"«Сирены» атакуют" - читать интересную книгу автора (Черкасов Дмитрий)
Глава десятая РАСОВАЯ НЕПОЛНОЦЕННОСТЬ
Вокруг Сережкиной камеры уже который день разворачивалась какая-то суета, но его самого никто не трогал.
Ему приносили пищу, ежедневно измеряли температуру и давление, выслушивали легкие, смотрели горло, мяли живот - с доброжелательными улыбками, с профессиональной деликатностью. На второй день заточения взяли анализы, и всем перечисленным до сих пор и ограничивались.
Между тем в возне, отзвуки которой доносились до его слуха, угадывались прежние семена чего-то жуткого. Да, жуткое угадывалось во всем - это чувство не покидало Сережку уже очень долго, и ему начинало казаться, что никакой прежней жизни у него не было. Были только последние месяцы, а все остальное происходило с кем-то другим. Потому что жизнь ужасна в принципе, а все, что не подпадает под эту характеристику, есть заблуждение и галлюцинация.
Довольно часто до него доносились вопли - в этом смысле трюм «Хюгенау» ничем не отличался от лазарета Валентино. Они звучали слева и справа, сильно ослабленные переборками; мироощущение Остапенко извратилось настолько, что ему представлялось диким не участвовать в этом несомненном страдании. В то же время он понимал, что его берегут для чего-то худшего.
Спустя несколько дней в камерах слева наступила многозначительная тишина. Сережка анализировал. Слева начали кричать раньше, чем справа; раньше и перестали. Одно из двух: либо за правые каюты взялись позднее, либо над его товарищами проделывали не одинаковые процедуры, и справа эффект запаздывал.
Каждое утро начиналось с ожидания того, что справа тоже замолчат.
Но он не дождался этого, за него взялись раньше.
В утро, ничем не отличавшееся от прочих, в каюту-тюрьму вошла большая группа людей в защитных костюмах. Явились все, хотя Сережка этого не знал. В экспериментаторах сосуществовали два чувства: естественный страх и научный интерес. Вернее, интерес ребенка-дебила, увлеченно отрывающего насекомому лапки. Такое любопытство нередко лежит в основе естествознания.
Уродливые очкастые хари таращились на Сережку, а он пытался прочесть сквозь линзы противогазов свою судьбу.
Предводитель, в котором Остапенко угадал эсэсовца, доставившего их компанию на эсминец, шагнул вперед. За ним последовала другая фигура - похоже, это была женщина. Она держала поднос, накрытый знакомой белоснежной салфеткой. В амбулатории Валентине Сережка уже видел такие и знал, что под салфеткой прячется шприц. Когда оба приблизились, он резко выбросил ногу и ударил по подносу.
Конечно, Сережка не рассчитывал на удачу. Будущее неотвратимо. Он лишь надеялся, что до крайности разозлит докторов своей выходкой, и они прибьют его на месте, о чем потом наверняка пожалеют.
Но Остапенко был неловок, да и силенок все еще оставалось маловато. Пятка скользнула по самому краю подноса; тот подпрыгнул, что-то звякнуло под салфеткой; женщина увернулась, а эсэсовец механически влепил Сережке звонкую оплеуху, от которой тот опрокинулся навзничь.
Остальные перебросились несколькими словами, которых Остапенко, конечно же, не понял. Судя по всему, визитеры развеселились.
Один из них даже начал притоптывать ногой, выстукивая марш. Женщина сняла салфетку и присела на койку, покуда другой мужчина крепко удерживал Сережку за плечи. Сам же предводитель критически осмотрел шприц, протер спиртом локтевую вену.
- Господа, возможно, мы присутствуем при историческом событии, - объявил Месснер. - Великие свершения начинались с пустяков. Даже если мы не получим внятного результата, мы делаем первый шаг…
Он ввел раствор.
- Инфекция, введенная внутривенно, почти неизбежно приводит к фатальным последствиям, - заметил Берг. - Может быть, вы напрасно отказались от подкожного впрыскивания?
- Мы работаем по максимуму, - напомнил Месснер. - Какая разница, на чем изучать эффект - на общем сепсисе или на классической картине…
- С этим можно поспорить, - не унимался старый мерзавец. - Классическая картина - тот же контроль.
- Мы с вами не в научных кулуарах, - отрезал штурмбанфюрер. - Идет война.
Он пристально всмотрелся в Сережкины зрачки. Остапенко дернулся и вдруг задрожал крупной дрожью.
- Хлористый кальций, быстро, - приказал Месснер, вставая и не собираясь утруждать себя рутинными процедурами.
Женщина быстро наполнила новый шприц.
- Разве мы не должны предоставить событиям развиваться своим чередом? - глухо осведомился из-под маски Моргенкопф.
- Должны, вы правы. Однако, как вы видите, у подопытного стремительно развивается токсико-аллергический шок; если он умрет, мы ничего не узнаем о динамике патологии. Глядите, он может прямо сейчас сдохнуть от отека гортани.
- Но ведь шок и есть своего рода динамика…
- От нас ждут другого, - отрезал Месснер. - Помолчите, Моргенкопф. За ход эксперимента отвечаю я. Доктор Лессинг, держите наготове адреналин. При необходимости будете колоть в сердце.
Эти слова повергли Сережку в больший шок, чем микробная взвесь. Он хорошо знал, чем заканчиваются инъекции в сердце. Пять минут назад он хотел умереть, а сейчас вдруг понял, что отчаянно хочет выжить. Он понятия не имел, что введенный в сердце адреналин не останавливает жизнь, а возвращает ее.
И он попытался мобилизовать все силы, чтобы малопонятная необходимость не наступила. По жилам его разливался не то жар, не то холод. В голове застучали уже знакомые молоты, перед глазами все плыло.
Врачебная делегация наблюдала за его состоянием добрых полчаса, пока Месснер не решил, что непосредственная угроза миновала.
- Вот теперь мы положимся на Божью волю, - изрек он.
* * *
Оставив Остапенко на попечение Анны Лессинг, которой было строго предписано не отходить от особи ни на шаг, Месснер навестил больных из кают, находившихся справа от Сережкиной.
Эти каюты особенно занимали его воображение.
Левые не несли в себе ничего принципиально нового - кроме того, там было довольно опасно находиться. Они, как и камера Остапенко, были превращены в герметичные боксы; там приходилось вести себя с предельной осмотрительностью. С особо опасными инфекциями не шутят. Но клиника этих заболеваний была давно изучена, и Месснер наблюдал лишь явления, давно описанные в медицинской литературе. Дохли, как по учебнику.
В правом же крыле начиналось неизведанное.
Прежде чем попасть туда, Месснер прошел санобработку. Система боксов распространялась и на внешний проход; без этой процедуры попасть на «чистую» половину было невозможно.
Чистота, конечно, оставалась сомнительной.
Изучение воздействия радиации на человека и в самом деле пребывало в зачаточном состоянии. Месснер плохо разбирался в таких вещах, как радиация наведенная, и не мог с уверенностью судить, насколько опасными являются манипуляции с подопытным материалом.
Поэтому «лучевиков» посещали с соблюдением тех же мер безопасности, что и инфекционных больных. А после посещения проходили дезактивацию.
Все это было довольно муторно, бесконечное мытье надоедало, и Месснер со временем утратил первоначальный энтузиазм. Ему все чаще казалось, что обезумевшая нацистская верхушка цепляется за миражи, не брезгуя псевдонаучными изысканиями. В самом деле - что это за группа, восемь человек? Тысяча восемь! Вот это было бы дело, это уже статистика. Еще большой вопрос, дадут ли ему новых, когда передохнут эти. Как говорят ученые, нерепрезентативная выборка. Любой результат можно счесть казуистикой. Какие бы выводы ни были сделаны, их засмеют на любом ученом совете - если только сверху не поступит команда заткнуться.
Размышляя об этих невеселых вещах, Месснер вышел из душевой и равнодушно отсалютовал охранникам, выкинув руку в нацистском приветствии.
Потом он вошел в первую камеру и мрачно воззрился на покрытое язвами, привязанное к койке существо. Девчонка была почти совершенно лысая и вяло металась в бреду. В камере остро пахло рвотой, но Месснер был в противогазе и не уловил запаха. Проверив жизненные показатели умирающей, он мысленно сделал записи в отчете и направился в следующую «палату».
Он не делал записей на бумаге, так как в опасной зоне такая практика считалась недопустимой, и обработка привела бы бумаги в негодность.
Во втором боксе ситуация была не лучше. Даже еще безнадежнее: экземпляр выглядел без пяти минут мертвым.
Смотреть было особенно не на что, и Месснер предпочел не задерживаться. Он знал, что так или иначе уже получил известную дозу, и не хотел усугублять свое печальное положение. Он воображал себя мучеником, и потому, разделяя в какой-то мере судьбу испытуемых, питал к ним еще меньше сочувствия.
О том, что случится именно так, его уведомили еще задолго до начала операции.
Его предупредили, что, несмотря на все заслуги, которые, конечно же, будут по достоинству оценены и вознаграждены Рейхом, ему заказан путь к нацистской верхушке. Не в смысле карьерного продвижения, которое продолжится, так сказать, исподволь, а в смысле буквальном. Месснера и на пушечный выстрел не подпустят к фюреру и его ближайшему окружению, здоровье которых превыше всего - вопреки догме, согласно которой превыше всего была Германия. Мало ли чего наберется штурмбанфюрер от зараженных особей…
…Когда Месснер уже собирался покинуть трюм, прозвучал зуммер: его приглашали в камеру под номером пять.
Чертыхнувшись, штурмбанфюрер пошел обратно.
В пятой камере содержался Соломон Красавчик.
У двери Месснера поджидал доктор Берг.
- Господин штурмбанфюрер, экземпляр номер пять демонстрирует стабильность. Жизненные показатели без ухудшения.
- А шестой?
- Его состояние вызывает опасение.
Опасений, естественно, не было - Берг просто выразился обычной врачебной фразой.
Экземпляр номер пять составлял пару с Остапенко. Он был вторым, на ком испытывали бактерии, подвергнутые лучевой обработке. Его лагерный стаж оказался меньше Сережкиного, но достаточно долгим, чтобы Месснер согласился использовать его в качестве основного испытуемого.
Красавчик и Остапенко за всю дорогу до «Хюгенау» не перебросились словом и знать не знали, что образуют тандем с одинаковой судьбой.
Сережка Остапенко значился под номером шестым.
Месснер вскинул брови.
- Что же - ему не хуже?
- Именно так. Состояние тяжелое, но патологической динамики нет.
Оба вошли в пятый бокс и остановились в шаге от койки, где неподвижно лежал Красавчик. Бритый наголо, тот некогда вполне оправдывал свою фамилию, и по его черным кудрям уже заранее, предвидя соломонову зрелость, вздыхало пол-Одессы. Сейчас же вздыхать могла бы уже вся Одесса, но совсем по другому поводу.
В амбулатории Валентино Соломон чудом сумел справиться с тяжелейшим сальмонеллезом.
А сейчас он был болен сибирской язвой.
Последнюю предпочли по той причине, что эта зараза не передается от человека к человеку. Красавчика заразили двумя днями раньше Остапенко, и инкубационный период оказался минимальным. Тело Соломона уже покрылось нарывами; понос и рвота открылись в первые часы после начала сепсиса. Теперь живот у него был вздут; Красавчик задыхался. Все говорило за то, что жить ему осталось считанные часы. Если бы не одно «но»: сегодняшняя картина полностью повторяла вчерашнюю.
Месснер уже навещал Красавчика перед тем, как инфицировать Остапенко, и отметил, что летальный исход не за горами.
То, что за прошедшее время ему не стало хуже, удивляло.
- Если он выживет, это будет невероятный случай, - сказал Берг.
Штурмбанфюрер пожал плечами.
- Этого ли от нас ждут? Мне всегда казалось, что наша задача заключается в получении штаммов с повышенной вирулентностью, от которых противник отправится на тот свет через пару минут после вдыхания спор…
- Вам виднее, господин штурмбанфюрер.
- Конечно. Возможно, что задача несколько иная. Если предполагается выяснить воздействие на человеческий организм сочетанных факторов…
Месснер резко осекся. Он едва не выболтал старику то, чего ему знать никак не полагалось.
Месснеру намекнули, что руководство хотело бы изучить резервы организма при действии в условиях одновременного применения биологических средств, боевых отравляющих веществ и пресловутого «оружия возмездия».
И на кону стояли жизни будущих германских солдат, а не ущербных народов.
В распоряжении Месснера пока еще не было отравляющих веществ, они должны были вступить в игру на следующем этапе.
Сейчас же ему предстояло, грубо говоря, выяснить… впрочем, он и сам запутался. Он понимал лишь, что сочетание ослабленных радиацией штаммов с профилактическим приемом антибиотиков способны повысить шансы непобедимой германской армии на выживание в грядущих боях, где все перечисленное будет применяться массированно и одновременно.
А может быть, измененные споры нужны для чего-то другого.
- Как бы там ни было, это уже какой-то результат, - молвил Месснер. - Во всяком случае, нам будет о чем доложить, даже если он сдохнет.
- Вы по-прежнему отказываетесь от пробной антибактериальной терапии?
- Никто не вменял мне в обязанность испытывать лекарства.
Штурмбанфюрер помолчал.
- Что ж, хотя бы один, даст Бог. Я и на это не надеялся, если честно признаться. Слишком большая удача.
- Да, второй, похоже, не жилец, - кивнул Берг.
Он ошибся.
Сережка Остапенко выжил.
«Вот вам и расовая неполноценность», - неожиданно для себя подумал Месснер и поморщился: еще брякнет что-то подобное вслух, раз уж на ум пришло.
* * *
Он лежал, плохо соображая, на каком свете находится. Свет, не выключавшийся круглые сутки, резал глаза, но уже не так, как в самом начале, когда у Сережки развился менингит. Он знать не знал, что это такое; он не имел понятия, что в его состоянии гибельной может стать обычная простуда, не то что сибиреязвенное поражение мозговых оболочек. То, что он остался в живых, действительно было настоящим чудом. Чудеса случаются редко, но не так чтобы очень, их просто не замечают, списывая на счет неизвестных науке явлений, которые, однако, со временем обязательно получат заслуженное объяснение.
К нему продолжали ходить прорезиненные и просвинцованные садисты; им занимались, его изучали, ему удивлялись.
И Остапенко интуитивно догадывался, что ценность его особы постепенно и непонятным образом растет.
Он видел недоумение немцев и понимал, что теперь его хотя бы не прибьют, как муху. Точно, не прибьют… А к опытам он постепенно стал привыкать. Он терпел невыносимые мучения, но неизменно выздоравливал, и этот последний процесс даже начал доставлять ему естественное удовольствие.
И еще Сережка размышлял о побеге.
Размышлял - это, ясное дело, сильно сказано. Не размышлял - мечтал. Сбежать из трюма не сумел бы и вооруженный до зубов диверсант.
Но он уже познал чудо - почему бы не произойти еще одному? Он давно перестал полагаться на Бога. Но зачем-то Бог берег его, и не хотелось думать, что Господь покровительствует нацистам, сохраняя удивительный экземпляр для новых испытаний во имя торжества германского оружия.