"Дверь" - читать интересную книгу автора (Райнхарт Мери Робертс)

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Это случилось в среду восемнадцатого числа, через месяц после смерти Сары и примерно за шесть недель до того, как стреляли в Джозефа.

Поднявшись в тот вечер к себе, обессиленная и физически и морально, я обнаружила на своей постели Джуди. Она лежала, свернувшись калачиком, и пребывала в унынии.

— Разреши мне остаться, — взмолилась она. — Хотя бы пока матери нет. Мне надо с тобой поговорить.

— Разве она не дома? — удивилась я.

— Роберт повез ее куда-то на машине. Кажется, в дом дяди Джима, на Пайн-стрит.

Это меня удивило еще больше, но Джуди объяснила, что надо подобрать вещи для передачи Джиму в тюрьму.

— Только почему ей для этого нужно так много времени? — заметила Джуди почти раздраженно.

— А я и не слышала машину.

— Знаешь, Элизабет Джейн, ты немного глуховата. Я бы не удивилась, узнав, что ты не слышишь многого из происходящего. Или не знаешь.

— И что же такого происходит, чего я не знаю?

— Ты не слышала, как Элиза вчера ночью визжала

— Я приняла снотворное. А почему она визжала?

— Привидение, — ответила Джуди.

Когда я разобралась с этой историей и поговорила с Элизой, мне пришлось признать, что она действительно что-то видела.

Француженка все еще выглядела бледной. Она вроде бы сама хотела мне все рассказать, но Джозеф жестко приказал ей молчать. И ни при каких обстоятельствах ничего не говорить служанкам — или «ей самой придется управляться со всей готовкой и уборкой по дому». Этой угрозы оказалось достаточно, но она все-таки проболталась Джуди, выпалила ей все одним духом на своем французском, отчаянно при этом жестикулируя.

Ее слова заслуживали доверия, и прежде всего потому, что она не говорила по-английски, хотя неплохо понимала Джозефа. Но она ничего не знала о том, о чем болтали на кухне и в комнатах слуг, а Джозеф потом сообщил мне, что велел обеим служанкам молчать.

Рассказ Элизы, который Джуди дополняла в тех случаях, когда моего французского оказывалось недостаточно, был драматичен и сводился к следующему.

Ей предоставили бывшую комнату Мэри Мартин. Ночь выдалась душной, как в середине лета, и, ложась спать, она оставила дверь открытой. Но ветерок дул с противоположной стороны дома. Тогда она открыла дверь напротив, считая, что там тоже находится комната.

Но за дверью оказалась лестница на чердак. Увидев ступеньки, она удивилась, но еще больше удивил ее падающий откуда-то сверху слабый свет.

Это ее не встревожило, а, скорее, заинтересовало. В ночной рубашке, босиком и поэтому неслышно она пошла наверх, не думая ни от кого скрываться. Однако вскоре, должно быть, какой-то звук все-таки выдал ее присутствие. В этот момент она была уже почти наверху и на секунду увидела неясную белую фигуру, склонившуюся над каким-то предметом. Повернувшись, она бросилась вниз. Но эта фигура, с дрожью сообщила Элиза, тут же ее догнала и обогнала. Она успела почувствовать только прикосновение, как она выразилась, астральных одежд и закричала.

Она заперлась в своей комнате и продолжала визжать до тех пор, пока на шум не пришел Джозеф. Служанки все как одна предпочли остаться у себя, а Джозеф еще долго уговаривал ее открыть ему дверь.

Когда мы с ней разговаривали в тот вечер, она еще не выходила из комнаты Кэтрин и упрямо отказывалась идти ночевать к себе.

— Я думаю, тебе это показалось, Элиза, — уговаривала ее Джуди. — Ну не будь глупой. Привидений не существует.

— Мадемуазель, я сама видела. Я его коснулась.

— К привидению вообще нельзя прикоснуться. И запомни: не болтай никакой чепухи матери. Ложись в постель и помолись. Это поможет.

В конце концов нам пришлось самим отвести ее к ней в комнату и подождать, пока она как следует запрет дверь. Только тогда Джуди обратилась ко мне, заявив без обиняков:

— Так вот, она кого-то или что-то видела. Она, может быть, и идиотка, но я ее знаю. Просто так она из постели не вылезет.

Мы вместе отправились на чердак. Ночью там действительно немножко жутковато, но я не смогла найти никаких признаков, что там что-нибудь двигали. Мне показалось, что Джуди на чердаке уже побывала и тоже ничего не нашла.

Частичное объяснение происшедшего мне смог дать Джозеф, который дожидался приезда Кэтрин в своей буфетной.

— Окно комнаты для шитья на втором этаже было открыто. Я думаю, мадам, он выбрался там. Оттуда можно спрыгнуть на крышу кухонной веранды.

Элизе он, кажется, приказал говорить всем, что она увидела мышь. Как сказала Джуди, не предрассудок — так глупость.

Кэтрин вернулась очень поздно, но мне показалось, что она выглядела несколько лучше.

Она сказала, что осмотрела весь дом Джима и решила туда перебраться.

— Дела обстоят так, Элизабет, что мне придется пробыть здесь некоторое время. Хотя бы пока они не снимут с Джима это возмутительное, надуманное обвинение. А нас трое. Я не хотела бы вас стеснять. Вызову слуг из Нью-Йорка, и все будет нормально.

Я не возражала. Было видно, что она уже приняла решение, хотя Джуди оно не очень нравилось.

— А что будет с Амосом?

— Оставлять не буду. Он мне не нравится, и я ему не верю.

Этим она добилась только того, что Амос дал большому жюри неблагоприятные для Джима показания и тут же исчез.

Это было в пятницу двадцатого мая.

Наверное, какая-то подобная система существовать должна, но вся процедура едва не свела меня с ума. Фарс с начала и до конца, результат предопределен заранее. Как сказал Годфри Лоуелл, в таких случаях обвинительный акт готовят к подписи еще накануне.

Никаких шансов не было уже с самого начала, с первых высокопарных слов прокурора:

— Господа члены большого жюри! Сегодня мой долг — представить на ваше рассмотрение очень серьезное дело. Вечером восемнадцатого апреля сего года, когда большинство из нас мирно почивали в своих постелях, была оборвана человеческая жизнь, оборвана при таких жестоких обстоятельствах, которые просто ошеломляют ум. Была зверски убита женщина по имени Сара Гиттингс, сиделка, преданная исключительно своей профессии и долгу.

Затем в драматической форме были изложены некоторые подробности, а потом последовало:

— Благодаря усилиям полиции был установлен ряд фактов, которые позволяют доказать вину определенного лица. Эти факты будут сейчас представлены вам свидетелями, и вы должны решить, какой вердикт вынести в отношении этого лица.

С этого момента началось нагромождение одного убийственного для Джима показания на другое. Тон прокурора становился все более и более елейным, а его удовлетворение — все более заметным. Когда все закончилось, он изобразил, как я понимаю, руками нечто драматическое и, стоя у стола, обвел глазами сидящих полукругом членов жюри.

— Господа, — произнес он торжественным тоном, — я выполнил свой долг. Теперь вы должны выполнить свой.

Дик рассказывал, что даже выйдя уже в коридор и закрыв за собой дверь, прокурор все еще продолжал играть свою роль, теперь уже для прессы и толпы зевак. Изображая бесконечно усталого человека, он на секунду прислонился к двери, достал из кармана тонкий, слегка надушенный платок, промокнул лоб и, как олицетворение правосудия, важно проследовал дальше.

Но два дня, разделявшие драматические жесты в начале и конце слушания, были для нас сплошным кошмаром. Секретность процедуры, клятвы о неразглашении, иногда веселое изумление двадцати трех человек, сидевших полукругом, испуганные или решительные лица свидетелей, жадная до сенсаций толпа репортеров в коридоре, изучавших лица входящих и выходящих людей, а потом бросавшихся к своим машинкам, чтобы написать: «По нашим сведениям, мисс Белл заявила…»

Они тоже выстраивали обвинение, которое могло отправить человека на электрический стул. И все — на основании домашних сплетен, чьих-то жестов, взглядов и той информации, которой не мог воспользоваться сам прокурор, но которая почему-то попадала к ним из его кабинета.

Заходили и выходили эксперты, на длинном столе добавлялись все новые вещественные доказательства: проколотая и запятнанная одежда бедной Сары, страшные остатки платья в клетку и синего пальто Флоренс Гюнтер. И все это потому, что для большого жюри не было никаких юридических ограничений, никаких пределов в даче показаний.

Внесли трость с клинком. Ее архаичный механизм вызвал у членов жюри почти детский интерес. Потом — тщательно пронумерованные коробочки с почвой, на которой были видны отпечатки трости, сделанные Джимом.

Однажды позвонил Дик и сказал, что газетчики говорят о каком-то предмете, который внесли в зал тщательно завернутым в бумагу. Говорили, что это восстановленное письмо, которое Джим пытался сжечь, и оно имеет обвинительный характер.

Мы все тогда сидели в библиотеке, и мне показалось, что, услышав о звонке от Джуди, Кэтрин вздрогнула. Вздрогнула, но промолчала. Она сидела, разглядывая свое кольцо с изумрудом, и не сказала ни слова.

Список вещественных доказательств рос. Форменная одежда Сары и зеркальце, с помощью которого прочитали отпечатки букв на ее рукаве. Гипсовые слепки следов ног, которые нашел в моем саду инспектор Гаррисон. Фотографии остатков коврика, извлеченных из моей топки. Даже карандаш, который Уолли нашел в вентиляционной шахте, и осколки разбитого стекла двери моей гостиной. Веревка, которой сначала привязали собак, а потом использовали, чтобы тащить вниз по склону тело бедной Сары. Несколько страничек из ее собственных записей, сделанных во время болезней членов нашей семьи, — чтобы доказать, что на рукаве остался отпечаток именно ее почерка.

Были также и фотографии. Канализационного коллектора, тела Сары, хорошо различимого места, где ее тело лежало под деревом, ее комнаты в том виде, в каком она была на следующее утро. Были также фотографии комнаты Флоренс Гюнтер.

На фоне монотонной повседневной жизни все это смешение преступлений, улик и крови, очевидно, выглядело в глазах членов жюри детективным спектаклем.

А что мы могли сказать в защиту Джима? С явным скепсисом были выслушаны мои показания о том, что на человеке, которого я видела на своей лестнице в день смерти Сары, были не светлые брюки для гольфа, а самые обычные, темные. Ни разу никто не упомянул, что пятно в машине Джима появилось позже, а не тогда, когда полиция ее осматривала, то есть на следующий день после преступления. А когда я предложила, чтобы любой из членов жюри старше сорока лет попробовал повиснуть на руках в моей вентиляционной шахте, а потом самостоятельно оттуда выбраться, они только рассмеялись.

На второй день произошло событие, которое развеяло последние сомнения относительно исхода. В качестве свидетеля допросили негритянку Клариссу, служанку в пансионе на Халкетт-стрит.

Нам об этом сообщил Дик. Он видел, как она входила в зал. И хотя, судя по ее виду, она чувствовала себя неловко, все же показалась ему опасной. Крупная, сильная и решительная женщина, но напуганная. Выходила она явно с чувством облегчения. Дик этим воспользовался: догнал ее, расспросил и потом уже позвонил нам.

Короче говоря, эта женщина, Кларисса, опознала Джима в зале и заявила, что в день убийства Сары он некоторое время провел в доме на Халкетт-стрит вместе с Флоренс Гюнтер. Они просидели в гостиной час или больше, и она запомнила, что у него была трость.

Это мы и сами знали. Но она сообщила также, что выйдя запереть переднюю дверь перед тем, как уйти домой, она услышала и запомнила, как Джим сказал: «Мне, пожалуй, пора. Может быть, встречу ее по дороге домой».

В тот день был, правда, один момент, когда нам показалось, что блеснул лучик надежды. По требованию членов жюри были представлены копии обоих завещаний Говарда. Мы решили, что они хотят все-таки разобраться в этом запутанном деле, что пункт о пятидесяти тысячах долларов вызовет интерес и изменит направление расследования.

Но прокурор сразу же принял контрмеры и представил два вещественных доказательств, которые до сих пор придерживал, выжидая наиболее подходящий момент. Это были, во-первых, костюм для гольфа Джима и его туфли. В лаборатории установили присутствие на них следов крови. Во-вторых, он опять обратил внимание жюри на трость с клинком.

Сам клинок был тщательно вымыт, но на внутренней части ножен в лаборатории удалось найти сосновую иголку того же самого вида, что были и на одежде Сары. Кроме того, там были следы крови. Человеческой крови.

Именно после этого прокурор и сделал тот драматический жест:

— Господа, я выполнил свой долг. Теперь вы должны выполнить свой.

Могу сказать, что результат никого особенно не удивил. По крайней мере, двадцать два из двадцати трех членов большого жюри были уверены в вине Джима, и к вечеру второго дня обвинительное заключение было подписано.

Кэтрин восприняла это лучше, чем я ожидала.

— Обвинительное заключение — не приговор, — заявила она, явно цитируя Годфри Лоуелла.

Джуди, однако, была потрясена, а Уолли просто убит. Он узнал новости из специального вечернего выпуска газет и тут же приехал ко мне. Мы с Джуди ужинали, а Кэтрин заперлась в своей комнате, спросив только тосты и чай.

— Какие дураки! — воскликнул он с порога. — Какие… дураки!

Джуди подняла на него красные распухшие глаза.

— Когда это ты переменил мнение? Ты же был так уверен.

— Ну, я сам оказался дураком. Вот и все. Но он этого не делал. И никогда за это наказан не будет. Джуди, я тебе обещаю. С ним ничего не случится.

— Даже если ты расскажешь все, что знаешь? Почему ты этого еще не сделал? Вдруг ты умрешь или попадешь в аварию, что тогда будет с ним?

Уолли промолчал. Должна сознаться, что мне он очень не понравился в тот вечер. Одежда мятая, глаза распухшие, как от бессонницы, и какой-то странный тик. Время от времени его левое плечо судорожно дергалось вверх, а голова вправо. Было видно, что он пытается скрыть судороги, умышленно держит левую руку в кармане пиджака. Но плечо все равно дергалось. Жалкое зрелище.

Я поняла также, что он совсем не хотел приезжать. Боялся ехать и для храбрости немного выпил. Результат можно было скорее почувствовать, чем заметить.

Похоже, Джуди был тоже неприятен его вид.

— Ты ужасно выглядишь, — заметила она, — и перестань дергаться. А то я тоже начну. Перестань! Лучше скажи, где Мэри Мартин.

Он ответил, что не знает, и молча просидел до конца ужина. Заговорил только тогда, когда Джуди ушла наверх к матери, а мы перешли в библиотеку.

— Скажи, когда ты уезжаешь на лето?

— А когда отпустят Джима Блейка?

— Это просто смешно, — резко ответил он. — Ему там неплохо. Немного отдохнет от коктейлей и обедов, вот и все. На стул его никогда не посадят. Они не могут посадить его на стул. Это абсурд.

Но мне показалось, что он говорит это сам себе, пытается сам себя в этом уверить, тогда как его покрасневшие глаза меня умоляют: «Ты ведь тоже так считаешь, правда? Они никогда не посадят его на стул. Они не могут посадить его на стул. Это абсурд».

— Уолли, я уеду только тогда, когда буду уверена. И не раньше.

Его опять передернуло.

— Даже если я попрошу уехать?

— Зачем тебе это надо?

— Я не думаю, что ты здесь в безопасности.

— Кому же я нужна? Врагов у меня нет. По крайней мере, способных на убийство. Я занимаюсь своими делами. И моя совесть чиста, как совесть любого нормального человека. Зачем мне бежать?

— И все же, говорю тебе, уезжай. И забери с собой Джуди.

— Значит, ты знаешь больше того, что знаю я, и должен все мне рассказать.

Но он никак не поддавался и ухитрился уехать прежде, чем я задала ему хотя бы один из тех вопросов, которые крутились у меня в голове. Нет, один я все же задала и получила довольно любопытный ответ.

— Скажи мне, почему Мэри Мартин предложила Джуди не оставлять твоего отца той ночью одного?

— Потому что он болен. Разве этого мало? И зачем выдумывать то, чего не было? Зачем впутывать Мэри? Она здесь ни при чем. Совершенно ни при чем. Она так же невиновна, как… как Джуди.

Тогда я решилась рассказать ему правду о смерти его отца. Рассказала так мягко, как могла, положив ладонь на его руку. Но он не удивился и даже не стал делать вид, что удивился. Он хорошо держал себя в руках, только побледнел еще сильнее.

Я поняла, что он был уверен в этом с того самого дня, как умер Говард.

Обвинение Джиму официально предъявили через день или два. Страшное испытание для него и для всех нас. Зал суда был полон, толпа настроена враждебно. Сам воздух был наполнен ненавистью. Мне показалось, что если бы мысль обладала материальной силой, а я верю, что такое возможно, то этой ненависти хватило бы для уничтожения человека.

Его привезли из суда в черной, закрытой машине. Он был очень тщательно одет и голову держал высоко. Его привезли не одного, а в компании каких-то преступников — белых, черных и даже одного желтого. Ожидая, пока разберут их дела, он неотрывно смотрел на Кэтрин. Я увидела, как она ему улыбнулась, как вдруг потеплело все ее лицо. Странная все-таки эта Кэтрин, она меня постоянно удивляет.

Он с мрачным видом выслушал свое обвинительное заключение, потом кивнул, словно благодаря клерка за труды. Затем набрал в грудь побольше воздуха, чтобы, как мне показалось, его слова «Не виновен» прозвучали как можно громче и убедительнее. Не получилось. В последнюю секунду он глянул в зал и наткнулся на стену ненависти. Я увидела, как он съежился и моментально упал духом. Его «Не виновен» услышали только в передних рядах, и он это понял. Джуди тихонько застонала.

Раздался истерический смешок какой-то женщины. Джим его услышал. Я никогда еще не видела выражения такой муки на лице человека. Когда его выводили, он на секунду задержался в дверях, словно собираясь вернуться и сказать толпе еще что-то. Но Годфри Лоуелл положил руку ему на плечо, и он вышел под огонь фотографов, ожидающих снаружи.

У меня сохранилась одна из этих фотографий. Джим идет, опустив голову, скованный наручниками с другим арестованным. Тот, второй, улыбается.