"Синельников и холодильник" - читать интересную книгу автора (Лях Андрей Георгиевич)

Володя, — сказала Полина, — на эту куртку невозможно смотреть. Ты в ней как югославский партизан. Надо срочно покупать новую. Или плащ, сейчас опять начинают носить плащи. В воскресенье поедем и посмотрим тебе что-нибудь. Я слабо застонал.


* * *

Я иногда пытаюсь представить себе этого дебила — как он сидит в какой-то комнате, лицо бессмысленное, немолодой уже человек, и вот к нему заходит Старик, его отец — садится напротив, смотрит, пробует разговаривать с ним, или молчит… Странная история, странная женщина, странный ребенок. Все об этом знают, все Управление — но упаси боже спросить о чем-то самого Старика — нет уж, проще застрелиться.

Наверное, больше всего ему хочется, чтобы этот урод вдруг очнулся, просветлел разумом, заговорил… У всех своя мечта. Что ж, моя мечта намного проще и реальней — дом в какой-нибудь деревенской глуши, непременно лесной, огород с картошкой и все такое; не знаю, как уж там решат с частной собственностью эти волчары из Думы, но свой кусок земли я собираюсь отстаивать до последнего, и там умереть — желательно от старости, но можно и так — умру с оружием в руках на пороге собственного дома, если уж кто-то до меня доберется однажды: не всех же я поубивал, наверняка найдется какой-то племянник или троюродный брат, все тамошнее вахлачье друг другу какая-то родня. В общем, мне гораздо легче, чем Старику.


* * *

Старик, собственно говоря, никакой не старик — ему едва шестьдесят, но с нашей зеленой сорокалетней точки зрения он выглядит седым мамонтом. Ко всему прочему, человек, овеянный легендами, всегда кажется старше — во всех делах участвовал, на всех войнах воевал, всех авторитетов знавал. Богун Георгий Глебович, бывший и будущий генерал (такое случается), а ныне полковник внутренних войск, старший, особо уполномоченный и так далее начальник отдела. Отдел наш непростой, и внутренние войска тоже не случайно, но архивные истории я оставлю, как говорится, Дэвиду Копперфильду. Не фокуснику, а тому, настоящему. Для людей мы следователи с Петровки, убойный отдел. Коротко и ясно.

У нас, конечно, труп. И ладно бы труп, нет, горе какое, не знаю, как и сказать. Гражданин Гурский Станислав Игоревич, шестьдесят восьмого года рождения, ранее не судимый, найден мертвым у себя на кухне.

Найден-то найден, но не весь.

Понять действительно трудно. Похоже, что-то взорвалось на этой малогабаритной кухне одиннадцатого сентября в девять часов утра. И можно предположить, что и момент взрыва гражданин Гурский стоял возле холодильника. И вероятно, что изорвался сам холодильник, как ни дико это звучит.

Да-с, чудеса. Ядовито-зеленый финский холодильник "Ульмо". Первоначально имел необычную обтекаемую форму, напоминающую лежащую револьверную нулю, направленную на зрителя. Шедевр дизайна. Ныне покойный Гурский открыл выпуклую верхнюю дверцу, и туг пришло в действие неустановленное взрывное устройство. Гражданина Гурского со страшной силой ударило о ХОЛОДИЛЬНИК. Верхняя панель, которая благодаря открытой дверце образовывала острый двугранный угол, сработала как топор и снесла Станиславу Игоревичу пол черепа, пройдя между верхней и нижней челюстью. Слышали выражение «стоять на ушах»? Теперь я знаю, как это выглядит в натуре. Полголовы Гурского стояло на зеленом покатом пластике, упираясь и него верхними тубами и мочками ушей, и таращилось на нас выпученными глазами будто он с изумлением выглянул из воды.

Остальное, то есть шея и плечи, в полном порядке разместилось на первой полке, срезавшей грудную клетку на середине плеч. Шею венчала нижняя челюсть с оскаленными тубами, над которыми колом торчал замерзший язык. Ниже, на второй полке, творилась полная мешанина, и лишь возле регулятора к стенке прилипла растопыренная пятерня, на запястье которой бодро тикали часы фирмы "Ориент" производства Японии.

А еще ниже уже и ноте ничего не было, потому что все та же неведомая сила сжала и скрутила морозильный отсек так, что холодильник стал похож на рюмку, из ножки которой черной изюминой выглядывал мотор компрессора.

Дальше все как раз очень понятно. Соседи услышали хлопок, посмотрели и увидели, что окно кухни отсутствует, после чего вызвали милицию. Теперь три загадки. Первая — части тем и все, ЧТО осталось от холодильника, откровенно замерзшие, а сравнительно недавно и вовсе обледенелые. Каким таким способом уже взорванный холодильник успел заморозить и себя, и все вокруг? Загадка вторая — кухню разнесло взрывом и вышибло окно. Куда это окно полетело? Вы будете очень смеяться, но окно влетело внутрь — со всеми стеклопакетами и покореженным профилем фирмы «КВЕ». Такого не бывает, потому что не может быть никогда, но вот лежит на полу, и битые стекла отражают вспышки фотокамер. И третья загадка — откуда взялся Митрич?

Митрич в сыскном мире личность не менее знаменитая, чем наш Старик. Глядя, как они пожимают друг другу руки, я подумал, что концентрация живых легенд на этой злополучной кухне достигла предела. В какой-то книге описан механик такого редкостного таланта, что его все считали заместителем Бога по дизелям. Митрич — точно такой же заместитель по части того, что в просторечии именуют бомбами. О нем рассказывают сказки — тут и двести пятьдесят мин, которые он собственноручно снял в тоннеле под Салангом, и какая-то плавающая труба чуть ли не под Кремлем — верить ли, нет ли, не знаю, но эксперт он был экстра-класса, и говорили, что того, чего он не знает о детонаторах, запалах и таймерах, того и знать не надо. Однако, несмотря на колоссальные заслуги, Митрича не любили, ибо он был зацикленным фанатом своего дела — этих самых смертоносных механизмов, которые разгадывал, как кроссворды, а окружающих его при этом людей почитал за досадную, хотя и неизбежную помеху. Так он к ним и относился, и мало кто мог это вынести — по этой причине у него практически не было учеников. Народ терпел его лишь вследствие непререкаемости авторитета. Штука же заключалась в том, что Митрич давно уже был на пенсии, и обращались к нему лишь от великой беды.

Эта загадка, впрочем, тут же и разъяснилась. Оказывается, покойный господин Гурский, зверски расчлененный собственным холодильником, доводился зятем генерал-лейтенанту Волобуеву, который в последние годы летел, как горный орел, от одной вершины власти к другой. Узнав о случившемся, генерал сурово насупил брови и потребовал лучших из лучших. Так на кухне очутились мы со Стариком, а также эксперты тридцать четвертого отдела. Обалдев от увиденного, эксперты настолько растерялись — а над ними грозно витала волобуевская тень — что вызвали Митрича.

Тот повел себя как-то сонно. Нехотя прошелся по развороченному помещению, куда-то заглянул, что-то поковырял, потом всем велел выйти, а нам со Стариком — остаться. Сам сел на табуретку, жалобно скрипнувшую под его двухметровой тушей, и по привычке принялся осторожно массировать себе физиономию, словно опасаясь наткнуться там на взрыватель или растяжку.

Физиономия у него довольно любопытная. Есть люди, которых брей, не брей, все равно у них какой-то заросший вид, будто у старых барсуков. Митрич как раз и был таким космачом, а по причине преклонных лет уже даже не седым, как выразился классик, а каким-то зеленым, отчего изрядно смахивал на лешего. Его маленькие глазки казались крошечными озерцами среди мха.

— Ну вот что, голуби, — сказал Митрич, когда мы уселись напротив него. — Вы про это не думайте и думать забудьте.

— Это как же? — поинтересовался Старик.

— А вот так же. Скоро здесь будет ФСБ, и вас за милую душу отстранят. Не вашего это ума дело.

Старик только покачал головой.

— Ладно, Митрич, ты у нас пророк Моисей великий, верим тебе, но все же скажи нам, простым смертным, свое веское слово — что здесь за хреновина? И почему нас отстранят?

— Потому что здесь слово и дело государево. Чудо произошло. Промысел Божий. Ну, Бога теперь нет, а следующий за Богом — государь. Вот он и будет разбираться, то есть ФСБ. Хорошо, не кривите рожи, объясню. Тут, Георгий, вакуумный взрыв был. Приличной силы взрыв. Смотрите.

Он неожиданно легко поднялся, шагнул к стене, открыл нож и выковырнул гнутый, с приросшим обломком шпаклевки, саморез.

— Из двери эту железяку вырвало, из короба, голенастый палец Митрича указал за наши спины. — Вон откуда прилетела. lt; подражаете? Здесь силища была — ого-го. Но нет такой бомбы в природе. И быть не может.

— Как это — взрыв был, а бомбы нет? — не удержался я. Митрич хмуро покосился на меня — это мол, что еще за мелюзга.

— Будь это нормальная вакуумная бомба, сейчас тут было бы все черно от сажи. Все до кирпича прогорело бы — чтобы шуруп то из стены вырвать. И окно засосало. А ты хоть одну опалинку здесь видишь? Да что здесь — пол дома бы черным стояло. А в гостиной стакана с места не сдвинуто. Это раз. Два: бомба — это машина. Большая. Железная. Где она? Где днище трехдюймовое? Где хоть что? Нету. И. не ищите. Словом…

Тут Митрич поднялся.

…звоните куда следует и поезжайте домой. Он снова поднял палец. — Ваш парень отменил законы физики. Не вам такого ловить. Но ежели вдруг поймаете — обязательно приведите ко мне. Очень мне ищется с ним поговорить.

И ушел. Я даже позавидовал. Свободный человек.

Старик достал сигареты, лязгнул своей древней облезлой зажигалкой.

— Значит, гений тут у нас, вот оно что, — произнес он задумчиво. — Знаешь, Володь, а пойдем-ка мы с тобой поедим. Меня ведь с дежурства сорвали. Через час его жена с дачи приедет, а вести с ней разговоры на голодный желудок что-то не хочется.

В гостиной, раскрыв ноутбук, над записной книжкой Гурского колдовал Игорек, он же капитан Ивлев, наша научная надежда и опора. Еще совсем недавно он казался в отделе человеком случайным и временным. Однажды Старик сказал:

— Нам нужен интеллектуал.

— Зачем? — помнится, удивился я.

— У всех есть, значит, и нам придется заводить, несколько туманно пояснил Старик. — Не хочу, чтобы над нами потешались, что, мол, за подразделение, пара горлохватов, старый и молодой. Хватит мотаться за Интернетом на четвертый этаж и консультироваться у девочек. Пусть будет свой специалист.

Так в отделе появился Игорек — юноша не совсем от мира сего, сын своей мамы, в достатке снабжавшей его бутербродами — в том числе и с осетриной — на все случаи жизни. Он закончил физтех, потом еще что-то, и неисповедимыми путями попал к нам; на раскрытие преступлений смотрел как на научную головоломку и искал алгоритм, к тому же еще умудрялся учиться в юридическом на вечернем, что при нашем режиме уже чудо. Что ж, нормальных людей в фирме не держат. Врач, учитель, сыщик — это не профессия, это диагноз. Главное не то, что ты псих, главное — держаться своей палаты.

То, что Игорек из нашей палаты, я понял, как ни странно, во время одного отмечания — кстати, у меня дома. Когда под столом стало больше бутылок, чем на столе, Старик потверже уселся на стуле, закурил и сказал:

— Включаю тут как-то телевизор. Вижу надпись — «линейный продюсер». Почему он такой линейный? И по какой линии?

Игорек, в борьбе с центром тяжести упершийся локтями в стол, решил, что это вопрос к нему, как к научному консультанту.

— Линейными бывают мыши и крысы, шеф. Это потомство одной пары… скажем, мыши, выведенные специально для определенных экспериментов… ну, для опытов по иммунологии нужны мыши с одними свойствами, а для онкологии — с другими…

Тут он попытался подпереть голову, но промахнулся подбородком мимо руки.

— Но вот что странно — неужели продюсеры размножаются с такой скоростью, что за время перестройки их успели вывести целую линию? Они чертовски дорого стоят… Может, их клонируют?

— Это тоже дорого, — после минутного раздумья ответил я.

— Все проще, ребята, — отозвался Старик. — Их привезли из-за границы.

— Кто привез?

— Как кто? Олигарх. За бешеные деньги. Теперь он их тут разводит. С целью незаконной наживы…

В ту пору в отделе работало двенадцать человек. Где они теперь? Алик Румянцев и Гоша Слуцкий в Чечне, по контракту. Серега Бессарабов ушел в какую-то фирму по спецтехнике. Остальные… Бог весть. Сокращения, семья, дети, деньги и еще раз деньги. Кто-то спился, кто-то уехал в Краснодар. Подставлять шкуру под пули за ментовскую зарплату желающих немного. Если вы еще не поняли, то мы трое — Старик, Игорек и я — это на сегодня и есть отдел. Такие дела. Нам, правда, обещают… давно обещают. А пока — легендарный волкодав, чудаковатый майор и интеллектуальный капитан. Вот тебе и железная рука закона.

— Игорь, мы идем есть, ты как? — спросил Старик.

— Я из дома, — откликнулся Игорек, не отрываясь от монитора. — Идите, идите. Тут кое-что интересное.

Всегда у него что-то интересное. Ладно. Через дорогу нашлась какая-то пельменная, мы набрали кто чего, цены не то что в центре, и я по всегдашней странной ассоциации вспомнил ту сосисочную в Лужниках, где Старик впервые заговорил со мной всерьез. Тогда, тоже, кстати, осенью, в одном живописном лужниковском подвале, когда чертоломы из доблестного СОБРа пошли, по милому обыкновению, не в ту сторону, и мы с квадратным человеком по имени Саня Буек основательно поменяли друг другу конфигурацию как фаса, так и профиля, и совсем уже собрались дырявить и то и другое, как вдруг на плечи Сане прямо с потолка спрыгнул Старик. И встал обеими ногами, едва не отдавив уши. Саня Буек настолько удивился, что только запрокинул голову и спросил:

— А?

Но Старик ничего отвечать не стал, а выпустил ему в башку две обоймы из своих любимых ТТ — есть у него странное патриотическое пристрастие к этой одноразовой рухляди. Пули пробуравили Саню насквозь, пройдя вдоль позвоночника, и последняя, как уверяли подоспевшие, наконец, собровцы, насмерть придавила в подполе мышь, вконец ошалевшую от этого переполоха.

Закончив свой акробатический этюд, Старик подобрал меня с пола и повел в сосисочную на предмет выяснения отношений.

Разговаривает Старик довольно своеобразно. За долгие годы общения с артистически темпераментными персонажами, имеющими за душой, в среднем пять классов образования, он наработал особый стиль речи — лаконичный, во многом даже афористичный, с формулировками и определениями, упрощенными до предельной доступности, и главное с убедительностью почти гипнотической, полной неколебимой меры и собственную правоту. Опять же, из соображений доходчивости, Старик каждое слово выговаривал с мхатовской отчетливостью, а если учесть, что его шероховатый баритон не имеет ни малейшего предела громкости, и даже самый громовой рык сохраняет еще неисчерпаемый резерв мощности, то можно понять, что его личность неотразимо действовала на истеричные уголовные натуры.

Увы, как и всякий жаргон, такая манера общения становится со временем совершенно неискоренимой. Правда, на нас, как на скокарей и медвежатников, Глебыч никогда не орал, но менторский тон отца-командира, толкующего зеленым несмышленышам прописные истины, доставал весь отдел всегда и везде; страсть к поучениям росла в Старике год от года.

— Я хочу, чтобы ты остался в отделе, сказал он, уставившись колючими бледно-голубыми глазами в мою переломанную физиономию. — И потому тебе надо уяснить некоторые вещи.

Тут он вывалил па сосиску чудовищное количество горчицы совершенно неприличного цвета. Я смотрел туманным взглядом, в голове у меня аукало и откликалось.

— Есть вера, есть религия и есть церковь. Это три отдельные, никак не связанные между собой вещи. В нашем деле есть справедливость, законность и начальство. Это три окружности, которые образуют — и то не всегда — очень узкий сектор пересечения. Вот в этом секторе мы и должны действовать. По возможности.

— А кто главнее из этих трех? — пробормотал я.

— Все главнее, — строго ответил Старик. — Начнешь исходить из чистой справедливости — сам станешь преступником. Соблюдешь голую законность — люди тебя проклянут. Будешь слушать одно начальство — погубишь душу.

Он так и сказал — «погубишь душу». Я потом пересказал этот разговор Игорьку.

— Это не окружности, друг мой, это сферы, — ответил наш интеллектуал. Поэтому фигура их пересечения еще сложнее. Гораздо, гораздо сложнее, старина.


* * *

— Володя, — сказала Полина. — Этот жуткий топчан — просто стыд и позор. Пьеса Горького «На дне». Тебе нужен нормальный диван с ящиком для белья. Субботу посвящаем мебельным.

Я слабо застонал.


* * *

У Игорька потрясающая записная книжка — натуральная кожа, никель, гнездо для настоящей перьевой паркеровской ручки. Ивлевы. Старинный дворянский, да что там, графский род. Однако на этот раз наш мыслитель даже не открыл свой тисненый раритет.

— Глухо, господа. Откровенно глухо. Гурский работал в фирме «Химатекс» — неофициальный дистрибьютер зарубежных автомобильных фирм, проще говоря, перекупали запчасти для иномарок. Ну, еще что-то строили в Подмосковье. Фирма дышала на ладан и практически уже вылетела в трубу. Никаких конкурентов, никаких злопыхателей. По отзывам коллег, Гурский был человеком очень спокойным, даже флегматичным… Любимым его рабочим местом был диван. Врагам взяться неоткуда. Последние полгода семья жила на зарплату жены, она архитектор. — Игорек движением плеч изобразил непередаваемое разочарование. — Словом, зацепок никаких. Единственно что, два дня назад у них были гости, но и жена, и те, кого я успел расспросить, утверждают, что холодильник в это время стоял нераспакованный. Можно, конечно, покопать дальше…

— Ладно, — сказал Старик, — посмотрим. Что у тебя, Володя?

— А у меня, господа, сенсация. И если бы не бардак в документации, оглоушил бы я вас по полной программе. Но и того, что есть, думаю, хватит. Сначала ерунда. Есть «Ульмо» большие и «Ульмо» маленькие, ни один еще не взрывался, и страна Суоми плющеными финнами не завалена. Все холодильники из этой партии продавала компания «Эсмеральда», торгует она на Горбушке, ну, и много еще чего.

— Давай про то, что не ерунда, — предложил Старик.

— Так вот. В этот день было продано два холодильника по одному и тому же адресу — Свободный проспект, восемнадцать. В один и тот же подъезд. Различались только квартиры и этаж. В сто восемьдесят седьмой жил Гурский, а выше, в сто девяносто третьей, в пентхаусе, угадайте кто? Кирилл Григорьевич Паперный, более известный по кличке Папа. К сожалению, на чеках и накладных нет номеров, но даю на отсечение какое угодно место, что грузчики перепутали холодильники — к Гурскому попало то, что предназначалось Папе.

Старик посмотрел на меня с явным неодобрением.

— Может, да, может, нет. Про совпадения в нашем деле можно книгу писать. Теперь я вам кое-что расскажу. И даже покажу. Был у меня разговор с фээсбешниками. Во-первых, нас пока не тронут, у них там свои заморочки. Во-вторых, как выяснилось, это не первый взрыв. Да, дети мои.

— Господи, какой же?

— Четвертый. Точно такой же фокус выкинули две микроволновки и муфельная печь.

Игорек покачал головой:

— Что за восстание бытовой техники?

— И кого же там зарубило? — спросил я.

— Значит, так. Первой, полгода назад взбесилась микроволновая печь в Хамовниках. Некоего господина Логвинова, сорока шести лет фигурным образом прожарило насквозь. За ним через дне недели последовал господин Каменцев, тоже, кстати, сорока шести лет — картина аналогичная — разгромленная кухня и фрагментарно пропеченный, как пирожок, человек. Третий — совсем недавно, месяц назад пенс попер Мимашин у себя в гараже на Красноказарменной включил печь. Уцелел и ботинки и левая рука.

— Не вижу связи, возразил Игорек, — Мало ли еде что взорвется!

Но всех случаях работали электроприборы. Во всех случаях их! действия загадочным образом вышли за рамки допустимого. Во всех случаях никаких разумных объяснений не найдено.

— Это еще не доказательство, упорствовал интеллектуал.

— Верно, па удивление легко согласился Старик. — Но посмотрите-ка вот сюда.

Он разложил перед нами на столе фотографии — три снимка с той ни с чем не сравнимой казенной желтизной, которая даже без масштабной линейки выдает произведения официальных экспертов. На всех трех картинках было изображено что то наподобие лунной поверхности с конической ямой в центре, па одной яма выглядела несколько оплывшей, но родство с остальными было несомненным.

— Даже не ломайте голову, — ласково сказал Старик, — Все равно не догадаетесь. Это, дети мои, как считают знающие люди, след сверла — видимо, от электродрели. Эти же люди утверждают, что сверло во всех случаях было одно и то же. Первое такое углубление обнаружили на печи с Фрунзенской, на задней крышке. Ни конструктивной особенностью, ни причиной несчастья эта щербатина не является. Вторая насечка — с Плющихи, из квартиры Логвинова. Третью господа федеральные эксперты искали целый день, поскольку муфельную печь разнесло и расплавило. Как видите, нашли.

Тут Старик сделал жест, который можно видеть у крупье в казино, и выложил на стол четвертую фотографию.

— А вот теперь попытайтесь ответить — что у меня здесь?

Думаю, мы с Игорьком поняли одновременно, и кажется, обоим стало нехорошо.

— Вы угадали, — кивнул мэтр русского сыска. — Это с компрессора нашего холодильника.

Мы едва не столкнулись лбами. Да. Все та же коническая засверловка.

— Ой, мама, — тихо сказал Игорек. — Как же мне это не нравится.


* * *

— Володя, — сказала Полина, — мы уже говорили об этом ужасном линолеуме в коридоре. У тебя же лежит плитка, надо купить только смеси. Давай в выходные или как-нибудь вечером начнем потихоньку обдирать.

Я слабо застонал.


* * *

Я вышел из Управления, пересек улицу и побрел к бульвару в надежде как-то собраться с мыслями и проветрить мозги — но не тут-то было. Меньше чем через минуту возле меня беззвучно затормозил белый «линкольн» — не то длиномернное чудище, которое нам чаще приходится видеть в кино, чем в жизни, покороче, но махина той же фирмы и той же наглой роскоши. Передняя дверца распахнулась, и передо мной вырос человек, при виде которого Майк Тайсон заплакал бы и убежал — помесь шкафа и гориллы. Он открыл передо мной заднюю дверь машины и мрачно произнес: «Вас приглашают в салон», при этом левой рукой произвел некое подгребающее движение. Рука его по размеру являла собой нечто среднее между лопатой и экскаваторным ковшом, и я понял, что не моим габаритам противостоять этой мощи, а потому сделал то, что сделал бы на моем месте любой здравомыслящий гражданин — поднырнул под его лапищу, по возможности увлекая ее за собой, и упер этому быку в лопатку ствол казенного «вальтера».

— Руки на машину, дядя, — сказал я как можно душевнее. — И ради бога, не дергайся.

То ли парня чему-то уже научил горький опыт, то ли у него были вполне конкретные инструкции, но он без разговоров подчинился, оставив меня, как писали в старинных романах, в весьма щекотливой ситуации — с пистолетом в одной руке и удостоверением в другой ждать посреди улицы, кто еще и с какой пушкой вылезет из этого чертова лимузина.

Впрочем, как раз ждать-то мне и не пришлось. После секундной заминки открылась вторая дверь, и из нее вышел высокий пожилой человек с лысым, шишковатым черепом, странно узкими челюстями и неправдоподобно аккуратной щеточкой седых усов.

— Коля, посиди пока в машине, — очень спокойно сказал он. — А мы с товарищем уполномоченным пройдемся немного по бульвару. Не возражаете, Владимир Викторович?

Это и был Папа, он же Паперный Кирилл Григорьевич, сорок первого года рождения, ранее судимый, уроженец города Черновцы.

Старик строго-настрого запретил нам употреблять выражения из русской народной фени типа «пахан», «толковище», «общак» и так далее. «Если от кого услышу «забить стрелку», — говорил он, — я ему такую стрелку в одно место забью, что мало не покажется. У вас есть язык Пушкина и Толстого. Вот на нем и извольте объясняться. Пока он еще существует». Поэтому в рассказе о Папе я постараюсь придерживаться максимально литературных словосочетаний.

Папа фигура весьма и весьма любопытная. Например, он единственный из известных мне людей, у которого есть три различные, причем совершенно официальные биографии. Согласно первой из них, в семьдесят втором году в далеких северных краях группа чем-то недовольных граждан затолкала Папу в стальную бочку и там превратила в окрошку при помощи бензопилы «Дружба». Вторая утверждает, что после этого, уже в восьмидесятом, его расстреляли из трех стволов вместе с машиной и шофером, после чего сожгли в этой машине, чему было множество свидетелей. Это, однако, не помешало Папе и по сию пору жить в Москве и успешно заниматься своим бизнесом.

Бизнес у Папы такой. Многие уважаемые граждане, отправляясь на некоторое время в отдаленные места нашей необъятной Родины, где им предстоит носить довольно однообразную униформу, оставляют на Папу управление серьезными и подчас поставленными с большим размахом делами. Так же поступают и некоторые другие авторитетные люди, которые пока никуда не уезжают, но по каким-то причинам не хотят сами решать свои финансовые вопросы. Из получаемых доходов Папа платит адвокатам, прокурорам, надзирателям и так далее, а также организует моральную и материальную поддержку лицам, пребывающим далеко от дома. Круг папиных интересов не ограничивается Россией, или даже СНГ, господин Паперный регулярно бывает за границей и вполне сносно объясняется по-английски и по-немецки, каковые языки выучил самостоятельно. На собственные же деньги он единолично содержит детский дом в родных Черновцах.


* * *

— Володя, — сказала Полина, — ну как ты питаешься? Что толку в этих твоих синтетических витаминах? Сейчас осень, столько свежих овощей!

— Полина, ну когда мне возиться с разносолами? Домой приходишь ночь-полночь, если не утром, сварил пельмени и упал замертво.

— Хорошо, я сама буду готовить тебе салаты Я слабо застонал.


* * *

Папа назвал имя. Чхаидзе Реваз Автандилович, более известный как Абрек — это, по словам Папы («С моих слов записано верно…»), и есть наш новоявленный мастер холодильных агрегатов с пониженным содержанием фреона. Знаем, знаем. Безбашенный тип, папин конкурент и соперник, давно метит на его место, хотя какой, к черту, из этого бесноватого менеджер и бухгалтер? Паперный уж, по крайней мере, человек вменяемый. Выражался он в этот раз как-то расплывчато, хотя обычно формулирует свои требования жестко и конкретно; Абрека трогать не велит, но и сам на разборку его не тащит — какая-то в державе датской гниль.

Итак, из паранормального морозильного хаоса выступила фигура… во мгле заката, в руке граната…Что сей сон предвещает? Как пить дать, какую-то безобразную сцену со скандалом и пальбой, не иначе…


* * *

Что верно, то верно, нет новых преступлений, все уже было, значит, надо идти в техническую библиотеку и смотреть — где и почему взрывались холодильники, печки, стиральные машины и пылесосы.

Да, но в библиотеке сидит Полина. А Полина… Ох, это история непростая.

Все Управление знает, что у нас в библиотеке работает дочь ныне в бозе почившего генерала Воропаева; как говорили, «того самого» Воропаева — начальника и знаменитости, одного из тех зубров, чья бурная милицейская биография уходила корнями в романтическую местность под названием Туркестан, а также в организацию с неприятным названием НКВД. Дальше, естественным образом, КГБ, потом — ФСБ, и в конце концов — ЦКБ. Но прежде чем испустить боевой дух, он, при помощи испытанных в сражениях друзей, поднял свою дочь (которая по возрасту годилась ему во внучки) до капитанского звания и пристроил на работу в Управление. Почему не в Контору — понятия не имею.

Дальше начинались уже откровенные сплетни, неизменно сопровождающие всевозможных сыновей, внуков и племянников. Мол, Полина Воропаева зануда и стерва каких свет не видывал, всех затерроризировала, у нее ни друзей, ни подруг, непомерное самомнение, и вообще, не человек, а бревно, сделанное из ядовитого дерева анчар; а уж про ее собаку рассказывали такое, что уж и вовсе ни в какие ворота.

А потом я ее увидел. И это, я вам доложу, было зрелище. За офисным столом фирмы «Олденгленд» сидела сказочная русская красавица самого грозного вида. Ей бы только кокошник… да нет, не кокошник, а старинный граненый шлем со стальной стрелой над переносицей. Была ведь в незапамятные времена какая-то Василиса Микулишна, которая громила врагов мечом и шестопером — черт знает, что это такое.

Как бы получше объяснить. Полина не толстая, не чудовищно здоровенная, хотя, что говорить, девушка рослая и широкая в кости — но дело не в этом. Дело в том, что в ней ощущается и отчетливо от нее исходит некая древняя богатырская сила, былинная мощь, словно память о временах Добрыни Никитича и князя Владимира. Дикая энергия, как выразились бы некоторые мои знакомые. Также вспоминаются динозавры.

Вот такое чудо. Серые глаза с поволокой, нос — иконописно-прямой, русые волосы собраны в хвост, которому быть бы косой до пят и толщиной в руку, если не в ногу обычного человека, ледяной тон и капитанские погоны, которые по звездности немногим уступают Большой Медведице. Да-с, ледяной тон и сверхчеловеческое презрение. Сам не знаю почему, но все это меня настроило на самый жизнерадостный лад, и с места в карьер я начал строить рожи и сыпать самыми идиотскими комплиментами, какие только приходили в голову. В каждый свой приход я останавливался на каком-то одном фрагменте — то мне особенно нравилось левое ухо, то правое, то шея, то цвет волос, то ресницы, и так далее. Не заходя, естественно, за известные границы, я исторгал потоки всевозможной ахинеи; когда объекты кончались, я переключался на себя и расписывал собственные страдания и восторги. Все это, разумеется, было неприкрытым глумлением, поскольку я и не думал таить веселья, и ответом мне всегда был каменный взгляд — или металлический — как у Минина и Пожарского или, скажем, Рабочего и Колхозницы.

Естественно, такие хиханьки да хаханьки могли кончиться для меня скандалом и взбучкой, но вот что странно и многозначительно: я был твердо уверен, что ничего мне за все это Скоморошество не будет, что-то в ее непроницаемом лице говорило об этом, какая-то беззащитность меж бровей… Где было мое чувство опасности? Да, крепок задним умом русский человек.

Эта ситуация тянулась и тянулась, перейдя в форму традиционной дурацкой игры, но с какого-то момента начались перемены. Во время моих словоизлияний Василиса Микулишна, хотя по-прежнему и смотрела сквозь меня и вбок, но Стала подозрительно сопеть. Но и это меня, самонадеянного болвана, не насторожило!

Как часто самым удивительным чудом бывает собственная глупость.

Дело было зимой, а летом повезли нас на природу, в какой-то пансионат, на семинар МЧС, где нам рассказывали о террористах, плотинах и электростанциях. Подробностей не помню, а помню пьянку и шашлыки. Там же оказалась и Полина. Я увидел ее со спины, и узнал не то что с первого взгляда, а с первой четверти взгляда. Была на ней белая футболка, дававшая представление об этой спине в натуральную величину, и я тут же загрустил. Было ясно, что никакие тренажерные залы и тренировки не дадут мне такой спины; чем-то могучим, первобытным веяло от этой монументальности, и дальше мне почему-то вспомнился давно забытый стишок:


Железяку На пузяку Гоп!

Да, как говорит Старик, Володя, бесконтрольные ассоциации тебя погубят.

Тут она повернулась ко мне лицом. Серые глаза очутились совсем близко, я мог разглядеть каждую ресничку, и Полина снизошла до улыбки. Я тоже изобразил идиотически-приветственную мину и по хорошему мужскому обычаю от глаз скользнул взглядом ниже.

Боже мой.

Наряд ее, несмотря на все соблюдение приличий, спереди был не менее легкомысленным, чем сзади, и задним числом я понял, что форменный китель — идеальная маскировка не только для пистолетов и магнитофонов. Пара Царь-пушек уставилась на меня во всем грозном величии. Царь-пушка — это орудие, стреляющее громадными ядрами, предназначенными проламывать крепостные стены. Я и почувствовал себя проломленной крепостной стеной. Дыхание у меня сперло, и я засопел не хуже, чем Полина. В ее улыбке проступило некоторое смущение, и красавица меня покинула, она командовала каким-то импровизированным бегом в мешках, молодецки поглядывая из-под козырька камуфляжной кепки и не выпуская изо рта никелированный свисток. Выглядела она при этом совершенно на своем месте. Смутное, тоскливое чувство пришло вдруг ко мне — будто я по незнакомой дороге заехал черт знает куда.

Шутить дальше охота у меня пропала, но как-то за случайное неосторожное слово я вдруг налетел на заправский выговор, во время которого Полина обозвала меня серьезным человеком, а поведение — недостойным. Говорила она как-то нервно, сбивчиво, и я затих уже совершенно, за справками посылал Игорька, и это, как выяснилось, было последним промахом в цепи фатального идиотизма.

Бывает так, что в затмении критической ситуации человек, словно специально, совершает ошибку за ошибкой, каждая из которых шаг за шагом подводит его к роковому финалу. Я, правда, что-то почувствовал, но поздно: камень покатился с горы, ситуация, как говорится, вышла из-под контроля, я угодил в течение, которое несло меня, нисколько не спрашивая моего согласия.

По Управлению пошли гулять слухи, что и без того упертая Полина окончательно озверела, отшила бедолагу Синельникова, афганского ветерана, сердца у нее нет, парень и так с большими закосами, а теперь с горя как бы вообще не тронулся. Полина, ясное дело, все это слышала. И вот таинственным образом, без всякого нашего вмешательства, по воле общественного сознания и коллективного разума между нами образовалась какая-то связь, словно мы были заговорщиками или приговоренными за одно преступление. Не скажу, когда именно, но с некоего дня и часа мы, словно Тристан и Изольда, начали ощущать некую обреченность — говорю мы, потому что каждый явственно ощущал это в другом.

И следующий визит в библиотеку окончательно сокрушил основы моего существования. И идти было нельзя, и не идти нельзя… Войдя, я уже смутился. Прежние шутки уже никак не шли на язык. Но мне и говорить не пришлось. Полина тут же поднялась мне навстречу.

— Владимир, нам следует объясниться.

И повела меня в комнату для работы с документами, за противоатомного вида стальную дверь, рассчитанную на прямое попадание чего угодно. Там она взяла меня за руку выше локтя своими богатырскими пальцами. Сопротивление бесполезно, заметил как-то Георг Ом. Именно так он бы и выразился в данном случае.

Сопела она еще громче, чем обычно, и объяснение в любви начала с нотации.

— Владимир, вы очень легкомысленны. Я долго не могла понять, ваша манера разговора граничит… но это неважно… словом, я верю в искренность ваших слов. Ваши выражения наивны, но чувствую, что они от чистого сердца…

Меня между лопаток продрал мороз: у нее на глазах показались слезы. Я проклял собственную тупость — с непоправимым опозданием до меня, наконец, дошло, что все мои дурацкие шуточки она воспринимала всерьез!

— Мне было очень непросто. — Каменные пальцы массировали мне бицепс, и я чувствовал себя героем Робера Мерля. — Я пережила тяжелый период…

Соболиные брови сдвинулись, в голосе проступила хрипотца, взгляд вновь устремился в неведомые дали.

— …После смерти отца… все нас сразу забыли… даже выгнали из гаража… мы с мамой остались вдвоем… и один человек тоже… Я очень ему верила, но оказалось, что ему была нужна не я, не наши отношения, а карьера, влияние отца… Я была в трансе целый год, даже больше, у меня очень изменилось отношение к людям, я стала другой за это время… Мне казалось, что я уже никогда не смог}'… не смогу чувствовать ничего… ничего такою. Но вы… Владимир, вы простой, хороший человек… немного грубоватый… Я начала понимать, что вы мне нужны… как странно… и я могу быть нужной… Я не совсем еще готова, но… я согласна на ваши предложения… то есть мы можем обсудить.

Она замолчала, брови уже совершенно сошлись в трагическом изгибе, и я ощутил то, что в готических романах именуют «неописуемым ужасом». Ей нравилось страдать! Этот плезиозавр (чемпионка Управления по плаванию) необратимо и со вкусом вошел в роль жертвы, гордой и отринутой! Такие люди страшны для окружающих. По спине у меня бежала ледяная струя, серые очи затмили мне белый свет, и свободной рукой Полина сделала движение того же свойства, что и громила, который попытался затолкнуть меня в папин «линкольн» — видимо, у всех великанов одна манера: красавица подгребла меня, словно лопатой снегоуборочной машины, и в этот раз от друга-«вальтера» помощи ждать было бесполезно, разве что застрелиться. Я очутился в пылких объятиях, чувствуя себя поэтическим зябким стебельком. Надо было целоваться, и я ее поцеловал, и обнял, что было сил, чтобы уж не ударить в грязь лицом — но куда там! И ростом и плечами природа меня как будто не обидела, но тут нужен был прямой Илья Муромец. Все же мои усилия не прошли даром, потому что когда через минуту мы перевели дух, глаза у Полины горели нешуточным огнем. Второй акт она начала без промедления.

— Мы можем перейти на «ты»… Володя, тебе необходимо избавиться от этих ужасных маек, ты в них ходишь зимой и летом. Потом, тебе бы очень пошло пальто — хорошее, длинное, например, из черного кашемира…

Я застонал уже без всякого стеснения. Длань Командора снова решительно овладела моей хрупкой конечностью, морщинка меж бровей демонстрировала неподдельное сострадание, но вся фигура дышала радостным спокойствием свежеобретенного амплуа.

— Володя, ты вырос без родителей… самообразовался… это замечательно, но все же тебе нужна женская направляющая рука… для некоторой корректировки вкуса… смягчения манер… Я хочу тебе помочь…

Из библиотеки я вышел как Гамлет после встречи с тенью отца — глаза квадратные, волосы дыбом.


* * *

— Итак, — сказал Игорек, сосредоточенно разливая перцовку в разнокалиберные стаканы, — хрестоматийная ситуация. Он был титулярный советник, она — генеральская дочь.

Женись, — торжественно распорядился Старик, подцепляя на вилку крохотный мадьярский огурец. — Все равно никого и ничего лучше не найдешь. Потому что ты — никто. Не котируешься. Потому что не менеджер по покупке и продаже китайского барахла. И я не котируюсь. Нас выбросили на помойку…

— Справедливо подмечено… Я вот тут посчитал, — Игорек принялся вычерчивать на столе какие-то невидимые цифры, — мое обучение обошлось как минимум в три миллиона долларов, я физик-теоретик хорошей школы… А институт арендован, там вьетнамцы шьют джинсы, и добро бы джинсы, так нет, просто дерьмо какое-то… А ты? Что ты получил за свой Афганистан? Болезни и ранения?

Но Старик, зачем-то тыча пальцем в этикетку на бутылке, упорно гнул свою линию:

— Однажды закончится нефть, а с ней — китайское барахло. И все эти мальчики и девочки, у которых ни образования, ни профессии — а к тому времени они уже перестанут быть мальчиками и девочками — точно так же окажутся на улице… и им будет еще хуже, чем нам теперь. Правда, есть шанс, что мы этого не увидим.

Вывод из этого он делал несколько неожиданный:

— Так что не думай ни о чем, женись на Полине. Унаследуй Воропаевское наследство… полторы табуретки в два ряда… Он был честный, такой же дурак, как и мы с тобой… палач, разумеется, но честный. Не воровал…. сталинский сокол…

После этих слов Игорек пригорюнился:

— Вот, где же справедливость? Девушка редкой, именно редкой красоты — что она в тебе нашла? Ну что в тебе особенного, кроме вот этой кошмарной небритой шеи?

— Игорь Вячеславович, — сухо заметил я, — я жду от вас интеллектуальной поддержки, а не пьяной ругани.

Игорек согласно кивнул и явственно собрался с силами.

— Почему так мало удачных браков? Это же элементарная математическая закономерность. Даже не теория вероятности. Берем самый простой пример. Скажем, тебе нравятся девушки, у которых: а) — попа треугольной формы, б) — которые хорошо готовят лазанью, ц) — любят, скажем, Цвейга. Теперь все просто. Ты встречаешь девушку, у которой треугольная попа. Но готовить лазанью она не умеет и не любит. У второй — попа какая надо, и готовит неплохо, но ни о каком Цвейге слыхом не слыхала. А еще одна знает Цвейга, но попа у нее квадратная! Понимаешь? Какова вероятность, что все три качества совпадут в одном человеке? Но даже если и совпали — какие шансы у тебя этого человека встретить? Плохие шансы. Идешь на компромисс… Разговариваешь о Цвейге с одной, любуешься попой другой, а кормит тебя третья… Лебедь, рак и щука… Супружеская измена, скандал, развод. Помнишь рассуждение о взаимосвязи церкви, религии и веры? Здесь та же история. Любовь, влюбленность и семейная жизнь — это три разные вещи, и очень маловероятно попасть в их пересечение.

— Я не хочу изменять своей женщине.

— Извини, но деваться тебе некуда. Людей соединяет Бог. Некоторых соединяет последовательно, некоторых — параллельно. Нот ты соединен параллельно с двумя женщинами — элементарная физика… Гак что… Босс прав, женись на Полине и не думай ни о чем, все равно ситуация безнадежная… Ладно, пусть тебе сказочно повезло, и у тебя все совпало… Хорошо. Но есть еще фактор времени. Даже если из твоей избранницы с годами не вырастет дракон — а поди-ка, определи заранее — значит, она с годами превратится в старого товарища… согласно Ремарку и Стругацким… в бугристых воспоминаниях об удаленных кистах… И каково тебе будет спать со старым товарищем?

Но такого Старик стерпеть уже никак не мог.

— Вы двое молодых дураков, и не знаете, что такое настоящая любовь! Вы хотите только потреблять и сожалеете о том, что не можете потреблять идеально. Ваш идеализм — это самый махровый эгоизм. Вопрос же совершенно в другом — что ты можешь дать любимому человеку? Как ему служить? Это иная плоскость бытия, до которой вы, обалдуи, еще не доросли!


* * *

— Ты когда-нибудь слышал о физике Пономареве? — спросила Полина.


* * *

— А где мебель? — спросила Полина.

— Ну как где? Стол есть, диван… ну, это мой диван… стеллажи с книгами — что еще?

— А почему стены белые? Как в больнице.

— Это символ счастья. Когда я лежал в госпитале в Термезе, там была вот такая же белая стена. И это было самое счастливое время в моей жизни — я лежал и смотрел на эту стену. Ну, и сделал тут белые стены — вдруг тоже принесут счастье.

— Ты был в Афганистане… Долго?

— Почти десять лет.

— Как это?

— Не знаю, как об этом рассказать… Сначала восточные единоборства, потом спецшкола, потом спецназ, и вдруг я стал воином-интернационалистом. Такой вот сюрприз меня ждал в жаркой стране под названием Гиндукуш… Говорил я этому долдону — нельзя, нельзя! Нет, вперед, орлы… Короче, контузия. И очутился я в яме. С проточным дерьмом и черте чем еще. Год там отсидел. Керим этот парня звали, что довольно смешно звучит в данной ситуации. Обижал он меня, прямо надо сказать. Издевался. В свободное от хозяйства время. На востоке на этот счет много чего придумано, друзей там нет, там только хозяева и рабы, вертикаль, никаких горизонталей…

Общался я там с крысами, и, хочешь верь, хочешь нет, многому у них научился. Умные зверьки. Главное в нашем деле — чистить шерсть. Каждый день, а лучше чаще. Если перестал чиститься — все, считай погиб. Я теперь понимаю, почему в концлагерях было так важно чистить зубы. И делать зарядку. Перестал за собой следить — значит, сдался, значит, конец. Я там оклемался в этой яме, пришел в себя… А через год Керим надумал меня продать. Он бы и раньше продал, да что-то все не выходило. Я к тому времени и язык понимать начал. Потом-то я совсем хорошо заговорил, способности у меня оказались… Словом, продали меня, запихнули в «ровер» — тут-то я и сбежал. На этом же «ровере» и уехал. Они-то меня так, за полутруп считали. Дальше начались приключения. Жил в норе, бродил, как шакал, вокруг жилищ… Представь, некоторые меня жалели. Подкормился я слегка и двинулся обратно.

— В Россию?

— Да нет, к Кериму.

— Зачем?

— Хороший вопрос. У меня от этого сидения крыша слегка поехала. Что-то в мозгах переключилось. Я и помню-то не все, а что помню — как и не со мной было. Ну, как будто совсем другой человек. Это не красивые слова и не метафора поэтическая, а самая что ни на есть правда. Проще говоря, двинулся. Рассудком. И опомнился не скоро… Ну, думаю, Керим, пора нам с тобой потолковать… о смысле жизни. Горы я уже знал, оружие достал… пришло время.

Тут еще вот какая штука. У меня после контузии и ямы этой проклятой небывалая интуиция образовалась. Когда вылез, запросто чувствовал, целятся в меня откуда-то или нет, опасно в каком-то месте, или можно не волноваться. Там же темно, только клок неба с овчинку над головой, долетают какие-то звуки, обрывки слов… Вот сидишь, прислушиваешься, трясешься от страха…Так вообрази, к концу срока я уже элементарно распознавал, скажем, кто к Кериму приехал, зачем, какая у них степень родства, и кто в каком настроении.

То же и с обонянием. Год я нюхал эту вонь аммиачную, и потом, на воле, какие хочешь запахи разбирал и точно мог сказать, где кто был и сколько дней назад. Так что зюскиндовский парфюмер — никакая не выдумка, человек все может.

Дальше уж не знаю, стоит ли рассказывать… Много глупостей и гадостей я натворил, пока был не в себе. Были, правда, и забавные моменты. Как-то я надумал устроить Кериму такой сюрприз: выставить на заборе головы… ммм… некоторых его родственников. В Чернобыле теперь говорят — одна голова хорошо, а две — лучше. В Гиндукуше рассуждают так же. И вот, представь себе, такое затруднение: во всей округе — ни одного кола или даже самой захудалой палки. Там ведь ни деревьев, ни кустарников, да какое там — травинки не отыщешь. Все проклял. Ладно, думаю, насажу на автоматные штыки — еще интереснее. Но автоматов навалом, а штыков, как назло, опять нет! Без холодильника мой сюрприз и двух дней не протянет… Насилу отыскал, за деньги, четыре симоновских карабина, китайцы по лицензии лепят… Соорудил инсталляцию. Керим оценил.

Собрал он родню и знакомых — всего человек семьдесят, черт-те откуда съехались — и давай меня ловить. Гонялись за мной полгода. В итоге остались мы вдвоем с Керимом. Тут он тоже слегка умом тронулся. Стал бродить как потерянный. Я всем местным твердо заявил: не обижайтесь, ребята, но кто его приютит, перестреляю со всей семьей. Народ от него шарахнулся. Некоторые, правда, решили, что я шучу. Пришлось объяснять.

Потом, чувствую, пора ставить точку — сколько можно прятаться по норам и Бог знает кем прикидываться. Но как быть? Просто пристрелить этого недоумка? Нельзя, репутация — публика меня объявила шайтаном, словно я и не человек вовсе, и ждет чего-то немыслимого. Ладно, думаю, хорошо, будет вам немыслимое.

Нанял я «дефендер» с прицепом, местное ведро с болтами, («ровер»-то мой к тому времени уже превратили в решето), съездил в Пешавар (это в Пакистане), купил старую ванну, сварочный аппарат, трубы, наручники и четыреста литров оливкового масла. Да, еще два баллона с газом. Соорудил что-то вроде котла и сварил этого Керима живьем в оливковом масле. Спросил его на прощанье: Керим, не жалеешь, что так со мной обошелся? Он ничего умнее не придумал, как сказать в духе клуба рабочей молодежи, что, дескать, жалеет, что сразу меня не убил. Деревня, ну что они могут изобрести… Заглох в Афгане родник народного творчества. Запах был тошнотворный, но собаки и коршуны жрали его так, что больно было смотреть. Все драные, бедолаги, голодные… Знал бы, что так понравится, я бы им еще кого-нибудь сварил, масла и газа еще полно оставалось. А другим впредь наука — не сажай русского человека в яму. Осерчает.

Полина вдруг вскочила.

— Где тут у тебя включается свет? — и умчалась в ванную. Когда вернулась, во взгляде у нее прибавилось задумчивости, но слушала она по-прежнему внимательно.

— Потом я малость отошел, и теперь даже стыдно, что такие глупости затевал… Попробовал вернуться в Россию — но выяснилось, что Родина-мать вовсе не горит желанием приголубить своих блудных сыновей. Таких, как я, по Афганистану набралось немало, и никто не спешил разбираться, как так вышло, что войска ушли, а мы почему-то остались.

Наши-то ушли, но война от этого не кончилась. Она только пуще разгорелась. Пуштуны режут таджиков, таджики — узбеков, паншеры и хазарийцы режут всех подряд, шииты, сунниты, черта в ступе — словом, веселье на всю катушку. И уж не знаю, почему, но очень они все полюбили русское оружие. Не надо им ни американского, не надо немецкого — вынь да положь советское — ну, не считая «стингеров». А так — даже Усама Бен Ладен с АКС-ом не расстается. Короче, в Россию меня не пустили, но ответственные товарищи, оставленные в Афганистане на произвол судьбы для дальнейшей помощи братскому народу, предложили мне работу по месту жительства. И стал я возить по Гиндукушу и окрестностям всякие пулеметы — минометы родного ижевского производства.

Дело, в общем, не трудное — главное, не напутай с деньгами и не ленись пересчитывать ящики. Ну, и еще будь готов, что тебя в скором времени убьют. Я покрутился года два, поездил с караванами — называется «экспедирование груза», а я, значит, экспедитор, — всякое повидал, и потом решил, что пора сворачивать лавочку. Совсем уже собрался попытать счастья в Канаде — туда всех брали, даже таких, как я, — но тут принесло талибов.

Это еще не был Талибан в полную силу, так, юнцы-семинаристы, пакистанские разбойники с большой дороги, только что и умели, что бороду в керосиновую лампу засовывать — есть у них такая любимая примочка. Но они настраивали народ против американцев, и нашим ответственным товарищам это очень понравилось. Почем было знать, что лекарство окажется хуже болезни… Верховодили в наших краях трое бездельников — Малик, Джавахир и Абдульбари. Меня к ним и отправили, потому что им тоже, как ты понимаешь, требовалось оружие. Заезжал и одноглазый Омар, пламенный борец. Занудный дядька, очень меня не любил. Уперся, кровь из носу — прими ислам. Точно пристрелил бы, да я ему для дела был нужен.

На какое-то время договорились. Их больше всего волновало, не христианин ли я. Нет, говорю — а у меня в то время и правда, отношения с Богом расстроились. Сидение в яме сильно способствует атеизму. Они спрашивают — кто же ты? Отвечаю — язычник. И в каких же богов ты веришь? Ну как — в Зевса, Даждьбога, Перуна. Что это за вера? Простая — молитвы и жертвоприношения. Это их почему-то успокоило — черт с тобой, говорят, посмотрим, но готовься, мы тебе все равно устроим духовное одоление. Даже собака-язычник может послужить делу Аллаха…

Я попросил, и мне из Союза привезли «Евгения Онегина». Читаю вслух и бью поклоны. Что, говорят, за книга? Священная? Конечно, отвечаю, священная, написал мученик за веру, христианин-то, скотина, и убил его из шестнадцатимиллиметрового, сенатор, сволочь французская… Таким макаром я всего «Онегина» выучил наизусть — с предисловием и комментариями, шпарил с любого места. Коран я тоже употреблял. И представь, вокруг меня секта какая-то начала образовываться — расскажи да расскажи, приходят слушать, хоть ни бельмеса не понимают. Я всякие ритуалы изобретал — гонимы вешними лучами с окрестных гор уже снега… Религия — опиум народа. Ясное дело, потерпели бы меня, потерпели, а потом показательно прикончили, какой я там ни будь военный советник, но тут надо мной сжалились и разрешили вернуться в Россию.

Приехал. Ни кола, ни двора — еще бы, десять лет на том свете, в одной рубашке и филькина грамота из госпиталя — того, с белыми стенами. В институте восстановиться — об этом и речи нет… Знаешь, что больше всего меня потрясло? Дискотеки. Там война — ни конца, ни края, а тут танцы-пляски и диск-жокеи. Первое время никак это у меня в голове не укладывалось. В Контору меня не взяли, одиозная личность, пойдешь, спрашивают, в оперативники? Пойду, куда деваться. Посадили в оружейную комнату, дали ключи и отвертки, собирай, разбирай, ремонтируй, записывай. Я человек по натуре механический, к оружию привычный, был даже рад. Так все было тихо и хорошо…

А в ту пору как раз брали Муската, в Лианозове. Он там целую армию завел, погнали всех, и кто-то из начальства возмутился — что это в такой момент боевой офицер сидит в оружейном обезьяннике как Чарли Гордон. Пусть-де захватит, что там есть под рукой, и со всеми в Лианозово.

— Я знаю, — сказала Полина. — По всему Управлению слухи ходили.

Вот уж не думал, что она в курсе той давней истории. Какие были слухи, тоже представляю; когда там же, в Лианозове, уже после всего пили вместе с «Альфой», один усач все никак не мог успокоиться: «Ну, извини, брат, чуть опоздали, ну бывает… Но, мужики, что я видел! Кухонным ножом, простым кухонным ножом… Прямо слалом! Они палят в него с четырех сторон, а он между ними танцует вальс Штрауса! Я ахнуть не успел, а на полу уже четыре трупа кашляют…Ты объясни, земляк, как это сквозь тебя пули пролетают?»

— Почему ты не стрелял? — спросила Полина.

— Интересно, что ты об этом спрашиваешь… Такой же вопрос мне задал Старик, во время нашей с ним первой встречи… Да, вот не стрелял. Баранов режут… есть такая поговорка… Прости, это у меня сохранились восточные замашки. Просто был не в настроении. Стало противно. Какое-то деревенское вахлачье, быдло, еле грамоту осилили, натянули джинсы, навешали на себя американские бирюльки и возомнили себя крутыми. Кухонный нож для таких в самый раз. Да и сунули мне дурацкий «Макаров», его и в руки-то брать пакостно…

— А что ты ответил Богуну?

— Да, в общем, то же самое, и, наверное, в чем-то угадал, потому что в группу-то он меня взял, но дидактики его я уже в тот раз наслушался. Россия-де сильна провинцией, и за такой подход москвичей и ненавидят по всей стране. А «Макаров» — самый надежный пистолет в мире.

— А ты что?

— А я говорю — кирпич еще надежнее, товарищ полковник. И смазка на морозе в нем не загустевает. Что касается провинции — против ничего не имею, но провинциальности не выношу, это точно. Потому что провинциальность — это основа для фанатизма. Даже если у этого парня в голове что-то есть, и он не просто конченый деревенский идиот, все равно, у него в детстве был какой-нибудь дядя Яков, или дядя Мехмед, который в пять лет объяснил ему, что в жизни правильно, а что нет. И вот эти объяснения уже ничем и никогда не вытравишь — дай этому провинциалу хоть двадцать образований и степеней, все равно в глубине души он будет верить, что истина в последней инстанции — это как раз те наставления дяди Якова, а нас с нашими философиями можно в лучшем случае пожалеть, потому что в нашем детстве не было такого дяди. Страшнее кошки зверя нет. И никогда ничего такому типу не докажешь. Иметь дело с такими физически опасно.

Разговор пресекся. Близился момент истины, который я старался оттянуть всеми силами — до желудочных колик не хотелось приступать к объяснениям, но деваться было некуда. Полина со своей драматической складкой между бровей сидела напротив, вся какая-то широкая, в громадных серых глазах застыл вопрос, толщи русых волос шлемом вокруг головы… Эх, пропади ты все пропадом…

— Полина… Я, наверное, виноват перед тобой… Да что с меня взять, я теперь конченый псих после всех своих приключений, обо мне так и говорят. Я ущербный, чокнутый и нуждаюсь и верю точно таким же чокнутым… А ты совершенно нормальная девушка, у тебя должна быть нормальная семья, дети и все такое. Ну куда тебе со мной? Знаешь, у меня есть такое правило: рисковать только собственной шкурой. Я не имею права уродовать тебе жизнь. У меня такой план: подкопить денег и поселиться где-нибудь в глуши, в лесу, завести огород… и никому не мешать.

Полина помолчала, ухватила себя за подбородок, словно проверяя, на месте ли он, потом горестно вздохнула. Мне почему-то вспомнилось детство, Приокско-Террасный заповедник, осень, листопад и зубр, к которому я по юной своей глупости рискнул подойти вплотную. Он тоже вздохнул, и меня заметно качнуло горячей воздушной волной. Бесконтрольные ассоциации. Прав Старик.

— А если нормальная девушка тоже хочет быть счастлива? — спросила Полина. — Если нормальной девушке нужен именно этот чокнутый в драной куртке? И только он, и никто другой? Я хочу, чтобы у нас с тобой был дом… а не такая вот берлога с белыми стенами, и не какой-то там лесной огород. Скажи, ты на самом деле меня любишь — так, как говорил?

Если это и был момент истины, то жуткий момент жуткой истины. Меня, как и тогда в библиотеке, обуял ужас, но Полина сама пришла мне на помощь.

— Да, — снова вздохнула она. — Сейчас ты будешь благородно отрекаться от всех своих слов, лишь бы не превратить мою жизнь в кошмар. Володя, я ведь не хрустальная, я много чего могу выдержать… Скажи правду, я тебе действительно нравлюсь? Так, как ты мне говорил?

Серые глаза снова надвинулись, и мне вдруг вспомнилась старинная песня:


И я умру, умру раскинув руки На самом дне — эх! — твоих зеленых глаз!

Или красочные описания типа — «он начал тонуть в ее синих глазах». Ну и ну. Дно глаза — это сетчатка. Если он провалился до сетчатки, то дальше, скорее всего, по зрительному нерву долетел до самого мозжечка, и там застрял. Если, конечно, не снял ботинки.

Нет, други веселые, не тонул я в Полининых глазах, это они вдруг начали погружаться в меня — все глубже и глубже, и спустя краткое время я чувствовал их уже где-то в животе. Заговорило во мне что-то дремучее, глубинное и подкорковое. Страшная, неодолимая сила исходила от Полины, и противостоять этой силе было совершенно невозможно — все равно, что пытаться вычерпать океан ложкой… сидя на плоту посреди этого океана. Да-с, а вдали нарастает цунами. Казалось, ефремовская Рея-Кибела, восстав из Бог знает каких веков, явилась простому смертному, и противиться, трепыхаться и рефлексировать не только смешно, но и глупо. Целые поколения косматых предков незримо салютовали мне бронзовыми щитами.

Ладно, черт с вами, не в этом доме надо искать святого Амвросия, я сдавленно замычал и закивал. Полина запустила мне руку в волосы и притянула мой лоб к своему.

— Поцелуй меня, — прошептала она и чуть позже спросила: — У тебя есть большое полотенце или халат?

Минут через десять она предстала передо мной, завернутая в это самое полотенце, сияя, как Фрея древних германцев, и протягивая ко мне руки.

— У тебя красивая ванна. Ты сам все это сделал? Плитку, медные трубы?

— Да, и пол, и окна. Здесь до меня были окопы Сталинграда…

На этом разговоры закончились. Смотав с Полины ее импровизированный наряд, я впервые смог по-настоящему оценить масштабы доставшегося мне сокровища и, как всегда некстати, мне пришла на ум старинная поговорка: «Этот нос семерым Бог нес, да одному достался». Что ж, если закон сохранения материи не врет, то многим же бедным девушкам выпало ходить по земле без переда и зада, чтобы существовала такая роскошь, как Полинина фигура.

Дальше надо было постараться не обмануть ожиданий и, с одной стороны, я надеюсь, что не обманул, а с другой — что мы не слишком обеспокоили соседей.

— Мне скоро тридцать, — сказала Полина жарким шепотом, еще толком не отдышавшись — господи, от этих широко расставленных глазищ, горящих тяжким фанатичным огнем, кружилась голова. — Моя жизнь проходит впустую, мне не нашлось места ни в армии, ни в ФСБ… я не нужна. Но я хочу, чтобы у меня… у нас с тобой была, по крайней мере, семья. Володя, доверься мне. Я буду тебе очень хорошей женой. Только не называй меня Полей… я этого не выношу.

Хорошей женой… н-да. Она перекатилась на живот, я мог видеть ее всю и вдруг вспомнил рассуждения Игорька. Попа у Полины была идеально треугольной формы.

— Полина, а ты Цвейга любишь?

Она ничуть не удивилась, словно именно такого вопроса и ждала.

— Люблю. Ну, новеллы не очень, а исторические романы очень люблю. Ого.

— А лазанью умеешь готовить?

— С грибами? Умею.

Как сказано у Милна, Пух закрыл глаза.


* * *

На полпути в наш угловой скворешник передо мной, как из-под земли, выросла Катюша Дроссельмайер, эксперт-химик. Взор ее пылал безумием:

— Ты мразь, ничтожество! — зашипела она нечеловеческим голосом. — Так вот на кого ты меня променял! На эту тварь, на эту дылду из библиотеки! Не подходи ко мне, не попадайся мне на глаза! — и унеслась прочь.

Я печально проводил взглядом ее квадратное занудство. Боже, храни нас от людей, которые считают, что все им что-то должны, и по этой причине кладут жизнь на отстаивание своих прав — другими словами, на бесконечный многолетний скандал, в который, как пар в гудок, вылетает весь темперамент. Для темперамента, как я понимаю, есть другие применения.


* * *

— Полина, значит, накопала… — проворчал Старик. — Что же получается? Этот Пономарев приходит к тебе домой, зачерпывает, скажем, ложку сахара, уносит ее куда-то за тридевять земель, что-то там включает, и у тебя всю сахарницу разносит в куски? Это и есть параметрический резонанс? Игорь, подожди, сейчас я дам тебе слово.

— Параметрический или парамагнитный, это еще надо уточнить. Но тут все дело в этом самом информационном поле, которое он якобы бы открыл. Любая часть целого сохраняет связь с информационной матрицей, независимо от расстояния. Пономарев сжигал горсть пороха, а за сто километров взрывалась вся бочка. Правда, описания каких-либо электрических ухищрений отсутствуют, но так всё совпадает один в один — засверливается, уносит стружки, засыпает их в свой прибор, плавит, или просто включает ток — и на другом конце Москвы все вдребезги. И ни концов, ни начал. Смотрите. Кто-то получил доступ к пономаревским рукописям. Ну, где-то просто наткнулся. Человек, видимо, неглупый, образованный, скорее всего, физик. Сообразил, какая бомба у него в руках, и решил попробовать, что получится. Получилось. И давай крушить — понимает, что поймать-то невозможно.

Старик недовольно посмотрел в окно.

— Что дальше было с Пономаревым?

— Тут все смутно. Лабораторию его закрыли, в тридцать восьмом арестовали, в сорок первом, перед самой войной, выпустили, сослали, в сорок седьмом посадили снова, и дальше след теряется. В Питере у него оставалась сестра, но с ней тоже неясно. Это, Георгий Глебыч, надо рыться в архивах.

— Ладно. — Старик повернулся к Игорьку, — Ну, наука, что скажешь?

— Бред, — покачал головой великий ученый Ивлев, — сказки. И сказки безграмотные. Параметрический резонанс — явление в физике давно известное. Классический пример: качаешься на качелях, приседаешь и выпрямляешься, вот тебе и параметрический резонанс. Никакую печь, никакую сахарницу так не взорвешь. Информационное поле? Это из области мистики, это не по нашей части. Вообще подобные чудеса проделывал Николай Тесла и русский физик Филиппов — тоже все таинственно, но речь шла чисто о передаче энергии на расстояние — по крайней мере, можно хоть что-то предполагать. А так… Закона сохранения энергии пока никто не отменял. Впрочем, надо бы узнать, не было ли в те дни каких-нибудь природных аномалий, не скакало ли напряжение… такую прорву из пальца не высосешь…

Я плотоядно улыбнулся Игорьку.

— Значит, сказка и бред. Ладно, спустимся на почву грубой реальности. В настоящее время в Москве работает группа академика Деркача, которая применяет идеи Пономарева и занимается лечением при помощи того самого информационного поля. У них есть официальный государственный патент на эту, как выражается господин Ивлев, мистику. На Московском заводе радиодеталей выпускается прибор — вполне материальный, из железа, со всякими вольтметрами и амперметрами, — который создает это самое поле и воздействует, например, на диабет. Имеются заключения вполне серьезных людей и даже медали выставок, в том числе за рубежом. А это значит, что есть живой, достаточно авторитетный человек, которому можно задать некоторые вопросы.

— Так, — сказал Старик, заметно помрачнев, — Игорь, расскажи-ка теперь ты.

— Ну, — начал Игорек, — знаем мы немного. Прокуратура когда-то все списала на несчастный случай, дело закрыли… занимался всем Шаховской, а он писатель еще тот, и наплел Бог знает чего. А мы пока исходим из версии нашего друга Володи.

Первая фигура — господин Гурский, муж архитекторши, человек несомненно случайный. С его предшественниками чуть поинтереснее, но тоже очень и очень кисло. Дело в том, что жертвы микроволновок, Каменцев и Логвинов, оба сорока шести лет, оказывается, были знакомы, и не просто знакомы, а были школьными друзьями — правда, в последнее время встречались редко. Каменцев — финансовый чиновник из Академии Наук, распределитель бюджетов и грантов, между прочим, сын того самого Каменцева, министра… Логвинов — один из директоров очень приличной компьютерной фирмы, довольно долго жил на Украине, правда, еще в доперестроечные времена, это надо уточнять… Оба — люди весьма и весьма обеспеченные, по работе никак не соприкасались, школьная дружба, как я понял из бесед с женами, то есть со вдовами, давно увяла…Трудность в том, что проверить гипотезу моего коллеги Синельникова будет очень непросто, и не потому, что дело запущено, а потому, что оба персонажа держали, как говорилось в старину, «открытые дома» — гости, знакомые, вечера и все такое, минимальный список подозреваемых — человек двадцать — двадцать пять, а по-хорошему — так и вдвое больше, это работы до зимы.

— Хорошо, а мотив?

— Есть и мотив. Примерно два года назад оба друга стали учредителями акционерного общества «Магма». Вы сейчас упадете. Эта самая «Магма» — осколок нашего с вами недоброй памяти «Радонежа» и, следовательно, господа Логвинов и Каменцев — наследники не кого иного, как Бешеного Майка. Вот уж действительно мир тесен — большую память оставили по себе отцы-протопопы. Ну, самого Майка наши компаньоны, естественно, в глаза не видали, но рекомендация убийственная.

— Что-то я не помню в «Радонеже» никакой «Магмы».

— «Магма», Георгий Глебыч, это бывший «Агат». Как вы помните, все эти питомцы Майкова гнезда плохо кончили — приказала долго жить и «Магма». Завозили они какие-то немецкие моющие средства, что-то там не срослось, и через полгода прогорели вчистую, оставив долгов тысяч на сто с лишним баков. Ни о судах, ни о разборках ничего не известно, но сильно обиженные остались. Кстати, после этой истории дружба домами у наших подопечных окончательно сошла на нет.

По ним пока все. Фигура четвертая — Минашин Василий Георгиевич — муфельная печь на Красноказарменной — вообще ни с какого боку. Пенсионер, инвалид, последние двадцать лет нигде не работал, дел с предыдущими фигурантами не имел. Жил у сестры в Химках, квартиру на Красноказарменной сдавал, но в Москве бывал регулярно — штука в том, что у него там был еще гараж, место довольно любопытное. Этот Минашин — известнейшая личность в мире любителей раритетных автомобилей. Знаете, есть такие мастера, которые восстанавливают редкие старые модели, устраивают парады… Так вот среди них Минашин слыл кудесником — говорят, мог достать что угодно, а если и не достать, то сам сделать так, что никакая экспертиза не отличит. Впрочем, слава эта была у него скверная, все в один голос утверждают, что при всем том старичок капризный, злопамятный и страшный сквалыга, знал себе цену и что у него — это мне трое подряд сказали — зимой снега не выпросишь. Перессорился со всеми, с кем только мог. Впрочем, это не главное, а главное то, что связать этих людей вместе никак не получается.

— Очень даже получается. — Старик нахмурился еще больше. Он сидел, положив перед собой на стол здоровенные ручищи, и его рокочущий баритон без труда истекал из зазубренных связок — было ясно, что он не на шутку встревожен и сейчас со всей витиеватостью образца пятьдесят шестого года начнет нам доказывать, что опыт и вправду выше знания. — Хочу вам напомнить, Игорь Вячеславович, — полностью выговаривать отчество Игорька, похоже, доставляло Старику некое мазохистское наслаждение, — что согласно нашей рабочей версии убийство гражданина Гурского, последнее по времени — явно заказное. Если предположить, что убийца — это действительно физик с извращенной психикой, то мотив очень даже понятен. Три предыдущие убийства — бессмысленные на первый взгляд — это эксперимент, проба пера. Все три дома, где произошли преступления, объединяет одно — это, по сути, проходные дворы. Гараж, где толкутся автолюбители, много случайных людей, компании, куда приходят друзья друзей, которых никто потом не вспомнит. Преступник познакомился с одним из приятелей, тот познакомил его с другим, он мелькнул там, мелькнул здесь — и отвалил. Знали его — и то не очень — только сами хозяева, но они теперь ничего не расскажут. Историю с «Магмой», конечно, придется промерить, но это, боюсь, ложный след. Типаж у нас в этот раз замысловатый.

— Так почему бы ему, в таком случае, не взорвать какой-нибудь бомжатник? — возразил Игорь. — Эффект тот же, и хлопот никаких.

— Физику в бомжатник лезть не с руки… но дело, думаю, не в этом. Скорее всего, что-то он кому-то доказывал, и место искал повиднее, посерьезнее…

Игорек с досадой толкнул по столу свою роскошную записную книжку.

— Георгий Глебыч, да почему же мы так сразу верим в эту страшную сказку про информационное поле и Соловья-разбойника?

— Игорь, — баритон сразу прибавил оборотов, — я больше всех буду рад, если выяснится, что мы ошиблись. Был бы верующим, пошел бы свечу в церкви поставил. А если не ошиблись? Вдруг существует такая сверхъестественная штука? В чьих руках окажется оружие эдакой мощности? Не проследишь, не докажешь? Никаких других объяснений у нас нет. В прошлый раз мы не поверили Володе — точнее, поверили слишком поздно — и где в итоге оказались? Короче. Надо идти к Деркачу. Придется рискнуть и рассказать ему все как есть. Боюсь, времени у нас мало, не зря Папа к Владимиру подскакивал, что-то они там учуяли… и фээсбэшников тоже подпускать к этому не хочу.

Дальше. У меня тоже есть кое-какие новости. По «матрешкам». В Дмитрове нашли очередной генератор и, видимо, наш. Поэтому приказ будет такой: завтра с ранья мы с Игорем уезжаем в Дмитров. Володя, ты оправляешься в контору к твоему Деркачу; слухачей засылаем только на один день, сам посиди с ними, послушай, и давай.

— Георгий Глебыч, к Деркачу лучше бы Игоря. Я в этой физике мало смыслю.

— Нет. Если все пройдет удачно… а, черт, какая уж тут удача… словом, если реальность угрозы подтвердится, Игоря будем внедрять. Поэтому лучше, чтобы его там до поры никто не видел. Попробуй разобраться сам, нюх у тебя афганский, что-нибудь да заметишь. На сегодня все. Да, Игорь, узнай у Дегунина насчет машины.

Игорек, по своей врожденной интеллигентности, вслух, разумеется, ничего не сказал, но упрек в его глазах был ясен и очевиден.

«Володя, — говорил этот молчаливый упрек, — конечно, ты всем нам тогда спас жизнь и рассудок, когда все мы лежали как бревна И ждали неминуемой погибели. Конечно, проклятый телепат дурманил головы и просто кипятил людям мозги прямо в черепе, и каюк бы отделу и Управлению, одну твою чугунную башку его окаянные чары почему-то не взяли, недаром тебе жали руку и благодарили на высшем уровне, но все же одобрить твой поступок я никак не могу. Раз уж ты сохранил рассудок, зачем было всаживать ему пулю в лоб? Раз уж ты такой крутой ганфайтер, неужели нельзя было выбрать какой-то менее жизненно важный орган? Я еще готов допустить, что многие уважаемые люди, придя в чужое незнакомое учреждение, влезают с ногами на стол директора, а потом падают с этого стола, но мало кто при этом еще умудряется еще и пальнуть, не долетев до казенного ковролина. И с какой это радости тебе пришла охота стрелять из какого-то расшлепанного вохровского нагана с царскими орлами? Монархические настроения, безусловно, похвальны, но не в рабочее время! Где был твой прекрасный современный «вальтер», который тебе пробивали с такими трудами? Прежде чем затевать пальбу из положения «в воздухе вверх ногами», стоило подумать о своих товарищах, которым, кляня твою меткость, придется рыскать ПО Москве и области, чтобы выяснить, а не было ли у колдуна сообщников и вдохновителей. Почему ты не выбрал коленную чашечку? Ты раскатал мозги единственному свидетелю, и теперь фээсбэшники издеваются над нами и срывают с нас последние покровы достоинства. Поблагодарить тебя поблагодарили, но от дела отстранили, и совершенно справедливо — кто в силах угадать, какое еще коленце тебе вздумается выкинуть в следующий раз? Какого фигуранта продырявить? Многие придерживаются мнения, что па просторах Гиндукуша у тебя сорвало крышу — почему, когда вся порядочная публика расселась на бронетранспортеры и уехала домой через Пяндж, ты застрял в этих чертовых горах в компании таких же разгильдяев и столько лет околачивался неизвестно зачем в Кандагаре и Пешаваре, вступая в контакты с разными двусмысленными личностями исламского толка? Все ГРУ и Министерство Обороны до сих пор в недоумении…»

Что же, ладно, отныне буду поступать, как сказал поэт; не оскорблю своей судьбы стрельбой печальной и напрасной.


* * *

— Володя, — сказала Полина, — у тебя нет ботинок. Нельзя от зимы до зимы ходить в одних кроссовках. А сандалии? Володя, это же пляжная обувь, и потом, извини, но тебе уже не восемнадцать лет, ты взрослый, солидный мужчина. В общем, завтра вечером идем в «Честер» на Профсоюзной.

Я слабо застонал.


* * *

Так и хочется начать со слов: «Академик Деркач, вздорный старый козел лет семидесяти…» Но нет, воздержусь, скажем иначе: хотите верьте, хотите нет — в такое не вдруг поверишь — но белорусского академика Деркача звали Ставр Годинович. Я почувствовал, что погружаюсь в сказку все глубже и глубже. Минский кудесник и впрямь смахивал на жреца-друида. Если считать ото лба, то голова его была наполовину зеркально лысой, а вот дальше, начиная с темени, вставал веер грязно-белых волос — словно распущенный хвост потрепанного седого павлина или восход солнца, неумело, но старательно намалеванный первоклассником. При этом косматые брови адепта пономаревской школы оставались угольно-черными. После того, как он не то в десятый, не то в двенадцатый раз, нимало не сдерживая злости пополам с отвращением, сказал мне: «К нашей работе это не имеет отношения», я решил сменить стиль.

— Хорошо, Ставр Годинович (Тьфу ты, почти Днепр Славутич!), поставим вопрос иначе. С вашей точки зрения, то есть с точки зрения теории информационного поля, такая вещь вообще возможна?

Он смолк и на некоторое время задумался. Потом, неожиданно демонстрируя объективность мышления, произнес:

— Да. Возможно… С этого момента я стал его немного понимать. За долгие годы столько разных дураков всех рангов мешали ему делать дело, которое он считал Нужным, что бездарно отнимающий время бестолковый мент с бредовыми подозрениями выглядел просто досадной мелочью. Тут же наш борец за идею и показал характер, взвизгнув в конце фразы:

— …но никаких подсадных наседок я у себя не потерплю!

На своем веку я повидал немало бед, выросших из упрямства и дури начальственных патриархов, и тоже начал потихоньку накаляться.

— Ставр Годинович, боюсь, вы плохо представляете себе ситуацию. Если мы сейчас не разберемся с этой историей, сюда пожалует ФСБ, и они будут разговаривать по-другому. Вся ваша группа, включая ту девушку, которую я видел в приемной, через сорок восемь часов окажется в северном Казахстане, под землей, в бетонном бункере, и там вам будет предоставлен полный простор для исследовательской деятельности… на неопределенный срок. И еда, не скрою, будет немного другая.

— У них сейчас на это денег нет, — с мрачной уверенностью возразил Деркач.

— На это найдут, уверяю вас.

— Не те времена!

— Времена всегда одинаковые. Хотите проверить? А наш сотрудник поработает у вас три недели, никому не помешает… и мы закроем дело. Если никого не найдем. Ставр Годинович, да будьте же благоразумны! Вы как-то уж очень сопротивляетесь сотрудничеству с органами. И не смотрите на меня так, не я затеял всю эту чертовщину.

Он посмотрел на меня уже с откровенной ненавистью, потом свирепо ткнул пальцем в кнопку громкой связи, там что-то мяукнуло, но не сработало, и академику пришлось говорить просто в трубку.

— Виктория. Кто из наших на месте? Саша? Пусть зайдет ко мне. Что? Да, конечно… Тогда зайди сама.

Практически мгновенно появилась стильная сложно стриженная пышечка в модных затененных очках. Ставр немедленно оттаял.

— Вика… Вот молодой человек… Заказчик. Интересуется прибором. Отведите его в контору, и пусть Саша ему все расскажет.

Я немного растерялся от этой новоявленной прыти, мои планы выглядели несколько иначе.

— Ставр Годинович, я, вобщем-то, мало что в этом смыслю…

— Ничего, вас просветят, а заодно узнаете дорогу… и можете мне ни о чем не напоминать! — снова фальцетом взвыл проклятый друид и погрузился в какие-то бумаги.


* * *

Когда-то это был заводской цех. Там, где разъезжал взад-вперед кран-балка, теперь соорудили галерею, по которой я и шел вслед за Викторией, резво скакавшей на своих рояльного вида ножках; на эту галерею открывались двери бесчисленных офисных пеналов, созданных по бессмертному рецепту общежития имени Бертольда Шварца — с той только разницей, что фанеру, лучший проводник звука, ныне сменил гипсокартон. Само цеховое пространство сверху как две капли воды походило на крысиный лабиринт из учебника по зоопсихологии: прямоугольная головоломка отсеков и закутков, заставленных разномастными коробками, разделенная центральным коридором.

Где-то после третьей двери я сообразил, что другим концом все эти пеналы выходят в соседний, точно такой же цех, и машинально прикинул, что в случае необходимости через такой вот проход-сквозняк сюда можно очень мило проникнуть, минуя все посты и двери. Вывески контор-арендаторов особым разнообразием не радовали — стандартные «монолиты», «градиенты» и «комплект-сервисы», с плюсами и без плюсов, среди них — какая-то одинокая «Альма». Мои клиенты тоже оригинальностью не блеснули, назвавшись «Парамед плюс».

Сидя у выступа балки в гипсокартонной кишке, залитой ненатуральным плазменным светом, и ожидая своего Вергилия, я успел выяснить для себя две вещи. Первая — внешность господина Машковского Ильи Михайловича, которого я, естественно, знал только по голосу, ветхого старичка, увязшего в дебрях программы 1-С, и второе — что мои друзья-друиды вовсе не ограничивались заработком на эксплуатации информационного поля. В каталоге с тусклыми картинками имелась, например, энергетическая табуретка, вливающая в человека бодрость, так сказать, с черного хода, такого же свойства стельки с проекцией египетской пирамиды, и еще немало занятных мелочей. Но гвоздем программы было, несомненно, воплощение идей Пономарева.

Тут и появился мой гид. Здоровенный дядька, явно мой ровесник, но выглядел намного старше — уж очень какой-то обрюзгший и обвисший. Но двигалась эта махина, отдадим ему должное, с удивительной легкостью и даже некоторой ломаной грацией. Пока он подходил к моему столу — спасибо длинной кишке, дала время — я успел основательно призадуматься.

Походка может много чего рассказать о человеке. Ну, например, много типов походки выражает самоутверждение. А у одной моей знакомой походка была извиняющаяся — она прямо-таки жалостно лепетала: «Вы уж простите, что я оскорбляю своим видом ваше зрение, мне и самой неловко, может, отнесетесь к моему существованию с юмором?»

Но тут картина открылась загадочная. С одной стороны — точно, неторопливая грация, сродни шагу бывшего танцора. С другой — сквозит некая опаска, или, скажем так, настороженность, словно в былые дни выступал этот танцор перед небывало свирепой публикой, которой только не угоди, и дождешься не только тухлых помидоров, а пожалуй, и побоев. Короче, это была походка отставного шута, а отставные шуты — мрачный народец.

Физиономия у гражданина Сахно оказалась совершенно лисьей — очень умного и старого, матерого лиса, которому на этом свете все давным-давно осточертело. Одутловатость и отечность его вблизи были еще заметнее, глаза под набрякшими подбровъями (не знаю, есть ли такое слово) были как щелочки, я даже не смог разобрать, какого они цвета, казались какими-то пепельными. Не знаю, как можно смотреть при таком постоянном прищуре, но ему это удавалось прекрасно.

— Добрый день, я Александр, — сказал он, улыбаясь с необычайным радушием. — А вы и есть наш интересант? Извините, ради Бога за заминку, у нас сегодня нашествие гуннов.

Речь была самая незатейливая, но заключенную в ней силу я ощутил сразу. Никогда прежде мне не доводилось встречать человека такого всесокрушающего, бронебойного обаяния. Этого словами не передашь. Мой собеседник был и дружелюбным, и открытым, и внимательным, и с очаровательной лукавинкой, и с сочувствием… черт знает, что такое, не обаяние, а танк «Тигр» весом в шестьдесят тонн с восьмидесяти восьми миллиметровой пушкой и тоннельным картером. Он утюжил меня, как панфиловца в окопе, но моя закаленная и перекаленная психика устояла. Я не поддался. Да-с. Я дрался с панцерваффе.

— Так если не секрет, — светясь лаской, спрашивал Сахно, — из какой вы фирмы? Какая ваша специфика? Как вы понимаете, это вопрос не праздный.

— ВНИХФИ, экспедиция, — не моргнув глазом, отвечал я. — Нам бы что-нибудь покомпактнее.

— Ага. Ага. Тогда откройте еще одну тайну — какими путями прознали про наше скромное заведение?

— Тайна простая — рассказал Игорь Герасимов из Фармакомитета.

Тут глаза-щелочки вдруг приоткрылись, как говорится, до пределов, отпущенных природой, и Александр Сахно взглянул на меня в упор так, что мне померещилось, будто воскрес Афраний. Удивление было нарочито-наигранное, но по сути вполне ясное — этот лисий нос мне не удалось провести, хотя и врал я вдохновенно, и вещи называл вполне реальные, и все же хитрец раскусил обман, зачем-то дав мне это понять.

Плох тот следователь, который смутится, когда его поймали на вранье. Впрочем, Сахно меня за руку не схватил, легенда у меня железная, и никаким мистическим прозрениям я поддаваться не собирался, а посему сделал невинные глаза и тоже уставился на него с максимальным дружелюбием. Он тут же этот маневр оценил, встал и предложил незамедлительно ознакомиться с их хозяйством, все так же приветливо добавив:

— Да оставьте куртку здесь, в цеху страшная духотища.

Я последовал совету и зашагал вслед за своим не в меру проницательным собеседником — уже первые две минуты разговора меня изрядно утомили и довели до предчувствия головной боли. Завернув за угол последнего пенала, я поздравил себя с правильной догадкой — окошко с частым переплетом и мелкими стеклами, по диагонали заросшими ржавой грязью, открывало следующий лоскут заводской территории, в самом деле выглядывая прямо в соседний цех — там тоже были сложены какие-то коробки и в распахнутых воротах разворачивался автопогрузчик с надписью «Комацу» на желтом заду.

Мы спустились по крутой лестнице, сваренной из профнастила с полусъеденной подметками чечевичной «елочкой», и почти уже вошли в стандартную гипсокартонную клетушку, как мой провожатый заметил проходившего невдалеке работягу в страшенного вида комбинезоне. Спешно покинув меня, он о чем-то заговорил с этим парнем — немилосердно гудела и дребезжала вентиляция, и я разобрал только одно слово — «уехал» — и небрежную отмашку пролетарской руки. Сахно вернулся и со всплеском умоляюще сложил руки на груди.

— Уж ради бога, еще одну минуту, ну такой сегодня день, — и умчался почти бегом.

Появившись действительно очень скоро, он усадил меня в тесной скважине со стенами, сложенными из видавших виды потенциостатов, и поставил на стол нечто, чрезвычайно похожее на видеоплейер эпохи незабвенного ВМ-12, а рядом водрузил кофр, набитый какими-то крохотными пузырьками.

— Это лекарства, — ответил Сахно на мой безмолвный вопрос, — точнее сказать, лекарственные образцы. Все предметы на свете обладают информационным полем, в том числе и лечебные препараты. Значит, давайте повторю, потому что здесь обычно бывает путаница. Не энергетическим полем, не биополем, а именно информационным. Это, что называется, медицинский факт. Мы вставляем образец вот в это гнездо, и прибор переносит параметры информационного поля сюда…

Тут он выдвинул из своего аппарата нечто наподобие дисковода, и вынул, и покрутил перед моим носом какой-то миниатюрной электронной фитюлькой.

— Это, вобщем-то, флэшка. Мы называем ее сэмпл-чип. Не очень правильно, но мы уж так привыкли. Собственно, считывание информационного поля и переписывание на такой вот сэмпл-чип и есть наше ноу-хау. Дальше уже все стандартно. Чип вставляется в прибор, и тот генерирует поле… всевозможные частотные модуляции и прочее. Существует — я вам покажу — целый набор переходников и насадок, чтобы подвести поле и к отдельному органу, и к части органа, и ко всему организму, и… вообще, как угодно.

— И каков результат?

— Результат потрясающий. Представьте себе, воздействие информационного поля препарата оказалось намного, в разы, эффективнее действия самих препаратов, действия, что называется, вживую. Тут есть еще много неясного, и проблемы, и всякие шероховатости, но смотрите. Исчезает необходимость в лекформах — никакого тебе крахмала, наполнителей, полное отсутствие производственного цикла. Это раз. Дозировка необычайной точности — это вам не пол-таблетки. Доставка точно к месту воздействия — метаболиты по кровотоку — где надо, где не надо — не летают. Совершенно уникальное свойство — резистентности к нашей установке не возникает — кстати, о Фармакомитете, мы во много раз продлеваем жизнь препаратов. Дальше, один такой прибор — это целая аптека, свыше десяти тысяч наименований, с минимальным расходом. Сами понимаете, что это значит для какой-нибудь районной больницы. Еще — токсичность. Вы лучше меня знаете — одна часть молекулы лечит, вторая в это время калечит. Мы от этого избавились, никакого периода полувыведения, биодоступности, вообще никакой фармакинетики. Короче, тут можно много рассказывать…

Я слушал, и мне становилось не по себе. Одно дело — подозревать и догадываться, другое — самому воочию убедиться в существовании этой дьявольской техники. Пришлось с деловым видом задавать разные дурацкие вопросы — про жесткий диск, про аккумуляторную подпитку и всякое такое, чтобы не молчать и избежать главной темы: а насколько эта механика дальнобойна и только ли лекарства в нее можно зарядить?

Покинув друидский замок чудес, я миновал стеклянную проходную с покореженным турникетом, железные ворота, на столбе которых росла у электромотора трогательная березка, и отбыл восвояси. Скудная московская природа грустно готовилась отдаться неприветливым объятиям ноября. На душе у меня было муторно, что-то неясное скребло и посасывало, словно у легендарного прокурора, прочитавшего доклад про несгораемые штаны господина Каммерера. Все увиденное мне очень и очень не понравилось, надо было решать, что же докладывать начальству, но вместо решимости и каких-то дельных соображений у меня в голове царила странная тоскливая растерянность.

Я брел, сунув руки в карманы старой куртки, присланной нам монгольскими товарищами, которые, судя по всему, полагали все мужское население России богатырями косой сажени в плечах и нуждающихся в монументальных одеяниях из толстенной бычьей шкуры. Впрочем, надо отдать должное — внутри этого кожаного шкафа было очень уютно до самой зимы и не жарко до самого лета. К тому же монгольский короб совершенно не поддавался натиску времени, что избавляло от необходимости ломать голову над сменой гардероба. По давней скверной привычке в минуты сомнений я принимался скручивать в продранном кармане лохмотья продранной же подкладки и одновременно мять внушительной толщины застроченный валик края куртки. Вероятно, так в раздумье перебирают четки. Но в этот раз ничего не получалось. Пальцы не находили знакомых, замученных бесконечным кручением косиц. В кармане творилось что-то непостижимое. Я остановился как вкопанный. Осторожно распустил «молнию» и задрал полу.

Держите меня одиннадцать мужиков. Многострадальная бахрома, жертва моих дурных замашек, была примерно наполовину аккуратно срезана. Это значило, что на сей раз наш искусник обошелся без дрели. Что же, я пришел в правильное место.

— Господи, — сказал я. — Не подумай, что я ропщу. Я ценю, спасибо тебе большое, но нельзя ли, чтобы мое везение выглядело как-то попроще, поуютнее, почеловечнее? Если нет, то нет, что ж, ладно, тебе виднее.


* * *

— Володя, — сказала Полина, — для этих батарей даже нечего и решетки заказывать, этих чугунных уродов надо просто менять. Поставим итальянские, у них гарантия двадцать лет, и надо спешить — через неделю затопят, и все станет намного сложней. Давай в среду выберемся на строительную выставку.

Я слабо застонал.


* * *

— Камера не проблема, камеру я тебе поставлю где угодно. Но куда твой кожан вешать? — сказал мне Гамлет. Есть на земле края, где Офелии, Джульетты и Дездемоны встречаются в количествах, превышающих всякое разумение. Там бывают даже Отелло, а уж про Генрихов и Ричардов и говорить нечего. Не знаю, почему Шекспир все еще не почетный гражданин города Еревана? Вероятно, потому что мало надежды на его приезд и восточный пир по такому случаю.

Впрочем, Гамлет Вартанович Мцхеян, заместитель начальника отдела технической экспертизы, с рождения был российским гражданином, на языке предков знал от силы дюжину слов и внешность имел даже не то что стопроцентно славянскую, а скорее, даже угро-финскую. Он с сомнением уставился на произведение чингисхановских кожемяк.

— Разве что в стендовую.

— С глузду ты съехал, Вартаныч, — возразила Баба Даша, хозяйка пуле-гильзотеки и обладательница великолепного прокуренного баса, продукта многолетнего бессменного воздействия не то «Беломора», не то еще чего-то, не менее термоядерного. — Я ж там работаю, у меня туда люди приходят. А если Вовка не врет, эта хреновина не сегодня-завтра взорвется.

— Точно пока не известно, что с ней случится, — заметил я.

— Тем более, — прогудела Баба Даша. — Вешай в автоклавную, там стул есть железный и бетон кругом.

Гамлет сделал ртом движение, словно собрался закусить несуществующие усы.

— Ладно, повесим в автоклавную, в аппендикс, дверь стальная, а камер даже две. Владимир, с тебя две бумаги — одна от начальства на разворот телеметрии, вторую нарисуешь и наклеишь сам — мол, опасно, не входить, и череп там, или смерть с косой — для наглядности.

— Спасибо, граждане эксперты, — сказал я. — Век не забуду вашей доброты. Подскажите уж тогда еще одно. Где достать еще одну такую куртку? Преступник-то должен думать, что она на мне, иначе и огород городить не стоило.

Баба Даша разразилась мефистофельским смехом.

— Чего там думать, у Митрича такая же. Они с Богуном не разлей вода, дружки закадычные, два архаровца… Звони, он тебе еще старые сапоги заодно отдаст, барахольщик известный…


* * *

— Дарю, черт с тобой, — сказал Митрич. — Мне что, мне уж деревянную куртку пора заказывать… А знаешь, чья она? Унгуряну, его в ней и взяли. Неисповедимыми путями ко мне попала, и надо же, вон когда пригодилась…

Куртка действительно была совершенно неотличима, размер тот же — «Добрыня Никитич и лошадь», но оба кармана целы, что открывало передо мной серьезные медитативные перспективы. Что же, спасибо и тебе, молдавский аферист Ион Унгуряну, более известный по бандитской кличке Гиду… — Ты бронежилетом-то того, не пренебрегай, — посоветовал Митрич. — Прах его знает, как он там свою музыку наладил, может, вся одежа из этой партии одновременно сыграет…


* * *

Мудрецы Востока и Запада сходятся в отношении двух вещей. Первая: в просторных помещениях мысли рассеиваются, в тесных — концентрируются. Вторая: текущая вода способна приносить идеи и решения. Ввиду всего этого идеальным местом для размышлений является туалет. И точно, пока я выписывал модернистские узоры по сигаретному пеплу (возможно, во мне погиб художник), ералаш в голове начал понемногу укладываться в систему.

Алиби нет ни у кого. Сам академик Деркач мог за милую душу прокрасться следом за мной, или приказать пышке Виктории воспользоваться ножницами из канцелярского набора. Дедушка Илья Машковский свободно мог на минуту оторваться от компьютера, два шага — и дело сделано. Наконец, хитроумный гражданин Сахно отлучался как раз настолько, чтобы спокойно вернуться в контору, произвести резекцию и далее без помех читать мне лекцию. Кого-то я мог и просто не заметить.

Возможен и вариант «бродяги», прославленный родоначальником жанра сэром Артуром Конан Дойлем, а также ныне основательно подзабытым писателем Шишковым. Убийца не входит в круг подозреваемых, он словно бы невидим, но постоянно находится рядом, и вот, случайно, или не совсем случайно проходя мимо, наносит удар. Возможно, знаток убойной силы информационного поля человек достаточно посторонний, но зорко следящий за ходом событий и вовремя сообразивший, что пора вмешаться.

Допускаю версию уж и вовсе фантастическую. Все произошедшее есть не что иное, как грандиозная мистификация, задуманная для выколачивания денег из напуганного государства. Бывало и такое.

Но давайте пока держаться какой-то одной линии. Я вернулся за компьютер. Итак, Александр Сахно. Что мы успели нарыть? Да почти ничего. Сорок шесть лет, физфак, кандидатская, с докторской какая-то заваруха, дело ясное, творческая натура; четыре авторских свидетельства, от института остались только вывеска и уборщица — это мы проходили, это нам Игорек в подробностях рассказывал, всюду единообразие — работал, уволился, работал, уволился, и вот уже Деркач. А где жены и разводы? Да, есть, однокурсница, жена, развод, все как надо. И что? Ничего.

Но внутри по-прежнему скребло и сосало, да что же такое… Вот — сорок шесть лет. Сорок шесть, сорок шесть…

Минуту. Где наши убитые? Петр Логвинов — сорок шесть лет. Мой тезка Каменцев — сорок шесть лет. Это что же такое?

Но ведь не было у них одноклассника Саши Сахно, это Игорек успел выяснить еще до отъезда. Так, какую школу заканчивал Сахно? Неизвестно, плевали все на школу, жизнь начинается с института… Нет, вот она… ничего общего, физмат, спецкласс, рядом не стояли. Просто ровесники?

Я подошел к окну с решеткой, за которым заляпанный краской стальной уголок обхватывал край проема на случай, если здание Управления надумает упасть. Наши в Дмитрове, наверное, клянут меня последними словами… Кажется, в балете «Золушка» какой-то не то гном, не то черт потрясает перед будущей принцессой числом «12» — дескать, помни, на каких тыквах и бобах очутишься после полуночи… Точно так же и передо мной кто-то невидимый тряс цифрами «46». Эдак и свихнуться недолго, ладно, попытаем счастья.


* * *

По моим расчетам, интерьер учительской обошелся примерно в те же деньги, что и компьютерный класс для какой-нибудь сельской школы. Или, скажем, пара лингафонных кабинетов. В былые дни всякие «Компрессоры» и «Красные розы» почему-то любили дарить школам лингафонные кабинеты. Теперь эта мода повывелась. Инна Леонидовна, преподавательница английского, оказалась чрезвычайно милой дамой почтенного, но совершенно неопределимого возраста, химически чистая блондинка, во внушительных очках, какие ныне можно увидеть только в картинах Феллини. А из-под этих очков поднимался удивительный снежно-белый нос, похожий на копыто маленькой, очень изящной лошадки — непарнокопытный нос, подумалось мне сразу, и дальше, во время всего разговора, эти слова назойливо вертелись у меня в голове, я никак не мог от них отделаться; может, в незапамятные времена она себе сделала пластическую операцию? Проклятые ассоциации; впрочем, данная деталь Инну ничуть не портила.

При упоминании покойных Каменцева и Логвинова она искренне прослезилась, слазив платочком под феллиневские очки: «Вы представляете, ведь они все были у меня буквально накануне!», потом она сообразила, кто перед ней, слезы мгновенно высохли, а взгляд стал испуганным:

— Володя, вы что же, считаете, что это не был несчастный случай? Я уставился в сторону, чтобы отвлечься от злополучного носа.

— Инна Леонидовна, все произошло при не очень понятных обстоятельствах. Мы хотим разобраться. Скажите, сохранились школьные фотографии их класса?

На свет божий явился увесистый выпускной альбом в дорогущем переплете. В хорошей школе учились мальчики Петя и Володя. А вот и они — 10-й «Б» стоит в три ряда на трибунах школьного стадиона, внизу учителя. Безвременно засохшую девушку с неизгладимой печатью старой девы бесспорно определяю как химичку, раскормленный самодовольный бугай естественно, историк, проводник руководящей роли; одервенелый солдафон, само собой, военрук, насчет прочих затрудняюсь. Ребята узнаваемы сразу, есть такой тип лиц, черты которых, несмотря на все возрастные прибыли и убыли, сохраняют юношеский рисунок до глубокой старости. Но того, кого я искал, на снимке не было.

— Вот они в пятом классе, видите, какие смешные, — всхлипнула Инна. Но меня больше интересовал девятый, когда 10-й «Б» еще назывался

9-й «А». Нет, нет, нет, нет… Вот. Великие боги Олимпа, бессмертные духи Петровки… Вот он, будущий хитрый лис, юный и прекрасный лисенок с развеселым глумливым взглядом и копной непокорных кудрей… Похолодевшей рукой я развернул альбом к Инне:

— Кто это?

— Это Саша Пономарев, наш изобретатель… Он в десятом перешел в математическую спецшколу, на Волхонке… стал физиком…

Что-то такое, видимо, произошло с моей физиономией, потому что Инна Леонидовна смотрела на меня уже не с испугом, а с откровенным ужасом. Я собрался с силами и проглотил загустевшую слюну.

— А фамилию… когда он сменил?

Инна растерянно подняла глаза к потолку.

— Ну да, он взял фамилию отчима… Не помню… По-моему, когда они забегали ко мне на первом курсе, он уже был Сахно…

Благослови, Боже, учителей и учительскую память.

— Он родственник физика Пономарева? Из Петербурга?

— Дед был ученым… Его, кажется, расстреляли…

Я немного пришел в себя и для верности прижал альбом к животу.

— Инна Леонидовна, за что же ваш Пономарев так не любил Каменцева и Логвинова?

Инна впилась в меня диким взглядом и прошептала:

— Не может быть… Невозможно… Я только вздохнул.

— Все возможно. Они ссорились в школе, враждовали?

— Ну… у них было соперничество…

— А потом? Были какие-то совместные дела? Может быть, как-то связанные с девушками?

Она энергично затрясла головой.

— Если что-то и было, мне об этом ничего не известно. Нет, Володя, я не верю. Не верю, и все. Это какая-то чепуха. И вообще, никто из ребят не способен…

— Подождите, Инна Леонидовна. Еще вопрос. Такое имя — Минашин Василий Георгиевич — вам о чем-нибудь говорит?

Она снова искренне задумалась, наморщив лоб. Инна была искренним человеком, редкое качество в наше время, вот что влекло к ней бывших учеников спустя столько лет после школы… Хотел бы я знать, как к ней относится теперешняя молодежь.

— Ну как же, — вдруг сказала Инна. — Конечно, говорит. Он работал у нас учителем труда. Правда, недолго. Уехал куда-то.

Еще классики заметили, что человеческая способность удивляться имеет конкретные пределы, которые вполне реально перешагнуть.

— Хорошо, последний вопрос, на всякий случай. Гурский Станислав Сергеевич.

Нет, о таком она не слышала. Загадочная стрелка в сторону Папы оставалась.

— Значит, так, Инна Леонидовна. О нашем разговоре попрошу вас никому не рассказывать. Более того, если кто-то придет, или позвонит, или даже назовет мое имя, хотя бы даже сам Пономарев, воздержитесь, пожалуйста, от каких-либо обсуждений. Это мой телефон на всякий случай. И еще…

По-прежнему держа в руках альбом, словно боясь расстаться с ним, я опять уставился на фотографию.

— Была у Пономарева подружка? Девочка, с которой у него были… ну, хорошие отношения?

Инна снова взглянула на меня со страхом. Потрясающий нос давно перестал отличаться по цвету от остального лица.

— Была.


* * *

— Володя, — сказала Полина, — я понимаю, тебе дороги это балконное окно и дверь, ты вложил в них много труда, но с таким позором жить нельзя. Скоро зима, а это прямо какая-то разруха в годы гражданской войны. Во вторник пойдем заказывать пластиковое окно, надо спешить, пока скидки и профиль еще родной немецкий, а не лицензионный.

Я слабо застонал.


* * *

— Но в чем его логика? — спросил Игорек. — Он что, не понимал, что ты можешь заметить эту его обрезку, что мы все равно вычислим и школу, и фамилию? Или он маньяк, душевнобольной, который и знать ничего не хочет?

— Да никакой он не больной и все прекрасно понимает, — ответил я. — По-моему, он что-то задумал. Вообще тип какой-то трагический.

— Все это вздор, — оборвал наши излияния Старик. — Володя, извини, но ты меня разочаровал. Свое знаменитое вдохновение ты потратил на рутинное милицейское расследование. Даже если твоя затея с этой девушкой — Жанна ее зовут, да? — если эта провокация и сработает, нам все равно нечего ему предъявить. Вы арестованы, потому что в подвале разорвало куртку нашего сотрудника? Сахно надо брать с поличным, и только так, надо было придумать какой-то ход с этим прибором, вот на что ты должен был употребить свои таланты, а не стращать по школам отличников народного образования.

— Георгий Глебыч, вы что же, считаете, что я не прав и вся версия насчет Сахно — ерунда?

— Да в том-то и беда, что ты, скорее всего, прав… Володя, у нас цейтнот, нам на пятки наступает ФСБ, а к ним подбирается ГРУ — разнюхали, слетаются… Нас тут даже прокуратура не защитит.

Старик покосился на Игорька, и я понял, что слышу продолжение какого-то недавнего спора. Граф Ивлев тут же взвился.

— Разрешите мне. Хотим мы того или нет, в наших руках судьба гениального открытия и гениального физика. Да, он воспользовался знаниями для сведения личных счетов, попытался ликвидировать воровского авторитета, но заметьте — не продал своего изобретения в Америку, не обогатился за этот счет — значит, в этом человеке жив патриотизм. Без сомнений, Сахно владеет записями Пономарева-старшего, это национальное достояние, поймите, мы стоим на пороге пересмотра самых фундаментальных понятий современной физики…

— Пересмотром понятий пусть занимается академик Деркач, — зарычал Старик. — А у нас свои заботы, Игорь Вячеславович. Пусть я худший патриот, чем Сахно, зато понимаю некоторые простые вещи. У нас нет ни малейших оснований его задержать, да и володина куртка пока что целехонька, а вот чекисты без всяких оснований уволокут твоего патриота куда ворон костей не заносил, и завтра все его секреты всплывут у американцев, а послезавтра эти же американцы решат, что нашу нефть они могут прекрасно добывать и без нас. И это еще в лучшем случае. А в худшем мы подарим какому-нибудь подонку такую власть, какая ему во сне не снилась, и во первых строках он избавится от нас с вами, уважаемый Игорь, потому что мы станем категорически не нужны во всероссийском масштабе. А дальше начнется такое, о чем лучше не думать и чего мы, на наше счастье, уже не увидим.

Игорек мрачно отвернулся.

— Все равно, я совершенно не согласен с таким приказом. Путь уж лучше огласка.

— Огласка чего? — ехидно поинтересовался Старик. Мне стало не по себе.

— Минуту, господа офицеры. Вы о чем? Какой приказ? Игорек взглянул на меня с тоской.

— Да такой. Тебя небось и пошлют, Терминатор хренов.


* * *

Жанна оказалась крохотным встрепанным воробышком уже известного возраста — скорее даже не воробышком, а ежиком, благодаря стоящим клином коротко стриженым волосам и острому курносому носику — ни дать, ни взять, персонаж мультфильма. У Полины из одной ноги можно было бы сделать двух таких. Задрав голову, подруга преступного физика смотрела на меня со смесью ужаса и восторга.

— Саша говорил, что вы придете, — восхищенно прошептала она.

— Он что, здесь? — аккуратные немецкие пупырышки «вальтеровской» рукоятки тут же вдавились мне в ладонь.

— Нет, — все с тем же энтузиазмом откликнулась Жанна.

— Ага, — я понял, что надо ковать железо, пока горячо. — Вот что, Жанна, позвольте, я войду, и поговорим.

Через прихожую, завешанную какими-то халатами и фотографиями, мимо навороченного, в шлангах и амортизаторах, рогатого спортивного велосипеда я энергично препроводил ее на кухню, причем моя ладонь заняла у нее примерно полспины.

— Жанна, — сказал я, усадив ее на табуретку — крошка-ежик переплела пальцы прижатых к груди рук, сжавшись и по-прежнему глядя на меня расширенными глазами, — Отвечайте мне прямо и немедленно — за что он убил Логвинова и Каменцева?

— А вы знаете, — закричала Жанна, но опять-таки шепотом, — какие это были мерзавцы? Как они над ним измывались?

— Ничего не знаю, — меня терзало скверное предчувствие и до сердечной тоски захотелось закурить. — Это связано с компанией «Магма»?

— Нет… то есть я об этом ничего не знаю, ни о какой «Магме». Они над ним издевались в школе. Травили его, как могли… настоящие фашисты.

Действительность заскользила из-под пальцев.

— Ну да, а учителя труда он убил за то, что тот заставил его делать ручку для совка.

— Этого я не застала, я тогда училась в другой школе. — Жанна даже вытянула шею в страстном желании убедить. — Но он как-то страшно унизил Сашу, заставил его убираться, Саша занимался у него в каком-то кружке, вырезал… я не помню… кажется, подводную лодку…

Я тяжело опустился на стул с красной подушечкой и бессмысленно уставился на облупленную раму окна. За окном ветер качал ветку тополя с тремя оставшимися почерневшими листьями. Истина имеет свой собственный, неповторимый аромат; ложь может выглядеть в двадцать раз убедительней, но такого аромата у нее нет, и здесь не ошибешься. Я понял, что ежик не врет и ничего не путает, и я на самом деле столкнулся с развязкой старинной школьной распри. Ко мне вдруг подступила невыносимая усталость, иметь дело с безумными — тяжкая работа.

— Мать вашу конем так нехорошо через семь гробов с присвистом! — заорал я. Все Светы стервы, все Жанны чокнутые, закон природы, ничего не поделаешь. — Вы были детьми, учились в школе тридцать лет назад, какого хрена? Да что бы там ни было, за это не убивают!

— Саша говорит, — патетически заявила Жанна, — что настоящая жизнь была именно тогда. Ну, и еще немного в студенческие годы, а дальше пошло уже сплошное корыстолюбие. Знаете, я тоже не понимаю этого странного напутствия: «Сегодня вы вступаете в жизнь…» А до этого что было? Смерть, что ли? — она выразительно пожала воробьиными плечиками.

— Что он за такой чертов Питер Пэн, — пробурчал я. — Вечно хочет оставаться ребенком? И народ при этом крошить?

Тут моя хозяйка поспешила сменить тему.

— Давайте я вас угощу чаем, — предложила она, вновь глядя на меня сияющими глазами. — У меня совершенно потрясающий цейлонский чай, представляете, настоящий, со Шри Ланки! Спорю, что вы такого даже не видели!

— Давайте, — согласился я. — И продолжим нашу изящную беседу. Кого еще он убил?

— Не знаю, — Жанна оглянулась на меня с прежним ужасом — невероятно, с какой скоростью менялись у нее настроения. — Кажется, еще этог парня… ну, который мучил его в армии. Скажите, что ему грозит? Что с ни могут сделать? Он ведь гениальный физик!

— Закон для всех одинаков. Вам не противно было во всем этом участвовать?

Она всхлипнула.

— Я и не участвовала. Он просто приходил и рассказывал. У него ведь никого нет…

— Ну хорошо, просто выслушивать все это? Она хлюпнула громче. Вышло внушительно.

— Я даже не помню, когда его не любила… Черт знает почему Жанна начала мне нравиться.

— Как по-вашему, его можно склонить к сотрудничеству? Жанна зачарованно устремила взор в какие-то выси.

— Он обречен, я это знаю… И он знает… Вы опоздали, ему уже никто не нужен.

Хваленый чай оказался зверски ароматизирован, плотные, почти вязки приторные запахи наполнили кухню. Тоска захлестнула меня еще острее.

— Жанна, вы ему указывали — как одеваться, что покупать из вещей? Она взглянула на меня с изумлением:

— Конечно, нет. Какой же мужчина это потерпит? Я, правда, пыталась советовать… — тут до нее дошла суть вопроса, она поняла, но спрашивать ничего не стала, а радостно заулыбалась, чем понравилась мне еще больше. — Владимир… можно называть вас Володей? Володя, эта женщина вам не подходит. Поверьте, вы не будете с ней счастливы!

— Она очень красивая, — вздохнул я.

— Ну и что? — воскликнула Жанна, но теперь уже не шепотом, а во весь голос, — Володя, красота — ведь это на полгода! Ни в коем случае, послушайте меня, я знаю, что говорю!

— Ладно, пошли дальше. Записи Пономарева-старшего у него?

— Да, у Елены Александровны целый архив! Представляете, они сохранили его даже в блокаду! Он одно время хранился у меня, но теперь Саша все унес… Не знаю куда…

— Хорошо, а вам что-нибудь известно об информационном поле? Она темпераментно потрясла головой.

— Я в этой физике ни бум-бум. А объяснять Саша не любит… и не умеет, учитель из него никакой…

Тут ее лицо осветилось прямо-таки материнской улыбкой.

— Это он вам велел во всем сознаваться?

— Он сказал, что я ни при чем, и мне ничего не будет.

— Хочется верить… Хорошо, слушайтесь вашего Сашу и рассказывайте дальше. Откуда в этой истории взялся Абрек? Ну, Реваз Чхаидзе, криминальный авторитет? Что у него за дела… с Сашей?

Глаза Жанны вновь наполнились слезами.

— Они страшно разругались… Саша пришел пьяный, обзывал сам себя последними словами, говорил — я трус, я дерьмо, надо было самому брать пистолет и идти рассчитаться, а я прячусь… Еще говорил про какие-то деньги… Резо — друг его отца, он им с Еленой Александровной очень помогал, он Сашу знает с детства…

— Когда был этот разговор?

— Во вторник… И Саша потом пропал. Забрал все документы, все фотографии, и уехал куда-то, и трубку не берет… Вы не знаете, где он?

— Хотел у вас спросить. А друг Резо не объявлялся?

— Нет… Скажите, что же, на свете вообще нет никакой справедливости? Такого физика, как Сашу, выгоняют с работы, он никому не нужен, а стоит ему наказать сволочей, как за них тут же заступается закон? Что будет со страной, если она не станет помогать таким, как Саша? Ну почему все так устроено?

— Справедливость стоит дорого, часто даже слишком дорого, — пробурчал я, и тут у меня зазвонил телефон.

— Бросай свои экзерсисы и возвращайся в Управление, — сказал Игорек. — Сработало, полыхнул твой куртец. Дед срочно всех требует к себе.

— Игорь, давай мне сюда машину и группу поддержки — пушки, камуфляж, полное маски-шоу. И чем быстрее, тем лучше. Все по правилам, с контрольным звонком. Я везу к нам девушку.

— Что там у тебя?

— Пока ничего, но боюсь, как бы гости не нагрянули… Давай.

Я захлопнул самсунговскую раскладушку и повернулся к Жанне.

— Собирайтесь, сударыня, я вас забираю.

— Куда? — с готовностью спросила она. Да, Сахно был прав, в этой женщине точно что-то есть. Интересно, кто ее родители?

— Поживете пока в казарме… в смысле, в общежитии, с охраной, пока все не уляжется. Если я не ошибаюсь, сюда с минуты на минуту явится дядя Реваз, его мальчики будут задавать вам те же вопросы, что и я, только другим тоном… Игры с заложниками в мои планы тоже не входят. Да, приготовьтесь, в любом случае вам придется рассказывать вашу историю еще не раз, устно и письменно… Поторопитесь, у нас мало времени.


* * *

Да, я вам доложу, это было зрелище. Экран большого монитора показывал мою куртку сразу в двух вариантах — издали, метров с пяти, и вблизи, так что можно было различить все мелкие складки и потертости. Вначале по темной коже побежали туманные сполохи, словно огоньки по углям гаснущего костра — секунду или две, а дальше расцвели огненные цветы, и из них во все стороны ударили струи пламени, словно из реактивных двигателей ракеты, и, подхваченная этими струями, куртка раскинула крылья и воспарила как Жар-птица — еще на секунду, и потом исчезла, а вслед за ней исчезла и картинка крупного плана — в окошке монитора побежала противная рябь.

— Камера не выдержала, — с непонятной досадой пояснил Игорек. Зато вторая, дальняя камера уцелела, но показывать было уже нечего — только обгорелый скелет стула, да серые мохнатые хлопья пепла — они густо и величественно плавали в воздухе, и совсем не спешили опускаться на землю.


* * *

— Значит, так, — сказал Старик. — Во первых строках поблагодарим Володю и его интуицию. Сразу добавлю, что при всем том же хотелось бы видеть больше профессионализма. Владимир, у тебя все больше идет от наития, а это порочный метод.

Тут Старик сделал назидательную паузу, чтобы мы прониклись.

— Теперь текущий момент. Дело наше дрянь. Большую, брат, волну подняла твоя куртка. Переполошились все: и ФСБ — им мы сдуру сами все доложили, и ГРУ, и две комиссии, и черта в ступе; по моим каналам доносят, что и Абрек зашевелился — кстати, Володя, спасибо тебе за девушку, это ты верно сообразил. Короче, дети мои, сроку у нас до утра. Если мы за следующие шесть часов не найдем Сахно, его найдут без нас, и грош нам тогда цена, потому что проворонили мы свой шанс. Генерал Малышев обещает нам поддержку, но сверху давят, и руки у него связаны. Поэтому план такой. Мне придется бегать по начальству, изображать активность и гонять спецназ — на наше счастье, господа с чистыми руками свои холодные головы под не пойми что подставлять не спешат, и предпочитают подставлять наши, чтобы Потом тихо-мирно, не запачкавшись, забрать у нас Сахно. Вот и пусть думают, что мы станем таскать для них каштаны из огня. Постараюсь проманежить их подольше.

Дальше. Игорек, ты отправляешься к Сахно домой — там какая-то бандура стоит, леший его ведает, может, дело в ней, и он за этой штукой явится.

— Да не рабочая эта бандура, — едва не заплакал Игорек. — Смотрел я — так, пустая железка…

— Этого мы не знаем, — строго возразил Старик. — Тут все темный лес. Володя, ты на завод, на их кухню. Будете недалеко друг от друга, в случае чего один квартал пробежите… Никакой группы поддержки дать не могу — действовать придется не просто тихо, а прямо-таки беззвучно, к тому же, кому этих ухорезов успели переподчинить, нам могут деликатно не сообщить, так что во избежание сюрпризов подержу их при себе… Приказ даю такой: без рассуждений стрелять на поражение. Всю ответственность беру на себя.

Игорек покраснел двумя пышущими жаром клиньями — от висков к носу,

— Всех не перестреляем, — почти прошептал он. — Мог все схемы и прибор передать Абреку — ищи-свищи.

— Мог, — охотно и мрачно согласился Старик. — Отдал Абреку, отправил по почте, написал завещание — что угодно. Кроме того, мы упускаем самую элементарную версию: у Сахно могли быть сообщники, и степень их информированности мы даже предположить не можем. Да, Игорь Вячеславович, действуем наобум, вслепую, второпях — думаете, мне самому не тошно? Но нет у нас выбора. Или так, или никак. Если не повезет, и начнется что-то невообразимое, по крайней мере, умрем со спокойной совестью — сделали, что могли, а там воля Божья. Идите. Володя, задержись на минуту.

— Напутствие мое простое, — сказал мне Старик, когда закрылась дверь. — Володя, я на тебя надеюсь. Убей его. На уговоры Игорька не поддавайся. Ступай.

Что ж, полковник Богун как в воду глядел. В коридоре меня поджидал Игорек. Глаза у него были как у народовольца перед казнью.

— Синельников, — начал он со страстью, редкой в наши прагматичные времена, — ты все-таки не чурбан, учился чему-то. Дай ему хоть слово сказать, не пали с порога, может, он что-то объяснит или укажет… У нас такое в руках… Давай еще раз поговорим со Стариком, пусть отправит нас вдвоем, ты бы меня поддержал, я тебя, больше было бы толку…

— Так не бывает, — ответил я. — Герой должен быть один.


* * *

Почему мне всегда попадается мокрая ржавчина? Куда божья десница убрала с моего жизненного пути ржавчину сухую? В этот раз — мокрая пожарная лестница, вплотную скалятся щербатые кирпичи, ночь, темень, морось, холод, зыбкая, почти полная луна в мутных небесах, высокие заводские этажи.

Руки замерзли. На верхней площадке железная дверь заперта. Ничего, рядом окно, плох тот следователь, который не может пройти два метра по карнизу. Так, окошко отворено, прыгаем, подметки заскрипели по кафелю. Туалет. Журчит водичка, но медитировать некогда, одна дверь, вторая, и вот я на железном балконе над тем самым цехом, на который чуть больше суток назад смотрел сквозь грязные стекла галереи “Парамед плюс”.

Теперь мне снова надо попасть на ту галерею. Я прислушался и принюхался. Много металла, дерево, клей, вонь гниющего ДСП, но людей здесь не было уже много часов. Вниз вел трап, на сей раз сооруженный из пиленых арматурин, сваркой прихваченных к стальному уголку. На расколотом бетоне пола высились штабеля длинных ящиков, громадные мешки с кольцами в высоких стоячих ушах, стеллажи с трубами; неживой свет то ли луны, то ли невидимых отсюда фонарей, сквозь два ряда пыльных окошек под потолком заливал этот ландшафт, и все вокруг смотрелось чуждо, почти враждебно, словно потусторонний мир, который, казалось, спрашивал: “Володя, что здесь делаешь? Тебе тут совсем не место!”

Картина ясная. Афганский синдром ожил и зашевелился — есть такая бяка, накатывает временами, у ребят покруче моего крышу сносило. Я побежал через цех, к лестнице у противоположной стены, полез наверх, сердце застучало — то ли возраст, то ли отяжелел — в голове в такт сердцу запульсировали давно не вспоминаемые строки. Гонимы вешними лучами, с окрестных тор уже снега сбежали мутными ручьями на потопленные луга… Уже снега… Асадабад. Суробай. Гардез. Проклятый Хост. Ургун. Газни. Бамиан. Майданшахр. Улыбкой ясною природа. Сквозь сон. Сон. Теперь уже не остановишь, будет крутиться до полной отключки. Тайвара. Шахрак. Баглан. Почтенный замок был построен, как замки строиться должны — отменно прочен и спокоен. Прочен и спокоен. Где же это нашего Фарадея носило? Понятно, ездил куда-то концы хоронить. Поищет теперь Игорек пономаревские формулы. Свой пистолет тогда Евгений, не преставая наступать, стал первым тихо подымать. Сейчас мне предстоит убить гения. Загубить великое открытие. Хорошо, а если этому шальному парню с досады стрельнет в башку поднять на воздух пол-Москвы? После тех чудес, что мы видели, и не в такое поверишь. Это что за дверь? Такой вроде тут быть не должно… А вот балка — значит, тут проход в контору Сахно.

Здешние двери сделаны практически из той же ерундовины, что и стены. Дурацкий английский замок с защелкой. Это не просто от честных людей, а от очень честных людей, моему инструменту на один зуб — клинок с обухом в родстве с топором, по образу и подобию армейского штыка-ножа, с длиннющим хвостовиком и полой титановой рукояткой. Конструкция нехитрая, зато надежней и эффективней всех модных современных штучек.

Извини, замочек, уж очень у меня серьезное дело.

Так, внутри. Прислушаемся-принюхаемся. Никого. Вот офисная перегородка французской фирмы «Профиль», и в щели какой-то блик. Но все тихо. Прав был Старик насчет сообщников или нет? Сахно парень с головой, он, конечно, в курсе, что с курткой номер не прошел, и успел подготовиться. На мне сейчас ни одной нитки из того, в чем я с ним встречался, да и Жанна к моим вещам не подходила, за этим я проследил. Минировать подходы ему тоже не с руки, он же не знает, откуда я нагряну, а рвануть весь Шанхай, так сам не выскочишь. Скорее всего, умник Саша попросил у дяди Реваза какой-нибудь «магнум» посолиднее, и уж Абрек ему наверняка не отказал. Не верю я ни в каких сообщников, Сахно типичный волк-одиночка, и вопрос теперь в том, насколько он умеет с этим «магнумом» обращаться: пистолет — оружие противоречивых свойств, требует подготовки длительной и серьезной, иначе толку от него чуть. С другой стороны, классик прав, пуля летит на крыльях случайности, и на шести шагах не промахнешься…

Ладно. Французская перегородка русскому человеку не преграда, вот она, контора «Парамед плюса», а вот и разгадка фокуса иллюминации — в цеху горит свет. Вентиляция же, напротив, молчит — очень грамотно ведет себя гражданин Сахно, просто молодчина; что-то мне это все меньше и меньше нравится… Замков два, и оба вполне серьезные. Не мысля гордый свет забавить, вниманье дружбы возлюбя… Массивное трехгранное лезвие медленно и бесшумно вывернуло рамку накладки на косяке, прямоугольный язычок замка выгнулся и вышел из гнезда. Хотел бы я тебе представить залог достойнее тебя… Луч света превратился в полосу, секунду глазам на привыкание, дверь распахнулась, и с перекатом на спину я вывалился на ту самую галерею, по которой совсем недавно меня вела пышнотелая красотка Виктория; задрав ноги, махнул «вальтером» вправо, махнул влево — без толку, никого; протиснулся под ограждение, на мгновение завис на одной руке, словно орангутанг с бананом, над хитросплетениями гипсокартонного лабиринта, заполонившего цех, соскочил в боковой проходик, промчался до центрального коридора-Бродвея, пролетел и его, и плюхнулся на пол за углом мини-перекрестка, прижавшись к стене и держа пистолет стволом вверх.

Первые впечатления. Если и существуют какие-то сообщники-единомышленники, то сейчас они явно где-то в укромном уголке решают теорему Гаусса-Шнобеля. Это раз. Два — последний офис слева от основного коридора, как раз напротив той клетушки, где наш герой демонстрировал мне прибор, исчез, на этом месте какой-то походный табор, с набросанными не то пленками, не то чехлами, и посреди открывшегося пространства стоит самолично господин Сахно в свободной позе и, судя по всему, поджидает гостей.

Да, прав Старик, дело и вправду дрянь. Ни справа, ни слева не обойти, высунуться из-за угла и пальнуть тоже не выйдет, Сахно мои молодецкие прыжки наблюдал, приготовился, а мне с правой руки стрелять отсюда дьявольски неудобно. Хуже того. Друг Саша, видя и зная, что напрямую ни ему, ни мне не прицелиться, сейчас с охотничьим азартом выманивает меня, стоя без прикрытия — старый СМЕРШевский трюк, и если Сахно этот трюк знаком, значит, он действительно парень куда более подкованный, чем мы предполагали, и с ним шутки плохи.

Что ж, придется скакать обратно через коридор, потом выехать назад — опять-таки на спине — и палить «плоским» пистолетом. Это моя любимая фигура и, надеюсь, мне повезет, потому что если я не уложу его с первого выстрела — смилуйтесь, святители-угодники Карл Вальтер и сыновья, и ты, Георгий Люгер-победоносец, не допустите погибели старого солдата — а у него что-нибудь девятимиллиметровое, мне в любом случае каюк, потому что маслину такого калибра здешние картонки не удержат.

Ну, с Богом. Единое мне осталось упование — я буду бежать от него слева направо, а любой, хоть чуть-чуть поживший в Москве, быстро познает ту истину, что стрелять с поворотом вправо намного труднее, чем с поворотом влево — такими уж нас сотворил Господь.

Я сиганул изо всей мочи и для начала проехался на коленях, будто лезгинский танцор, затем, как герой «Насморка», прыгнул спиной вперед и проехался уже на лопатках, вылетев едва ли не на середину прохода. Выбросив руку с моим любимцем «девяносто девятым», я уже до половины выбрал ход спускового крючка — и все-таки не выстрелил. Уж больно странное зрелище мне явилось.

Великий физик Александр Сахно, он же Пономарев, стоял в конце коридора, расставив ноги, свесив руки и запрокинув голову. Никакого оружия при нем не наблюдалось. Одет он был в далеко не новый спортивный костюм и спортивную же куртку; если верить его брюкам и кроссовкам, совсем недавно он блуждал по какой-то грязи, но сейчас выглядел гордо и даже торжественно, а моего присутствия, похоже, вовсе не замечал.

Я знал, что нарушаю приказ и обманываю чаяния полковника Богуна, знал, что на подходе волкодавы из спецназа ГРУ с заданием ликвидировать особую группу следователей МВД, но поделать с собой ничего не мог. Встал; согласно наставлению, поднял пистолет через ноги мишени, ухватив для верности еще и второй рукой, упер левый указательный палец в соответствующие зубчики предохранительной скобы, и пошел, как дурак, навстречу Сахно.

Что я имел в виду, черт разберет. Хотел сократить расстояние с предельного до оптимального? Собирался выполнить просьбу Игорька и задать несколько наводящих вопросов? Свежа была память о последней злополучной стрельбе — недаром же я давал клятву? Или просто дрогнула рука стрелять в безоружного человека?

Хорошо, а что спрашивать? Сквозь афганский бред и скачущие в мозгу строки Пушкина пробились мои любимые бесконтрольные ассоциации, вдруг вспомнился какой-то бывший красноармеец, поклонник классово враждебной кулинарии, который, в точности как я сейчас, прищучил белогвардейского повара, шефа ресторана и хранителя древних секретов княжеской кухни, наставил на того наган, или уж как там вышло, и закричал громким голосом: «Говори, сволочь, мясную начинку!»

Открой тайну информационного поля! «Золотой ключик» какой-то, н-да, скверный из меня Буратино, кажется, и впрямь сюда надо бы Игорька; может, напрасно мы со Стариком предотвратили битву двух школ теоретической физики? Впрочем, наш питомец физтеха должен сейчас, по моим расчетам, подлетать к заводу с паром из голенищ.

Осталось метров семь, что же я творю, спрашивать не спрашиваю и стрелять не стреляю, теряю время; Сахно стоит, как глыба, не шелохнется, глаза вроде бы закрыты, у него не очень-то поймешь, и вид такой, будто слушает Второй концерт Рахманинова. И вот я наконец разглядел.

По всему его телу, снизу вверх, катились какие-то бугры, то побольше, то поменьше, распирали одежду и выпучивались на лице. И вот какая странность — много позже, когда я, без всякой охоты, порой вспоминал этот эпизод, мне почему-то мерещился какой-то штырь, или кабель, откуда-то сзади входящий в спину Сахно. При всем том отлично знаю, что в натуре ничего подобного не видел. Такая вот гримаса изменщицы-памяти.

Не знаю, сколько я так остолбенело проторчал с поднятым пистолетом и разинутым ртом, но в тот самый момент, когда я сообразил, что бугры — это пузыри, как в кипящем чайнике, Сахно стало раздувать. Будто воздушный шар или, скажем, мыльный пузырь. Ноги, руки, голову — все.

Крайний офис слева от меня, как я и угадал с самого начала, находился в стадии переезда — стены сдвинуты, а опустевшие шкафы, столы с оборудованием, кресла — уже в походном беспорядке — в ожидании чего-то небрежно закутаны в полиэтилен. Под ближайший стол я и прыгнул, и повис там, что было сил вцепившись в какие-то компьютерные кишки и провода, проходящие сквозь столешницу.


Интерлюдия.

Граждане! Если кому случится в своем или чужом офисе укрываться от взрыва гранаты типа Ф-1, в просторечии «лимонки», что в условиях российского бизнеса дело обыкновенное, непременно помните о следующем: фронтальные плоскости офисных столов, изобретенные, как известно, затем, чтобы публика не пялилась на хорошенькие ножки сотрудниц, обладают значительным парусным эффектом. Прятаться под таким столом — рискованный ход, поскольку взрывная волна его легко перевернет, и вы подставите свою драгоценную шкуру под арьергардный сектор сферы осколков — а это может негативным образом отразиться на вашей дальнейшей карьере. Поэтому наиболее оптимальное решение — воспользоваться, по возможности, оставшимися у вас в распоряжении секундами, опрокинуть стол (черт с ними, с компьютерами и факсами, начальство новые купит) и упасть на ту самую вертикальную плоскость (ставшую горизонтальной), изнутри, и как можно плотнее прижаться к крышке. Также не пытайтесь, сидя под столом, удержать его руками сверху за край столешницы — можете запросто остаться без пальцев.

Конец интерлюдии.

Грянуло через секунд пять-семь. Интересно, что Сахно молчал до последнего момента. Бабахнуло — будь здоров, мой стол крутануло и передвинуло, хорошо, я своим весом удержал, в боковину что-то крепко долбануло, полиэтиленовые покрывала взмыли и улетели, унося на себе красные полосы, и такая же краснозвездная россыпь с неровными промежутками пала на вентиляционные короба. Из-под стола я успел увидеть, как пара каких-то клочьев, соединенных перемычкой неясной анатомической принадлежности, бешено вращаясь, унеслись в сторону галереи, немного помедлив, с грохотом рухнул шкаф, и на этом все закончилось. Распадусь на миллион брызг, сказал поэт. Точно. Именно так все и произошло. Переведя дух, я на четвереньках покинул свое убежище и первым делом машинально взглянул, чем же так треснуло по стенке.

Зуб. Впился в край столешницы боком, так что один корень ушел в ламинат, а два других торчали наружу. Ясно был виден какой-то клиновидный дефект у основания, заделанный уже изрядно облезшей светоотвердевающей пломбой, и траурная полоса нечищеного зубного камня. Некоторое время я остекленело таращился на этот зуб и думал: Жанна огорчится. Потом поднялся. Рядом стоял Игорек.

Бог ты мой. На нем была свеженькая, как на картинке, камуфляжная майка, перекрещенная ремнями с кобурами и еще какими-то штуками, наверное, для обойм, а в каждой руке — по «береттовскому» носорогу, в глазах — пожар. Трубят рога, спустите псов войны! Граф Ивлев готов сражаться за веру, царя и отечество до последнего патрона и капли голубой крови, я почти слышал, как в его ушах гремит «Прощание славянки» вперемешку с «Боже, царя храни». Вот кого бы надо Полине, вот это было бы родство душ.

— Володя, — с мукой вымолвил Игорек, почти не разжимая зубов. — Ну что ты опять натворил? В своем репертуаре, да? Ради Бога, чем ты в него выстрелил? Зачем?


* * *

— Полина, — сказал я. — Все-таки семья — это не только новый плащ, плитка и жидкие обои. Мне кажется, мы слишком спешим, может быть, надо как-то внимательней разобраться в наших отношениях, вникнуть, что-то отрегулировать… У меня вот депрессии, ум за разум заходит…

Полина пальцем прикрыла мне рот.

— Ты меня любишь?

— Полина, ты девушка сногсшибательной красоты, любой мужчина просто завизжит от счастья рядом с тобой…

— Ты визжишь? — грозно спросила она.

— Ясное дело, куда же я денусь. Полина вздохнула.

— Володя, у нас будет прекрасная семья. В «Паркет-Холле», прямо напротив, есть прекрасная дубовая доска из Австрии и, между прочим, совсем недорого…

Я слабо застонал.


* * *

— Следующим номером программы у нас Абрек, — объявил Старик, взявшись за стол обеими руками, словно опасался, что тот убежит. — Точнее сказать, проблема — унес Пономарев-Сахно свои секреты на тот свет, или что-то все-таки осталось. Наши коллеги, которые есть карающий меч революции, к вопросу пока поостыли — прибора не нашли, изобретателя нет, говорить не о чем, так что, по крайней мере, в ближайшие сорок восемь часов мы избавлены от опеки. Но, во-первых, у них там тоже есть умные люди, которые рано или поздно начнут задавать вопросы, а во-вторых, мы сами обязаны довести дело до конца.

Тут он отпустил стол и откинулся в кресле.

— Брать Чхаидзе сейчас смысла никакого: даже если вычислим, поднимется шум-гам, набегут адвокаты с миллионными окладами, начнется всякое дерьмо, а он уйдет в глухой отказ и рта не откроет. Колоть его нам не на чем, а время работает против нас. Но вот какая штука: если Володина интуиция не ошибается и Жанна нам не врет, Абрек ни в какие детали не посвящен, и со смертью Сахно от него уплыли возможности фантастические, на которые он, конечно, здорово рассчитывал. А это значит, что если Абреку сейчас сообщат, что Сахно в последний момент что-то успел разъяснить проклятому менту, Абрек на это непременно клюнет и попытается свой шанс отыграть.

На этом месте взгляд у Старика сделался особенно проникновенным.

— Володя, извини, придется тебе побыть наживкой. Уж больно высоки ставки.

— И что же за игра такая с этими ставками? — спросил я с неподдельным интересом.

— Сюжет такой — на Абрека сейчас надвигается разборка на воровском суде, и ему срочно надо убирать Папу, гражданина Паперного. Со своей стороны Папа, с его личными счетами, думаю, тоже был бы не против без особой шумихи избавиться от конкурента. Володя, у тебя там с Паперным какие-то особые контакты, беседы вы с ним ведете… задушевные. Я тут наскреб по архивам, что мы можем Папе простить по мелочам, взглянешь… Игорь Вячеславович, не надо на меня так смотреть — если вы, конечно, не знаете способа искоренить преступность вдруг, одним махом. Пожалуйста, флаг в руки, перечеркните многовековой опыт полиции всех времен и народов… А мне предоставьте удовольствие из двух зол выбирать меньшее.


* * *

На кухне ресторана «Эльсинор» неожиданным образом столкнулись два стиля. Первый — современная технологическая крутизна: царство Золингена и Цептера, сверкающий кафель, стеновой сайдинг, холодильники величиной с русскую печь и кофейный агрегат, на котором впору лететь в космос. А плитка на полу! Песня, а не плитка, дар огнедышащей Иберии, да и все вокруг — сплошь символы шальных безумных денег, неведомо как доставшихся, неведомо куда улетающих и оставляющих после себя лишь тяжеловесных мраморных дур на аллеях Ваганьковского кладбища.

Но с другой стороны в этот легкомысленно-импортный мир необяснимым образом вторгалась старая кирпичная стена — нештукатуреная, даже некрашеная, с парой вмурованных, изъязвленных временем балок, инородные квадраты под которыми, словно заросшие глазницы, говорили о некогда бывших окнах, Бог весть куда смотревших. Раствор из щелей выкрошился, и погрызенные кирпичи тупо щерились, словно рыжие стертые клыки, на блистательную пристройку из новомодных худосочных материалов, воскрешая в памяти указ сорок седьмого года, игру в «штандер», полужесткие крепления и радиолы во дворах.

Абрек, он же Чхаидзе Реваз Атандилович, сидел за столом хирургического вида. На столе, с намеком на кавказское гостеприимство, в голубоватой лохани громоздился виноград «Изабелла» и рядом — дыня подозрительно ядовито-оранжевого цвета.

Абреку на вид было лет шестьдесят с небольшим. Голова у него в форме песочных часов: от макушки и лба сужалась к трагическим глазам с непонятной траурной каймой — красит он их, что ли? — и ниже вновь расширялась к обрамленному глубокими морщинами конусу челюстей. Надбровные дуги выпирали сплошным валом, и прямо от них идеальной вертикалью уходил нос — профиль, достойный подарочного издания «Витязя в тигровой шкуре». Вокруг почтенной лысины вился белый аккуратно стриженный барашек с клочковатым пятачком над сократовским изломом морщин.

Означенные траурные глаза Абрек держал полуопущенными, словно бы в неком изнеможении, и вообще всячески изображал утомленного греховностью мира и людской мерзостью мудреца. Театральность читалась у него в каждом слове и жесте. Восемь классов, курс сельскохозяйственного техникума, годы тюремных университетов, вереница зверских убийств, насилий и вымогательств с садистскими вывертами, самолюбование, доходящее до патологического нарциссизма, беспредельный эгоизм — все это уместилось в личину классического провинциального трагика. Играл Абрек сам для себя, совмещая актера, режиссера и зрителя в одном лице, и сам у себя явно имел грандиозный успех. Интересно, почему злодейство так часто тяготеет к лицедейству?

Позади, в качестве статистов на нашем маленьком спектакле, восседали на табуретках у двери двое абрековских горилл — качки в клубных пиджаках поверх спортивных костюмов, заросшие иссиня-черной щетиной, которую не берет никакая бритва.

По другую сторону стола, на скамейке, сидел Папа. Как всегда, одет он был будто на дипломатический прием — темно-серая тройка, галстук в мелкую полоску, тонкий горьковатый дух одеколона ценой две моих зарплаты — но вот что странно: обнажив веснушчатый череп, Папа снял знаменитую в узких кругах черную велюровую шляпу, и даже с сомнительной неловкостью сумел ее разок уронить; самое же главное — стащил с себя легендарный плащ, без которого Папу и вообразить-то трудно — и положил рядом с собой. Тайна. Что-то за этим крылось, что — неясно, чхаидзовы муркеты обыскали его со всем старанием, и, конечно, бестолку — согласно обычаю, оружия авторитет Паперный не носил.

Папу мне было видно хуже, он был сбоку от меня, а повернуться мне было трудно — я с задранными руками полу-сидел, полу-висел, прикованный наручниками к газовой трубе, точнее, к крюку, удерживающему трубу, и левый глаз мне заклеивала кровь из рассеченной брови. Чертовски неудобно. Разговор, как ни странно, господа воры в законе вели на вполне приличном русском языке.

— Я не хочу тебя убивать, — говорил Абрек, картинно морщась от брезгливости, и с чувством истинного художника любуясь собственным отвращением к Папе. — Когда-то ты был человеком. Ты был воином. Был достоин уважения. Кто ты теперь? Алчный пес. Ты ссучился. Ты ничего не видишь, кроме своих денег. Ты продался сам и продаешь всех. Но я не хочу твоей смерти. Мне не нужна падаль. Сложи корону и убирайся куда хочешь. Я не буду ни мстить, ни судить. Забейся в какую-нибудь поганую щель, и пусть другие достают тебя оттуда.

— Чхаидзе, — вмешался я, — есть еще время. Расскажи, что знаешь про аппарат, и будет тебе снисхождение.

Абрек медленно, словно бы с усилием, перекатил на меня тяжелые глазные яблоки, по-прежнему, как Вий, не поднимая до конца век. Я присмотрелся — похоже, некогда с правой стороны носа у него вырвали кусок квадратной формы, и потом без особой тщательности вставили обратно.

— С тобой, мусор, я буду разговаривать потом. Это ты мне расскажешь все, что надо, про аппарат. Если будешь вести себя хорошо, дам тебе легкую смерть. А сейчас молчи.

Слова эти сопровождались жутким, леденящим кровь взглядом, сулившим смертные муки, да вот беда — яма в Мазари-Шарифе сделала меня нечувствительным к разного рода страшным взглядам и зловещим интонациям до полного равнодушия, так что драматическое мастерство Абрека пропало впустую.

Папе тоже явно претила эта клубная театральщина. Вероятно, в нем был оскорблен бывший режиссер лагерной самодеятельности.

— Да брось ты ломать комедию, Абрек, — устало сказал он, и невероятная достоверность скупо-раздраженной интонации с лету доказала, что, как артист, Папа на две головы выше своего партнера. — Что за бред? Ты что же, надеешься, что вот так позвонишь языком на разборе, и тебе доверят общак? Тебя уже сегодня объявят, и сам будешь мотаться по схронам. Правда, недолго. Да что ты за праведник меня судить? Ты сдал Хасана в восьмидесятом, ты по дури поломал игру Гордубалу, и скольких тогда замочили, и сколько не по делу ушло на зону? А те малолетки из Семипалатинска? А двести тысяч Касьяна? Я много чего могу вспомнить. И не надо ноздри раздувать, эти фокусы на меня не действуют. Ты мне надоел, Абрек.

Папа подхватил вроде бы соскальзывающий на пол плащ, и стало ясно, почему, вопреки обыкновению, он разоблачился. Рука проехалась под столом, и сразу стало ясно, что далеко не все не разделяют стариковские пристрастия к овеянной дутой славой трухе военных времен — на свет божий вынырнул футуристический ГШ-18, свежеиспеченное чудо российского ВПК, похожий на австрийский «Глок», переживший Чернобыльскую катастрофу. Начал Папа очень разумно — несмотря на то, что никакого оружия у Абрека видно не было, первый выстрел пришелся ему в шею — кровь ударила крестом — вперед, залив дыню, назад, и вверх из глотки с булькающим и воющим кашлем — нашего театрала скособочило, он с грохотом опрокинул табуретку и, цепляясь за пол, попятился к стене.

Гориллы у дверей, спохватившись, полезли под роскошные пиджаки, но Папа не зевал. Бритые затылки один за другим извергли фонтаны, мгновенно нарисовавшие на стенах карту ядра Галактики в двух проекциях, и красавцы-культуристы упали голова к голове, нежно соприкоснувшись скрюченными пальцами. Вся оставшаяся обойма досталась уже снова Абреку, после чего Папа бросил пистолет с отъехавшим затвором на стол и хмуро съел несколько виноградин, после чего натянул плащ, приняв свой обыкновенный вид.

— Владимир Викторович, — сказал он, озираясь, — вы не видите моей шляпы?

— Сзади, на кастрюлях.

— Спасибо, — он надел шляпу, тут в дверь кто-то заглянул, и Папа едва заметно кивнул. Дверь закрылась.

— Я полагаю, — продолжил он, расправляя воротник, — никаких взаимных претензий у нас не осталось. Также надеюсь, — на слове «надеюсь» он сделал ударение, — что с вашей стороны я не встречу затруднений. Засим разрешите откланяться.

Не без натуги я прочистил горло.

— Вы знаете, Паперный, если бы я снимал «Анну Каренину», то на роль Каренина взял бы вас.

— Я не подхожу, — холодно возразил он, — Алексею Каренину было немногим больше сорока. Это был молодой человек. Вы плохо знакомы с творчеством Толстого, Владимир Викторович.

Он церемонно поклонился и вышел, перешагнув через трупы.

Изловчившись, я просунул пальцы под трубу, ухватился как мог, и примерно с четвертой попытки забросил ноги так высоко, что сумел ухватить себя за ботинок — упражнение весьма и весьма болезненное, поскольку наручники в этот момент режут до кости и глубже. Достал ключ (не стану расписывать всю технологию засапожных тайников), и, в меру поизвивавшись, а в итоге и грохнувшись об пол, отомкнул левую руку. Дальше проще. И наручники, и папин ГШ — на пистолете, естественно, номер — как корова языком, забрал, на прощанье наклонился к Абреку — хотел посмотреть, в чем же секрет его траурных глаз, неужели действительно в краске — но в этом винегрете уже было ничего не разобрать. Да-с, не видать господину Чхаидзе похорон в открытом гробу. Я прошел по коридору, какие-то люди пропустили меня без слов. Ночь, осень, холод… ба, а вот и СОБР едет, и Старик, и Игорек, выпучив глаза, бежит с моей, дареной Митричем курткой; опять тебе, Эйнштейн, пострелять не досталось…Вот, значит, здрасьте.


* * *

— Володя, — сказала Полина, — невозможно до самой старости ходить в джинсах. Тем более такого слабоумного голубенького молодежного цвета. Ты уже не мальчик, да и нормальные мальчики подобного давно уже не носят. Надо завести хотя одни нормальные брюки. А то мне прямо стыдно идти рядом с тобой. Давай в воскресенье съездим на Павелецкую.

Я слабо застонал.


* * *

— Можно, я буду говорить сидя?

Старик кивнул, и я открыл блокнот, где стариковской же подтекающей гелевой ручкой нарисовал свои схемы,

— Ну, во-первых, как мы все теперь знаем, не было ни шкафа с архивом, ни загадочной старушки, продавшей его, потому что Александр Сахно никакой не Сахно, а Пономарев, и записи Пономарева-старшего были у него с самого начала. Сахно прекрасно понимал, какова ценность этих бумаг, о парамагнитном резонансе он слышал с детства и без колебаний пустил бы эти познания в дело, но ему не хватало главного — дедушка почему-то не описал способа инициации информационного поля. Этот фрагмент в архиве отсутствовал. Но тут Сахно несказанно повезло. Он попал в группу Деркача, который как раз и занимался разработкой прибора для лечения на основе информационного поля. Сахно, естественно, сообразил, какой шанс ему выпал. Ко всем прочим милым достоинствам он вдобавок был еще и очень одаренным физиком. Фокус в том, что Пономарев-дед, экспериментируя с парамагнитным резонансом, имел дело с тем, что теперь назвали бы диэлектриками. Ну не было в двадцатом году в Петрограде ни современных холодильников, ни, тем более, микроволновых печей. Никто и никогда не испытывал резонанса на находящемся под напряжением электронном контуре. Сахно первый выяснил, что это дает ошеломляющий кумулятивный эффект. Он понял, что может убивать на любом расстоянии, даже не выходя из дома, причем ни обнаружить, ни доказать что-то абсолютно нереально. Первый эксперимент — первый нам известный — Сахно поставил на своих ненавидимых с детства одноклассниках — Логвинове и Каменцеве — заглянул в гости и ковырнул микроволновки аккумуляторным шуруповертом. Насколько я понимаю, достаточно было и пыли с корпуса, но он решил подстраховаться и набрал стружек. Объяснения всей этой информационно-убойной механики, как легко догадаться, мы с вами не скоро получим. Известно, что Сахно применял прибор Деркача и какой-то из стандартных сэмпл-чипов. Вроде бы еще он использовал мобильник, в Хамовниках перед обоими взрывами были телефонные звонки… Возможно, существовали еще какие-то приспособления — черт его знает. Короче, Сахно убедился, что его техника работает. Дальше не очень понятно. В раскаяние таких людей, как Сахно, я не верю, но, судя по всему, началась у него ужасающая депрессия. Сумасшедшим, кстати, он не был, все, с кем мы говорили, хотя и признают его человеком с настроениями, но считают более чем нормальным. Он приходил к Жанне, страдал, пил, но среди своих терзаний убивать не отказывался. В это время ему и подвернулся Чхаидзе. Сахно излил душу старому приятелю отца, но тот, похоже, не воспринял его рассказа всерьез. Тогда Сахно, в маниакальной тяге самоутверждения, устроил для него показательный взрыв на Красноказарменной, одновременно расплатившись за детские обиды. Абрек уразумел, какая сила оказалась у него в руках. Тут вся сказка и начинается. Папа давным-давно стоял у Чхаидзе поперек дороги, но расправиться с ним открыто Абрек, само собой, не решался. И вот такая возможность. Не знаю, уж какую там сказку о возмездии и справедливости он рассказал Сахно, но тот согласился помочь. Были тут замешаны и какие-то деньги — кажется, Сахно требовались средства на дальнейшие исследования. Абрек договорился с Кайманом, Папиным телохранителем, и они провернули известный нам трюк с холодильником. Но здесь вмешался случай — вместо Папы погиб Гурский. Папа мгновенно смекнул, откуда ветер дует, и велел присмотреть за Абреком. Тот почуял неладное, помчался к Сахно, но у того психоз перешел в другую стадию, и вышел у них с Чхаидзе страшнейший скандал. После моего визита на завод Сахно понял, что надежды на безнаказанность рухнули, и предпринял последнюю, отчаянную попытку как-то поправить положение, избавившись от меня. Чем он руководствовался, неясно — поди пойми, что творится в голове у маньяка. Убедившись, что ничего не вышло, он, видимо, оценил безнадежность ситуации, решил поставить точку, и по какой-то своей логике казнил сам себя так же, как убивал свои жертвы. Что именно Сахно произвел в этот раз, зачем надо было приходить в цех — загадка, как вы знаете, никакого оборудования найти не удалось. Наш Эдисон опять всех перехитрил. Под Абреком загорелась земля — запустить прибор без Сахно он не мог, и ни от федерального, ни, самое главное, от воровского суда ждать добра ему не приходилось. Выбора у него не оставалось, он поддался на нашу уловку и рискнул пойти ва-банк, в случае удачи надеясь получить инструкции по прибору и одновременно развязаться с Папой.

— Можно я спрошу? — Игорек поднял руку, как в первом классе. — Откуда у Папы взялся этот ГШ? Как он узнал, где произойдет встреча?

— Он и не знал. Но вполне закономерно было предположить, что Абрек потащит нас именно в «Эльсинор». И за десять часов до этого Папа «Эльсинор» купил, нагнал туда своих людей, и они под каждый стол, за каждый шкаф приклеили на скотче по пистолету. Там потом на кухне между кастрюлями «парабеллум» нашли. Так что Папа дал спокойно себя обыскать, и привет. Теперь мы никогда не узнаем, что же было известно Абреку о парамагнитной теории Пономарева. Думаю, что очень мало… На этом, собственно, история кончается.

— То есть как это кончается? — возмутился генерал Волобуев, тесть покойного Гурского. — А где архив Пономарева? Где записи самого Сахно? Где прибор, в конце концов?

— Прибор, товарищ генерал, по-прежнему выпускается Московским заводом радиодеталей, правда, очень небольшими партиями, пользуется успехом, особенно у диабетиков, говорят, снижает инсулинозависимость в десять раз. Японцы, по слухам, заинтересовались… Что же касается архива, то после ссоры с Абреком Сахно забрал его у Жанны и куда-то увез, то же самое с личными разработками — он даже жесткий диск из компьютера вытащил. Сахно был, конечно, парень со странностями, но не дурак, и понимал, что после его смерти очень много людей будут искать эти записи, и потому наверняка выбрал для них надежное место. Широка страна моя родная, товарищ генерал. Вряд ли кто-то в ближайшее время разгадает тайну парамагнитного резонанса.


* * *

Мы спустились, наверное, до середины лестницы, когда внизу, в холле второго этажа, я увидел Полину. Она стояла величественная, как мраморная статуя — десять на десять, как дева, подпирающая могучими руками бушприт фрегата. Мне стало дурно. Я схватил Старика за локоть.

— Георгий Глебыч, дай наган, я знаю, у тебя есть. А лучше маузер.

Старик тоже смотрел на Полину.

— Зачем?

— Хочу застрелиться. Немедленно.

Но Старик лишь безжалостно подтолкнул меня в спину.

— Мужчина отвечает за свои поступки. Иди, ничего я тебе не дам.

Я с тоской взглянул на Игорька. Проклятущий интеллектуал с саркастической миной едва заметно развел руками:

— Извини, друг, но ты разбудил спящего гиганта. Друзья называется. Что ж, делать нечего, я подошел.

— Здравствуйте, товарищ капитан.

Полотно художника Васильева «Валькирия перед убитым воином». Было ясно, что заведующая справочным отделом окончательно и бесповоротно вошла в роль многоопытной возлюбленной, нежно, но властно опекающей непутевого шалопая. Рука Командора вновь сдавила мне бицепс. Да, тяжело пожатье каменной его десницы.

— Ну… Я избавился от той куртки, которая тебе так не нравилась… Полина посмотрела на меня с подозрением.

— Ты что же, купил новую? Когда?

— Нет… Мне… мммм… подарили другую.

— Это хорошо, — кивнула Полина. — Володя, сегодня важный день. Я познакомлю тебя с мамой.

Я слабо застонал.


Ноябрь 2007 г.