"Эта жизнь неисправима" - читать интересную книгу автора (Рецептер Владимир)Императорский библиотекарьВ «Амадее» Питера Шеффера Грише Гаю досталась невеликая роль императорского библиотекаря Ван Свитена. Костюмы к спектаклю сочинил Эдик Кочергин, а помогала их делать Инна Габай. На атлас или парчу нашивалась крашеная гардинная сетка. А красить ее нужно было по чутью: похолоднее или потеплее, и выходило необыкновенно красиво… Гришин камзол шили в театрально-постановочном комбинате из сиреневой парчи, перекрывая ее лиловой гардинкой; на штаны пошел сиреневый блестящий атлас; туфли были замшевые и тоже сиреневые, с бутафорской сиреневой пряжкой, ну и, конечно, белоснежная рубашка с жабо. Прибавив сюда белые обтягивающие чулки и напудренный парик, получим общую картинку… Но, надевая дворцовый камзол и сиреневые штаны, натягивая чулки и башмаки, Гриша уже не мог отвлечься от своих собственных проблем. Он думал о старшей дочери, уехавшей навсегда в страну Израиль, и о судьбе потерянного внука. Ему казалось, что он должен спасти жену, обманутую немецким дельцом, и младшую дочь Настеньку, которая забывает русский язык… И о ком бы из своих он ни думал, жизнь поворачивалась так, что только тверди да тверди самому себе фразу из любимой роли в «Фиесте» Хемингуэя: «Не падай духом, никогда не падай духом…» И снова промах, накладка… Странности. Обо всех случаях докладывали Гоге, и Гога стал его избегать. Многие ярились, не понимая, в чем дело, а это подступала болезнь… А ведь он помнил времена, когда они с Гогой были очень близки, потому что приехали из Москвы строить новый Ленком настоящими единомышленниками и друзьями. Однако, приняв БДТ, Георгий Александрович не тотчас позвал за собой Гая, а когда все-таки позвал или принял в расчет Гришино стремление, то уже на вторые, а не первые роли, о чем, судя по некоторым свидетельствам, его и предупредил. То есть речь шла об укреплении вторых ролей в БДТ артистом первого положения из Ленкома, и ему самому предстояло решить, согласен он на новые условия или нет. Пожалуй, это и был для Гриши первый удар. Попробуй-ка сделать такой выбор: остаться одному в обезглавленном Ленкоме или продолжить совместную с Гогой творческую жизнь, но уже на втором плане… И Григорий снова присягнул на верность Георгию, приняв его условия и стараясь не падать духом… Гай всегда был настоящим добытчиком и кормильцем. Он первым вскакивал по утрам, чтобы приготовить кашу для маленькой Насти. Принести же домой что-нибудь вкусное было для него постоянной задачей… Читателю, не изучившему наших времен, полезно узнать, что добывание дефицитных продуктов было актуально в живой повседневности, и мужчина, содержащий семью, по праву гордился, доставив в зубах и положив перед детенышем свежесхваченную добычу. В постоянной охоте использовались как индивидуальные, так и коллективные навыки, и здесь трудно переоценить роль заказных или шефских концертов силами артистов БДТ перед работниками советской торговли. Гастроли 1970 года протекали в приподнято-дружеской атмосфере празднования 40-летия Советского Казахстана, а БДТ играл роль юбилейного подарка от Российской Федерации. Имеется в виду встреча коллектива лично с Первым секретарем ЦК Компартии Казахстана т. Динмухамедом Ахмедовичем Кунаевым и вытекающие отсюда последствия в виде спроса на концерты в выдающихся трудовых коллективах республики. В центральном гастрономе Алма-Аты театр представляла творческая бригада, возглавляемая лауреатом Государственной (бывшей Сталинской) премии Григорием Гаем. Вначале Гриша излагал краткую историю рожденного революцией первого советского театра, подчеркнув, что после вступительных слов Александра Блока и знаменитых «Разбойников» Шиллера матросы шли штурмовать мятежный Кронштадт. Затем Людмила Макарова и Владимир Татосов исполняли свой шлягерный номер рассказ В. Катаева «Жемчужина», поставленный Александром Белинским, где Люся играла разборчивую морскую рыбку-невесту с жемчужиной под плавником, а Володя сразу несколько ролей, включая морских коньков, молодого дельфина-жениха, старого краба и пожилого электрического ската — ювелира, который в конце концов определял, что у стареющей и переборчивой невесты выросла вовсе не жемчужина, а бородавка. Вслед за Макаровой с Татосовым шел Николай Трофимов с рассказом Михаила Зощенко «Стакан», который, ввиду бесконечных его повторений, все участники концерта знали наизусть, а затем — снова Гай, на этот раз с художественным чтением Владимира Маяковского: «Стихи о советском паспорте», лирика, и, в заключение, «Шесть монахинь»… Накануне концерта сильно кутили, поздно легли, а Гастроном захотел получить порцию драматического искусства пораньше, чуть ли не в 8 часов утра. Перед началом в кабинете директора, несмотря на головную боль, Гриша завел целенаправленный диалог о дефицитных яствах, которые концертная бригада, разумеется, оплатит, причем Гай помимо юбилейных колбас и печени трески особенно интересовался говяжим языком в банках. Устроительница заверила концертантов, что в ее распоряжении есть большой выбор благородных съестных припасов и весь этот выбор будет предоставлен артистам БДТ, вставшим в такую рань… — Кто рано ивстае-ет, тому Бог дайе-от, — пропела уполномоченная. Гриша деловито уточнил: — А говяжий язык в банках?.. — Бу-у-дит, и все бу-удит, — спела уполномоченная. Концерт пошел весело и с подъемом, несмотря на неурочное утреннее время и то, что местом действия был выбран сыроватый подвал, уставленный огромным количеством таинственных ящиков. И вступление, и «Жемчужина», и «Стакан» вызвали горячие аплодисменты, наконец Гриша своим революционно-обворожительным басом проник в женские сердца вместе с лирикой и перешел к «Шести монахиням», после чего должен был последовать финал с общим славянским поклоном и переходом к дефициту. В заключающем концерт стихотворении великого пролетарского поэта содержались пророческие слова: Мне б язык испанский! Я б спросил, взъяренный… И едва Гриша подошел к патетическому мгновению, как Володя Татосов в качестве суфлера подбросил ему из-за ящика: «Мне б язык говяжий…» И тут, не в силах преодолеть роковой подсказки, Гриша, а за ним и вся бригада согнулись пополам от сумасшедшего хохота… И говяжий язык, и все остальное предназначалось Настеньке. Ну, что тут объяснять? Младшая, долгожданная… Последняя Гришина женитьба имела свою предысторию. Артист Р. по дружбе был представлен избраннице задолго до брака, когда она еще не обладала всей полнотой единоличной власти над Григорием, и их роман из тайного подспудно и постепенно превращался в явный. Ирина была намного моложе Гриши, тогда как ее предшественница, тоже Ирина, была намного старше его. Первую взрослую дочь его тоже звали Ириной, так что Настенька нарушила именную семейную традицию и, появившись на свет не только по любви, но и по закону, стала средоточием жизни и тем самым любимым детенышем, которому Гриша, вскакивая с утра, варил кашку и таскал добычу в зубах… Жизнь его обновилась, и сам он помолодел, это было заметно, и автор не исключает того, что новая семья в его сознании несколько оттеснила все остальное, может быть, даже и сам театр. Оттого ли, что ей пришлось долго ждать, или просто по молодости, Ирина, переехав вместе с матерью из Пушкина в опустевшую Гришину квартиру в Тульском переулке, открыто взяла в руки всю семейную власть; во всяком случае так показалось Р., который, как свидетель прежних отношений, был ею от дома вежливо отлучен… Тем тесней и откровенней сплотила его с Гришей общая гримерка. Ни у артиста Р. от артиста Г., ни у Г. от Р. секретов не было, и поэтому все дальнейшее Р. переживал вместе с Гаем по мере развития непредусмотренных событий. Однажды Гришиной Ирине досталась путевка в Болгарию, на Солнечный берег, куда она и уехала отдыхать, кажется вместе с Настенькой. Там и возникло знакомство с немецким предпринимателем Х., тоже старше ее, однако моложе Гриши, взволновавшее ее настолько, что Ирина не стала делать из него секрета. Переписка с иностранцем, привлекшая естественное внимание компетентных органов, шла по домашнему адресу, на тот же Тульский переулок… Мальчишкой господин Х. успел повоевать в составе вермахта, затем основал какое-то дело, женился, вырастил детей и похоронил жену. Будучи свободен и вдов, он, как и Гриша, увидел в Ирине новое продолжение жизни и честно предложил ей руку, сердце и переезд на постоянное жительство в портовый город Гамбург… И она честно приняла это предложение, поставив Гришу перед суровым фактом. Конечно, обоим было тяжело, особенно ввиду того, что приходилось делить любимую Настеньку, но Грише было больнее: выбор оказался не в его пользу, и, не беря на себя права заедать чужой век, он дал жене развод и скрепя сердце приобрел взрослый и детский авиабилеты до Гамбурга. Очевидно, здесь читатель может обнаружить в тексте следы остаточной аберрации, вызванной тем, что артист Р. в те времена совершенно не умел быть объективным и, болея за Гришу, не чувствовал такого же драматизма с противоположной стороны; он был моложе, беспощаднее к женщинам и безапелляционнее, чем теперь, хотя его сегодняшним критикам будет трудно в это поверить… Во время полета какой-то попутчик подсказал Ирине: мол, нынешние советские правила таковы, что стоит ей с ребенком выйти из самолета и ступить на землю Гамбурга, как обратный путь будет навсегда заказан, а, если она, мол, не покинет самолета и дождется обратного вылета, то еще можно будет все отыграть назад… И они с Настенькой не вышли из самолета и вернулись домой, где их, естественно, принял Гриша, настраивавший себя на последнее одиночество и с радостью оплативший обратный маршрут. Этот эпизод явно свидетельствует о том, какое раздвоение томило бедную Ирину, хотя в те времена Р. не мог этого оценить. Однако история тем не окончилась, потому что господин Х. не оставил своей мечты и стал еще активней писать и звонить на Тульский переулок из Гамбурга. Более того, он сам прилетел в Ленинград, попросив личной встречи у Григория Аркадьевича Гая. Что было делать? Гай согласился, а господин Х. пришел не один, а в сопровождении консула Федеративной Республики Германия, и они вдвоем стали убеждать Гришу, что это и есть та редкая любовь, о которой писали не только Шиллер и Гете, но и русские классики, — и именно господин Гай мог бы освятить новый союз, чистосердечно благословив свою нерешительную супругу. Насколько помнит Р. по рассказу Григория, встреча произвела на него особенное впечатление, так как частный случай перерастал в событие международное, а может быть, и глобальное, и от Гриши Гая частично зависело теперь не только преодоление тяжких последствий Второй мировой войны, но и как знать! — начальное разрушение железного занавеса. В конце концов браки совершаются на небесах, говорил он мне… Агитировать Ирину Гриша, конечно, не взялся, но обещал господам визитерам дать возлюбленным возможность последней встречи. Встреча состоялась. По ее убедительным результатам пришлось покупать новые билеты до Гамбурга, и Гай пережил второе расставание. Как он ни старался не падать духом, теперь это ему удавалось не вполне. Стоит ли говорить о мелочном побочном эффекте события: в связи с выездом старшей дочери в страну Израиль, а жены — в Федеративную Республику Германия, артист Гай перестал рассматриваться как кандидат в любые зарубежные гастроли и окончательно утратил доверие партийных, советских и компетентных органов. Долго ли, коротко ли текло время, но Настенька успела прекрасно овладеть немецким языком, а Ирина — несколько разочароваться в своем суженом. Кажется, ей пришлось много работать и огорчаться по разным семейным поводам, она болела, и ей пришлось сделать операцию. И вот, по прошествии нескольких лет, Гриша узнал, что Ирина с Настенькой хотели бы вернуться, и, если он не возражает, то именно к нему, в Тульский переулок, для воссоединения разрушенной прежде семьи… И Гриша тотчас согласился, проявив такое супружеское благородство, терпимость и широту, которое было христианнейше описано еще Львом Толстым в романе «Анна Каренина» и на какое, конечно же, не был способен его узколобый, ревнивый и амбициозный коллега, артист Р. Роли Призрака и Первого актера в «Гамлете» Козинцева озвучивал Гриша Гай, и призрак актерской трагедии стал вмешиваться в его судьбу. То он опоздает на выход, то вовсе прозевает его… То спутает партнеров и скажет текст из другого спектакля… То уйдет за кулисы, прежде, чем окончится сцена… Не тот костюм, не те времена, а он опять императорский библиотекарь, о, Господи!.. Наконец, Гришу отстранили от всех спектаклей, и он стал жить под домашним присмотром. И младшая дочь была уже рядом, и жена как будто здесь, а он все искал выхода из положения… Однажды его пришел навестить Володя Татосов, который успел оставить БДТ и устроить свою актерскую жизнь по-новому. Но, увидев его, Гриша поднялся: — Мне пора… — Постой, я пришел к тебе в гости, а ты меня бросаешь, — сказал Володя. — Я иду играть «Амадей», — разведя руками, сказал Гриша. — Позволь, но за тебя ввели другого артиста… — Это неважно, — сказал Гриша. — Я приду пораньше, надену свой костюм и буду играть… Или отниму костюм силой!.. — Постой, подожди, — просил Татосов, но Гриша был тверд и вышел из квартиры. Валерию Караваеву, новому исполнителю роли Ван-Свитена, директора императорской библиотеки, Гай позвонил из автомата: — Валера, это ты? — спросил он. — Я, — ответил Валерий. — Пожалуйста, не приходи сегодня играть Ван-Свитена, я сам его сыграю, сказал Гай. — Гриша, — сказал Валерий, — в расписании стоит моя фамилия, и не мне решать такой вопрос, ты же знаешь, наше дело солдатское… — А ты опоздай, приди попозже, а я надену костюм и сыграю, — Валерий молчал. Тогда Гриша добавил: — Или прикинься больным, я тебя в хорошую больницу устрою. — Больницы не нужно, — сказал Валерий. — Лучше ты позвони в режиссерское… Или Гоге. Если меня вычеркнут, сыграешь ты. Я буду только рад… И Гриша повесил трубку. В это время, опасаясь бедствия, Татосов позвонил Товстоногову. — Вот такая история, Георгий Александрович, — сказал он. — Мне ужасно неловко, потому что я стучу на своего товарища, но Гриша совсем болен: он хочет надеть костюм библиотекаря и явочным порядком играть спектакль… — Вы напрасно сомневаетесь, — убеждающе сказал Гога. — Это хорошо, что вы сказали… Вы поступили благородно и оградили Гришу от тяжелых неприятностей… Спасибо, Володя… Сейчас мы позовем врача и постараемся овладеть ситуацией… И врач уговорил Гая лечь в Бехтеревку… В один из Гришиных светлых промежутков Р. пришел к нему в Тульский переулок. Он уже знал то, чего не знал Гриша: старшая дочь умерла в стране Израиль, успев развестись с мужем и оставив мальчика… с кем же?.. На кого?.. Гриша показывал мне цветные фотки и жаловался: — Понимаешь, не пишет, и все… Прекратила писать… И Гога не звонит… Высыпав на ладонь таблетки нитроглицерина и проглотив одну, он медленно, как старик, спускался во двор с пятого этажа, чтобы выгулять свою беспородную собачонку, и мы вместе с ней обходили ближние окрестности… Он плохо вспоминал, говорил вяло и не очень внятно, и был совсем непохож на того Гришу, с которым меня свела судьба: ни мощного дыхания, ни низкого грудного гудящего голоса не было в помине. Он часто усмехался и осторожно хмыкал, будто подвергая ироническому пересмотру то, о чем еще помнит, и то, что напрочь забыл. — Ты помнишь Болгарию, Гриша?.. — Не помню, — и усмехнется… — А Алма-Ату?.. Помнишь, как мы веселились, пили «калгановку»?.. — А-а-а!.. Да-да-да-да-да… — И опять смешок… В Бехтеревке его стала навещать умершая жена, которая казалась то матерью, то сестрой, то подругой. Она, как обычно, играла на фортепьяно, рисовала картины на холсте или стекле и садилась вышивать у его изголовья. Когда Гришу донимали безумные соседи, она напоминала ему любимые стихи, и это по ее совету он вывел символическую табличку на тетрадном листе и повесил ее над кроватью: «Народный артист Григорий Гай». Несмотря на то, что для него не добились даже «заслуженного». — Эй, артист! Трах-тибидох-трам-та-тах!.. — Знаешь, Гриша, — говорила самая старшая Ирина, — ты стал читать Бараташвили лучше, чем Гога!.. — Ты так считаешь? — переспрашивал он. — Безусловно!.. Ты вообще очень вырос как артист. И у тебя все стало получаться как-то само собой… И этот антисемит Куприн в татарской тюбитейке!.. Настоящий писатель!.. Что делать, самых близких топчут прежде всего… — Ты видела «Гранатовый браслет»? — Конечно!.. И этот верный Дик в «Четвертом»! Вылитый Сент-Экзюпери!.. Настоящий летчик!.. Ты помнишь, как ты рявкнул на Гогу? Нет? Ты сказал ему: «Надо читать пьесы, которые ставишь!» И он смутился… — Разве?.. — Да… И бандит «Акула»… Я видела «Жизнь прошла мимо».. Твой Акула настоящий рецидивист!.. — «Жизнь прошла мимо»?.. Ирина, прости меня… — О чем ты, Гриша!.. Разве ты меня обидел?.. Ты носил меня на руках, когда я заболела… А теперь я поношу тебя!.. Спи, мой мальчик! И никогда не падай духом!.. У тебя такая чудная библиотека!.. И — Боже мой!.. — как ты сыграл императорского библиотекаря!.. Ты в этом спектакле — лучше всех!.. Потом стало еще хуже, потому что он совсем забыл себя. Перестал быть Гаем. И не понял, что это случилось. Когда заболел Мопассан, он успел поймать роковую минуту и, переставая быть собой, записал: «Мопассан превратился в животное». А Гриша не успел. И, как сказал врач, стал опасен. Например, он мог открыть газ и взорвать весь сталинский дом. Рядом со Смольным собором нашелся Дом хроников, и это было совсем близко от Тульского переулка… — А это кто? — спрашивал Гриша своих гостей. — Это — Настя!.. Настя!.. Ты узнаешь ее?.. — Да?.. Очень милая девушка… — А вчера звонила Лида и спрашивала, как у тебя… — Да?.. Кто такая Лида?.. — Жена Татосова… Ты помнишь Володю?.. — Нет… — Ты же работал с ним в театре!.. — Я никогда не работал в театре, — убежденно отвечал он. Ему казалось, что за какую-то провинность его мальчиком выгнали из дому, и с тех пор он не может найти обратной дороги… Одиннадцать лет Гай провел без театра и радости и умер в Доме хроников, совершенно не помня прошлого и самого себя. Хоронили его в Пушкине, там, где Ирина оставила в земле своего младшего брата и мать. Незадолго до их с Гришей свадьбы ее двенадцатилетний брат погиб, случайно подорвавшись на немецкой мине, а мать умерла за несколько лет до Гриши. Теперь на Царскосельском погосте он окончательно вошел в свою последнюю семью. Похороны прошли незаметно, потому что театр находился в отпуске и некому было сказать. Случайно оказавшийся в городе Кира Лавров отозвался на звонок и вечером заехал в Тульский на семейные поминки. Дорогой Гриша! Пишу тебе на тот, вполне вероятный случай, что ты сумеешь достать в новой библиотеке нужные номера журналов, где пишут о тебе. Главные новости мне сообщила Настя, с которой я продолжаю общаться, если не часто, то хоть изредка, и, когда не воочью, то хоть по телефону. Рад тебе сообщить, что твои земные и небесные хлопоты увенчались большим успехом. Недавно твоя младшая дочь Анастасия Григорьевна в свои неполных тридцать была избрана и утверждена в должности директора Театральной библиотеки, той самой, в которой ты много раз бывал, заходя в нее то со двора по Зодчего Росси, то с площади Островского, за спиной Александринки. А так как наша театральная библиотека поначалу называлась «Библиотекой придворного театра» и Указ о ее создании был подписан императрицей Елизаветой Петровной 30 августа 1756 года, то у нас есть все основания считать твою дочь Настю «императорской библиотекаршей». Такое счастливое совпадение ее судьбы с той ролью, что досталась тебе напоследок в Большом драматическом, убеждает меня по меньшей мере в том, что цепь случайностей в нашей судьбе выводится иногда из закона высшей справедливости, и хаос жизни уступает порой кажущейся гармонии… Я рад сообщить тебе, что недавно у самой Насти родилась дочь, стало быть, твоя внучка, и, когда закончится ремонт в квартире Насти и ее мужа, они втроем переедут из Тульского переулка по новому адресу. Нашелся и твой внук, сын старшей дочери Ирины. Ему исполнилось восемнадцать лет, и он пошел служить в армию; таково сообщение из страны Израиль… Надеюсь, что тебе будет любопытно прочесть то, что пишут о тебе твои друзья — Ольга Дзюбинская (она переехала в московский Дом ветеранов сцены), Татьяна Марченко и другие. Надеюсь также, что ты будешь снисходителен и к тому, что сообщаю читателям я. Быть может, не все подробности, волнующие меня, существенны для других, но ты добровольно взял на себя роль моего друга, и чем еще, кроме рассказа о твоей судьбе, я могу выразить верность твоей памяти? Помнишь, что ты сказал, прослушав стихи о себе и отвечая на вопрос, можно ли их печатать? Не помнишь… Ты сказал: — Конечно, Воля, если хочешь — печатай. Это — твое право. Я ведь понимаю, что это уже не совсем я, а твой литературный герой… Еще тогда ты оказался тоньше и прозорливее туповатого автора, разрешив ему новую свободу в обращении с собственным именем в частности и именем собственным вообще. Если хорошенько вдуматься, каждый из нас, действуя в пределах чужого воображения, оказывается вовсе не тем, кем являлся в своем озабоченном бытовании. Каждый из нас в чьем-то рассказе в лучшем случае близнец своего прототипа, названый брат или, если хочешь, двойник, возникший на основе светящихся точек или пунктирных черт, оставленных за собой подлинником. А если это стихотворный двойник или романный близнец, то, стало быть, именно персонаж и литературный герой, а не клон, не сколок или фотка, удостоверяющая паспортную личность. В конце концов, все носители достоверных имен на этих страницах, включая тебя, Гогу или бедного автора, не могут не оказаться фигурами остраненными, совершающими жесты и поступки, которых не должны были себе позволять. Скажу больше. Разве все мы, все до одного — не чьи-то печальные персонажи, наблюдаемые всевидящим оком и не успевающие раскаяться?.. Спасибо тебе за все, и прости, если можешь… Санкт-Петербург, 2000 |
||
|