить: лишь бы всласть кулаками помахать — хоть какое-то приключение.

И почему все самые паршивые истории начинаются именно в массовых сборищах людей?

Белобрысый, как и все весничане, мальчишка перепрыгивал со стола на стол, пытаясь пробраться к двери, но на пороге заведения появился еще один войник, и, сложив руки на груди, молча наблюдал за стремительно развивающимися событиями. Вербовщик вытащил нож, и Дарен с немалой долей досады узнал в нем собрата того, которому чуть не стал домом родным его собственный затылок.

— Эй! — он резко поднялся из-за стола и окрикнул войников. — Ребята, что происходит?

Взгляд того, что стоял около двери, перекрывая провинившемуся в чем-то мальчишке путь к отступлению, переместился на Дарена, быстро пробежал по всем нашивкам и лентам и снова вернулся к его лицу. Войник отдал честь и отрапортовал:

— Беглый он, господин мерцернарий. Завербовали его в прошлом месяце в армию, подписали контракт…

— Брехня! — громко перебил его паренек, и, отвлекшись, пропустил удар в живот.

Отлетев к стене, он застонал, но быстро пришел в себя и поднялся, уже не безоружный — в руке была кочерга, которой служка не далее, чем пять волн назад, помешивал поленья в камине.

— Что, теперь кулаками махать кишка тонка?

— Тьфу ты! — один из вербовщиков сплюнул. — А может, и дьябол с ним, а? Он же чокнутый!

— Как ты меня назвал?! — мальчишка возмутился. — А ну, подходи по одному! Живым не дамся!

"А ведь действительно, не дастся, — мрачно подумал Дарен, почесывая небритый подбородок. — Чокнутый".

— Ага, паршивец, попался! — кочерга отлетела в сторону. — Сейчас мы тебя научим уважать старших!

Один войник заломил белобрысому руки за спину, а второй, не церемонясь, стал наносить удары один за другим, раскрашивая лицо ему лицо и живот.

— Хватит. — Дарена никто не услышал; тогда он подошел ближе и, мертвой хваткой вцепившись в занесенный кулак, повысил голос: — Я сказал: хватит!

Драка прекратилась. Гудящий зал притих, ожидая продолжения действия.

— Но, господин септ-велитель, контракт…

Дарен нахмурился и, поглядев на взбешенные глаза мальчишки, досадливо бросил:

— Чхал я на ваш контракт. Этот цыпленок — не того полета птица, чтобы за ним войников посылать. Одумается — сам придет. Не одумается… Ну и дорога ему на дьяболовы пашни.

Войники, скривившись, отдали честь, не желая спорить со старшим по званию, и быстро убрались восвояси.

Парнишка торопливо растер конечности, прошипел пару ругательств и ринулся к выходу.

— Эй, а спасибо?! — возмущенно крикнул ему вслед Дарен.

— Засунь себе свое "спасибо" в…! — громко пожелали ему из-за двери.

Путник с полволны апатично рассуждал, стоит ли ему догнать хама и начистить ему задницу, потом покачал головой и отправился на свое место. Помещение снова зажужжало трупными мухами, обсуждая произошедшее. Однако, доесть спокойно ему и в этот раз не дали.

— Э… господин мерцернарий, кружка и миска стоят стрибрянную полушку. — хозяин неуверенно топтался рядом со столом.

— А я-то тут каким боком? — буркнул Дарен недружелюбно, засовывая в рот порцию еды.

— Ну, как же… Вы ведь вступились за пацана, а значит…

Войник спокойно прожевал мясо, запил бирой, вытер пену с губ и поинтересовался:

— И что же, по-твоему, это значит?

— Заплатить надобно! — хозяин подбоченился. — Ежели каждый, уходя, будет бить по кружке и по миске, то так и гостильню по бревнышку позднее разберут!

Чего греха таить, путник прекрасно понимал его, но, дьябол! Понимание вовсе не означало того, что Дар горел желанием высыпать все золото в кормушку хозяина. Почему он должен раскошеливаться за какого-то оборванца с улицы?! Он грубо впихнул полушку в протянутую ладонь, схватил ключ от комнаты и стрелой взлетел наверх по лестнице.

На улице, будто подражая его мыслям, снова разревелось небо, покрывая землю тонкой пленкой воды. Молнии вспыхивали фиолетовыми факелами, бил в огромный, перетянутый кожей, барабан гром, вытягивал свою заунывную песню горемыка-ветер, брехали и звенели цепями разволновавшиеся собаки.

Дарен, вопреки здравому смыслу, долго ворочался: сон не спешил забрать его в свое туманное царство. А когда, наконец, забрал, то путник сильно пожалел об этом: такая несусветная муть ему снилась.

Броня уныло заржал в конюшне, перепугав до смерти задремавшего паренька-конюшего, и испуганно застриг ушами.

Конь чувствовал, что грядут перемены.

И ему эти перемены категорически не нравились.

Говорят, что природа первой чувствует место разрыва и стремиться заполнить его, меняясь. Если стало слишком мягко, природа отрастит отравленные иглы, а если слишком жестко — станет теплым безобидным пуфиком. А осень всегда была самой старшей и мудрой. Она первой замечала изъяны.

Осень серчала.

Осень менялась.

Осень выкраивала свою новую суть заново на белоснежной канве мироздания. Изменения уже витали в воздухе, как летний розовый запах, были едва неуловимы, как два серых стежка на белой простыни.