"Русский Эрос "Роман" Мысли с Жизнью" - читать интересную книгу автора (Гачев Георгий Дмитриевич)

Свет и ум

6.1.67. Господи, помилуй! Ну что дашь — что из меня такого выжмешь

Итак, мы выходим изо рта. Ибо и речь, слово нельзя понять по рту лишь, хоть в этой камере звук образуется, — но в связи с чем-то, к чему переходим

Отдам отчет в затруднении — может, так и выберусь. Что меня смущает? Что то, к чему перехожу, не знаю: так ли назвать — «свет»? Но ведь и до сих пор я работал с готовыми, а не мной выделяемыми началами: земля, вода, воздух, огонь. Так что могу и «свет» взять сверху

Второе затруднение — в теле не могу найти теперь седалища. До сих пор находил: для земли — низ, для воды — живот, для воздуха — легкие, для огня — сердце. Так же мог рассматривать каждую стихию в двух планах: отношение: земля внутри и земля во вне — раз, а второе: отношение земли внутри к огню внутри и т. д. — т. е. все стихии были и жили и внутри тела, и его можно было рассматривать как автономный космос

Но вот перехожу к свету — и вижу его во вне, вокруг, как стихию, а в теле не вижу ему места и дела. Хотя — постой! Вот я гляжу вперед — и простор: поля, деревья, дети, белое и слегка янтарное зимнее небо. Гляжу — и я исчез: нет меня. Подумал об этом. Закрыл глаза — упали веки, и все исчезло; значит, вот он, я, я этот вид произвожу. Исчез мир вокруг, зато мысль заработала — вот, значит, представитель света во мне! — и пошли от нее касания и сигналы в любую точку: в ноги, в волосок, в пах, в зубы, в память только что бывшего вида

Так, может, вот в чем свет и его дело во мне: свет на меня

падает снопом лучей, с неба, сверху и вокруг (обходит меня) бросает и просвечивает. И ум во мне — это луч. Его пути и направления: вертикаль и круг. К вертикали в нас имеют отношение земля и огонь. Луч падает сверху вниз — в направлении земли; но не оттого, что он притягивается, а оттого, что отсылается вниз. Если бы он падал вниз под действием притяжения, то он бы темнел и заземлялся, земле поддавался. На самом же деле самый чистый характер луч имеет не вверху, в небе, у солнца (где он видим и веществен), но когда мы закроем глаза и мыслью извлечем, разбудим какую-то дремлющую отягченную клетку в ступне или междупалье — т. е. просветим ее насквозь. Значит, свет падает на землю и входит в тело не чтоб заземляться, а чтоб максимально просветлеть: если импульс луча света вверху (солнце, мозг), то торжествующий луч — не тот, что выходит из кроны, но тот, что проник к антиподам1. И в этом смысле луч подобен! Вот почему уму так интересно ковыряться в букашках, микрочастицах, в отношениях души и тела — в аффектах, в природе вещей, в материи и т. д. То есть его торжество и призвание — в освещении низового: именно перед лицом материи ум — чистый, невещественный, тогда как в умозрении Бога, неба, света — он эфирен, спутан с предметом: обманут тонкостью вещества у предмета мысли. Потому в отношении Бога и родины луча, исходящего из корня кроны, наше отношение это радость, блаженство, счастье, любовь (как при чувстве родины), но уму там нечего делать; ему же пристало: помолясь в любви о даровании сил от кроны (муз, Бога), делом низового освещения — материи, опытного знания — заняться

Так, в «Кабус Намэ» (гл. 1) сказано: «Помышляйте о богатствах аллаха, но не помышляйте о сущности его. Ибо сильнее всего сбивается с пути тот, кто ищет пути там, где его нет. Ибо познающим всевышнего ты станешь тогда, когда перестанешь познавать».. Но возможен и другой поворот, который Тютчев выразил в стихотворении:

То есть самый тонкий, невещественный характер свет-ум имеет не перед лицом тьмы, но рядом со своим ближайшим подобием: солнечным светом. Если сумеешь здесь их различить — то самую глубокую истину постигнешь языку пламени: наиболее ярок огонь не в той точке, где исходит из горячего дерева, но ярчеет к концу языка. Конец у луча и наибольшая (невещественная) яркость — внизу, а у языка огня — вверху. Это оттого, что огонь — похищен (или убежал, т. е. особая воля в него вселена) и рвется домой, страдает здесь, на земле, вечно недоволен. А луч — ниспослан, кроток, всегда себе равен, своей воли не имеет, оттого безмятежен и не страдает. Он всегда при себе (скорость света — мировая константа, как Бог, постоянна), сразу ощущает свой один конец у короны солнца, а другой — здесь, в чешуйке рыбы. Так и мысль наша одновременность всего нашего бытия являет: мыслью мы чувствуем сразу и мозг свой, и кончик пальца. Луч — пребывает, как град Божий, везде, и он вневременен и неподвижен

Итак, вот назначение ума в нас и света в мире: среди клубления и свистопляски движений, превращений, недовольств и стремлений веществ, стихий (земли, воды, воздуха и огня) являть константу, пребывание, истину («естину», т. е. то, что есть, а не было или будет), пребывать свободно от времени, а следовательно, и от наших огневых различении, отгранений, и определений: «единое», «двоица», «множество». То есть все это в уме содержаться может — так же, как в свете могут пребывать и гора, и река, и ветер; но это его игровые карточные домики, ум может обходиться в мысли, понимании и созерцании истины — и без них. Итак, если отдать умозрение свету, то его можно представить с точки зрения распяливающей человека вертикали: земля — огонь — как ровный световой столп, луч неподвижный, т. е., точнее. не обязанный двигаться и не обязанный не двигаться, без отношения к противоположению: движение — покой; это все различения на уровне: земля (покой) — огонь (движение)

Вот это важное самое: то, что выражают луч, свет и ум, то, что их присутствие сообщает нам, — нельзя определить просто как константу: как покой, вечное бытие, не подверженное движению, смерти и т. д. Это все были бы умозаключения, производные от мира четырех элементов и связанных с ним идей: движения, жизни, смерти, начал и концов; и тогда бы в истине мы наслаждались отдохновением, покоем, бессмертием — т. е. убогими идеями на уровне нашего элементарного разумения. Истина не за покой и не за движение: она безразлична к ним. То же самое и ум — о нем говорят, что он — самое быстрое, быстрее молнии: все обшарит. И это верно. Но он наиболее всепроникновенен в созерцании, т. е., когда совсем ровен. Ум, как и луч, можно сказать, блестит, колышется (переливается), но не покоится и не движется. Но это и есть образ вечной жизни «я». Если вода-семя являет вечную жизнь рода людского, безотносительно к моему существованию; если огонь дразнит нас идеей личного бессмертия (через труд, славу, дело, историю), то луч светоума являет нам образ и зароняет в нас идею вечной жизни «я». Это я беру пока с точки зрения вертикали: луч — как единичный столп, единичная бесконечная линия жизни. И недаром вечно живые единичные, как представляется нам, такими вот лучами пребывают и колышутся; то они в теле, то вне тела, то в змее, то в дереве — это все колыхания, мерцания, переливы, блестки в собственной игре

То «я», идею которого образует в нас луч, — иное, чем то, идею которого образует огонь. Огонь означает нашу меру, наш квант, единство и постоянство нашего состава — в себе закупоренного, самосохранительного конечного существа. Наше огневое «я» есть воля, нервно, исполнено страхов и борьбы за свою меру, исполнено чувства своей (от)личности ото всего. Лучевое же «я», от света и ума (точнее: наше единство, нерассыпаемость светового луча), совершенно уверенно, и самочувствие этого «я» — не в особости и самосохранении (я делаю, я говорю, я мыслю — как это в огневой работе и общественной деятельности), не в единстве «я» (что я себя чувствую одним и в ноге, и в волоске), но в чувстве мирового единства (а не просто единства «я» с Миром — здесь еще различение их) — ив самозабвении и самонеразличении1

И здесь я уже вышел из понимания света как лучевого столпа (с точки зрения вертикали огня-земли) и перешел к ощущению света как сферы, круга, пространства (что роднит с воздухом) и как всеслиянности и соборности, единой жизни (что роднит с водой)

Свет — не точечен. И хотя мы привыкли связывать его с солнцем, но уже то обстоятельство, что светило не одно, но еще луна, а еще планеты, а еще звезды (что уже совсем пыль и рассеяние), — уничтожает точечность света. И когда солнца не видно, свет все равно — вездесущее марево. И солнце обходит: совершает круговое движение

Все это к тому, что свет как луч-столп есть еще узкое и очень абстрактное его понимание. Для света, наверное, вообще нет верха-низа (что так жизненно важно для земли и огня), нет стечения и пространства (горизонтального тяготения и расширения, что важно для воды и воздуха). И лишь совершенная фигура шара дает намек на форму его бытия в мире. Но и она тем более опасна — фигура шара, что его совершенно определяет, так что очень трудно этот образ шара преодолеть в сознании, а нужно: ибо свет не в шаре: шар — лишь намек, одна ближайшая ступенька к познанию истинного света, но, как ближайшая, — и самая опасная, ибо очень похожа, а как раз совсем не то: как Антихрист к Христу или Люцифер к Богу. Близость и сходство здесь тем опаснее — дезориентацией. Эллинское сознание, удовлетворявшееся в понятии света-ума совершенной идеей шара (Платон, Плотин), — тем обузило себя. Тут уже ощущение и переживание ВСЕединства. — 25.XI.89

Так вот почему не мог я найти место, седалище свету в нас: не точечен он, не атомарен, не капелен, не ветрен, не языков, не бьется нигде сердцем, но все пронизывает ровно: и нас, и округу, так что с точки зрения света нет никакой разницы: снег за окном и сердце, во мне бьющее: то какая-то мнимость надета на кусок светового — умного марева вселенной — какой-то сфигуренный колпачок. Но ум — свет улыбается нам: не обманывайтесь, принимая этот колпачок за что-то сколько-либо существенное (чему учат все остальные стихии), — это просто макет мироздания: созерцайте его в удобном приближении к вам, но таких макетов мириады: и лист, и капля, и Монблан; так что вообще-то, когда слово вами произносится или мысль думается, не полагайте, что это сфигуренного колпачка заслуга: просто здесь одно из колыханий луча — и вами в такой же степени лист и гора мыслят, и птица слово свое произносит: припомните, а то забыли, где это подслушали

Человек — юрта, палатка, произвольно накинутая на вольное пространство на ночь. Но оттого, что оно оказалось на время под накидкой, пространство как могло изменить свой основной состав и нрав

И когда спросишь себя днем: где свет? — вправо от меня, сзади, вокруг? — так же нелепо спросить: где я? — в мозгу, в том дереве, шелест которого я слушаю, в той звезде, луч которой сейчас под солнцем на меня падает, но я его не вижу и не слышу — и вроде и не подозреваю о его существовании?.

МЫШЛЕНИЕ — РАЗГРУЗКА БЫТИЯ

7.1.67. Ныне отпущаеши

Как воры, бросающие свое ремесло, называются «завязавшие», так и я хочу сейчас завязать писание: поджилки в висках, чую, не те, уже жидким молоком доятся. И потом эта каждодневная многословная дрисня! Всё. Надо перевернуться — куда-нибудь податься, где б я работал руками и ногами: дрова, лесоповал или лыжи

Но вчера имел забавное видение. Зашел к Б. на работу в Заочный институт художественного воспитания, и там стоят шкафы, а на полках папки, в папках же — послания, души писавших в узелках завязаны. И высятся эти полки над сидящими за столами. И вдруг я увидел, как люди теснятся, толкутся на земле, размножаются, и уже вширь некуда девать души и руки — и вот найдено иное измерение, куда можно улетучиваться, становиться невидимкой, бесплотным: в бумажку уйти. Тебе, например, любить или убить кого хочется, а ты сел — и стихотворение написал, и в нашей теснотище вышел — в пространство

Вот ведь: писание — это как второй ярус, полати жизни: тесно стало внизу — там толкаются, а я взобрался на полати — и свободен; а и для низа разрядка: убраны излишки. А то что было б, если люди всякий импульс энергии могли проявлять только в физическом движении? Мир был бы буреломом из ударов, чащобой тел и хаосом дел — и был бы заполнен, завален — не продохнуть! и где черт ногу сломит. А так — изобретена мысль; и как начал думать — так и пропал, заколебался (волнами маятника растекся), потерялся в бесконечности, никакого загромождающего бытие дела не совершишь, зато энергию — дурную кровь спустил. Гигиена! Мышление изобретено жизнью на земле для самоохраны, как энергоотвод. И иду я по улице, встречаю параллелепипед библиотеки — и вижу это здание как вселенский желтый дом, а каждую обложку — как смирительную рубашку. Вот и я сейчас. Куда бы мне деваться, если б не мог сесть с утра за стол и предаваться умозрению и вроде бы делу — буквочки на бумажку наносить? Должен бы был выйти на улицу, ломать машины, сгребать снег, строить дом, бить прохожего, спасти старушку. Но любое даже созидательное материальное дело (постройка дома, спасение человека) — было бы загромождением бытия, где и гак тесно; и от этого моего вклада и добавка людям — еще меньше воздуху и простора бы осталось. А так я изъял себя: как дитя балуюсь, тешусь, мысля, — и не плачу: безвреден и беззлобен. И потом в хорошем настроении заслуженного ничегонеделанья буду проводить вторую половину дня. И действительно, ум — мир иной, бесконечный. И мыслится недаром в неподвижности: можно усадить всех людей рядком и на полатях этажей друг под другом, дать в руки книжку или предложить помыслить — и Земля может быть максимально населена, где люди телами впритык — и в то же время все свободны: каждый сообщается с бесконечностью, и ни для кого никаких преград

Но постойте: я, кажется, вышел к уяснению того, что есть ум (свет), — то, чем вчера занимался. А ведь начал было отступление..

Итак, ум есть бог в каждом из нас — мысль Эврипида. А бог — бесконечность, вечная жизнь и всемогущество. Предавшись уму и размышлению, я перехожу в мир иной и живу как бог — играя с миром: он податлив, все его вещи никаких преград проникновению не представляют, т. е. становятся имматериальны, бесплотны — обнаруживаются как раз как невещественные: не как вещи, а как идеи (эйдосы — виды и формы). То есть в уме соитие и проникновение оказывается возможным с любой «вещью», сущностью — независимо от ее ограды, границ, или времени, или расстояния от меня; нет дальнодействия Эроса: все стало касаемым, ибо умом я могу тронуть, соприкоснуться со всем — и существующим, и возможным, и невероятным

Ум — всепроницание, т. е. осуществляет ту операцию, что и фалл

То есть в уме каждый человек становится, как мировой воз(дух), что в дыхании (своем помышлении — похоти) расширяется (эрекция) и входит в любую полость, фьорд и капилляр (например, в грудную клетку человека). Только во вдыхании дух в меня входил — я был женщина, частичная полость. А в уме я расширяюсь до вселенскости и вхожу в суть (внутренний канал — нутро-утробу) каждой вещи, идеи

Но если ум — мужское, то что в мышлении женское? Ведь ум — свет — бог есть и полнит все. Ага, значит, «все» — есть другое, чем ум (раз он есть, заполняет что-то). Значит, всякий предикат, всякая двоица, всякое множество — вот женское. Если ум — всеединое, то он, чтобы веселее вечность проводить (ибо худо быть одному), расщепляет себя на единое (собственно ум) и «все». И «все» творит и умножает из себя. Так женщина — из ребра Адама — есть самоудвоение, самораздвоение (недаром в пифагорейских парах: мужское — единица, женское — двоица). И недаром через женское осуществляется в мире заповедь: «плодитесь и размножайтесь». Двоицей и создается множество. Двоица — саморазмножающееся. Так материя — самка — оснуется: как вечно притягательное для касаний ума; а познание («познать женщину» — так говорится), понятие («поял в жены», а в жаргоне «по(н)ять» — «ъти» — «еть») соитие, совокупление; а мышление есть е…я, возня ума с материей; а понимание есть уже спазм, экстаз и оргазм

Потому ум, хоть и вездесущ (так же, как и свет), так же, как и свет, стушевывается и уступает тьме: чтоб было, с кем жить, — и страстно любит и отыскивает в мире все, что не есть он один. Таким образом, такой ум — полов, есть секс (секция, сектор, часть, раскол) бытия. И все его барахтанье, копошенье в миру исходит из стремления «единого» и «всего» — восстановить «всеединое», целое, Андрогина, первого Адама. Но и благо, что эта божественная игра изобретена была (как шахматы): нескончаемая и разрешающая (позволяющая) людям бесконечно умножаться — и все равно жить просторно и свободно, неизменно, как боги и первые люди. Чтобы понять здесь «механику», вновь приведем образ человека, которому хочется убить, а он подумал — и письмо пишет. До того, как человек помыслил, для него шевельнуть рукой, толкнуть и убить — раз плюнуть. Когда же он подумал: может он убить и должен ли и что из этого? — он уже превращается в Раскольникова, который всю жизнь свою вокруг этого одного возможного действия сгустил и больше ничего не делает (никому больше никак жить не мешает), но тем бесконечно затруднил для себя то самое пустое и простое и плевое дело, каким оно было для дикаря. То есть как только человек помыслил, сделать практический шаг стало невероятно трудным делом — делом жизни всей — всего вселенского бытия; и человек, решая: встать сейчас с постели или попозже? — чует, как весь мир (морды всех звезд) на него уставился и ждет, что он сделает, как поступит..

Итак, вот в чем божественная игра: боги изобрели себе мир, «чтоб только вечность проводить», для того чтоб единое, простое, с самого начала данное, врожденное, априорное, очевидное — стало бесконечно затруднено, запутано, в масках тел, фигур, веществ, материи (мир «майи»), — и чтобы исконное маячило теперь впереди как цель стремлений, идеал и предел (вот что значит энтелехия — «целевая причина» Аристотеля) и результат опытного знания, трудов. То же и человек: то, что ему само собой разумелось, когда он был целостный, андрогин, первый Адам (но так скучно ему было…), — теперь недостижимо стало: делается маленькое сальто — и из кожи целостного человека вышли два существа и стали бороться, соединяться, играть в целостного — и этого занятия хватит до скончания времен: мир разверзся как бесконечная нива целей, возможностей, движений. А всего-то простое раздвоение произошло. Простое! Оно и есть саморасщепление атома и рождение нескончаемого источника энергии. Ведь когда мир всеединый был, он не имел отверстий и органов чувств (ибо некуда: и вне его ничего не было). Поверхность космоса-шара была гладкая (так вещает «Тимей» Платона). А когда целостное раздвоилось, открылись раны-дыры, явились выступы, висящие куски: их лишь чуть отстранили друг от друга — и открылся смысл и цель жизни, существования: стремление к восстановлению, а на этом пути, в этой щели — умножение мира майи: вещей, форм, мыслей — и бесконечные здесь комбинации

Вот тебе и шахматы

Так что без грехопадения не было бы человечества, а всегда был бы один Человек-первый Адам. И все последующее развитие рода людского имеет теперь целью восстановление (достижение) идеала Человека — целостного человека, преодолевшего грех и стыд и живущего чисто и по совести (а не в соитии). Здесь и слова говорящи: соитие (coitus (лат.) — сошествие (iter — «путь», itus — «идущий»). Значит, coitus — это перпетуум мобиле — вечный двигатель, вечное движение и странничество человечества, притом все время оставаясь на одном месте (как анекдот о соитии: «много движения — мало достижения»). Вот мир: вечное пребывание, равенство себе — при вечном изменении и обновлении; так и двое совокупляющихся: в общем недвижную, приросшую друг к другу целостность являют, а сами бесконечно много микродвижений телесных, чувственных и духовных производят и испытывают. Но тем я, кажется, разрешил задачу постигнуть мир как Эрос — ив самом духовном: в познании. Можем на сем — поставить точку. А уж вторую часть начнем после перерыва

Будеэ уже более легкая работа — Русский Эрос: с материалами (матерями, женским) из литературы, с фактами — ух, и порежемся от души! А то до сих пор суходрочкой занимался ум из ума выводил. Но зато инструмент готов: гомункулюс создан-выведен Человек увиден как Фаллос — Логос, а Эрос — его жизнь — соитие с Бытием. Аминь