"Русский Эрос "Роман" Мысли с Жизнью" - читать интересную книгу автора (Гачев Георгий Дмитриевич)

Позы и жесты

24. XII.66. Итак, рот-язык образуют самоудовлетворенное единство — и одновременно они являются орудием самоудовлетворения. Язык во рту ни минуты не может сохранять прежнее положение: он, как младенец, вертится, егозит, высовывается. И челюсть наша непрестанно играет, желваки перекатываются — и

это при совершенном отключении нашего ума и воли от полости рта, когда мы напряженно думаем, пишем; у детей язык высовы-вается от натуги, когда выводят буквы. Взрослые привыкли его вбирать (как срамные части фиговым листом одежды прикрывать), но зато возле зубов язык бьется и трется, наживая нам рак языка. То есть высовыванье языка в ходе умственного труда и напряжения говорит об одноэросной природе этих деятельностей, и когда вещь сделана красиво, мы языком облизываемся и щелкаем. Словно нам необходимо для истечения мыслей параллельное истечение слюны (головного семени); многие, думая, грызут карандаш, обгладывают ногти, сосут папиросу, перекатывая из угла в угол рта, или сосут еще что-то, или моют языком (как кошки умываются языком) зазоры между зубами: это в нас прибой волны (язык — волнист) о наши скалистые берега; или, всовывая, прогоняют слюну сквозь промежности между зубами вперед-назад, и щеки втягивают, и скулы играют… Или жесты: приглядитесь к заседающим и думающим рассеянно. Они подпирают рукой щеку, подбородок, возле рта рукой проделывают разные манипуляции (собственно, «манипуляции рукой» — это тавтология: «manus — «рука» по-латински), или оттягивают губы, или пальцем по губам проводят, или надувают их и бренчат. Никто ж за нос себя не поддерживает (хотя естественнее за выступ ухватиться), но все вокруг да около рта, ибо рука (и прочее) здесь — фалл входящий, а язык — женский лобок, фалл исходящий; и когда они замыкаются друг на друге — полное соитие совершается. Дети (более круглые) сосут, втягивают в рот ногу свою — так змея сосет свой хвост, сотворяя полный шар, замыкая начало и конец бытия. Мы, взрослые, как уже более вытянутые, ногу в рот взять не можем, но употребляем ее заместителя на второй волне нашего туловища — руку

РАССУДОК

И недаром (возвращаюсь) в мышлении имеем потребность руку у рта держать: здесь мы как раз делаем то же, что и змея (символ мудрости): сопрягаем начала и концы, творим мыслью уход, отлет в мир и возврат на себя: сознание как самосознание, делается возможным рефлектирующее (отражательное) мышление. Ведь просто умозрение и дума есть истечение мысли в космос — как молитва к Богу и в воздух, без возврата, без отчета себе, без формулировки в слово. Та же мысль, что уходит и возвращается, — видно, как рука: оттягивается до предела (он есть для нее), испытывает отражение обо что-то — и, что успела захватить, приносит нам. Но это значит, что рефлектирующая мысль — ограниченная: недаром на предел наталкивается (в мире — в себе — здесь это одно и то же). Она называется «рассудок»

Рефлексия обязательно словесна — конец свой, возврат и оформление имеет в слове: так что когда мы рефлектируем, рассуждаем о мире в связи с собой или себе перемываем косточки, — наша мысль тут же может быть оглашена: ведь даже внутренний монолог есть словесный, хотя и беззвучный. Ибо в рефлектирующем мышлении нет идей, понятий и предметов, которые выходили бы за порог слова и устности. Это — наш априоризм: то, выше чего не прыгнешь

Плод соития языка и рта — «язык», слово, членораздельная речь. Значит, он тоже рождается (а не создается, сотворяется, изготовляется) — и недаром Бог-Слово (Логос) есть Сын единородный у Бога-Отца, и зачат он исхождением духа, дыханием уст, непорочно

Значит, язык и говорение, толкание слов, выбрасыванье их в мир — есть эротическое самоудовлетворение, и болтуны (те, у кого язык без костей) часто импотенты, ибо слишком много совокупляются ротово, чтобы у них оставались силы на низовое соитие. И женщины недаром подозрительно относятся к тем, кто необычайно, сверх меры, красноречивы: раз слишком много говорит — значит, так все и выговорит и на дело накала не останется. Раз язык без костей — это значит, что и ТАМ кости нет! Точнее, оттого так беспрестанно напряжен и трудясь язык, что родной его братец — тоже пещеристое тельце — расхлябан

Но пока это был высокомерный взгляд на соитие языка и рта и на их плод — слово: с точки «зрения» низа — жизни естественной, половой, плодом которой является фаллик-дитя. (Кстати, недаром одно слово «жить» применяется, чтобы обозначить у человека и бытие, и соитие: так у Чехова в «Шведской спичке» женщина, уличаемая в измене, твердит: «Я жила только с вами одним». Значит, то, что мы ранее живот и воду увидели как оплот и средоточие жизни, — еще и словом «жизнь» для соития подкрепляется.) В рассуждении, в котором низ, фалл принимается за эйнштейново «тело отсчета» (буквально), слово-эрзац, суррогат полноценного секса. Но недаром сказано: «Не хлебом единым жив будет человек, но и всяким словом, от духа исходящим». Жив словом. Значит, язык — нива жизни, как и земля, а речь — бытие. «Устами младенца глаголет истина», но дети — страшные говоруны, непрерывно щебечут и чирикают, и молчаливые дети — ненормальны, старчески умные. То же самое и взрослые говоруны: как они ни докучны, но в них есть что-то умилительнодетское, от непринужденного и беззлобного самочувствия в жизни исходящее: ведь в инерции и опьянении говорения выбалтывают часто многое ко вреду себе — то, что у трезвого скрыто. Старинный анекдот о разговоре двух послушниц из женского монастыря «А все таки, мать Маланья, кость в ЕМ есть!» — обсуждают ясно что на уме. (И христианство в иерархии семи смертных грехов болтовню рассматривает как самый легкий и простительный1.) Они непрактичны и безобидны В «Горе от ума» два говоруна: Чацкий и Репетилов друг другу вторят (недаром «репетиция» втора), как господин и слуга, Дон Жуан и Сганарель (Лепорелло), как скрипка и фагот. Да и все болтают в «Горе от ума»: и Фамусов… Кроме Скалозуба и Молчалина. Да и они пробалтываются. Потому это комедия, а не сатира. Значит, словесное чириканье — это бескорыстное возношение людского дыхания (души) в мир, просто течение, переливание вод — «журчанье струй». Таким образом, в слове опять встретились Логос и Эрос: как младенец угоден и Богу-духу, так он же и наиболее сексуален, есть чистый фаллик. Точно так же и в слове встретились и сексуальное соитие языка и уст (как самоудовлетворение целостного (не полового) Человека-андрогина), и духовная жизнь — та, в которой люди не хлебом единым живы. Младенец неспособен к сексуальной, половой жизни. Но неизвестно еще: в этом он ниже или выше взрослых? Ибо он, хоть и младенец, но как Человек целостнее взрослых, которые хоть больше, но — половинки, половы. Младенец есть, с одной стороны, превосхождение тех взрослых половинок, что ему предшествовали, и есть создание (и восстановление) целостного человека из частичек-родителей. С этой стороны и слово в ходе восхождения состава человека по вертикали есть превосхождение уровня живота (частичной жизни половых половинок) и на уровне синтезирующей головы обретение целостности (соитие языка и рта — самоудовлетворенно). И в болтуне, говоруне и щебетуне-младенце род людской — нет, уже человечество (ибо как раз «род людской» и его живот-«жизнь» превосхожден на уровне жизни слова) — наслаждается своей независимостью, способностью свободно, без хождения в Каноссу к природе2, творить плод, вечную жизнь и свое бессмертие. Потому так сладостно для слуха щебетание, журчание детского балаболанья: здесь слились и сексуальный, и духовный Эрос (или Эрос в узком смысле и Логос)[37]

Но тем самым мы в нашем длительном отклонении и блуждании, кажется, наступили на ту способность человека, благодаря которой его соитие с миром (а его прорастание сквозь бытие, как говорилось давно выше, есть единое эротическое действо) может осуществляться не впритык (как собственно сексуальное соитие), но на расстоянии — как дальнодействие: через общение не с[38] ближними, но с дальними, не с обстоятельствами, но с пространством, не со средой, но с вселенной, не с крышей, а с небом. Ибо соединение с ближними осуществляется через прикосновение руки-земли, через единую текущую в жилах общую кровь (а значит, при нанизанности на одну струю), понимание осуществляется без слова (так и в любви существ разных кровей, когда понимают друг друга с полуслова, становятся как родные — и так друг друга называют: «родной мой», «родная»), через единый воздух помещения (общий кров и дух предка), через единый очаг — общее сердце — священный огонь и такт (прикосновение) Времени — когда оно в своем хороводе и чередовании кого-то чредой уводит, кого-то приводит. Так прорастает человек-фалл сквозь жизнь: совокупляясь с ближними, в тесном прилегании и контакте

Но это еще подкупольное существование, жизнь — да, но не бытие еще. В единой упряжке семьи-рода, под одним сводом группа людей, собственно, являет единый хоровой фалл, вздымающийся в небо. Здесь есть «род людской», но еще нет Человека. А для этого он должен стать особью. А для этого — выбить дно и выйти вон: пробить круг ближней жизни, соития с миром в близкодействии — и встать в прямое отношение «к векам, истории и мирозданью», вступить в интимную связь с ними — стать микрокосмосом. Потому Христос ломал закон подкупольного существования — закон Моисеев, регулировавший жизнь рода людского, близкодействие человеческих отношений, где превыше всего: «чти отца своего и мать свою», — и жестко возглашал: кто любит мать свою и отца своего и детей своих более Меня, — недостоин Меня; и Евангелие учило людей любить не ближних, но дальних. Новый завет Бога-Слова отучает людей от соития с осязаемым и непосредственным окружением: когда в этом лишь видят действительную жизнь. Когда Учителя спросили: когда же я накормил Тебя? Ведь впервые Тебя вижу? — Он ответил: а когда ты накормил странника — брата моего (популярно, на родственном языке близкодействия объясняет), тогда ты Меня приютил. То есть наивный вопрошает: когда я общался, вступал в единение с твоей плотью? когда видел твой образ? — а Тот приучает людей чуять себя в прямом контакте с небом, (воз)духом, Словом, Богом, для чего уже не имеет значения контакт осязательный и с точки зрения которого как раз осязательное соитие — призрачное. Потому Бог-Слово притчами говорит: растягивая смысл посевов, трудов, судов, свадеб — всех действий обыденной жизни, распяливая человека через аллегорическое мышление о возвышенном от земли до неба, пробуждая в нем духовный Эрос соития в дальнодействии. Недаром брачные образы: Церковь — невеста Христова и «се грядет Жених» и т. п. — изобилуют в Евангелиях. Слушая эти слова, люди начинают ощущать эротический подъем и восхищение своего существа: ибо зачерпывая сексуально-эротический круг желаний (т. е. пия из этого источника, к нему приникая), религиозное слово и вера проносит огненно-влажный Эрос через легкие, душу — подсушивает там, наполняет горением сердца; затем выталкивает дальше: в уста, глаз и ум — и так, прогнав через весь состав нашего существа, выносит Эрос из секса в умозрение (тогда как в собственно сексуальной жизни близкодействия весь состав человека стянут, как к центру и вершине, не к голове, а к голове фалла: все думы, разговоры, обряды — к свадьбе и брачному ложу ведут)

Итак, возникают два руководящих представления: высшая точка, верх, высота — и центр, сердце (ибо фалл и гениталии занимают точно пространственный центр фигуры человека — центр пятиконечной звезды — пифагорейского знака микрокосма). Что значительнее? Что есть подлинное начало? Если начало — высь, то жизнь есть стремление к цели, подъем, возврат — как языка пламени. Тогда человек и его жизнь — средство восхищения. Если же начало есть центр, то жизнь есть развертыванье во все стороны — и захват, освоение всего, расширение — и стягиванье, сама собой полна, в себе смысл, цель и содержание имеет. Здесь — индивидуальность и ego процветают. Но это уже дело мирового космоса: как сочетанием стихий расположить тот или иной народ, того или иного человека — кверху ли, к центру ли? Оттого и смыслы жизни разнонациональны и разноиндивидуальны

Кажется, еще один вариант первоначала остался — как почва, глубина. Но начало есть начало чего-то. А низ, где тяжесть все сломила и к себе притянула, — там ничего более, другого невозможно: там небытие абсолютное и тьма. Потому за начало бытия можно брать лишь то небытие, которое чревато, имеет напряжение, потенцию, а таковыми могут быть в пространственном выражении точки возвышенные: центр или верх; ибо обе они, когда и пустотны по веществу, содержат усилие, напряжение, квант, преодоление, волю и возможность наполнения и представления

Но если первоначально — центр, тогда путь соединения человека с бытием — это сосредоточение, самоуглубление, уход в себя и Царство Божие внутри нас. Но недаром этот эгоцентрический принцип, как его ни проповедовал своим рассудком и словом Толстой, — не вгнездился в России, хотя так привился в практически деятельном англо-германском индивиде (откуда и обилие сект). Ведь сосредоточение в себе — это (если мысль — огонь) возврат от света в тепло нутра и трение у «своего «я», как у очага, — дело самоспасательное, но беспросветное. Это именно выставление очага, как кумира, вместо солнца — только потому, что огонь в очаге, лампочка на столе, — это наше действие, мы сами возжигаем, и в нем дело рук своих, себя любим, а солнце нам не по зубам, журавль в небе, — и мы отворачиваемся от выси — как от чужого, внешнего нам, того, что не «я»

При том же, что первоначало — верх, жизнь мыслится как превосхождение, а «я» — помост, лестница: должен встать, взобраться на себя, преодолеть, но и не упираясь маниакально в «я» как во врага (что тем разрастается и застит свет), а именно видеть свет и маниакально не замечать «я»

Слово есть верх тела (и в этом смысле слово — огонь и мужское), но центр головы — как прообраза и стяжения нашего существа (и в этом смысле слово — вода и женское). (Выше него глаз-свет и ум.) Недаром глагол жжет, а слова льют: вода, жижа слов, потоп, поток, каскад, водопад

Жизнь в слове — бескорыстна, ибо язык мой — враг мой (сболтнет — мне же во вред), значит — не я, антиэгоизм… Язык — как фалл и секс: сам поднимается, возгорается — против воли даже моей и тратит мои силы для продолжения рода — вопреки самосохранению моему