"Ницше. Введение в понимание его философствования" - читать интересную книгу автора (Ясперс Карл Теодор)

Болезнь

В творчестве Ницше очень часто ставится вопрос о смысле и значении болезни. Сам Ницше страдал различными заболеваниями с незначительными перерывами два последних десятилетия своей творческой жизни. Закончилось всё психическим расстройством. Для понимания Ницше необходимо знать факты, из которых складывалось течение его болезни, чётко отличать от этих фактов те или иные возможные их толкования и иметь представление о том, как сам Ницше относится к собственной болезни[34].

8 января 1889 г. Овербек прибыл в Турин, чтобы перевезти своего душевнобольного друга на родину. Письма безумного содержания (адресованные А. Хойслеру и Я. Буркхардту) после консультации с базельским психиатром Вилли стали поводом, чтобы настоятельно потребовать немедленного вмешательства. Ницше действительно оказался болен. Днём раньше он упал на улице. Теперь Овербек застал его «съёжившимся в углу дивана»; «он бросился мне навстречу, горячо меня обнял, затем в конвульсиях повалился обратно на диван». Он то начинал громко петь песни, то неистовствовал на фортепиано, то принимался гротескно танцевать и прыгать, а затем снова говорил «невообразимо приглушённым голосом тонкие, удивительно прозорливые и непередаваемо страшные вещи о себе как преемнике мёртвого Бога» (Bernoulli 2, 22 ff.). Болезнь Ницше не прошла, и он жил в состоянии духовного упадка ещё до 1900 года.

Возникает вопрос, когда началась болезнь. Письма показывают, что до 27.12.88 ничего свидетельствующего о безумии в них нет. В тот день он ещё написал ясное письмо Фуксу, но в тот же день сообщил Овербеку: «Я сам как раз работаю над прокламацией к европейским дворам, имеющей целью создание антинемецкой лиги. Я хочу сжать “империю” железной рукой и спровоцировать войну отчаяния». Последующие дни ознаменованы от раза к разу меняющимися бессвязными, и однако проникнутыми духовным содержанием, а потому волнующими бредовыми высказываниями, которые он изложил в письмах и на тщательно исписанных бумажных листках. Ницше становится Богом, становится Дионисом и Распятым; тот и другой сливаются друг с другом; Ницше может оказаться любым человеком, всеми людьми, любым мёртвым и любым живым. Его друзья получают роли. Козима Вагнер становится Ариадной, Роде помещён в сонм богов, Буркхардт — великий учитель. Творение и всемирная история в руках Ницше. Важно знать, что до 27.12.88 нельзя найти даже никаких намёков на такого рода безумие. Искать бред в произведениях, написанных до этого времени оказалось бесполезно.

Но такого рода болезнь начинается внезапно только в том случае, если она представляет собой психоз. Речь идёт об органическом заболевании мозга, по всей вероятности о прогрессирующем параличе, во всяком случае о разрушительном процессе, вызванном внешними случайными причинами, будь то инфекция, будь то (возможно, но маловероятно и ещё ни в одном случае с уверенностью не доказано) злоупотребление ядами, — но не о болезни, обусловленной конституцией и природными факторами, а стало быть наследственной.

Насколько задолго до 27.12.88 начался этот разрушительный процесс, при помощи средств, имеющихся сегодня, установить невозможно. Чтобы с уверенностью диагностировать паралич и констатировать его начало, наряду с психопатологическими подтверждениями требуются и физиологические методы исследования (прежде всего люмбальная пункция), которыми в то время ещё не пользовались. Но начиная с 1873 г. Ницше, не страдая психическим заболеванием, постоянно так или иначе болел. Начавшаяся в конце концов душевная болезнь бросает свою тень на то, что было прежде, и заставляет некоторых думать, что в течение всего этого длительного времени уже были заметны предвестники позднейшего заболевания. Однако такая точка зрения затемняет факты, равно как и противоположная точка зрения, согласно которой Ницше до конца 1888 г. был душевно абсолютно здоров. Относительно диагнозов болезней, которые всегда зависят от состояния медицинских знаний на данный момент времени и от тех категорий, которыми пользуются при интерпретации фактов, в случае Ницше никогда нет полной уверенности. Чтобы найти возможный ответ на вопрос, что из всего того, чем болел Ницше, могло бы быть связано с внезапно вспыхнувшей позднее болезнью мозга, необходимо произвести сравнение: во-первых, с формами протекания наблюдаемых в массовом порядке случаев паралича в лечебных учреждениях, однако этого недостаточно, так как в отношении десятилетия, предшествовавшего началу явного заболевания, подобное сравнение способно дать всего лишь поверхностное психологическое представление, которое необходимо, чтобы отличать от симптомов болезни проявления духовного творчества (материал см., например: Arndt, Junius, Archiv f. Psychiatrie, Bd. 44); во-вторых, с формой протекания паралича у известных людей, которые — безусловно, вероятно или возможно — страдали этой болезнью, скажем, у Ретеля, Ленау, Мопассана, Хуго Вольфа, Шумана (работа Gaston Vorberg, Zusammenbruch: Lenau, Nietzsche, Maupassant, Hugo Wolf, München, 1922 была для меня, к сожалению, недоступна). Хотя биографии выдающихся личностей благодаря большому количеству содержащихся в них высказываний могли бы быть более поучительными, чем истории болезни нетворческих людей, решающий результат сравнения этих людей с Ницше до сих пор не получен.

Даже с помощью такого сравнения мы не узнаем, что, быть может в течение десятилетий, могло предшествовать началу острого паралича, или, наоборот, никак не относится к симптомам предварительной стадии, предшествуя заболеванию случайным образом. Поскольку какое бы то ни было достоверное знание по этому вопросу сегодня ещё невозможно, остаётся простая задача — получить описательное знание о протекании у Ницше заболеваний и психологически фиксируемых состояний, которые нельзя рассматривать как болезни, не делая различий между тем, что обладает внутренней взаимосвязью, составляя одну болезнь, и тем, что представляет собой совершенно разные заболевания, которые только случайно сочетаются в одном и том же человеке.

1. Хотя после тяжёлого заболевания дизентерией, которой он заразился на войне, проходя службу санитаром, Ницше вскоре выздоровел, у него спустя некоторое время начинаются повторяющиеся желудочные боли, и с 1873 г. недомогания постепенно становятся частыми и многочисленными: прежде всего это приступы сильных головных болей в сочетании с болезненной чувствительностью к свету, рвотой, с ощущением общей слабости — состояния, которые как при морской болезни всё чаще приковывают его к постели. Несколько раз он надолго терял сознание (Эйзеру, 1.80). Близорукость, которая у него была с юности, соединилась с продолжительным недугом глаз; помимо приступов случались затяжные головные боли с ощущением тяжести в голове (Эйзеру, 2.80); помощь других людей, читавших ему вслух и особенно писавших письма под его диктовку, играла всё бо́льшую роль в его духовном бытии.

Эти заболевания с разной степенью тяжести сопровождали его на протяжении всей жизни; в смене улучшений и ухудшений состояния нельзя заметить никакой закономерности. Так в 1885 г. он опять пишет о том, что «стремительно теряет зрение». 1879 г. с одной стороны, согласно письмам, был самым тяжёлым («у меня было 118 тяжёлых приступов; более лёгкие я не считаю» — Эйзеру, 2.80), с другой стороны, и в этот год бывали улучшения («и вот теперь это странное улучшение! Правда, оно длится пока только пять недель» — Марии Баумгартнер, 20.10.79).

Несмотря на остроту заболеваний, на продолжительность болезненных состояний, на глубокий кризис, затронувший всё существование Ницше, медицинского диагноза, который подвёл бы эти симптомы под некую ясную, однозначно известную картину той или иной болезни, поставить не удалось. Говорили о мигрени, о психоневротическом процессе, возникшем в связи с отчуждением от Р. Вагнера, об органическом процессе поражения нервной системы, но без какого бы то ни было ясного результата.

В мае 1879 г. по причине болезни Ницше отказался от должности профессора и начал жизнь путешественника. Летом того же года был написан «Странник и его тень». Следующей зимой, — которую он провёл в Наумбурге у матери, — состояние становится настолько плохим, что он ожидает конца (прощальное письмо Мальвиде фон Мейзенбуг, 14.1.80).

2. Тем не менее с февраля 1880 г. Ницше снова на юге, начинает новые записи, которые в тот же год были опубликованы под заголовком «Утренняя заря». Отныне начинается духовное развитие, в ходе которого постепенно возникает некая новая точка отсчёта для его идей, появляются теперь уже подлинное осознание им своей миссии и определяемое ею самосознание. Мы можем наблюдать эти перемены с августа 1880 г. до момента, когда они достигли своей высшей точки в июле-августе 1881 г., и до состояний вдохновения, которые он пережил в 1882 и 1883 гг.

Тот, кто читает письма и сочинения в их хронологической последовательности, постоянно имея в виду то, что происходит до и после данного момента времени, т. е. сознательно концентрируя внимание на временных соотношениях высказываний, не может не испытать исключительно сильного впечатления: начиная с 1880 г. с Ницше происходят такие глубокие изменения, каких в его жизни прежде никогда не было. Они проявляются не только в содержании идей, не только в новых произведениях, но и в форме переживаний; Ницше как будто бы погружается в новую атмосферу; то, что он говорит, обретает иной тон; этот всепроникающий настрой представляет собой нечто, что до 1880 г. не имело никаких предвестий и предзнаменований.

Мы здесь не спрашиваем, верно ли сам Ницше понимает своё духовное развитие (см. аб. 89сл.): в этом мы не сомневаемся. Мы не спрашиваем и о смысле духовных содержаний и экзистенциальных переживаний, которые ему теперь открываются; мы не сомневаемся в их внутренней взаимосвязи, выявляемой общим порядком изложения, предпринятого нами в этой книге. Но мы спрашиваем: не проявляется ли в способе возникновения в жизни Ницше чего-то нового нечто, что, не будучи духовно и экзистенциально необходимым, придаёт этому новому как бы не связанный с ним обязательным образом оттенок; или: не поступает ли на службу этим духовным импульсам и целям нечто, что мы обозначаем неопределённым словосочетанием «биологический фактор».

Метод, каким мы рассматриваем перелом, случившийся с Ницше в 1880 г. и повлиявший на последующие годы, представляет собой не подведение под те или иные медицинские категории и даже не выявление «симптомов», которые кажутся «подозрительными», но лишь хронологическое сравнение. Феномены рассматриваются не сами по себе, а с точки зрения того, являются ли они новыми и какие из них не существовали раньше, и остаются ли они в психическом и духовном отношении недоступными пониманию, если исходить из того, что им предшествовало.

Исходной точкой данного изложения является упомянутое общее впечатление, возникающее при строго хронологическом прочтении. Цель данного изложения — пробудить таковое впечатление у читателя в той мере, в какой у него возникают вопросы при собственном изучении Ницше, и обратить его внимание на происходящие изменения путём приведения отдельных высказываний и фактов. Нельзя представить ни одного доказательства, которое исходя из частностей непреложно свидетельствовало бы о том, что здесь действует некая болезнь. Но это общее впечатление имеет для нас то значение, что оно — на современном этапе возможного познания — хотя и не может быть доказано, однако возможно, если не весьма вероятно. Вопрос, волнующий нас в ходе подобного изучения, и основной для понимания жизни Ницше заключается в том, что означает этот перелом (1880–1883): представляет ли он собой результат чисто имманентного духовного развития, или здесь происходит нечто с участием внедуховных биологических (т. е. в принципе познаваемых естественнонаучными средствами) факторов, нечто, что ведёт Ницше к вершине его творчества, но в то же время в силу появления новых сторон, которые прежде совершенно отсутствовали, лишает его возможности быть полностью понятым и ставит в ситуацию быть может непреодолимого отчуждения[35]. Из множества подлежащих сравнению высказываний, которые составляют фактический материал, некоторые следует процитировать:

Если в январе 1880 г. ещё доминировало сознание конца («я полагаю, что осуществил труд своей жизни, правда, мне было отведено недостаточно времени. Я мог бы сказать ещё так много, и в каждый свободный от боли час я ощущаю себя таким богатым!» — сестре, 16.1.80), то теперь в способе самосознания, в опыте существования, в основном, всеохватывающем настроении происходят огромные перемены.

Из Мариенбада: «Последнее время всегда в чрезвычайно приподнятом настроении!» (Гасту, 2.8.80); «я был совершенно вне себя. Однажды в лесу какой-то проходивший мимо господин, пристально взглянул на меня: в этот миг я ощутил, что выражение, должно быть, счастья сияло на моём лице …» (Гасту, 20.8.80). Из Генуи: «Я очень сильно болен, но настроение моё несравнимо лучше, чем в другие годы в подобное время» (сестре, 25.12.80). Из Сильс-Мария: «Никогда не было человека, которому бы менее подходило слово “подавленный”. Мои друзья, которые многое разгадали в моей жизненной задаче, полагают, что я если не самый счастливый, то во всяком случае самый мужественный из людей … Впрочем, выгляжу я превосходно: моя мускулатура вследствие моих постоянных походов почти как у солдата, желудок и кишечник в порядке. Нервная система у меня, с учётом той огромной деятельности, которую ей приходится выполнять, великолепная: очень тонкая и очень сильная» (сестре, середина июля 1881). «Интенсивность моих чувств приводит меня в ужас и заставляет смеяться … Путешествуя я плакал … слезами ликования; при этом я пел и нёс всякий вздор, преисполненный новым видением, составляющим моё преимущество перед всеми людьми» (Гасту, 14.8.81). Из Генуи: «Здесь, в Генуе, я горд и счастлив, сущий principe Doria! — или Columbus? Я бродил, как в Энгадине, по возвышенностям, преисполненный счастливого ликования, устремляя в будущее такой взгляд, на какой до меня ещё никто не отваживался. От состояний, определяемых не мной, но “существом дела”, зависит то, удастся ли мне решить мою великую задачу. Верь: во мне сейчас средоточие всей моральной рефлексии и моральной работы в Европе и ещё многое другое. Быть может, однажды ещё придёт время, когда даже орлы будут вынуждены робко глядеть на меня снизу вверх» (сестре, 29.11.81).

Возвышенные мгновения перемежаются плохими днями и неделями. Но контраст между ними совершенно иной, чем прежде. Старые приступы не прекращаются, однако эти телесные страдания становятся менее ощутимыми, чем в 1879 г. Когда в 1882 г. (в письме к Эйзеру) он говорит: «в основном я могу охарактеризовать себя как выздоровевшего или, по крайней мере, как выздоравливающего», то это написано в благоприятный момент. Жалобы на головные боли и на глаза, особенно на их мучительную зависимость от погоды, на протяжении всех последующих лет не прекращаются никогда. Но контраст между приступами и временем, свободным от них, теперь затмевается новым, куда более резким контрастом между приподнятыми состояниями некоего творческого опыта бытия и ужасной тоской недель и месяцев депрессии. С этим можно сравнить тот факт, что в 1876–1880 гг. в «пустыне» своей мысли Ницше отнюдь не чувствовал утрату под собой почвы, но ощущал себя независимым в духовном отношении; тогда он только в отношении телесного состояния не имел никакой надежды и ждал конца (в эти годы его сознанию были свойственны широкий размах, спокойная объективность, намеренное воздержание от фанатизма; он почувствовал передышку). Напротив, великие перипетии от Ничто к Нечто и обратно к Ничто стали ему знакомы только после 1881 г.; с этого времени он не только с ликованием подхватывает великое Да, но при его отсутствии терпит отчаянную в нём нужду. Стабильного, уравновешенного состояния не наступит никогда. Шатания из стороны в сторону чрезвычайно сильны. Оглядываясь на эти годы, он пишет: «Резкость внутренних колебаний в течение последних лет была ужасной» (Фуксу, 14.12.87).

Письма того времени могут подтвердить то, о чём впоследствии сообщит сам Ницше: первые три книги «Заратустры» написаны каждая примерно за десять дней в состоянии, невероятно более приподнятом, чем обыкновенное его состояние, — за каждой следовала куда более длительная фаза отчаянной пустоты и меланхолии. Эти состояния, когда их можно передать со всей ясностью, Ницше называл вдохновением, сложную загадку которого он описал следующим образом:

«При малейшем остатке суеверия действительно трудно защититься от представления, что ты только воплощение, только рупор, только посредник более могущественных сил. Понятие откровения в том смысле, что нечто внезапно с несказанной достоверностью и точностью становится видимым, слышимым и до самой глубины потрясает и опрокидывает человека, есть просто описание действительного состояния. Слышишь без поисков; берёшь, не спрашивая, кто это даёт; мысль вспыхивает как молния, с неизбежностью, в форме, не допускающей колебаний, — у меня никогда не было выбора. Восторг, огромное напряжение которого разрешается порою потоками слёз и при котором шаги невольно становится то бурными, то медленными; находишься полностью вне себя, предельно чётко осознавая бесчисленное множество тонких дрожаний до самых пальцев ног; глубина счастья, при котором самое болезненное и самое жестокое действуют не как противоречие, но как нечто вытекающее из поставленных условий, как необходимая окраска внутри такого избытка света … Всё происходит в высшей степени непроизвольно, но как бы в потоке ощущения свободы, безусловности, силы, божественности … Непроизвольность образа, символа есть самое замечательное; не имеешь больше понятия о том, что́ образ, что́ сравнение» (ЭХ, 746–747; перевод данного фрагмента исправлен — пер.).

Наряду с днями творческого вдохновения в эти годы случаются состояния опыта бытия, в которых оно разверзается подобно ужасной бездне. Это пугающие его пограничные состояния, а затем снова наступает безукоризненная ясность мистических высот. Ницше сообщает об этом нечасто, но определённо.

«Я пребывал в некоей подлинной бездне чувств, но из этих глубин я изрядно поднялся по вертикали на свою высоту» (Овербеку, 3.2.83), или: «Вокруг меня снова ночь; у меня такое настроение, как будто сверкнула молния — я был короткое время полностью в своей стихии и в своём свете» (Овербеку, 11.3.83). Ницше метафорически с неотразимой убедительностью позволяет представить это несказанное: «Я останавливаюсь, внезапно почувствовав усталость. Впереди … и по сторонам пропасть. Позади меня … горы. Дрожа, я хватаюсь за что-то … Это кустарник — он ломается у меня в руках … Меня охватывает страх и я закрываю глаза. — Где я? Я вглядываюсь в пурпурную ночь, она притягивает и манит меня. Но что со мной? Что случилось, почему вдруг голос изменяет тебе и ты чувствуешь себя как бы придавленным грузом пьяных и неясных ощущений? От чего ты сейчас страдаешь! — да, страдать — вот верное слово! — Какой червь гложет твоё сердце?» (12, 223).

Разнообразные состояния ощущения мистического света, дрожи, вызванной опасной близостью границы, творческого вдохновения ограничиваются рамками 1881–1884 гг. После 1885 г. о таких чувствах, о таких откровениях, о таком опыте бытия речи уже не идёт. Когда Ницше позднее однажды напишет, что он «без опоры», что «его легко может унести любая буря в ночи», и ситуация его такова: «взобравшись очень высоко, но в постоянной близи к опасности — и без ответа на вопрос: куда?» (Гасту, 20.87), то это говорится безотносительно к пережитым состояниям, по существу описывается ситуация осуществления им своей миссии, тогда как приведённые более ранние свидетельства говорят о реально пережитом пограничном опыте. Теперь Ницше «день и ночь» только и «мучают» его проблемы (Овербеку, начало 1886). Когда он ещё раз пишет: «В последние недели я испытывал редчайшего рода вдохновение», то речь шла всего лишь о внезапно пришедших идеях, которые даже ночью побуждают его «кое-что набросать» (Фуксу, 9.9.88).

С состояниями приподнятости связано ощущение чрезвычайной опасности. Интенсивность этого ощущения неестественна: «иной раз у меня возникает подозрение, что я, собственно, живу в высшей степени опасной жизнью, ибо я отношусь к машинам, которые могут пойти в разнос!» (Гасту, 14.8.81). Позже всего «Заратустру» он будет считать «взрывом — сил, которые накапливались в течение десятилетий»: «во время такого рода взрывов их инициатор сам легко может взлететь на воздух. У меня часто бывает именно такое настроение …» (Овербеку, 8.2.84). Хотя Ницше не угрожает гибель, но его общее состояние настолько неустойчиво, что с каждым всё более интенсивным опытом такого рода он снова тотчас заболевает: «Мои чувства … имеют столь взрывной характер, что одного мгновения, в самом строгом смысле этого слова, достаточно, чтобы какое-нибудь изменение сделало меня совершенно больным (спустя каких-нибудь 12 часов болезнь уже очевидна и длится 2–3 дня)» (Овербеку, 11.7.83); «о каком равновесии при разумном образе жизни может идти речь, если чувство меж тем может поразить в любой момент как молния и нарушить порядок всех телесных функций» (Овербеку, 26.12.83).

В приведённых сообщениях просматривается неразделимое взаимопроникновение духовного, мыслительного творчества Ницше и того опыта, который застигает его внезапно и как бы беспричинно. Если не акцентировать внимания на всей совокупности этого опыта и изменении атмосферы в целом, то, пожалуй, о каждом отдельном случае можно сказать, что это проявление творческого начала. Однако у Ницше творческий процесс, смысл которого состоит в реализации предшествующих фаз его философствования, в то же время сопровождается событиями, которые не могут быть поняты как проявление творческого начала как такового без учёта привходящего «биологического фактора». Следующие аргументы если не доказывают, то по крайней мере подтверждают это.

а) То обстоятельство, что переполняющие Ницше чувства и его восторженные состояния носят характер приступов, наталкивает на мысль о том, что определённая роль здесь принадлежит недуховным причинам. С точки зрения духовного смысла этих приступов, их полезности в этом смысле, время их наступления и последовательность протекания выглядят случайными. К тому же свой особенный характер они проявляют только с 1881 по 1884 г.

b) Разнообразие состояний, непонятно как сочетающихся друг с другом, их бессвязная множественность, кроме того, их предшествование творческим мгновениям, их постепенное ослабление после 1884 г., их связь с явлениями, которые выходят за рамки духовного творчества и его последствий — всё это указывает на некий общий процесс, происходящий в конституции Ницше, пусть даже и поставленный им на службу своему творчеству.

с) Ницше 36 лет, и он впервые в своей жизни получает опыт таких возвышенных состояний, не укладывающихся в рамки тех, которые обычно бывают у людей. Люди творческие, случается, испытывают приподнятое настроение, глубокие прозрения, вдохновение своими творческими задачами; но в сравнении с Ницше это нечто в корне иное, как, например, представление о тепле в сравнении с настоящем огнём, как нечто всеобщее, естественным образом ожидаемое от творческих людей в сравнении с чем-то одновременно даже чуждым для них, переживаемым на телесно-психическом уровне. Похоже, здесь вступает в действие нечто новое, в чём сказывается общая биологическая конституция.

Мы не можем ответить на вопрос, что собой представляет этот биологический фактор. Что́ происходило с Ницше после 1880 г., очевидно, остаётся неясным. Но в том, что происходило нечто решающее, непредвзятый наблюдатель, изучивший в хронологическом порядке все письма и творческое наследие, как мне кажется, едва ли может усомниться. Воспринимать этот процесс как первую фазу паралича неправомерно, пока у нас нет об этой болезни опытных данных, казуистически сравнивая с которыми можно было бы показать, что эти предварительные стадии — в этом случае ещё не являющиеся собственно параличом, т. е. разрушительным процессом — имеют к нему отношение. Называть этот процесс шизоидной психопатией или шизофренией я считаю бесполезным занятием, поскольку эти диагностические схемы, которые и без того имеют столь неопределённые границы и не предполагают знания о каких-либо причинно-следственных связях, совершенно ни о чём не говорят, если — в отличие от случаев Ван Гога и Стриндберга — их применять без выявления очевидных, т. е. психотических, симптомов. Тем не менее, рассматривая обе «физиономии» Ницше, которые при всём единстве его субстанции всё же различны, я убеждён, что здесь даже не о чем говорить, если не диагностирован некий биологический фактор, который, быть может, когда-нибудь будет выявлен благодаря прогрессу психиатрии.

3. Последний поворот в жизни Ницше начинается точно в конце 1887 г. Он опять-таки имеет следствием новые явления, которые окончательно начинают преобладать с сентября 1888 г. В самосознании начинает звучать новый тон, выражающий решимость определить своей деятельностью мировую историю в целом, вплоть до того, что в конце концов место реальности займёт заблуждение, произойдёт некий осмысленный прыжок в действительность иллюзии; кроме того начинает проявляться до сих пор несвойственная Ницше активность: он стремится быть своим собственным агентом, чтобы достичь мгновенного успеха; кроме того возникает новый полемический стиль; и, наконец, всепоглощающая эйфория.

Новый тон, знаменующий собой повторное усиление крайних тенденций, находит своё выражение в странных и тем не менее, пожалуй, истинных высказываниях: «Нет ничего невозможного в том, что я первый философ века, даже, пожалуй, немного больше: нечто решающее и роковое, что стоит между двух столетий» (Зейдлицу, 12.2.88). Этот тон не ослабевает в течение всего года. Ницше говорит о своей «решающей миссии, которая расколет … историю человечества на две половины» (Фуксу, 14.9.88); «что касается последствий, то теперь я, бывает, смотрю на свои руки с некоторым недоверием, ибо мне кажется, что я держу “в своих руках” судьбу человечества» (Гасту, 30.10.88).

Если с точки зрения своего содержания это самосознание совершенно понятно, соответствует смыслу его мышления и потому было ему присуще уже и в прежние годы начиная с 1880, то теперь Ницше демонстрирует какую-то новую активность, которая прежде была несвойственна его природе. Если несколько лет назад он систематически отклоняет предложения людей, желающих написать о нём (например, Панета — см. письмо Овербеку, 22.12.84), при том что он, пожалуй, хотел бы вырваться из своего мучительного одиночества для того, чтобы приобрести подлинного ученика, но не в целях проведения пропаганды, то теперь он затеивает всевозможные предприятия — делает распоряжения относительно переводов, налаживает связи: с «Кунстварт», со Шпиттелером, с Брандесом, со Стриндбергом.

В июне 1888 г. он ещё может опять написать, «что вся моя … позиция “имморалиста” на сегодняшний день представляется ещё слишком преждевременной, слишком неподготовленной. Я сам совершенно далёк от идеи пропаганды; я ещё палец о палец не ударил для этого» (Кнорцу, 21.6.88). Однако уже в июле он даёт Фуксу обстоятельные советы, каким образом тот может что-нибудь написать о нём, если вдруг решится на это. В августе, после того как Фукс никак не отреагировал, он хочет, чтобы его «литературный рецепт» не принимали всерьёз, но в декабре вновь подступается к Фуксу: «У Вас не было боевого настроения? Для меня было бы крайне желательно, чтобы какой-нибудь умный музыкант публично встал сейчас на мою сторону, сторону Антивагнера … Одна маленькая брошюра … Момент благоприятствует. Обо мне ещё можно высказывать истины, которые два года спустя, вероятно, будут niaiseries[36]» (11.12.88). Лекции, которые читает о нём в Копенгагене Брандес, восхищают его сверх всякой меры; само написанное по просьбе Брандеса жизнеописание (10.4.88) есть искусная, но по сравнению со всей прежней позицией Ницше неблагородная пропаганда. Вскоре для своего издателя без приглашения с его стороны он пишет рекламное объявление, при помощи которого хотел бы обратить внимание публики на лекции Брандеса о себе (опубликовано в: Hofmiller, Nietzsche, S. 119); Гасту он сообщает об этом такими словами: «Я позволил Фрицшу сообщить через прессу о моём копенгагенском успехе» (Гасту, 14.6.88). Однако издатель не выполнил его пожелания. Вслед за тем он побуждает Гаста написать о «Казус Вагнер» в «Кунстварт» (Гасту, 16.9.88) и хочет, после того как это произойдёт, издать отдельное сочинение, в котором статья Гаста будет помещена наряду со статьёй Фукса («Казус Ницше. Заметки на полях, сделанные двумя музыкантами». Гасту, 27.12.88). Ницше хочет, чтобы его последние сочинения производили эффект непосредственно, сразу, в данный момент, и планомерно пишет их с этой целью и в той последовательности, в какой их должна узнать общественность.

Следующим шагом становится написание резких писем, отправляя которые он порывает с близкими или почитаемыми им людьми: предвестником тому, ещё весьма сдержанным, является письмо к Роде от 21.5.87. Затем следует разрыв с Бюловом 9.10.88. «Милостивый государь! Вы не ответили на моё письмо. Вам следует раз и навсегда оставить меня в покое; со своей стороны я Вам это обещаю. Думаю, Вы отдаёте себе отчёт в том, что Вам высказал своё пожелание первый ум эпохи. Фридрих Ницше». Затем следует прекращение отношений с Мальвидой фон Мейзенбуг 18.10.88, прощальное письмо сестре 12.88.

Если сравнивать лихорадку тех лет, когда писался «Заратустра», с возбуждённым состоянием 1888 г., последнее гораздо агрессивнее, резче, не ограничивается одним только рациональным выражением, лишено созерцательности и покоя. Доминирует воля к действию.

Но решающим симптомом этого нового становится состояние эйфории, которое в течение года наступает лишь временами, но в последние месяцы владеет им постоянно.

Сначала этот тон негромко звучит в письмах к Зейдлицу (12.2.88): «Дни наступают здесь с какой-то беззастенчивой красотой; более совершенной зимы никогда не было», и Гасту (27.9.88): «Удивительная ясность, краски осени, изысканное чувство благостности во всём». Позже: «Я сейчас самый благодарный человек в мире — настроен по-осеннему во всех хороших смыслах этого слова: пришло моё великое время урожая. Мне всё становится легко, всё удаётся …» (Овербеку, 18.10.88). «Я как раз сейчас смотрю на себя в зеркало — я никогда так не выглядел. В образцово хорошем настроении, упитан и непозволительно молод … пользуюсь услугами отличного портного и забочусь о том, чтобы меня везде принимали за изысканного чужеземца. В своей траттории я без сомнения получаю лучшую еду … Между нами говоря, я до сих пор я не знал, что значит есть с аппетитом … День за днём здесь проходят с одинаковым и сдержанным совершенством, залитые солнцем … Кофе в лучшем café (подаётся в маленьком кофейничке) замечательного, даже превосходнейшего качества, какого я ещё никогда не встречал …» (Гасту, 30.10.88). Тон счастья уже не исчезает. «Всё далее, в каком-то tempo fortissimo, продолжается работа и хорошее настроение. Даже обращаются со мной здесь comme il faut, как с кем-то чрезвычайно изысканным. Надо видеть, как мне открывают дверь: такого со мной ещё нигде не было» (Овербеку, 13.11.88). «Я проделываю так много глупых шуток с самим собой и затеваю дома такие дурацкие вещи, что порой по полчаса на виду у всех скалю зубы (не подберу другого выражения)» (Гасту, 26.11.88). «Исключительно прекрасный осенний день. Только что вернулся с большого концерта, который, в сущности, стал для меня самым сильным концертным впечатлением моей жизни — мой дух постоянно строил мне гримасы и не давал испытать крайнее удовольствие …» (Гасту, 2.12.88). «Вот уже несколько дней я перелистываю всё мной написанное — эту литературу, для которой я теперь, чувствуется, впервые созрел … Я сделал всё очень хорошо, но никогда не имел об этом представления» (Гасту, 9.12.88). «Все, кто сейчас имеет дело со мной, вплоть до уличных торговок, выбирающих для меня лучшие виноградные гроздья, сплошь исключительно удачные люди, очень вежливые, весёлые, немного тучноватые — даже кельнерша» (Гасту, 16.12.88). «Я открыл для себя эту бумагу — она первая, на которой я могу писать. Ей под стать и перо … Не хуже чернила, но они из Нью-Йорка, дорогие, уникальные … Вот уже четыре недели я понимаю собственные сочинения, более того — ценю их … Теперь я абсолютно убеждён, что всё удачно, с самого начала. — Всё есть одно и устремлено к одному и тому же» (Гасту, 22.12.88). На Рождество Овербеку: «Что здесь в Турине удивительно, это всеобщее восхищение, которое я вызываю … когда я захожу в большой магазин, все выражения лиц изменяются … Я получаю всё самое изысканное в самом изысканном исполнении — я никогда не имел представления: ни о том, каким может быть мясо, ни о том, как можно приготовить овощи, ни о том, чем могут быть все эти настоящие итальянские блюда … Мои кельнеры отличаются изяществом и предупредительностью …».

Несколько дней спустя Ницше впадёт в состояние безумия, из-за которого ещё десять лет проживёт в полном помрачении рассудка.

Для понимания Ницше нет необходимости знать его диагноз, однако важно иметь в виду, во-первых, что психическое заболевание конца 1888 г. представляет собой результат органического поражения мозга и обусловлено внешними причинами, а не внутренней предрасположенностью, во-вторых, что в середине 1880 г. биологический фактор по всей вероятности изменяет общую духовную конституцию Ницше, в-третьих, что психическому заболеванию, тотчас приведшему к глубокой деградации, непосредственно предшествует 1888 г., когда в настроении и поведении Ницше обнаруживаются изменения, представляющие собой нечто новое по сравнению со всем тем, что было раньше.

Если уж ставить диагноз, то психическое заболевание конца 1888 г. вероятнее всего представляет собой паралич. Что касается прочего, то тяжёлый «ревматизм» 1865 г., проявляющийся в виде зубных болей и ломоты в плечевых суставах, принимали за инфекционный менингит, приступы головных болей — за мигрени (чем они как комплексы симптомов вне всякого сомнения отчасти и являются, при этом возникает вопрос, не образуют ли они, взятые в целом, симптома какой-то другой болезни), болезненные проявления, начавшиеся с 1873 г., — за психоневротический процесс, возникший вследствие его внутреннего разрыва с Р. Вагнером, перемены 1880–82 гг. — за первые проявления начавшегося позднее паралича, многочисленные состояния упоения, наступившие позднее, и даже саму катастрофу — за следствие употребления ядов (в частности, гашиша). Если следовать принципу выведения, насколько это возможно, болезненных проявлений из одной причины, то создаётся впечатление, что начиная с 1866 г. все заболевания представляют собой стадии пути, закончившегося параличом. Однако впечатление это весьма спорно. Для философски релевантного понимания Ницше те или иные медицинские категории принимаются в соображение только в том случае, если они несомненны: упомянутые диагнозы таковыми не являются, за исключением того что наступившее в итоге психическое заболевание почти наверняка представляло собой паралич.

Вопрос о заболеваниях некоторые считают вопросом, дискредитирующим Ницше. Связь характера его произведений с болезнью расценивается ими как нечто снижающее их ценность. «Это сочинения паралитика», — говорят одни; «Ницше до конца 1888 г. не был душевнобольным», — говорят другие. Комфортно чувствующий себя рассудок полагает, что можно требовать несложной альтернативы: либо Ницше был болен, либо он был фигурой всемирно-исторического значения; а то, что возможно одновременно и то и другое, отрицается. Нужно бороться с такого рода решительным уничижением или ложным оправданием — они не отражают ни понимания ницшевских идей, ни знания его реальной жизни, но, прикрываясь догматическими утверждениями, парализуют всякое вопрошание и исследование.

Сначала необходимо абстрактно признать, что ценность того или иного творения можно увидеть и оценить единственно исходя из духовного содержания созданного: причинно-следственная зависимость, в которой возникает нечто, ничего не говорит о ценности возникшего. Какую-либо речь нельзя оценить более высоко или более низко, если известно, что оратор, чтобы побороть стеснение, обычно выпивает перед её началом бутылку вина. Внутренне непонятная причинно-следственная связь природных событий, неотъемлемую часть которых составляем мы сами, ничего не говорит о понятности и о смысле и ценности возникающих внутри неё духовных событий , но может — при условии достаточности знаний — сказать только на совершенно другом уровне. Однако этого абстрактного ограничения недостаточно.

Напротив, остаётся вопрос: если процесс развития болезни или какой-то биологический фактор имеет влияние на духовные события, то является ли это влияние стимулирующим, разрушительным, либо индифферентным; или иными словами: принимает ли духовная возможность при новых условиях другую форму, и если да, то в каком направлении происходит это развитие. На эти вопросы нельзя ответить исходя из соображений априорного характера, ответ здесь может быть дан исключительно эмпирически, прежде всего путём сравнительных наблюдений над больными. По мере того как появляется эмпирическое знание, встаёт вопрос, во-первых: есть ли нечто уникальное и незаменимое, что не возникает без болезни (ответ, если он утвердительный, даёт поразительные сведения о действительности духа в мире[37]), и во-вторых: что из недостатков, которые подпадают под критику без учёта болезни, можно связать с этой болезнью и каких недостатков можно ожидать от данного рода болезни (ответ в этом случае можно использовать в целях поддержания чистоты творчества, ибо открывается возможность отделить недостатки, чуждые данному носителю духовности, от сомнительных моментов, к которым он предрасположен).

Однако подобное патографическое рассмотрение таит в себе и опасность для того, кто к нему прибегает. В случае неправомерного использования оно может помешать увидеть чистую высоту созданного и привести, наоборот, к тому, что величие творения и человека будет затемнено. Может ли нечто в духовном творчестве быть связано с болезнью, никогда нельзя выяснить исключительно исходя из смысла и содержания этого творчества путём безоговорочного вынесения якобы критических суждений, которые констатируют, что, будто бы, тот или иной момент является болезненным проявлением. Придавать своему неприятию той или иной вещи видимость уничтожительной объективной констатации психопатологического факта ненаучно и нечестно.

В случае Ницше возможны лишь некоторые подходы в попытке дать ответ на вопрос о связи болезни и творчества; в целом вопрос остаётся открытым, однако его присутствие именно как вопроса является условием правильного изучения Ницше. Метод эмпирических констатаций связи душевной болезни и творчества может быть лишь косвенным. Мы движемся по двум траекториям.

1. Во-первых, мы стремимся понять, можно ли установить какие-то временные совпадения. Если изменения стиля, характера мышления, основных идей совпадают по времени с переменами в телесной или психической действительности, то в том случае, если определённое духовное изменение не может быть понято исходя из прежнего состояния подобно другим духовным изменениям у того же самого человека, некая взаимосвязь оказывается вероятной. Этот метод в случае недостаточной определённости диагноза не ведёт к очевидным результатам, но даёт возможность видеть взаимосвязи в общем аспекте, при том что частности остаются недоступными. У Ницше действительно обнаруживаются параллели между духовным развитием творчества и биографически установленными или предполагаемыми психофизическими изменениями.

а) Возникновение множества физических заболеваний начиная с 1873 г. идёт параллельно духовным «отторжениям» Ницше от тех или иных лиц. Однако заболевания этого периода не предполагают психических изменений: их связь с духовными преобразованиями чисто внешняя. Хотя этот перелом был решающим, поскольку Ницше после него никогда уже не выздоравливал, он не сопровождался субстанциальными изменениями в характере духовного опыта. Косвенное влияние на последний оказало сильное ограничение работоспособности и возможности читать и писать, вызванное болезнью глаз; в этом заключается одна из причин, или даже основная причина того, что после 1876 г. господствующим в публикуемых сочинениях становится афористический стиль. Состояние болезни, пожалуй, способствует процессу отторжения, который начинается под влиянием вышеописанных импульсов развития Ницше, но не обуславливает его.

b) Параллельно новым переживаниям и изменениям в характере опыта начиная с 1880 года происходит изменение характера всего творчества Ницше.

Новизна стиля проявляется в силе образов, в метафорах, обретающих мифологический оттенок, в наглядности изображаемого и в особом звучании слова, в выразительности слога и поэтичности языка. Ландшафт и природа становятся более осязаемыми, в них всё более заметно просматриваются знаки судьбы; дело обстоит так, будто он отождествляет себя с ними, и они становятся его собственным бытием. Друзья замечают в нём это новое. «Ты … начал находить свою собственную форму. И твой язык только теперь обретает своё полновесное звучание» (Роде к Ницше, 22.12.83).

Новая, усилившаяся впоследствии активность отменяет чистое созерцание и вопрошание в пользу воли, разрушительным образом направляемой против христианства, морали и традиционной философии и ищущей новых построений, хотя содержание этой воли даёт о себе знать уже в детстве.

Новые основные идеи — идея вечного возвращения, метафизика воли к власти, радикальное продумывание нигилизма, идея сверхчеловека — представляются Ницше исключительно важными, как никакая идея прежде, и исполненными тайны. Ибо они основываются на изначальном философском опыте границы, с которым Ницше впервые сталкивается только теперь. Многие из этих идей уже содержательно присутствуют в более ранних сочинениях, даже идея вечного возвращения. Но то, что раньше в этих идеях было только возможностью, теперь выходит на передний план, обретая всесокрушающую мощь, всепоглощающую истинность.

Ибо теперь Ницше не только впервые становится вполне чувствителен к философским вопросам, но и оказывается преисполнен и движим столь глубоким изначальным опытом бытия, что по сравнению с ним то, что было раньше, может произвести впечатление созерцания или мечтания, восхваления или анализа, по сути говоря, только лишь мысли или наблюдения. Теперь голос Ницше звучит из некоего нового мира.

В этом новом сохраняется некое напряжение, потому что теперь происходит фиксирование идей и символов. То, что раньше носило частный характер и постоянно отменялось в процессе движения, теперь абсолютизируется, а затем в ходе некоего более энергичного, насильственного движения, бывает, опять низводится на прежние позиции. Самый крайний нигилизм соединяется с безоговорочным утверждением. Соседство сиюминутной пустоты с искусственными символами, случается, охлаждает читателя, но в следующий момент снова начинает звучать именно то, что составляет суть изначального философствования Ницше.

с) Началу планомерного строительства основного здания философии в 1884 г. соответствует ослабление интенсивности мистического опыта, который в 1881–84 гг. неоднократно и неожиданно переживал Ницше и который преисполнял Ницше вдохновения, воплощаясь в продуктах его творчества. Атмосфера становится более рациональной. Перелом 1884–85 гг. оказывается глубоким: до него имеют место визионерские состояния и соответствующие произведения, после преобладают попытки конструирования систем и состояния агрессии. На первый план выходит «переоценка». Рейнхардт (Die Antike XI, S. 107, 1935) сделал поначалу кажущееся удивительным, а затем представляющееся очевидным, хотя, пожалуй, ещё не вполне доказанное наблюдение, «что ни одно из стихотворений Ницше не датируется последними годами его жизни. Даже стихотворение “Венеция” (“На мосту…”), столь охотно рассматриваемое в качестве свидетельства последнего песенно-поэтического вдохновения, к тому времени уже было написано».

В конце 1887 и в 1888 гг. после кажущегося повторения кризиса 1884 г. по строительству «основного здания» уже не ведётся никакой работы, но стремительно возникает нечто совершенно неожиданное, при том что задача, ещё недавно считавшаяся основной, оставляется без внимания. Предвестия грядущей душевной болезни появляются параллельно новым сочинениям. Тем не менее никаких изменений духовной субстанции, характера и содержания мышления заметить невозможно, в глаза бросаются только изменения формы сообщения в этих сочинениях.

2. Во-вторых, мы пытаемся обнаружить у Ницше такие явления, какие можно ожидать при органических процессах. Так как в случае Ницше окончательно достоверный диагноз относительно процессов, имевших место до 1888 г., отсутствует, то пока у нас нет возможности обнаружить симптомы определённого заболевания. Зная о ходе болезни и её причинах пытаться искать то, о чём посредством эмпирического наблюдения уже известно, что оно связано с процессом заболевания, в случае Ницше бесполезно. Мы можем только задаться вопросом: если мы допускаем присутствие внедуховного биологического фактора, пусть и неопределённого в диагностическом отношении, то каких изменений в результатах духовного творчества можно было бы ждать по аналогии со всеми органическими душевными заболеваниями.

Творчество Ницше не таково, чтобы мы могли получать от него чистое наслаждение. Вызываемое им порой потрясение, пробуждение сущностных устремлений, усиление чувства ответственности, прояснение взгляда не препятствует возникновению такого чувства, что Ницше вновь и вновь говорит не то, как бы промахивается мимо цели, чувства, которое становится удручающим, когда он то застревает на чём-то одном, то теряет всякую меру и доходит до абсурда. Это несовершенство есть, пожалуй, следствие не только подвижности, которая принадлежит природе конкретно этого философствования, не только зависимости того, что мыслится, от того, как мы его осваиваем, задействуя собственные импульсы, это несовершенство не вытекает из сущности всякого философствования, которое, собственно, не может быть завершённым; одной из его причин, пожалуй, является нечто этой сущности не принадлежащее, притом проявляющееся в качестве некоторой неадекватности только с 1881 г. Хотя окончательно, осуществляя некую объективную дистинкцию, невозможно отделить то, что само по себе не завершено, от того, что по своей сути неудачно, но постановка такого вопроса позволяет сформулировать задачу понять эту неадекватность, чтобы тем решительнее включиться в подлинное движение философствования Ницше. Этих неадекватных проявлений, коротко называя, три:

а) Несдержанность, допускающая крайности в силу чрезмерных колебаний чувств, сужающая поле зрения и потому способствующая упрощённым преувеличениям в фиксированных антитезисах. Ослабление чувства такта, а порой и некритичность, которые прежде не были до такой степени возможны, — хотя так никогда и не возобладали, поскольку старые импульсы вновь и вновь брали верх, — приводят к бесцеремонной полемике и неразборчивой брани, однако и таковые столь глубоки, что могут ввести читателя Ницше в соблазн одинаково серьёзно отнестись и к промахам, и породить у него ощущение беспомощности, пока он не встанет на путь критического освоения. Ницше стремится к крайностям, во-первых, как к опыту, который решительно доходит до самого предела, но на этом не останавливается, а объединяется в диалектическом синтезе со своей противоположностью; затем он стремится к «магическому эффекту крайностей», который просто даёт превосходство в борьбе. Однако оба этих модуса крайностей сами становятся понятны только в том случае, если несдержанность сама по себе не привносит в них момента неосознаваемой случайности.

b) Если несдержанность порождает чрезмерность либо ограниченность, но истинное содержание, хотя и в искажённом виде, сохраняется, то вторым проявлением неадекватности оказывается отчуждение Ницше. Начавшийся в 1881 г. новый период с его новыми волнениями приносит Ницше мистический опыт, который нами не может быть в точности воспроизведён, несмотря на то что мы можем быть глубоко потрясены достигнутыми в нём пределами и описанными Ницше красотами. Кроме того, эта «чуждость» поражала современников; после того как Ницше последний раз встретился с Роде (1886), тот писал: «Неописуемая атмосфера отчуждённости, показавшаяся мне зловещей, окутывала его. В нём было что-то такое, чего я в нём раньше не замечал, и отсутствовало многое, что прежде отличало его. Словно бы он пришёл из какой-то страны, где кроме него никто не живёт» (O. Crusius, Rohde, S. 150). Сам Ницше констатирует «несказанную отчуждённость всех моих проблем и путеводных огней», и пишет, что этим летом многие заметили в нём эту чужеродность (Овербеку, 14.9.84).

с) Третьим, притом радикальным проявлением, случившимся в конце 1888 г., оказался безвременный крах духовного развития, наступивший вследствие заболевания параличом. Из-за этого движение мысли Ницше оборвалось, что отнюдь не было предопределено имманентными ей качествами. Его творчество не достигло зрелости, как он это признавал незадолго до своего неожиданного конца (S. 42). Вместо Творчества он занимается написанием полемических сочинений последнего периода, которые несравнимы ни с чем по своей яростной напряжённости, по прозорливости, местами необычайной силы, по несправедливости своих обвинений, по живости слога. В силу этого безвременного краха бытие Ницше, как он о том говорил в свой последний год, фактически навсегда осталось олицетворением проблемы: как если бы важное, даже решающее духовное событие последнего столетия было слепо загублено равнодушной природной причинностью и он не смог воплотить в своём творчестве черты присущей ему светлой величественности.

После того как мы прошли оба пути, на которых собрали определённые факты о связи болезни и творчества, необходимо привести некоторые соображения о смысле и значении того, что мы искали.

Значительным, хотя и не решающим для всего понимания Ницше является вопрос о духовных переменах, начавшихся в 1880 г., и о возможности их совпадения с неким событием биологического характера, влияние которого начинает прослеживаться в это время. Какого-то основательного, охватывающего весь материал и воспроизводящего его в определённом порядке исследования на эту тему не существует — биография Ницше настоятельно в нём нуждается. Мёбиус первым увидел этот пробел, но его интерпретация с самого начала содержала в себе так много неверного, что в таком виде справедливо не имела успеха. Однако пробел как таковой становится для меня тем очевиднее, чем чаще я просматриваю известный на данный момент материал писем и наследия — настолько неясным остаётся то, что в это время происходило (и даже медицинский диагноз заболеваний, которыми Ницше страдал в этот период).

Кажется, что перемены в мышлении и опыте Ницше, начавшиеся в 1880 г. и продолжавшиеся вплоть до 1888 г., таковы, что действие биологического фактора, его непосредственное проявление в характере новых переживаний и новое содержание философствования относятся друг к другу так, что оказываются неразделимо идентичны. Нас только смущает, когда нечто, только что правильно осознававшееся Ницше как шаг в необходимом развитии его мысли, только что составлявшее духовное величие и экзистенциальную глубину его натуры или только что означавшее загадку этой обретающей всеобщую значимость исключительной личности, теперь вдруг должно оказаться для нас проявлением болезни или неизвестного биологического фактора. Наше изложение могло бы показаться двусмысленным, толкующим о своём предмете как об имеющем в целом уникальное значение, но тайно, путь и со всеми оговорками, ниспровергающим его, сводящим до чего-то в ценностном отношении нейтрального. То, что сначала провозглашается духовным достижением, было бы тотчас дискредитировано, получив название болезни.

Однако на это следует заметить, что мы нигде не отстаиваем упомянутую «идентичность», что для нас, напротив, всё, что мы знаем о человеке, какой-то всякий раз особенный, открывающийся с определённой точки зрения аспект, никогда не есть весь человек; кроме того, вновь и вновь раздражающее нас кажущееся превращение одного аспекта в другой, как если бы оба составляли одно и то же, указывает на неизвестную причину , которой мы не знаем. Тот факт, что Ницше только после перелома 1880 г. достигает своей подлинной высоты, на самом деле принадлежит к числу неразрешимых загадок существования этого самобытного исключения — аналогично случаю Гёльдерлина, Ван Гога, и всё же всегда иначе, нежели у них. «Болезнетворный» фактор — если мы называем так неизвестный биологический фактор, поскольку он может быть частью причинно-следственных связей процесса заболевания, которое стало известно позже — не только не препятствовал, но, быть может, даже способствовал тому, что в противном случае возникло бы в ином качестве. Только теперь Ницше подходит к первоистокам с непосредственностью человека, начинающего всё впервые: всё богатство возможностей рефлексии, каким изначально располагает его натура, — правда, только после 1880 г. — способно напомнить досократиков. Оплошности в стиле, похоже, возникают по тем же причинам, по каким становится возможным высказывание того, что доселе было неслыханно. Несомненно, что его поэтическая сила растёт, что играючи преодолевая препятствия, он неизменно наделяет каждый слог такой уверенностью в успехе, которая не ведает никаких препятствий , страстным, идущим из глубины, минующим бледное посредничество мыслей осознанием бытия, которое непосредственно становится языком. То, что сначала кажется чужим и случайным, может мгновенно обернуться глубочайшей истиной или исполненным смысла той отчуждённости, что характерна для исключительности. Везде, вплоть до безумных записок, присутствует дух, благодаря которому безумие сохраняет свой смысл, так что даже эти безумные записки для нас — необходимая составная часть творчества Ницше.

Так, например, опыт мирового кризиса, достигший своей полноты только после 1880 г. — великий страх Ницше перед собственными видениями будущего, его поглощённость задачей обретения почвы в этот момент мировой истории, когда всё зависит от человека и существует опасность распада, его усталость от этой задачи, — совпадает с мучительными состояниями приподнятого настроения или депрессии, которые имеют в то же время совершенно иное происхождение; самосознание, которое в определённые моменты кажется обусловленным патологией, в то же время понятно и оправданно. Тот, кто стремится здесь к ясному выбору «или-или», придаёт загадочной действительности однозначность, но достигает этого ценой истины, которая требует признать существование загадки и любыми способами исследовать то, что можно исследовать.

Поэтому нам необходимо занять тройственную позицию по отношению к связи болезни Ницше с его творчеством.

Во-первых, позицию эмпирического исследования фактов; во-вторых, при условии критического к нему отношения — позицию освобождения этого творчества от тех недостатков, которые понимаются как вызванные болезнью случайные нарушения, предпринимаемого с целью достижения чистоты восприятия философствования Ницше; в-третьих, позицию обретающего мифический характер созерцания действительности в целом, в которой болезнь, по всей видимости, становится моментом позитивного смысла, творческого проявления бытия, непосредственной явленности чего-то иным путём недоступного.

В позиции эмпирического исследования фактов решающим оказывается метод эмпирической науки, который никогда не приводит к какому-либо окончательному всеобъемлющему знанию. Эта позиция составляет условие взаимного ограничения двух других позиций, одна из которых — критическая — без неё привела бы к неметодичной, а потому несдержанной критике с вердиктом «болен», а другая — мифическое созерцание — к беспочвенному фантазированию. Позиция, отражающая стремление понять чистую истину Ницше, никогда не сделает возможным окончательное отделение от этой истины того, что составляет промахи, оттенки, полутона и представляет собой лишний и подлежащий удалению элемент. Что касается мифического созерцания действительности Ницше в целом, мы осуществляем его так, что его невозможно выразить и передать. Эмпирически констатирующие, критически очищающие и мифологические высказывания не способны заменить друг друга по смыслу и не должны смешиваться.

Следует отличать вопрос о том, как Ницше относился к своим заболеваниям, рассматриваемым или предполагаемым с точки зрения медицины, от совершенно иного вопроса о том, как «болезнь» и её функции в существенных моментах его жизни истолковывались им экзистенциально.

Если в первую очередь мы задаём вопрос о том, как Ницше относился к своим заболеваниям, как воспринимал и оценивал их с точки зрения медицины, то следует опять-таки различать, во-первых, телесные недомогания и серьёзные нарушения здоровья, имевшие место с 1873 г., во-вторых, психические изменения, вызванные не диагностируемым медицинскими средствами «биологическим фактором» и начавшие проявляться с 1880 г., в-третьих, психоз конца 1888 г. и его предвестники в течение последнего года. Всё это соответствует вопросу об отношении больного к своей болезни, которое играет такую важную роль во всяком лечении, и вопросу о понимании больным своей болезни, характер которого является для психиатра отличительным признаком того или иного душевного заболевания. Это всегда вопрос о том, как сам больной относится к точке зрения медицины, которую он как человек, находясь в данном положении, вынужден принять, или которую в силу природы самой болезни отторгает. Применительно к Ницше мы задаём эти вопросы по каждому из трёх названных аспектов.

(1). То, как Ницше относится к своим заболеваниям, проявляющимся в виде телесных недугов (приступов, нарушений зрения, головных болей и т. д.), поначалу соответствует духу эпохи: он консультируется у врачей, специалистов, авторитетов, полагая, что те назначают лечение только на основе рационального знания. Но поскольку некоторые врачи применяют терапию не только тогда, когда она рационально обоснована, а всегда, как будто осмысленное, т. е. целенаправленно действующее лечение возможно в любом, а не только в особом, исключительном случае, то Ницше прошёл множество курсов лечения, каждый из которых не приносил результатов. Помимо выполнения врачебных рекомендаций Ницше сам проводил терапию, опираясь на результаты самонаблюдения и на рекомендации, которые он вычитывал из самых различных источников. Подобно тем врачам, которые мыслят в духе позитивизма и превозносят авторитет науки, он порой смешивал рациональные, эмпирически подтверждённые методы и позитивистские идеи относительно возможностей науки. Определённого успеха он, пожалуй, добился, когда, используя точные метеорологические данные, методически выбирал для себя самый благоприятный климат. В остальном его жизнь сопровождалась неизбежно неясными по своим целям и спорными по своей эффективности опытами и экспериментами: «На камине у Ницше в Базеле стояли всевозможные микстуры, при помощи которых он сам себя лечил», — сообщает Овербек уже о времени, датируемом 1875 г. (Bernoulli I, 167). Позднее он таким же образом употреблял всякого рода медикаменты, соли, прежде всего эффективные даже с рациональной точки зрения снотворные (значительные дозы хлоралгидрата, при которых регулярное употребление этого снотворного оказывается сомнительным по своей пользе), наконец, возможно, полученную от некоего голландца настойку, содержащую гашиш. Порой он гордился своим медицинским «изобретением»: «Доктор Брейтинг к моему ликованию вновь прописал мне Kali Phosphoric[38], который первым в медицинских целях применил я; он с тех пор имел наилучшую возможность убедиться в его эффективности. Таким образом, я являюсь изобретателем своего собственного лекарства. Точно так же я горжусь своим рациональным способом лечения тифа последней зимой …» (Овербеку, 27.10.83).

Однако достижением Ницше является не эта дань медицинским иллюзиям, которые в целом всё-таки оставались для него случайными и несущественными, но то, что он вопреки всему избавился от постоянных советов, забот и опеки со стороны врачей. Это избавление есть часть того самолечения, которое даже при самых тяжёлых болезненных состояниях предохраняло Ницше от того, чтобы в своём мышлении и поведении он ориентировался на болезнь как на содержание жизни. Гибели от органического процесса он избежать не мог, но, пожалуй, надолго избежал всевозможных истерий, неврозов, страхов и хлопот.

Что касается прогноза, то в медицинском смысле Ницше заблуждался. В то время (1880), когда вот-вот должно было наступить улучшение физического состояния и только начинался великий расцвет ницшевской мысли, он написал прощальное письмо М. фон Мейзенбуг (14.1.80): «По некоторым признакам уже довольно близок спасительный для меня удар». О предстоящей кончине он писал и другим.

(2). Биологический фактор, который, как мы полагаем, начинает проявляться у Ницше с 1880 г., естественно, в этой форме не мог стать для него темой, разве только когда он с удивлением постфактум констатирует предшествующее новым идеям изменение своего «вкуса». Однако возможная связь духовного творчества с психическими и биологическими процессами порой попадала в поле зрения такого трезвого наблюдателя, как он. Сама направленность такого рода рассмотрения не была ему чужда, однако содержание его было произвольно. Так, например: «Вчера я высчитал, что кульминации моего “мышления и сочинительства” (“Рождение трагедии” и “Заратустра”) совпадают с пиком магнитной активности солнца, — и наоборот, моё решение относительно филологии (и Шопенгауэра) — своего рода само-помешательство — и равным образом “Человеческое, слишком человеческое” (одновременно самый тяжёлый кризис моего здоровья) — со спадом» (Гасту, 20.9.84).

(3). О психическом заболевании Ницше ничего не знал (едва ли он когда-нибудь имел возможность ознакомиться с тем, как больные параличом воспринимают свою болезнь) и не ожидал её. В 1888 г., когда изменения жизнеощущения и предельное напряжение стали предвестниками вскоре охватившего его безумия, он сохранял неколебимую уверенность в своём здоровье. Ницше никогда не принимал в расчёт возможность сойти с ума, но часто ждал скорой смерти, удара и т. п. Однажды он напишет Овербеку (4.5.85): «порой я начинаю подозревать, что ты, возможно, считаешь автора “Заратустры” спятившим. Опасность, которая мне грозит, действительно очень велика, но она не того рода».

Выясняя, какое значение имеет болезнь в его жизни, Ницше только в качестве внешнего обстоятельства принимает в соображение тот факт, что любая болезнь может дать и определённые преимущества. Болезнь позволила Ницше уйти на пенсию, принеся тем самым желанное освобождение от службы; в той ситуации, которая у него возникла с людьми, она способствовала тому, что людей и дела, которые становились ему чужими, он оставлял весьма безболезненно: «она избавила меня от всякого разрыва, всякого насильственного и неприличного шага» (ЭХ, 739). Поэтому в заболевании Ницше нет совершенно ничего подобного «неврозу цели»; глубоко укоренённое, имеющее органические причины, оно давало такие внешние последствия лишь случайным образом.

То, как Ницше объясняет свою болезнь и какую роль приписывает ей в своём духовном творчестве в целом, определяется чем-то другим, а не такого рода соображениями целесообразности или исследующим причинно-следственные связи, наблюдающим отдельные факты и эмпирически проверяемым познанием: «Я теперь уже не дух и не тело, но нечто третье. Я всегда страдаю в целом и от целого. Моё самопреодоление есть в сущности моя самая большая сила» (Овербеку, 31.12.82). Опираясь на это третье, на поддерживающую тело и дух и господствующую над ними экзистенцию, которая проявляется во всё вбирающем в себя движении самопреодоления, Ницше истолковывает свою болезнь и своё отношение к ней неким сложным и величественным образом. Это экзистенциальное толкование выходит за рамки категории полезности и терминов медицины и терапии. Болезнь и здоровье начинают ощущаться им в некоем новом измерении.

Понятия болезни и здоровья предстают перед Ницше в странной двусмысленности: болезнь, поддерживаемая собственно здоровьем (здоровьем внутреннего мира, или экзистенции) и стоящая у него на службе, сама является признаком этого здоровья. Здоровье в медицинском смысле, свойственное бессубстанциальному существу, становится признаком собственно болезни. Подобная взаимозаменяемость слов «здоровый» и «больной» влечёт за собой кажущееся противоречие в суждениях Ницше, который одинаково решительно высказываются как против удовлетворённости собственным здоровьем в пользу ценности болезни, так и против всего болезненного в пользу ценности здоровья. Вновь и вновь он с презрением выступает против тупости тех, кто, ощущая в себе здоровье, отворачивается от всего им чуждого: «бедные, они и не подозревают, какая мертвецкая бледность почиет на этом их “здоровье”, как призрачно оно выглядит» (Рождение трагедии [далее — РТ], Ф. Ницше, Сочинения в 2-х тт., т. 1, М., 1997, с. 62); он даёт характеристику методам филистеров от образования, которые «изобретают для своих привычек, взглядов, симпатий и антипатий действительную во всех случаях формулу “здоровье” и устраняют всякого неудобного нарушителя спокойствия, подозревая его в болезненности и эксцентричности». В связи с этим Ницше констатирует: «это роковой факт, что “дух” с особенной охотой нисходит обыкновенно на “больных и бесплодных”» (НР, 16; перевод данного фрагмента исправлен — пер.). Эти формулировки не должны вводить в заблуждение относительно того, что вся философия Ницше, как он её мыслит, направлена именно против болезни, за здоровье, и что он сам стремится к преодолению всего болезненного. Возможным это противоречие становится опять-таки благодаря тому, что в слово «здоровье» вкладывается различный смысл.

Смысл этот, как признаёт Ницше, многозначен не случайно. «Здоровья в себе не существует … Чтобы установить, что собственно означает здоровье для твоего тела, надо свести вопрос к твоей цели … должно исчезнуть … понятие нормального здоровья … Конечно, здоровье одного могло бы выглядеть здесь так, как противоположность здоровья у другого» (ВН, 590). «Не стоит даже и думать, что, скажем, здоровье есть некая твёрдая цель …» (11, 221). «Здоровье и болезнь не представляют собой чего-то существенно друг от друга отличающегося … Не нужно делать из них различных принципов или сущностей … Фактически между этими двумя родами бытия существует только разница в степени» (15, 173).

Таким образом, у Ницше в его экзистенциальном толковании определяющей является идея здоровья, имеющая не биологические или медицинские основания, а ориентированная на ценность человека согласно его экзистенциальному рангу в целом. Только в этом смысле обретают содержание эти удивительные рассуждения, в которых Ницше как бы овладевает своей болезнью: он отдаётся ей, он останавливает её, он её преодолевает. Это можно проследить в деталях.

Болезнь как природное событие даже в таком понимании имеет источник не в себе, но исключительно в природе. Чтобы идти путём такого толкования, нужен совершенно иной уровень мышления, чем уровень отыскания причинно-следственных связей. В чуждых всякому смыслу чисто природных событиях подразумевается экзистенциальный смысл — причём без каких бы то ни было притязаний утверждать значимость некоей всеобщей причинности (таковая была бы в этом случае магической, сопряжённой с суеверием). С этой точки зрения нечто стремящееся проявиться в экзистенции порождает болезнь, чтобы с её помощью иметь экзистенциальный эффект. Ницше благодарен болезни за участие в его духовном развитии, сыгравшее решающую роль в его жизни. Занимаясь филологией, выполняя обязанности профессора, отдавая дано уважения Р. Вагнеру и Шопенгауэру, разделяя все эти идеалистически-романтические взгляды, он, сам того не замечая, хотел уклониться от своей подлинной миссии — оглядываясь назад он так понимает всё с ним произошедшее: «Только болезнь привела меня к разуму» (ЭХ, 712) … «Болезнь — это всегда ответ, который приходит, когда мы хотим усомнится в своём праве на свою задачу, когда мы так или иначе пытаемся облегчить её для себя … Именно за наше попустительство себе нам приходится платить самым суровым образом!» (8, 202). Но болезнь, призвав Ницше обратно к его задаче, не исчезла. Однако, будучи верен своему толкованию, Ницше до последнего ждал, что победит её: «у меня есть задача… Эта задача сделала меня больным, она же опять сделает меня здоровым …» (Овербеку, 12.11.87).

Болезнь, как бы она ни проявлялась, для Ницше всегда остаётся неопределённой по своему смыслу. Всё зависит от того, что с ней сделает экзистенция: «Болезнь есть неуклюжая попытка выздороветь: мы должны посредством духа прийти на помощь природе» (12, 306). Поэтому Ницше вновь и вновь истолковывает свою непрекращающуюся болезнь, причём так, как если бы он её преодолевал: он как бы ставит её себе на службу, познаёт её опасности и берёт верх, если не над нею, то над этими опасностями.

Болезнь, поставленная Ницше себе на службу, как он полагает, не только сделала возможным своеобразие его нового мышления: «Болезнь дала мне также право на совершенный переворот во всех моих привычках … она одарила меня принуждением к бездействию, к праздности, к выжиданию и терпению … Но ведь это и значит думать!» … (ЭХ, 739), но и сама стала средством опыта и наблюдения. Он сообщает своему врачу, что «именно в этом состоянии страдания … произвёл поучительные опыты и поставил эксперименты в духовно-нравственной области: эта радость жажды познания возносит меня на ту высоту, где я побеждаю всякую муку и безнадёжность» (Эйзеру, 1.80), и уже в «Ecce homo» он вспоминает: «Среди пытки трёхдневных непрерывных головных болей, сопровождавшихся мучительной рвотой со слизью, я обладал ясностью диалектика par excellence, очень хладнокровно размышлял о вещах, для которых в более здоровых условиях не нашёл бы в себе достаточно утончённости и спокойствия, не нашёл бы дерзости скалолаза» (ЭХ, 698). В конце концов он стал воспринимать болезнь как толчок, направивший его, освободившегося от всех внешних устоявшихся моментов, от всех ложных идеалистических самоочевидностей, не нуждающегося в религии и искусстве, на путь, где он стал действительно зависеть только от самого себя: «Что касается мук и отречений, то моя жизнь последних лет может сравниться с жизнью любого аскета, который когда-либо жил … только полное одиночество впервые позволило мне открыть мои собственные дополнительные ресурсы» (Мальвиде фон Мейзенбуг, 14.1.80).

Но в то же время болезнь приносит с собой новые экзистенциальные опасности. Она может, как Ницше истолковывает свой опыт, породить отрывающее от всех вещей высокомерие всеразоблачающего познания: когда болезненные состояния учат смотреть «на вещи со страшной холодностью», когда все «маленькие обманчивые чары» жизни исчезают, страдающий человек «с презрением вспоминает … о мире, в котором живёт здоровый человек, мало думая, мало отдавая себе здравого отчёта в том, что совершается вокруг него; с презрением вспоминает он о самых благородных, самых любимых им иллюзиях … В этом ужасающем ясновидении … он взывает: “Будь же своим собственным обвинителем … размышляй о самом себе как судья … Стань … выше своего страдания!”». Тогда гордость того, кто в болезни по крайней мере познаёт, возмущается как никогда, «в настоящем припадке высокомерия». Но когда затем наступает «первый рассвет выздоровления», «первым следствием является то, что мы защищаемся против господства нашего высокомерия … “Долой, долой эту гордость! — кричим мы — Она была болезнью, она была припадком!” … Мы опять смотрим на человека и природу более жаждущими взорами … Мы не сердимся на то, что снова начинают играть чары здоровья» (УЗ, 50–52).

Кроме того, болезнь, как её толкует Ницше, несёт в себе ту экзистенциальную опасность, что может привнести в содержание мысли жизнь, т. е. запечатлеть в ней характер состояний, в которых мыслит больной человек. Вместо того чтобы выталкивать мысль поверх себя, болезнь как бы втягивает её в себя. Поэтому Ницше ставит вопрос обо всем философствовании: не были ли эти идеи порождены именно болезнью?

Чтобы освободиться от опасности растворения мысли в служении господствующей болезни, Ницше стремится получить такой опыт болезненных состояний, чтобы на какой-то момент можно было отдаться им, но после этого тем решительней противопоставить себя им как уже познанным. Он позволяет проявиться в себе каждому состоянию, но ни одному не позволяет одержать над собой верх. Он переживает не только упомянутое высокомерие холодной зоркости в болезни, но и упоение выздоровлением, и, таким образом, смотрит с точки зрения болезни на здоровье, с точки зрения здоровья — на болезнь. Один раз он помещает идеи под пресс болезни, чтобы увидеть, что тогда из них получится, другой раз подвергает болезненные идеи критике с позиции здоровья. Так Ницше опять оказывается благодарен не желающей уходить болезни: «мне достаточно хорошо известны преимущества, которыми я при моём шатком здоровье наделён в сравнении со всякими мужланами духа. Философ, прошедший и всё ещё проходящий сквозь множество здоровий, прошёл сквозь столько же философий: он и не может поступать иначе, как всякий раз перелагая своё состояние в духовнейшую форму и даль, — это искусство трансфигурации и есть собственно философия» (ВН, 495). Болезнь открывает «пути ко многим и разнородным мировоззрениям» (Человеческое, слишком человеческое [далее — ЧСЧ], Ф. Ницше, Сочинения в 2-х тт., т. 1, М., 1997, с. 235). Болезнь становится «наставником в великом подозрении» (ВН, 495).

Способ справляться с болезнью путём использования её в любой форме в качестве незаменимого средства познания, равно как и способ преодоления возникающего при болезни нигилистического мышления, предполагают, согласно Ницше, подлинное здоровье, а именно: здоровье, которое вынуждает предаваться «на время телом и душою болезни» (ВН, 493), здоровье, которое «даже не может обойтись без болезни как средства и уловляющего крючка для познания» (ЧСЧ, 235). «Тот, чья душа жаждет пережить во всём объёме прежние ценности и устремления … нуждается для этого в великом здоровье — в таком, которое не только имеют, но и постоянно приобретают и должны приобретать, ибо им вечно поступаются, должны поступаться» (ВН, 707). Это здоровье как бы включает в себя болезнь, оно не способно став болезнью не сделать эту болезнь средством для достижения самого себя. Критерием этого здоровья духа является, «мера болезни, которую он может принять в себя и преодолеть — сделав здоровым» (16, 366). Так как к подлинному здоровью этот путь ведёт только через болезнь, Ницше, как он полагает, обнаруживает, что «именно болезненные писатели (а к ним относятся, к сожалению, почти все великие) выдерживают в своих сочинениях гораздо более уверенный и ровный здоровый тон, потому что лучше физически сильных людей понимают философию душевного здоровья и выздоровления» (СМИ, 260).

Из этих принципов толкования видно, как Ницше понимает свою собственную болезнь: как симптом своего великого всепобеждающего здоровья.

Проявляется это для него в первую очередь в его постоянной воле к здоровью. «Если следует что-нибудь вообще возразить против состояния болезни, против состояния слабости, так это то, что в нём слабеет действительный инстинкт исцеления, а это и есть инстинкт обороны и нападения в человеке» (ЭХ, 704). Ницше же, беря болезнь в свои руки, осознаёт свою «упорную волю к здоровью» (ЧСЧ, 235): «Вперёд! — говорил я себе, — завтра ты будешь здоров; сегодня достаточно притвориться здоровым … сама воля к здоровью, актёрское подражание здоровью были моим целительным средством» (14, 388).

А затем Ницше решительным образом начинает осознавать саму свою натуру как здоровое бытие. Правда, в письмах он постоянно жаловался на болезнь, «на боязнь, беспомощность, отчаяние, которые составляют следствие моего здоровья» (Овербеку, 12.85); уже в конце он назвал свои ранние годы «годами декаданса» (Гасту, 7.4.88). Но вопреки всем болезням его основным убеждением было следующее: «Я сам взял себя в руки, я сам сделал себя наново здоровым: условие для этого … — быть в основе здоровым. Существо типически болезненное не может стать здоровым, и ещё меньше может сделать себя здоровым; для типически здорового, напротив, болезнь может даже быть энергичным стимулом к жизни» (ЭХ, 699–700). «То, как я бываю больным и здоровым, составляет хорошую сторону моего характера» (12, 219). «Во мне нет ни одной болезненной черты; даже в пору тяжёлой болезни я не сделался болезненным» (ЭХ, 720).