"Направить в гестапо" - читать интересную книгу автора (Хассель Свен)II. Особая задачаНагнали мы роту в сосновом лесу. Лейтенант Ольсен был не особенно доволен нашим долгим отсутствием, и прошло немало времени, прежде чем он оказался в состоянии изъясняться языком, не вызывающим у нас румянца застенчивой стыдливости. В последующие дни у нас произошло несколько стычек с мародерствующими группами русских, потери наши составили в общей сложности человек десять. К этому времени мы приобрели немалый опыт в искусстве партизанской войны. С нами было шестеро пленных — лейтенант и пять солдат пехотинцев. Лейтенант бегло говорил по-немецки и шел с Ольсеном во главе колонны; все разногласия были временно забыты. Чтобы как-то вознаградить себя за необходимость вести пленных, мы заставили двух солдат нести кастрюлю с забродившей брагой. Ранним утром — солнце наконец-то выглянуло — мы обнаружили коттедж в швейцарским стиле — горную хижину, окруженную со всех сторон галереей; у входа стояли на часах двое немецких пехотинцев. Когда мы приблизились, вышли двое офицеров и встали, поджидая нас. Тот, что постарше, оберст-лейтенант[7], держал в глазнице нелепый, сверкавший на солнце монокль. Он вскинул руку в небрежном приветствии лейтенанту Ольсену и, когда мы подошли, снисходительно нас оглядел. — Вот вы наконец и притащились — я ждал вас гораздо раньше. Я не прошу подкрепления, если у меня нет в нем нужды — а когда такая нужда есть, ожидаю, что оно прибудет немедленно. — Монокль его прошелся по нашим рядам, презрительно поблескивая. — Ну что ж, ваши люди выглядят весьма опытным сбродом — надеюсь, наше доверие будет оправдано. Он вынул монокль, подышал на него, протер, вернул на место и обратился к нам через плечо Ольсена. — Хочу предупредить, дисциплина у нас строгая. Не знаю, к чему вы привыкли где-то там, но здесь придется ходить по струнке. Хм! Он кивнул, видимо, довольный тем, что высказался, и снова обратился к лейтенанту Ольсену. — Разрешите представиться: оберст-лейтенант фон Фергиль. Командую здесь я. — Лейтенант Ольсен откозырял. — Я послал за подкреплением несколько дней назад. И ждал вашего прибытия уже давно. Однако, раз вы прибыли, дело для вас у меня найдется. Вон там, на опушке леса, высота семьсот тридцать восемь. В последнее время там наблюдается оживленная деятельность противника. Вы найдете поблизости левый фланг моего батальона. Непременно содержите в порядке линии связи. — Слушаюсь. Лейтенант Ольсен откозырял снова, приложив два пальца к каске. Оберст-лейтенант широко раскрыл глаз и выпустил моноколь. — Вы считаете, что отдали честь по уставу, лейтенант? Ольсен встал по стойке «смирно». Щелкнул каблуками и молодцевато вскинул руку. Оберст-лейтенант кивнул со скупым одобрением. — Это уже лучше. Имейте в виду, разгильдяйства мы здесь не терпим. Это прусский пехотный батальон. Мы знаем, что есть что, и придерживаемся самых высоких требований. Пока вы находитесь под моим началом, жду от вас того же. Он завел руки за спину и, нахмурясь, чуть подался вперед. — Что за иностранное отребье вы привели сюда? — Это русские пленные. Лейтенант и пятеро рядовых. — Повесьте их. Мы не держим здесь такой швали. Наступила пауза. Я видел, как лейтенант Ольсен с трудом сглатывает. — Вы сказали — повесить? — Вот именно! Что это с вами, приятель? Несообразительны или что? Оберст-лейтенант повернулся на каблуках и прошествовал обратно в коттедж. Ольсен с угрюмым выражением лица проводил его взглядом. Мы все знали людей типа этого оберст-лейтенанта: помешан на получении Железного креста, в голове только мысли о личной славе и удовольствиях. Русский лейтенант взглянул на Ольсена, приподняв брови. — Ну, и что будет? — негромко спросил он. — Нас повесят? — Нет, если я смогу не допустить этого! — резко ответил Ольсен. — Предпочел бы увидеть, как вешают этого фигляра! На первом этаже унтер-офицер распахнул окно, и оттуда выглянул сам «фигляр». — Кстати, лейтенант, хочу предупредить, пока вы не заняли позиции: когда я отдаю приказ, то жду его немедленного выполнения. Полагаю, я выразился достаточно ясно? — Сукин сын, — пробормотал Порта. — Только этого нам и не хватало. Треклятый прусский осел… Ольсен резко повернулся к нему. — Может, помолчишь? Ни к чему еще больше осложнять положение. Из двери вышел адъютант оберст-лейтенанта, молодой розовощекий лейтенант, с его приказом, чтобы мы немедленно заняли свои позиции — и сделали это в соответствии с правилами. Непонятно, что это могло означать. Проведя несколько лет на фронте, люди вырабатывают свои правила. Мы подошли к высоте 738 и принялись окапываться. Земля была очень твердой, но нам встречалась и потверже, это было лучше, чем бесконечная ходьба по кишащей противником местности. Порта и Малыш пели за работой. Они казались в слишком уж хорошем настроении. — Приложились, небось, к этому чертову шнапсу, — с подозрительностью сказал Хайде. Ольсен и Шпет сидели в окопе с русским офицером, озабоченно разговаривая негромкими голосами. Барселона рассмеялся. — Держу пари, они готовят Иванам[8] побег! — Ну и что? — с горячностью спросил Штеге. — Ольсен не из тех, кто станет вешать пленных, потому что так велел какой-то патологичный пруссак. И позаботится, что бы они ушли! — Черт возьми! — с изумлением произнес Хайде. — Неужели он отпустит этих ублюдков? — А что еще он может сделать? — сказал Барселона. — Если они до завтра останутся здесь, этот псих, пожалуй, сам вздернет их — и заодно с ними лейтенанта. — И поделом, — с важным видом заявил Хайде. — Он должен повиноваться приказам старшего по званию. Для того и находится здесь. Во всяком случае, я лично против того, чтобы брать пленных. На кой черт, если тебе ничего от них не нужно? А если взял, расстреливай. Пленные — обуза и ничего больше. Ты мог заметить, — самодовольно добавил он, — что я никогда их не беру. — Это хорошо говорить, когда сидишь в окопе, — сказал Барселона, — но, держу пари, ты запел бы другую песню, если б оказался в руках у русских. — Если б и оказался, — ответил Хайде с достоинством, — то примирился бы со своей судьбой. А если б меня держали в плену вместо того чтобы убить, я счел бы, что у них не все дома. Только я не собираюсь попадать в лапы к русским. — Хвастун! — язвительно усмехнулся Барселона. — Вот смотри, — гневно напустился на него Хайде. — Сколько я уже в этой треклятой армии? Девять лет! А в плен ни разу не попадал — и знаешь, почему? Потому что я отменный солдат, всем вам и за миллион лет не стать такими! — Он вызывающе поглядел на Штеге с Барселоной. — Я все делаю по уставам, разве не так? Складка на брюках у меня такая, как положено, разве не так? Узел галстука такой, как нужно, волосы причесаны на пробор… — Ей-богу, он даже сорвал каску, чтобы показать! — Ни в моем поведении, ни в моем обмундировании нет ничего неуставного. Давайте, смейтесь, но если сразу не начать, хорошим солдатом не станешь. И, решив вступить в армию, я поставил себе правилом служить, как положено. И служил, с самого начала. И мне плевать, за что мы воюем, я просто делаю то, что велят — убил бы, черт возьми, собственную бабушку, если бы приказали. Я солдат, потому что мне нравится быть солдатом, а то, что мне нравится делать, я стараюсь делать хорошо. Наступила пауза. — Непонятно, какое это имеет отношение к взятию пленных, — заметил Штеге. — Черт, как можно быть таким тупым? — раздраженно спросил Хайде. — А еще студент! Послушай, — подался он вперед, — я не учился в средней школе. Не стал, понимаешь? Но поверь, я знаю, что делаю, и куда держу путь. И одно из того, что знаю наверняка — ни в коем случае не брать пленных. Как, думаешь, я сумел уцелеть до сих пор? Почему меня сделали унтер-офицером через пять месяцев, а ты четыре года все еще рядовой? Почему почти никто из студентов не становится офицером — а я стану в рекордное время, как только кончится война и смогу учиться? Почему… — А, не знаю, — перебил Штеге, которому это стало надоедать. — Думаю, ты совершенно прав. — Еще бы. Без сопливых знаю, что прав. — Удовлетворенный Хайде откинулся назад. — И не позволю этим русским ублюдкам уйти отсюда живыми, будь уверен. Штеге снова вскинул голову. — Только тронь их, я тут же пойду к лейтенанту Ольсену! — Попробуй! Давай, попробуй, увидишь, что выйдет! — ухмыльнулся Хайде. — Он мне слова сказать не сможет! Штеге с презрением посмотрел на него. — Могу лишь возблагодарить бога, что я не образцовый солдат. — Пошел ты! — сказал Хайде и отвернулся. Едва мы кончили окапываться, прилетел первый снаряд. Мы услышали знакомый свист, когда он упал где-то поблизости, потом пронзительные крики, какой-то новичок выскочил из окопа и растянулся на земле. — Я ранен! — закричал он во весь голос. За ним выскочили двое товарищей. Подняли его и бегом понесли за линию окопов, прочь от опасности. Барселона, глядя на них, скорчил рожу. — Не волнуйся, приятель, они унесут тебя со всех ног — за тысячи километров, в самый дальний госпиталь… — Везет же новичкам, — буркнул с кислым видом Хайде. — Понятия не имеют, что делать с пулеметом, но дай им нести раненого, и они молниеносно исчезнут. Быстро научились этому, а? На дне одного из окопов мы поставили свою кастрюлю и крепко придавили крышку камнями, чтобы ничто, кроме прямого попадания, не могло расплескать драгоценную жидкость. Уже почти совсем стемнело. Луна пряталась за ковром облаков, и небо представляло собой густую бархатистую черноту. — Господи, до чего тихо, — негромко произнес Старик. — Не будь я в этой игре так долго, то, наверно, ощутил бы искушение подняться на вершину холма и посмотреть, что делается. Издали донесся собачий лай. — Черт возьми, где все-таки русские? — спросил Барселона. Старик указал в сторону сосен, стоявших неподвижно и прямо, как часовые. — Там, в своих окопах — задаются вопросом, почему так тихо, и что мы, черт возьми, замышляем. — Хоть бы они вышли и сражались, — проворчал Хайде. — Ничто так не сводит с ума, как тишина. Темноту внезапно разрезал леденящий смех, но это всего навсего смеялся Порта, надувавший Малыша за игрой в кости. Где-то у противника залаял пулемет. Один из наших ответил несколькими меланхоличными очередями. На наших глазах из-за сосен покатился океан пламени, к небу вздымалась волна за волной, каждой предшествовал сильный взрыв. Казалось, что содрогаются даже горы. — Реактивные установки[9], — заметил Старик. — Пока что бьют далеко от цели… Мы снова услышали собачий лай пулемета. В темной ночи где-то на севере серии ярких вспышек распарывали небо. И вот тут-то явился связной от оберст-лейтенанта. Весь раскрасневшийся, он бежал со всех ног и вопил как сумасшедший: — Сообщение пятой роте! Сообщение пятой роте! Лейтенант Ольсен в ярости бросился к нему. — Тихо ты, придурок! Из-за тебя весь фронт может взлететь на воздух в пелене пламени! — Слушаюсь. Виноват. Но это сообщение очень важное. Оберст-лейтенант требует, чтобы вы немедленно явились к нему с донесением и получили новые приказания. — Какого черта!… Лейтенант отвернулся, что-то бормоча. Связной стоял в недоумении. У него было приятное, чисто выбритое лицо, мундир без единого пятнышка и любознательно-наивный вид. Порта несколько раз смерил его взглядом. — Откуда прибыла твоя часть? — Из Бреслау, — последовал горделивый ответ. — Сорок девятый пехотный полк. И глаза на розовом лице с любопытством уставились на лежавшего в окопе Порту. Порта издал сатанинский смех. — Тоже мечтаешь о наградах? Ну что ж, беги, добывай себе Железный крест, скатертью дорога — найдешь его где-нибудь в куче дерьма! Ошарашенный — Порту он не знал, так что ничего удивительного — связной повернулся и побежал к оберст-лейтенанту. Горы снова конвульсивно содрогнулись, словно от какой-то сильной внутренней боли. Небо прорезали полосы красного и голубого огня. Местность на много километров вокруг словно бы купалась в море вечного пламени, мы зажмурились от яркой вспышки и поглубже вжались в окопы. Пока что основной удар выдерживали русские, но и нам было не особенно сладко. — Черт возьми! — проскулил Хайде, утирая дрожащей рукой лоб. — Не знаю, что делают с русскими эти установки, но из меня они просто душу выматывают. Эти идиоты как будто понятия не имеют, куда бьют… — Осторожно! — заорал Штайнер. — Русские вступают в бой! Едва он умолк, земля задрожала — в перестрелку включилась тяжелая русская артиллерия. Мы свернулись в своих окопах калачиком, как собаки на улице в зимнюю ночь, машинально прикрывая ладонями каски. Сквозь полуоткрытые веки я увидел, как позади нас поднялась стена пламени от взорвавшихся русских крупнокалиберных снарядов, и меня обдало волной горячего воздуха. Потом неожиданно — так неожиданно, что я ощутил потрясение — наступило затишье. Обстрел прекратился, и не было слышно ни звука. Те из нас, кто уже успел повоевать, остались лежать, свернувшись, в окопах, однако несколько новичков беспечно высунулись, дабы посмотреть, что происходит. Лейтенант Шпет крикнул им из окопа: — Не поднимайте голов, чертовы болваны! Кое для кого предупреждение оказалось запоздалым, потому что так же внезапно, как наступила тишина, раздалась новая серия взрывов. Гораздо более близких, чем предыдущие — можно сказать, прямо у нас перед носом. — На третий раз накроют, — пробормотал Барселона. — Аккурат угодят в нас. Я подумал, что он, возможно, прав. Русские не могли все время мазать. Удача должна была нам изменить. — У них корректировщик где-то там в соснах, — сказал Штайнер. Во время секундного затишья он рискнул приподнять на несколько дюймов голову и крикнул Порте: — Эй, Порта! Сними этого гада, а? Тогда, может, получим минутку покоя. — Попытаюсь, — ответил Порта. — Чего не сделаешь ради спокойной жизни — только бы засечь каналью. Он вылез из окопа, отполз немного вперед, растянулся во весь рост и стал оглядывать сосновый лесок через инфракрасный прицел своей винтовки[10]. — Я мог бы рискнуть, — сказал Малыш, достав из кармана удавку и выглядывая наружу. — Держу пари, я смогу подобраться к нему. Только обвить бы проволокой горло, и мы… — Назад! — прошипел лейтенант Шпет. И очень вовремя. Едва Малыш спрятался обратно в окоп, раздался очередной залп. Снаряды упали среди траншей, и по всей их длине послышалась обычная какофония криков и воплей тяжелораненых. — Ну, вот, — сказал Барселона. — Несколько бедняг покалечено и убито — может, они теперь оставят нас в покое. — Ну да, пока мы опять не начнем пальбу из этих гнусных реактивных установок, — злобно произнес Хайде. Легионер подполз к Порте. Острыми глазами засек движение среди сосен и ткнул Порту в бок. — Вон он — спускается — видишь? Справа от большой сосны. Смотри внимательней, а то прошляпишь его! Порта приложил винтовку к плечу и стал напряженно вглядываться в прицел. — Где, черт побери? Не вижу. — Смотри — видишь вон ту большую сосну? Которая сильно возвышается над другими? На три пальца вправо… — Ага! — Порта торжествующе поднял большой палец. — Да, теперь ясно вижу этого ублюдка… спускается вниз… ничего не подозревая… У этого хмыря на груди орден Ленина! Кто бы мог подумать? Орден треклятого Ленина[11]… — Кончай болтать, черт возьми, делай дело! — прошипел сквозь зубы Легионер. — Ладно-ладно, не паникуй, — спокойно ответил Порта. — Времени достаточно. Еще один шажок вниз… Говоря, он приложил палец к спусковому крючку. Раздался короткий, отрывистый хлопок, и ничего не подозревавший корректировщик рухнул к корням сосен, половина его черепа была снесена. Легионер кивнул. — Молодец. Давай свою книжку, отмечу. Порта протянул маленькую желтую записную книжку, какие носили все меткие стрелки для ведения счета. Легионер отметил последний успех Порты и полистал предыдущие страницы. — Недурно, — заметил он. — Я не меньше прикончил удавкой, — с завистью сказал Малыш. — А для этого, знаешь, требуется куда больше мужества. Тут не сидишь на заднице, таращась в бинокль, нужно подходить вплотную… — Он вызывающе кивнул Легионеру, а затем, пораженный внезапной мыслью, снова повернулся к Порте. — Слушай, а как у него с зубами? — Не видел их, — с сожалением ответил Порта. — Этот хмырь ни разу не улыбнулся. Может, посмотрим? Все пополам? Второго приглашения Малышу не требовалось. Они поползли к рощице, рискуя жизнью ради возможности поживиться золотыми коронками. Лейтенант Ольсен тоже воспользовался возможностью размять ноги. — Подмени меня, ладно? — обратился он к Шпету. — Пойду, узнаю, чего нужно этой старой бабе оберст-лейтенанту. Я недолго. И побежал к относительной безопасности леса, где у оберст-лейтенанта размещалась штаб-квартира. Какой-то пулемет начал изрыгать трассирующие очереди, но пулеметчик явно был растяпой, и они прошли стороной, не причинив Ольсену вреда. Пока что это было все. Остальное мы узнали мало-помалу — когда Ольсен давно уже вернулся. Оказалось, что когда он, тяжело дыша, вошел в коттедж, оберст-лейтенант выказал нежелание отвлекаться, но в конце концов снизошел до того, чтобы выслушать донесение Ольсена, которого сам срочно требовал совсем недавно. Семеро составлявших ему компанию офицеров слушали с таким же безразличием. Они сидели вокруг стола под толстой скатертью, обильно уставленного едой и вином. Ольсен, думая, что, видимо, оказался в некоей стране чудес, по ходу донесения оглядел все, что там было: хрустальные вазы с цветами; сияющую хрустальную люстру; голубую фарфоровую посуду; денщиков в белых куртках, почтительно стоявших у подлокотников кресел. На миг голос его дрогнул; казалось невероятным, что жестокое побоище и роскошный ужин могут проходить одновременно, всего на расстоянии считанных метров одно от другого. Когда он умолк, оберст-лейтенант фон Фергиль вставил в глазницу монокль и придирчиво осмотрел дерзкого лейтенанта, прибежавшего с поля боя, чтобы прервать его ужин. Сперва взглянул на толсто покрытые засохшей грязью сапоги Ольсена, потом его взгляд медленно пополз вверх по перепачканному черному мундиру, мятому и рваному, заскорузлому от въевшейся за несколько месяцев фронтовой грязи. Танкистские эмблемы в виде мертвой головы, пожелтевшие и покрывшиеся налетом, насмешливо усмехались ему, бесстыдно заявляя, что давно не были чищены до зеркального блеска, как того требует устав. Испачканная красная лента Железного креста оканчивалась не орденом, а клочковатой бахромой. Железный крест был потерян, когда подбитый танк лейтенанта охватило пламя. Левый рукав шинели держался на нескольких нитках. Кожаный клапан кобуры был оторван. Вместо офицерского ремня на нем был солдатский. Правая рука почернела от запекшейся крови. Оберст-лейтенант выпустил из глазницы монокль и с отвращением отвернулся. Как он всегда и подозревал — у этих фронтовых офицеров нет чувства стиля, служебного положения; не та публика, с которой захочешь водить компанию — это очевидно, иначе б они не оказались на фронте. Сам оберст-лейтенант попал сюда только из-за грубейшей ошибки и нелепейшей вздорности какого-то кретина на Бенделерштрассе[12]. Его полк, Сорок девятый пехотный, с богатыми аристократами офицерами, до сих пор не видел боевых действий, если не считать оккупации Дании и двух дней во Франции перед перемирием[13]. Жизнь была легкой и роскошной. А потом настал роковой день, когда этому безмозглому идиоту на Бендлерштрассе взбрело в башку произвести командира полка, оберста фон дер Граца, в бригадные генералы[14] и отправить его на Балканы с пехотной дивизией. Это явилось только началом. Вся трагичность положения не сразу стала ясна понесшему утрату Сорок девятому полку, тогда благополучно расквартированному в Бреслау. Какое-то время они жили верой и надеждой, что преемник оберста будет избран из их элиты. У них было два оберст-лейтенанта, которых должны были повысить в чине, и наиболее почтенный из них, обладавший блестящими связями, даже заранее объявил о переменах, которые собирается ввести, когда будет командовать полком. Мечта эта рухнула в одно незабываемое утро пятницы, в восемь часов сорок минут — это время и дата навсегда запечатлелись в памяти каждого офицера полка, потому что без двадцати девять прибыл принять командование новый оберст[15]. Которого никто не знал и никто не хотел. Он явился прямо с театра военных действий в районе Демянска[16]. От штатского в нем не было ничего; он был рослым, угловатым, жестким, прямолинейным и носил черную повязку на глазу. Всю ту роковую пятницу он ходил по казармам, мрачно, недовольно морща лоб и опустив нос, словно вынюхивающая непорядки собака. Один офицер из полковой канцелярии, стремясь снискать всеобщее расположение, подал блестящую мысль ознакомить нового командира со знаменитым на всю округу их винным погребом, где было достаточно изысканных вин, чтобы порадовать сердце любого знатока. Оберст, видимо, знатоком не был. Во всяком случае, он лишь взял несколько пыльных бутылок, прочел этикетки, холодно посмотрел на офицера и, не сказав ни слова, вышел. Этот холодный взгляд и полное отсутствие комментариев повергли офицера в глубокий страх. Час спустя он собрал вещи и уехал, предвидя то, что ему представлялось неизбежностью. Оберст прекратил обходы лишь под вечер, усевшись в кресло своего предшественника за большим столом из красного дерева. Большинство офицеров были уже в казино; они мужественно старались вести себя, как всегда, но шампанское почему-то приобрело слегка иной вкус, и очарование азартной игры, казалось, внезапно улетучилось. Над их головами собирались черные тучи, в воздухе ощущалась угроза. А потом обрушился страшный удар: оберст потребовал офицеров в расположение части. Собственно говоря, большинство их уехало на выходные в сорокавосьмичасовой отпуск, длящийся с вечера четверга до любого времени в понедельник. Возможно, это несколько, выходило за рамки дозволенного, но в Сорок девятом полку давно уже считалось нормальным явлением. Собрав столько офицеров, сколько смог, оберст приказал точно назвать общую численность личного состава полка. Она должна была ежедневно исчисляться по рапортам ротных командиров, однако по какому-то недосмотру — офицеры, которых это касалось, приписали его нерадивости гауптфельдфебелей — этого труда никто не брал на себя уже много недель. Адъютант лениво обзвонил роты, чтобы выяснить, как обстоят дела. Интерес его к результату был чисто академическим; его дядя был высокопоставленным штабистом в той части армии, которая все еще оставалась на немецкой земле, поэтому для него оберст представлял собой не большую помеху, чем жужжание пчелы. Оно действует на нервы, но отмахнуться от него нетрудно. С легкой улыбкой на губах он доложил оберсту: — К сожалению, точную численность личного состава полка в данную минуту установить невозможно; все гауптфельдфебели находятся в сорокавосьмичасовом отпуске. Оберст задумчиво провел пальцем под повязкой на глазу. — Где начальник службы артиллерийско-технического снабжения? Самый юный лейтенант полка прибежал со всех ног. Тяжело дыша, козырнул. — Лейтенант барон Ханнс фон Крупп, начальник артиллерийско-технического снабжения. Оберст посмотрел на него и неторопливо кивнул, чуть печально и чуть презрительно. — Значит, и здесь это существует, вот как? — Хмыкнул. — Хорошо, барон фон Крупп, может, возьмете на себя труд выяснить, выставлен ли хотя бы часовой — или весь караул тоже в отпуске? Лейтенант Ханнс снова козырнул и направился к выходу, но едва открыл дверь, оберст вернул его и бросил еще одну гранату. — Мне нужно знать точную численность людей, находящихся сейчас в расположении части — даю вам пятнадцать минут на ее установление. Адъютант снова надменно улыбнулся. Он почти не сомневался, что эта численность составит всего процентов тридцать от надлежащей. Такие пустяки никого не волновали уже много месяцев. Как-никак, Бреслау не Берлин; в Бреслау никто не приезжал с инспекцией. Оставшись с полковыми офицерами, оберст выразил недовольство — довольно вежливо, но не скрывая удивления — тем фактом, что ни у кого из них нет фронтовых наград. — Конечно, нет! — сказал несколько потрясенный гауптман[17] Дозе. — Нас ни разу не посылали на фронт. — Вот как? — Оберст неторопливо улыбнулся, и его улыбка оледенила сердца собравшихся офицеров. — Ну что ж, не беспокойтесь, дело это поправимое. Вы получите возможность заслужить награды, как и все остальные. Война еще не кончена. До утра я жду от каждого из вас рапорта с просьбой о переводе на фронт, в действующую армию. — Он повернулся ко все еще учтиво улыбавшемуся адъютанту. — Каждому из находящихся в сорокавосьмичасовом отпуске отправьте телеграммы. Все отпуска немедленно отменяются. Отсутствующие должны незамедлительно вернуться в расположение части. Телеграммы можете подписать моим именем. Полагаю, вам известно, где находятся эти люди? Адъютант едва заметно пожал плечами. На самом деле он понятия не имел, где может быть хоть кто-то из них. Самое большее, что можно было предпринять — отправить солдат на поиски, то есть прочесать все бары и бордели в городе, операция эта была бы долгой и определенно рискованной. Адъютант взглянул на гауптмана Дозе и решил свалить эту задачу на него. Дозе был известен своей тупостью. — Кажется, это ваша обязанность? — любезно произнес он и, взяв пачку телеграфных бланков, сунул их ошеломленному гауптману. — Разошлите всем, находящимся в отпуске. Полагаю, у вас записаны их фамилии и адреса? Потрясенный до такой степени, что у него отнялся язык, Дозе, пошатываясь, вышел из комнаты. Остаток ночи он провел, то разыскивая несуществующие или устарелые адреса в адресной книге, то горячо молясь, чтобы какой-нибудь пролетающий самолет уронил бомбу на домик оберста. Несмотря на все старания, он сумел вызвать лишь девятерых из тысячи восьмисот человек, покинувших расположение части. В понедельник остальные тысяча семьсот девяносто один человек вернулись, по своему обыкновению, когда вздумалось, предвкушая несколько часов покоя и тишины после воскресных кутежей. И каждого ждало потрясение: за ночь военный городок превратился из вольного и относительно роскошного отеля в дисциплинированное военное учреждение. На письменном столе каждого офицера лежала немногословная записка, гласящая, что оберст хочет видеть его немедленно. Самые молодые и неопытные бросили все и удрали. Более благоразумные сделали по несколько телефонных звонков, чтобы прозондировать почву, после чего кое-кто срочно заболел и был увезен санитарной машиной. Среди благоразумных был гауптман барон фон Фергиль. Через три часа после возвращения он получил приказ следовать на Восточный фронт. Правда, его повысили в звании до оберст-лейтенанта, но это было слабым утешением при мысли о возможных ужасах передовой. Его пугали не столько опасности, сколько неудобства. Он думал о вшах, грязи, смердящих трупах, преющих ногах; для цивилизованного человека это было почти невыносимым. И расплакался бы, окажись рядом кто-то, способный ему посочувствовать. Через восемь дней после прибытия оберста Банвитца Сорок девятый пехотный полк исчез вместе со своим знаменитым винным погребом. Каждый офицер увез свою долю. Никто не уехал меньше чем с двумя грузовиками вина, барон прихватил три. И вот теперь фон Фергиль находился на Восточном фронте, ощущая на собственной шкуре суровую реальность войны. Он ухитрился в рекордно короткое время оказаться в окружении русских. Немедленно отправил истеричные мольбы о подкреплении; его утешили и успокоили: подкрепление уже выступило. Теперь оно прибыло, и что это оказалось за подкрепление! Танковая рота без единого танка; свора висельников и мерзавцев, одетых в грязное тряпье и невыносимо смердящих. Это было чуть ли не оскорблением. Разумеется, оберст-лейтенант фон Фергиль не мог знать, что эта свора висельников, возглавляемая двумя закаленными и опытными офицерами, была даром богов и, возможно, давала ему единственный шанс остаться в живых. В сущности, эта рота стоила целого полка приятно пахнущих солдат в свежевыстиранном белье из казарм в Бреслау. Фон Фергиль отпил вина и стал разглядывать в монокль белую нашивку на левом рукаве лейтенанта Ольсена. На ней были слова «Штрафной полк» с двумя мертвыми головами по бокам. оберст-лейтенант сморщил нос: от лейтенанта несло кровью и потом, казалось, он не видел мыла с начала войны. Поставил бокал и вынул сигарету; чтобы дымом заглушить запах немытого тела. — Благодарю за донесение, лейтенант. Он сделал паузу, прикурил от золотой зажигалки и откинулся на спинку кресла. — Вы, разумеется, знаете, что каждый солдат, — фон Фергиль основательно, неторопливо налег на последнее слово, — каждый солдат должен чистить свое снаряжение и приводить в порядок мундир сразу же после боя. Тогда форма не станет приходить в негодность и будет сохраняться почти в том же состоянии — учитывая, само собой, естественный износ, — в каком была выдана. Так вот, лейтенант, полагаю, вы согласитесь со мной, что при одном беглом взгляде на ваш мундир каждому, кто не слеп, станет ясно, что в этом отношении вы почти преступно небрежны. Я отнюдь не уверен, что это нельзя расценить как умышленный саботаж. Однако, — тут он улыбнулся и выпустил клуб дыма, — в случае с вами я пока что готов проявить снисходительность; встать на точку зрения, что такая небрежность объясняется скорее личной трусостью, чем преднамеренной попыткой саботажа. Мне говорили, что человек, когда теряет мужество, может вести себя странным образом. Лицо Ольсена стало медленно краснеть — от гнева, не от стыда. Опущенные по швам руки сжались в кулаки, глаза сверкнули яростью. Но он был опытным солдатом и научился владеть собой. Одно слово этого шута Фергиля, и лейтенант вполне мог оказаться покойником, и если в гибели за свою страну все-таки может быть какая-то слава, то смерть из-за такого дурака, как Фергиль, представляла собой просто безумие. — Прошу прощения за свой мундир. — Лейтенант говорил сдавленным голосом, едва шевеля губами. — Рота была отправлена для выполнения особой задачи три с половиной месяца назад. С тех пор мы непрерывно участвовали в боях. От первоначальной роты уцелело всего двенадцать человек, поэтому, думаю, вы поймете, что в данных обстоятельствах у нас не было возможности чистить снаряжение или чинить обмундирование. Оберст-лейтенант отпил вина и вытер губы крахмальной салфеткой. — Оправдания совершенно неуместны, лейтенант. Более того, хочу напомнить, что когда к вам обращаются, вы должны молчать, пока вас не спросят. Вопроса я вам не задавал. Если хотите что-то сообщить, вы обязаны попросить, как положено, дозволения высказаться. — Слушаюсь. В таком случае, прошу дозволения высказаться. — Ни в коем случае! — резко ответил оберст-лейтенант. — Никакие ваши слова не могут изменить фактов. Возвращайтесь к своей роте, и чтобы я больше не видел вас или ваших солдат в столь плачевном состоянии. — Он сделал паузу, глядя на Ольсена с торжествующим блеском в глазах. — Даю вам время до десяти часов утра, лейтенант, ожидаю, что к этому сроку вопрос будет решен. Я лично приду вас инспектировать. Кстати, это напоминает мне о другом вопросе, который вы должны были решить. Те русские пленники, что были с вами — вы их уже повесили? Лейтенант Ольсен с трудом сглотнул. Посмотрел прямо в глаза оберст-лейтенанту. — Пока что нет. Оберст-лейтенант приподнял брови. Посидел, стряхивая пепел с сигареты и с серьезным видом глядя в пепельницу. — Саботаж, — отчетливо произнес он наконец негромким голосом. — Саботаж и ослушание. Но, в конце концов, все мы люди, лейтенант; еще раз проявим к вам снисходительность. Возможно, мы выразились недостаточно ясно. Десять часов завтрашнего утра, лейтенант. Это приказ. Ожидаю, что к этому времени пленники будут повешены. Предвкушаю ваш доклад об исполнении. Лейтенант Ольсен облизнул губы. — Прошу прощенья, герр оберст-лейтенант, но… Я просто не могу повесить их — вот так, безжалостно. Они военнопленные… — Вот как? — оберст-лейтенанта это, казалось, позабавило. — Кем бы они ни были, лейтенант, полагаю, ваш первый долг исполнять приказы старших по званию, не подвергая сомнению законность или разумность этих приказов. Ради вас же самих надеюсь, что утром все будет так, как должно быть. — Он махнул салфеткой в знак того, что Ольсен может идти, и поднял бокал. — Господа, ваше здоровье. Семеро элегантных офицеров подняли бокалы. Лейтенант Ольсен резко повернулся и вышел из комнаты. По пути обратно к роте в насыщенной опасностью темноте он молился вслух русским, чтобы те пустили несколько снарядов в несколько избранных целей. — Всего несколько — всего несколько самых маленьких — лишь бы эти толстомордые, толстозадые ничтожества взлетели на воздух — дорогой Иван, вот и все, о чем я прошу! Однако ночь оставалась совершенно темной, ничто не нарушало тишину. Очевидно, Иван не прислушивался к его молитвам. Ольсен достиг пятой роты, спрыгнул в траншею и посидел со сжатыми кулаками, дрожа от гнева на оберст-лейтенанта. — Что случилось? — спросил Шпет, проницательно глядя на собрата офицера, гасящего о землю окурок сигареты. — Проклятый мерзавец… проклятый мерзавец! Поначалу казалось, что ничего другого он не может сказать. Ольсен выпаливал эти слова, мы сочувственно смотрели на него и с надеждой ждали дальнейшего. Наконец оно прозвучало в таких выражениях, которые мы могли понять и оценить. Брань лилась из его уст сплошным потоком непристойностей. Старик покачал головой и посмотрел на лейтенанта с выражением глубокой родительской озабоченности. — Что он выкинул на сей раз? — спросил наш командир отделения, когда получил наконец возможность вставить слово. Лейтенант бешено взглянул на него. — Скажу, что! Назначил инспекцию на десять часов утра! Хочет убедиться, что все мы опрятные, чистые, элегантные в соответствии с уставом! Что нашли время вычистить винтовки и пришить пуговицы! — Что-что? — спросил пораженный Порта. Лейтенант повернулся к нему. — Ты слышал! — раздраженно ответил он. Порта восхищенно загоготал. Повернулся и крикнул в темноту: — Эй, Малыш! Понял? Придется нам с тобой менять свое обличье. Умыться и почистить обмундирование. Заштопать дырки к десяти утра, показать, что мы живем прилично, чистоплотно, аккуратно, без крошек на полу! Ответ громко разнесся по траншее: — О каких дырках ты говоришь? О задницах? Смех наш, должно быть, разнесся на километры вокруг. — Господи, — взмолился лейтенант Ольсен, уже и без того изнервничавшийся, бедняга, — не поднимайте такого шума. — Шшш! — прошипел Порта, прижав к губам громадный грязный палец. — Русских разбудим! — Да, и это будет не так уж смешно! — раздраженно ответил Ольсен. Мы погрузились в молчание. Вершины гор скрывались в клубящихся тучах, луна пряталась за их толстой пеленой. Ночь была темной, но тихой. Лейтенант Ольсен сел в траншее между Шпетом и Стариком, поманил их поближе к себе. И взволнованно заговорил негромким голосом. — Слушайте, я попал в передрягу, — откровенно сказал он. — Если у вас окажутся какие-то предложения, буду рад их выслушать. Этот осел-оберст-лейтенант настаивает, чтобы мы избавились от наших пленных к десяти утра. Он лично явится с инспекцией, дабы убедиться, что его приказ исполнен в точности — и я хочу знать, что нам, черт возьми, делать? Как устроить, чтобы они остались живы, а этот осел решил, что задание выполнено? Наступило молчание, Шпет, хмурясь, смотрел в темноту, а Старик глубоко затягивался дымом из трубки. — Трудная задача, — произнес он наконец. — Нужно спрятать шестерых человек и найти шесть трупов, чтобы показать оберст-лейтенанту — дело непростое. — А что, если, — предложил Шпет, — мы просто закроем глаза и позволим им убежать? — Ты слышал, что сказал Борис, — возразил Ольсен. — Их расстреляют, едва они доберутся до своих позиций. — Как — только за то, что они оказались в плену? — Шпет покачал головой. — Он, должно быть, преувеличивает. В это очень трудно поверить. — Ладно, давай спросим его. Может, что-то придумает. Мы стараемся спасти его голову, черт возьми. Шпет послал за пленником, и через несколько минут русский лейтенант спрыгнул в траншею. Ольсен кратко обрисовал ему создавшееся положение. — Вот так обстоят дела, — закончил он. — И, честно говоря, я ничего не смогу поделать, если у тебя нет каких-то блестящих идей. Русский мрачно улыбнулся и покачал головой. — Увы. К сожалению, наши не более цивилизованы, чем ваши. Стоит нам только появиться, и нас тут же расстреляют как изменников. — Увидев на лице Шпета недоверчивое выражение, отрывисто кивнул ему. — Да да. Сущая правда, мой друг. Могу уверить тебя в этом. Солдат Красной армии должен предпочесть смерть плену — слова Иосифа Виссарионовича! — А партизаны у нас в тылу? — поинтересовался Старик. — Могли бы они как-то помочь? — Не исключено, — допустил русский, но без особого энтузиазма. — Беда только в том, что у всех партизанских отрядов прямая связь со штабами, и если местный отряд еще может поверить нашему рассказу, мальчики в штабе наверняка будут знать, что на этом участке фронта нашего подразделения нет. Сказать, что мы бежали из плена, нельзя — они воспримут это отнюдь не сочувственно. Единственная надежда — сказать, что мы были отрезаны во время наступления и до сих пор прятались. Честно говоря, сомневаюсь, что они в это поверят. Может быть, даже не потрудятся нас выслушать. Сперва стреляй, а потом разбирайся, кого застрелил — вот их девиз; и поверьте, они ему строго следуют. Никогда не видел такой кровожадной публики. Лейтенант Шпет закурил сигарету, согнувшись и пряча огонек в ладони. — В крайнем случае, — предложил он, — можно поиграть в прятки: найти вам немецкую форму и спрятать вас среди наших солдат. Рано или поздно, видимо, предоставится возможность куда-то убраться… — Если нас раньше не расстреляют как шпионов! — ответил русский. — Мои солдаты ведь по-немецки не говорят. Понимаю, вы делаете все возможное, чтобы помочь нам, и, ради бога, не сочтите, что я не благодарен, но, честно говоря, меня не привлекает мысль одеться в форму противника и ждать разоблачения. Шпет пожал плечами. — Понимаю тебя. Наступило долгое беспокойное молчание, в конце концов его нарушил лейтенант Ольсен. — Кажется, мы не находим никакого выхода, так ведь? — И обратился к русскому. — У тебя есть хоть какие-то соображения? — Ни единого, — признался пленный с легкой фаталистической улыбкой. — И, учитывая, что вы рискуете собственными жизнями, я удивляюсь, что ломаете из-за нас голову — в сущности, вопрос заключается в том, на чьей стороне нас повесят, на той или на этой. — А почему бы нам не обратиться к Порте? — неожиданно предложил Старик. Ольсен посмотрел на него и рассмеялся. — Три офицера с фельдфебелем не могут родить ни одной здравой мысли! Приходится обращаться к полуграмотному пройдохе обер-ефрейтору! Шпет улыбнулся, Старик пожал плечами. — Предложение совершенно смехотворное, и вы это прекрасно понимаете — но оно гораздо лучше всех предыдущих, — заключил с усмешкой Ольсен. — Позовите этого трепача, посмотрим, что он предложит. Зная Порту, я нисколько не удивлюсь, если он найдет выход. Порта вполз в траншею на брюхе, уселся поудобнее и украдкой оглядел собравшихся. — Ну, что стряслось? — бодро спросил он. — Держу пари, вы оказались в тупике, иначе не позвали бы меня! Шпет предложил Порте сигарету, тот вытащил ее из пачки и сунул за ухо. — Спасибо, не откажусь. Никогда не отказывайся от курева, вот единственный девиз, подходящий для этой свалки. И выжидающе глянул на Ольсена, тот сразу же приступил к сути дела. — Порта, нам нужна твоя помощь. Необходимо что-то сделать, чтобы сохранить жизнь нашим пленникам, и притом быстро. Есть какие-нибудь соображения? — А, теперь вы спрашиваете, — ехидно сказал Порта. — Все ребята обсуждали это с тех пор, как вы вернулись от оберст-лейтенанта. — Как вы узнали об этом? — негодующе спросил лейтенант Ольсен. Порта приложил палец к носу. — У нас есть свои способы. — И к каким выводам пришли? — Ну что ж, начнем с Хайде; он не хочет иметь к этому никакого отношения. То есть к освобождению пленных. Клянется, что если вы их отпустите, перестреляет всех, как только они пойдут к своим. Возможно, это блестящая мысль. Наверняка избавит вас от многих осложнений. Старик вынул изо рта трубку и раздраженно поцокал языком. — Кончай, Порта, возьмись за ум! Ты способен на большее, не подводи меня. Если б лейтенант так думал, то сам бы расстрелял пленных. Мы стараемся найти способ спасти их, а не убить — и притом времени у нас в обрез! — Ладно, ладно, не волнуйся и наберись терпения — как сказала старая дева, пытавшаяся ублажить себя перезрелым бананом. — Тьфу ты, черт! — произнес Шпет, он подавил взрыв смеха и поперхнулся. — Брось ты свои шутки, на карту поставлены людские жизни! — прикрикнул Старик. — Спасибо, что объяснил, — с презрением ответил Порта. Лейтенант Ольсен похлопал его по плечу. — Порта, будь добр — я сказал, что мы нуждаемся в твоей помощи. Человек ты, мы знаем, изобретательный, так что если у тебя есть дельные соображения, выкладывай их не колеблясь. Порта задумчиво поглядел на него. — Да, была у меня одна мыслишка — не знаю только, понравится ли она вам. — Давай, говори. — Это не так просто объяснить, но я подумал, что если сможем найти шесть тел — собственно, три уже есть; мы сняли нескольких снайперов и легко сможем найти где-то еще три… — И что? — А тогда — ну, я, Малыш и еще кто-то из ребят, скажем, Легионер, поднимемся и откроем по противнику неприцельный огонь, понятно? Убедимся, что они легли спать, а потом дадим несколько очередей из пулемета вдоль траншей. — Порта продемонстрировал это, поливая троих офицеров воображаемыми пулями. — Они сразу же перепугаются. Подумают, что атакует целый батальон. Как только разбудим их, сразу же обратно сюда. Вот так — понятно? Порта начертил кончиком штыка предполагаемые передвижения. Старик и трое офицеров неуверенно кивнули — они уже начали смутно понимать извилистый ход его мысли. — Тут уж, само собой, все начнется взаправду, — продолжал Порта. — Вооружим Барселону огнеметом, и когда я скомандую, он как следует пройдется по полосе охранения. Потом вы пальнете несколько раз из минометов. К тому времени никто, кроме нас, не будет знать, что тут, черт побери, происходит — но можно смело ручаться, что эти охламоны на батарее реактивных установок перетрухнут. Через несколько секунд они вступят в игру, тут уж противник наверняка сочтет, что его атакует целая армия, и откроет огонь из чего только можно. Это непременно разбудит оберст-лейтенанта с его красавчиками, — Порта презрительно указал большим пальцем в сторону воинства фон Фергиля. — Как только они сообразят, что делается, то, даю голову на отсечение, драпанут со всех ног. Эти заячьи душонки не станут ждать, что последует дальше. Держу пари, мы быстро от них избавимся. Лейтенант Ольсен одобрительно хмыкнул. — А как быть с нашими русскими друзьями? — Вот как — только поднимется стрельба, они смоются, понятно? Побегут к своим позициям. Только смотрите, — обратился Порта к русскому офицеру, — пожалуй, придется слегка попортить вам внешность. — Сказал он это без особого сожаления. — Чтобы казалось, будто вы были в переделках и все такое. Я все обдумал, понятно? Своим скажете, что оказались отрезанными в своем секторе, повстречались с партизанами, пошли вместе с ними в крестьянский дом — тот, что мы обшарили по пути, понятно? Потом расскажу вам об этом. В общем, один партизан убит, остальные скрылись. Как и было на самом деле. Вы со своими солдатами сумели уйти, не знали, куда держать путь, и оказались здесь — за позициями противника. Не могли придумать, как вернуться к своим, поэтому предприняли единственное, что вам оставалось, — начали стрелять, улавливаете? Русский офицер улыбнулся. — То есть якобы мы заварили всю эту кашу и заставили ваши войска вон там покинуть свои траншеи? — Почему бы нет? — рассудительно ответил Порта. — Чтобы обратить их в бегство, хватило бы одного человека с парочкой гранат. — А как же ваша рота? — спросил русский. — Едва мы вернемся к своим и обрисуем положение вещей, они поймут, что часть ваших войск отступила. И не станут сидеть сложа руки. Пойдут в атаку, чтобы занять покинутые траншеи. — Я вот что вам скажу. — Порта подался вперед. — Эта публика, — он с презрением указал подбородком на позиции русских, — такая же никчемная, как та, — и с не меньшим презрением ткнул большим пальцем в сторону батальона оберст-лейтенанта. — Думаете, мы с Малышом смогли бы вылезти из укрытия и запросто снять троих? — Ни в коем случае! Не смогли бы, будь они настоящими солдатами. Они держатся так, будто вышли на прогулку по Москве, а не ведут эту треклятую войну! — И когда же, — спросил лейтенант Ольсен, — вы с Малышом думали начать эту игру? — Что, если в три часа? — предложил Порта. — По-моему, самое подходящее время. Мне это рисуется так — я, Малыш и Легионер выберемся из траншей около половины третьего и ровно в три — бам! — Почему в три? — поинтересовался Шпет. — Ну, прежде всего, потому, что никто не ждет атаки в три часа ночи. Вы сами не ждали бы, так ведь? Нелепое время для вступления в бой, надеюсь, понимаете, что я имею в виду — большинство охламонов наверняка будет спать. Как ихних, так и наших. Они даже не поймут, что происходит. И все-таки, — обратился он к русскому, — вам придется двигаться быстро. Я покажу наилучший путь. Русский сдержанно кивнул. — Спасибо. Должен сказать… — И вот что еще, — перебил Порта. — Держитесь подальше от Малыша. Это здоровенный парень с удавкой из стальной проволоки, у него манера накидывать ее на шею людям, когда те не смотрят. Сейчас он прямо-таки помешан на этом. Если натолкнетесь на него, за последствия не отвечаю. Иногда он становится несколько возбужденным, надеюсь, понимаете, что я имею в виду. Потом Хайде. Это просто кровожадный тип. Если сможет перестрелять вас, перестреляет, и тут я ничего не могу поделать. Что до новичков, не знаю, что они представляют собой, но думаю, опасаться их нечего. В общем, пойдете со мной, я покажу вам, где идти. И пригибайтесь, если не хотите, чтобы вам снесли голову. У ваших красных братишек там полно снайперов. Они вылезли из траншеи и поползли к колючей проволоке, за которой начиналась ничейная земля. Вскоре темнота поглотила их. Вернулись они через четверть часа. Судя по тому, что тишину ночи ничто не нарушало, их не засекли. — Так, — сказал Порта. — Значит, все в порядке. — Похоже на то, — негромко произнес Ольсен с легким унынием. Они сверили часы. Было пять минут одиннадцатого. Порта уполз в свой окон, который делил с Малышом. Мы услышали их негромкий разговор, потом Малыш громко расхохотался. Легионер обругал их, над головами пролетела шальная пуля, и вновь наступила тишина. Вскоре после полуночи оба наших офицера вылезли из траншеи и пошли проверять посты охранения. — Интересно, почему тишина всегда так нервирует? — пробормотал лейтенант Шпет, глядя на темное, затянутое тучами небо. Они медленно двинулись вверх по склону, осторожно ступая, прячась по мере возможности за кустами и деревьями, сливаясь то с одной тенью, то с другой. Едва офицеры прошли всего несколько метров, до их ушей донесся какой-то негромкий, беспокоящий звук. Низкий, размеренный, нечто среднее между рычанием собаки и хрюканьем свиньи. Они замерли и прислушались, держа оружие наготове. — Черт возьми, что это? — прошептал Ольсен. Они продолжали вслушиваться, потом лицо Шпета расплылось в недоверчивой улыбке. — Какой-то охламон хранит! Оба осторожно пошли вперед, ступая по мокрой, упругой траве, и чуть не свалились в глубокий окоп, на дне которого лежал, свернувшись клубком, какой-то унтер-офицер. Автомат он беззаботно бросил рядом и храпел так, что мог бы разбудить мертвых. Лейтенант Шпет наклонился, взял оружие и медленно поднял. Потом навел в грудь спящего и разбудил его резким постукиванием по голове. — Что это значит? Унтер-офицер машинально стал садиться, но от толчка дулом собственного автомата вернулся в прежнее положение. — Вот это я и хотел бы знать, — сурово сказал Ольсен. — Что это, черт возьми, значит? Ты выглядел бы очень бледно, окажись мы парочкой русских, а? — Я выставил всех часовых… — Не сомневаюсь! И они, надо полагать, тоже преспокойно дрыхнут — ты подаешь им отличный пример, не так ли? Расстрелять бы тебя на месте. Унтер сжался от страха. Ольсен бросил на него презрительный взгляд, потом, обратясь к Шпету, повел головой, и они пошли дальше. Пройдя немного, услышали торжествующий смех Малыша. Смутно разглядели в темноте нелепую желтую шляпу Порты и расслышали постукивание игральных костей. — Черт возьми! — произнес Шпет с каким-то скупым восхищением. — Как только они видят очки в такой темноте? Ольсен пожал плечами. — Может, и не видят. Возможно, им так предпочтительнее играть — больше возможности надувать друг друга! Они закончили проверку, вернулись в свой окоп, и тут раздался звонок полевого телефона. — Эмиль двадцать семь, — негромко ответил Хайде. Чуть послушал и передал головной телефон лейтенанту Ольсену. — Это оберст-лейтенант, требует вас. Ольсен скривил гримасу. — Раз уж я должен… И взял телефон. — Лейтенант Ольсен слушает… Так точно… Да, понимаю. Конечно. Как прикажете. Он сунул телефон обратно Хайде и обратился к Старику: — Звонил, как ты, наверно, догадался, оберст-лейтенант. Требует, чтобы первое отделение явилось туда к десяти ноль-ноль, вычищенным, опрятным, готовым к инспекции. Второе к одиннадцати, третье к двенадцати и так далее. — Восхитительно, — негромко произнес Шпет. — Я мог бы подобрать другое слово, — сухо ответил Ольсен. — Еще он требует, чтобы вместе с первым отделением ему предъявили шесть трупов. Лейтенанты посмотрели друг на друга, пожали плечами и завернулись в одеяла, чтобы поспать часик-другой. Всем нам, остальным, можно было только клевать носом. В половине третьего мы смотрели, как Порта, Малыш и Легионер вылезают из траншей. Как они проползают под колючей проволокой и растворяются в темноте. Старик с Барселоной привели нас в боевую готовность. Три минометные батареи уже изготовились к стрельбе. Барселона прижимал к телу тяжелый огнемет. И невесть в который раз проверял механизм. — Заменить бы этот чертов клапан, — пробормотал он. — Проклятая штука, рано или поздно непременно откажет. Последний раз пришлось чинить ее жевательной резинкой, а новой я пока что найти не смог. — Сейчас бессмысленно об этом беспокоиться, — сказал Ольсен. — Остается всего четыре минуты. Стоявший с крупнокалиберным пулеметом Хайде угрожающе обернулся к группе новичков. — Если кто не откроет огня, когда я открою, то получит от меня персональную пулю прямо в задницу — понятно? Самый младший из новобранцев, парень от силы семнадцати лет, тут же разразился громкими рыданиями. Хайде отошел от пулемета и несколько раз злобно ударил его по лицу. — А ну, притихни, черт бы тебя побрал! Тебе не грозит ничего такого, что не грозило бы другим. Мы все рискуем жизнью, ты не единственный. Парень, казалось, обезумел от страха. Он открыл рот и завопил; вопль был протяжным, неистовым, неудержимым. Другие новобранцы нервозно поглядели на него и отвернулись. Хайде схватил его и затряс, хлеща при этом другой рукой по обеим щекам. — Прекрати этот скулеж! А то прикончу раньше, чем противник сможет до тебя добраться! Лейтенант Ольсен и русский офицер стояли рядом, наблюдая эту сцену в суровом молчании. Действия Хайде были жестокими, но вынужденными. Новички и так были сильно испуганы, если парня не осадить, паника вполне могла распространиться, как лесной пожар, по всей роте. Теперь отделение Хайде будет, по крайней мере, исполнительным из страха перед своим командиром, возможно, превосходящего даже страх перед противником. — Это у вас хороший солдат, — заметил русский. — Неплохой, — лаконично согласился Ольсен. — Думаю, пока идет война, такие солдаты нужны. Едва он успел договорить, земля под ногами у нас содрогнулась от взрыва, раскатился грохот, похожий на чудовищный удар грома. За ним последовал долгий, хриплый крик от боли. А потом на фоне темного неба, освещенного внезапной вспышкой огня, возник знакомый силуэт Малыша возле траншей противника. Автомат его был уперт прикладом в бедро, и мы видели землю, взметаемую бесконечным потоком пуль, серию ярко-красных точек, движущихся в ночи, когда он поливал огнем первый ряд окопов. Видели и нечеткие фигуры людей, панически разбегавшихся в разные стороны от этой неожиданной атаки. Глядя туда, русский лейтенант сложил трубочкой губы и восхищенно присвистнул. — Ну и солдаты у вас там! Ольсен повернулся и окликнул Барселону, тот подбежал с огнеметом. Жевательная резинка удержалась, клапан сработал, и вся сцена была теперь освещена морем огня. Черный дым клубясь поднимался к небу, носились вопящие человеческие факелы, люди, обезумевшие от ужаса и боли. Ольсен поднял руку — и резко опустил. Это был сигнал нам вступать в дело. Хайде истошно орал, как дьявол, выпуская очередь за очередью из крупнокалиберного пулемета. Его солдаты действовали вместе с ним, вряд ли соображая, что делают, но боясь остановиться. — Минометы — огонь! По команде лейтенанта Шпета минометы пришли в действие. Мины, выпускаемые, чтобы усилить общее смятение, описывали траекторию и падали на дальней стороне траншей противника. Я сложил треногу крупнокалиберного пулемета, побежал вперед и залег в снарядной воронке посреди ничейной земли, второй номер с боеприпасами последовал за мной. Из траншеи напротив вылезла группа солдат и ошалело побежала ко мне. Я лежал на брюхе, прижимал приклад к плечу, неторопливо прицеливался и стрелял, словно на стрельбище в лагере. Неожиданно звук пулеметной стрельбы утонул в новой серии взрывов. Русские успели опомниться и пустили в ход свою артиллерию. Снаряды свистели над головой и взрывались позади нас, все небо было освещено их вспышками. Я спешно покинул свою незащищенную позицию, бросился в окоп возле лейтенанта Ольсена, сжимая пулемет и дожидаясь, когда утихнет эта буря. Русский лейтенант воспользовался возможностью и побежал к своим позициям, его солдаты за ним. В ту минуту я был настолько озабочен собственной безопасностью, что не беспокоился особенно об их участи. Батальон оберст-лейтенанта, как и предсказывал Порча, удрал со всех ног. Более удивительным было то, что русские не пошли сразу в атаку. Причину мы узнали только впоследствии: большинство их тоже не осталось на позициях! Обстановка в этом секторе стала более-менее нормальной только через семь часов. Но и потом продолжала вестись вялая артиллерийская перестрелка. Под вечер мы смогли вновь установить контакт с батальоном. Казалось, оберст-лейтенант временно утратил интерес к намеченной инспекции и отменил ее ради более важных дел. Началась суетливая беготня туда-сюда, неистовый обмен сообщениями, срочное соединение перебитых телефонных проводов, по которым из штаба спрашивали, что происходит. Лейтенанту Ольсену ничто не мешало доложить, что произошла внезапная пехотная атака, был отправлен отряд для захвата наших траншей. По счастью, соседняя рота дала примерно то же надуманное объяснение, и сомнению оно не подвергалось. Как только наступило затишье, мы отправились за трофеями, вернулись с шестью телами русских солдат и торжественно развешали их на деревьях ради оберст-лейтенанта фон Фергиля. Лейтенант Ольсен отправил ему письменный рапорт, гласящий что его приказание выполнено. На другой день оберст-лейтенант прислал своего адъютанта для проверки правдивости этого сообщения. После стольких хлопот нам хотелось похвастаться делом рук своих, но у адъютанта, видимо, был слабый желудок; смотреть на свисающие с деревьев трупы он не пожелал. — Поверю вам на слово, лейтенант — сами понимаете, это просто формальность. И ничто не могло убедить его в обратном. Под взглядом Ольсена он уходил, прижав к носу платок и с отвращением покачивая головой. — Столько совершенно бессмысленных убийств… Вечером мы получили приказ отправить разведгруппу в тыл русских, установить мощь их артиллерии и выяснить, есть ли у них танки. Отправили, само собой, наше отделение. Ничего другого и ждать было нельзя. Новобранцы погибли бы, не пройдя и десяти метров. Один за другим мы вылезли из траншей и, крадучись, двинулись к позициям противника. Малыш — тот бежал бегом, держа в руке удавку. — Поделим поровну! — прошептал он, обгоняя Порту; нам было совершенно ясно, что имелось в виду. — Не вините меня, — проворчал Старик. — Не вините меня, когда вас поставят к стенке — черт возьми, сколько я вас предупреждал! Это не только моральный вопрос, вы нарушаете инструкции. Сразу две. — Господи! — с удивлением произнес Порта. — Не может быть! — Обирать трупы противозаконно во всем мире. Во-вторых, все взятое — золотые коронки, кольца, часы — принадлежит, как вы знаете не хуже меня, государству и должно быть передано в ближайший отдел СС; в Германии, в отличие от всего мира, такой закон существует[18]. И вы прекрасно знаете, что за нарушение его полагается смертная казнь. — Старик, ты просто-напросто неисправимый пессимист! — заявил Порта. — Я свое не сдам, — сказал Малыш, перешедший на шаг, чтобы послушать. — Сохраню до конца войны. И знаешь, что тогда сделаю? Куплю мясную лавку и бордель. — За чужие коронки! — буркнул Старик. — А что? — с горячностью спросил Малыш. — Я слышал, в концлагерях коронки выдергивают у людей, пока они еще живы и в них нуждаются — у нас, по крайней мере, хватает приличия подождать, когда они будут мертвы. — Приличия! — произнес Штеге. — Не смеши меня! Порта резко повернулся к нему. — Заткнись, паинька! Возвращайся к своим книгам и не суй, черт возьми, нос в чужие дела! Штеге равнодушно пожал плечами и отвернулся. Он уже привык к потокам брани из уст Порты. Мы были уже довольно далеко за позициями русских, когда Старик остановил нас и указал в овраг сбоку дороги. — Там что-то есть, — лаконично сказал он. Малыш с Легионером ползком протиснулись через кусты и лежали на брюхе, уставясь на дно оврага. Потом Легионер повернулся и приглашающе махнул рукой. — Не пугайтесь — это наши приятели! Идите, посмотрите! Мы все протиснулись сквозь кусты и, в свою очередь, уставились вниз. — Приятели? — с сомнением спросил Старик, мрачно глядя на пять трупов. — Да, притом они не упали, и их не толкнули, — сказал Порта. — Убиты выстрелом в затылок, бедные ребята. — Что это пришпилено к ним? — спросил Малыш. — На груди у каждого листок бумаги. Порта спустился по склону оврага и вернулся с одним из листков. На нем было написано по-русски: «Изменник Родины». — Столько трудов, и все впустую, — горестно пробормотал Барселона. — Поневоле думаешь, стоило ли браться, правда? — Лейтенанта там нет, — сказал Старик. — Может, он спасся… — Скорее, с ним обошлись более жестоко, потому что он офицер. — Бедняга… — Тьфу ты, черт! — выругался Хайде. — Чего лить слезы по этому отребью? Знал бы я, в чем дело, так сам бы перестрелял их всех; я сказал это с самого начала. Барселона, сощурясь, посмотрел на него. — Скоты вроде тебя, — с презрением заговорил он, — в конце концов кончают плохо. Знаешь это? Всякий раз. Ты не первый, кого я встречаю. В Испании было несколько таких. Крикливых поганцев, не знавших удержу. — Он покачал головой. — Теперь они все в могиле. Где им самое место. Напросились и получили свое. И ты в конце концов тоже получишь. — Только ты уже не увидишь этого! — огрызнулся Хайде. Мы вернулись к своим позициям уже на рассвете. Все было тихо, и мы уютно расположились в траншеях на отдых, какой там только был возможен. Наблюдали за русскими на случай внезапной атаки — а они были мастерами на такие вещи, — но они не выказывали никаких признаков агрессивности. — Если вам удобно сидеть, — заговорил лейтенант Ольсен мягким, ласковым тоном, — поведаю одну историю. — Мы с подозрением уставились на него. — Я приберегал ее до возвращения как приятный сюрприз — вам будет приятно узнать, что оберст-лейтенант преодолел свой временный испуг и вновь приглашает роту предстать перед ним для инспекции завтра утром. — Лица у нас вытянулись. Мы смотрели на свои черные руки, грязное обмундирование, а лейтенант Ольсен с лучезарной улыбкой оглядывал нас. — Ну вот. Я так и знал, что вы обрадуетесь. Я еще тогда сказал лейтенанту Шпету, что мне не терпится объявить вам. Не терпится увидеть, как засияют ваши личики, как на глазах навернутся слезы благодарности… — Ну, еще бы! — сказал Порта и злобно выплюнул шелуху подсолнечных семечек, которые грыз. — Господи боже, где только находят таких кретинов? Ольсен покачал головой, и вид у него внезапно стал усталым. Губы сжались, в глазах появилось суровое выражение, возле рта образовались резкие складки. Несмотря на шутливый тон, которым он обращался к нам, было видно, что оберст-лейтенант и его аристократическая тупость довели лейтенанта чуть ли не до белого каления. Порта тем временем продолжал бушевать. Стоило только ему открыть рот, его было не остановить, и хотя выбор прилагательных был у Порты ограниченным, произносил их он с таким жаром, что нам никогда не надоедало слушать. Сообщив очень впечатляюще, что он думает о оберст-лейтенанте, его родителях и родителях его родителей, предложив ему в живописных подробностях несколько альтернативных линий поведения (предложения варьировались от слегка некрасивых до грубо непристойных), Порта внезапно пришел в лучшее расположение духа и принялся задирать Малыша, вечно служившего мишенью его тяжеловесного остроумия. — Посмотри на себя! — заорал Порта. — Тоже мне солдат! Сущий позор для армии! Взгляни на свой мундир — он был в превосходном состоянии, когда ты его получал! Посмотри на него теперь — он испорчен! Напрочь! Половины пуговиц нет, весь в грязи, в дырках и клочьях — как ты только довел его до такого состояния? Опять дрался, да? Как только не стыдно носить его в таком виде! А где каска? Куда она делась? А элегантный противогаз? Потерял, да? — Порта сделал недовольный жест. — Что толку, а? Спрашиваю вас — что толку давать людям вроде него красивые новенькие мундиры, если они их только портят? Удивительно ли, что бедный оберст-лейтенант вынужден беспокоиться, устраивая нам смотр, если среди нас есть люди вроде тебя, смердящие на всю округу? Он подался поближе к опешившему Малышу. — Когда ты последний раз мыл задницу? Иду на спор, если снимешь штаны, там окажется полно засохшего дерьма — и мы должны это сносить! Мы, ухитряющиеся быть чистыми, опрятными и не вонять, как миллион сортиров! И обвел взглядом всех нас, дурно пахнущих, вшивых, покрытых коркой засохшей грязи. — Мы вполне приличные ребята, — с достоинством заговорил снова Порта. — Привыкшие соблюдать определенные нормы гигиены. Как и оберст-лейтенант. Вот почему он вынужден устраивать инспекции во время боев, убеждаться, что у нас нет вросших ногтей на пальцах ног или грибовидных наростов на пупках. — Сурово уставился на Малыша. — Знаешь, эти инспекции очень важны. Ты, возможно, считаешь, что важнее лежать здесь, в траншеях, и не спускать глаз с русских. Чтобы они не воспользовались нашим отсутствием, так? Но тут ты ошибаешься, понял? Потому что если ты не чистый, опрятный солдат, который то и дело расчесывает лобковые волосы и перестает чистить пуговицы только перед тем, как идти в атаку, то не годишься для войны с русскими! Что, по-твоему, испытает русский, если увидит пугало вроде тебя, прущее на него со штыком? Он не сможет воспринять тебя всерьез, так ведь? От него и ждать этого нельзя. Давай взглянем на это разумно. При виде грязного остолопа, которого можно унюхать за километр, русский животик от смеха надорвет! — Ничего подобного, — возразил Малыш, он всегда воспринимал заявления Порты с полной серьезностью. — Как это ничего подобного? Непременно надорвет! Любой надорвал бы! — Нет, такого не будет, тут ошибаешься ты! — Малыш торжествующе указал пальцем на Порту. — Я раньше всажу в него штык, понятно? Порта обернулся к нам, широко разведя руки в жесте отчаяния, мы посмотрели на сморщенную в недоумении физиономию Малыша, даже теперь не уверенного, что одержал верх, и рассмеялись. Даже лейтенант Шпет улыбался. Только лицо Ольсена ничего не выражало. Я даже не был уверен, что он слушал. Ольсен оглядывал позиции, наблюдал за смертельно усталыми людьми, которые несколько суток не спали, находясь в постоянном напряжении, старательно мывшимися ледяной водой. У них не было ни полотенец, ни мыла, ни бритв. Мундиры, безнадежно грязные и рваные, они оттирали мокрыми руками в жалких попытках привести их в пригодный для инспекции оберст-лейтенанта вид. Снаряжение чистили на грязном тряпье. Когда наш смех утих, мы обратили взгляды туда, куда смотрел Ольсен, со злостью думая, что вскоре самим придется заставлять работать свои протестующие тела, мыться и чиститься. Я взглянул на лейтенанта и увидел, что на лице его подергивается какая-то мышца. — Визгливая баба, — внезапно процедил он сквозь зубы. — Треклятый, тупой, безмозглый подонок! Мы потрясенно притихли. И ошеломленно уставились на лейтенанта. Поразили нас не его слова — от Порты мы слышали и похлеще — а то, как они были сказаны. Мы знали ротного в минуты гнева и возмущения, знали его раздраженным, язвительным, но тут была холодная, свирепая, почти безумная злость человека, который вытерпел едва ли не все, что мог, и даже Порта прикусил язык. Ольсен неторопливо повернулся и взглянул на нас. Виновато пожал плечами и провел ладонью по лбу. — Извините, — отрывисто произнес он. — Иногда это выбивает из колеи. — С нами обращаются, как с машинами, — пробормотал Шпет. — Только мы не машины, мы люди. И когда происходит что-то, напоминающее об этом, становится невыносимо… Инспекция, как и было намечено, состоялась на следующее утро. Мы стояли в строю, выглядя подновленными пугалами. Любой офицер, побывший на фронте столько, сколько и мы, был бы приятно удивлен нашей внешностью. Мы поистине творили чудеса. С риском получить воспаление легких мылись в ледяных лужах. Какая-то въевшаяся грязь оставалась, но верхний слой, по крайней мере, был удален. Обмундирование оставалось еще влажным, морщинистым, однако немногочисленные уцелевшие пуговицы были превосходно начищены и с непристойной яркостью блестели в слабом свете утреннего солнца. В общем, это было превосходное зрелище, и мы считали, что заслуживаем похвалы. К сожалению, оберст-лейтенант фон Фергиль, только прибывший из Германии, предъявлял гораздо более высокие требования, чем любой боевой офицер. Он бушевал из-за рваных мундиров, кипел от злости из-за отсутствующих пуговиц, а от вида наших сапог его чуть не хватил удар. Его сапоги блестели, как зеркало, но когда лейтенант Ольсен спросил, нужно ли брать в траншеи банки ваксы вместо ящиков с патронами, отверг этот вопрос как неуместный и непочтительный. На другой день состоялась еще одна инспекция, она тоже не удовлетворила оберст-лейтенанта, поэтому нас вы тащили туда и на следующий день, и на следующий, и на следующий. Это был утомительный фарс, доведший всех до бессмысленного изнеможения и стоивший жизни по крайней мере одному человеку, умершему от кровоизлияния в мозг, когда его отделению пришлось ползти на брюхе пять километров с полной выкладкой и в противогазах. Лейтенант Ольсен чуть не сходил с ума, но оберст-лейтенант был одержим этим безумием, и Ольсен ничего не мог поделать. Он пытался несколько раз связаться с нашим полком, но безуспешно: весь фронт находился в состоянии неразберихи, и большинство линий связи было повреждено. Когда идея постоянных инспекций стала терять свою привлекательность, фон Фергиль взял манеру отправлять нас на бесконечные, совершенно бесцельные патрулирования. И лейтенанту Ольсену приходилось ежедневно совершать опасные путешествия из траншей в штаб оберст-лейтенанта, чтобы отвечать на множество бессмысленных вопросов. К счастью, русские в это время были апатичными и почти не беспокоили нас. С обеих сторон регулярно велся снайперский огонь, но больше для виду, чем для чего-то другого. Мы догадывались, что далеко в северной стороне идут тяжелые бои. Днем и ночью до нас доносились орудийная стрельба и разрывы снарядов, небо на горизонте постоянно озарялось вспышками. — Бои скоро доберутся и до нас, — пессимистически заметил Хайде. — Наша спокойная жизнь затянулась. — Спокойная? — Порта издевательски рассмеялся. — Ты называешь ее спокойной, когда этот идиот постоянно дышит тебе в затылок? Я предпочту сражаться с русскими, лишь бы покончить с этим! — Не волнуйся, — уверенно сказал Малыш. — Иду на спор, война скоро кончится. Через пару месяцев мы будем дома. Невысокий Легионер открыл один глаз и насмешливо приподнял бровь. — Не морочьте себе голову — война будет идти гораздо дольше двух месяцев. Тут подбежал с громким криком Барселона: — Русские прорвались на левом фланге! Опять начинается! Старик вздохнул. Спокойно выколотил трубку и поднялся. — Ну, что ж, было ясно, что это должно произойти. Затишья существуют только для того, чтобы кончаться. Лейтенант Ольсен уже выкрикивал приказания. Поднялась суета, ведущая в конце концов к строгому порядку, где каждый занимает свое место и знает, что должен делать. Мы схватили оружие, начали проверять его, нахлобучивать каски, снова готовясь к бою. Те отделения, что спали, были безжалостно разбужены; они пустились бегом, зевая и спотыкаясь, еще не поняв толком, в чем дело. Позади нас раздавались выстрелы, разрывы мин и гранат. Лейтенант Ольсен обратился к Шпету: — Оставайся с первым отделением здесь, держи под прицелом дорогу. Нам потребуется, чтобы вы прикрыли нас на обратном пути. Остальная рота, за мной. Мы двинулись за Ольсеном колонной по одному. И по пути натолкнулись на двух солдат из батальона оберст-лейтенанта, прячущихся за камнями и полумертвых от ужаса. — А ну, встать! Лейтенант Ольсен поднял обоих на ноги и раздраженно замахнулся на них, дрожащих и мямлящих, прикладом автомата. — Что произошло? Где остальные из вашего отделения? — Их нет. Они закачали головами, все еще ничего не соображая от страха. — Как это — нет? Убиты, или разбежались, или что? — Русские напали на нас — неожиданно — невесть от куда… Их лепет оборвался. Лишь с помощью уговоров и угроз лейтенант добился от них толку. Оказалось, что, несмотря на постоянные предостережения нескольких бывших фронтовиков, оберст-лейтенант фон Фергиль не видел необходимости выставлять более двух часовых. Опытных солдат с презрением третировали как трусов и старых баб; оберст-лейтенант высказал мнение, что русские готовятся отступать после неудачной атаки и относительного затишья в последние несколько дней. Только накануне слышали, как он говорил адъютанту, что в Германии опасности гораздо больше из-за налетов английской авиации, чем те, что он встречал на фронте. В итоге, когда русские в конце концов предприняли атаку, которой мы (но не оберст-лейтенант) ожидали, они не встретили буквально никакого сопротивления. Обоих часовых, очевидно, застали врасплох, так как они не подняли тревоги, и, по словам двух лепечущих уцелевших — откровенно признавшихся, что дали деру и только поэтому остались живы — вся атака была невероятно быстрой и невероятно бесшумной. Русские действовали только штыками и ножами. — То есть это было побоище, — сурово сказал им Ольсен. — Вот вот! — закивали они, стараясь передать нам ужас пережитого; правда, один из них, видимо, желая показать, что уступили они не совсем без сопротивления, добавил, что лейтенант Кальб успел бросить гранату перед тем, как его проткнули штыком. — Понятно. — Лейтенант взглянул на тропинку, ведущую к коттеджу фон Фергиля. И снова повернулся к уцелевшим. — А… а что с оберст-лейтенантом? — небрежным тоном спросил он. Оба покачали головами; оберст-лейтенанта они не видели. — Будем надеяться, что ему всадили штык в задницу, — пробормотал Порта. — Может, — предложил Малыш, — нам поболтаться здесь, пока они не закончат дело? Для гарантии! — Молчать, Кройтцфельд! — прикрикнул на него лейтенант. Махнул рукой нашей колонне и указал в сторону коттеджа. — Следуйте за мной, идем туда. Мы услышали русских задолго до подхода к коттеджу. Оттуда неслись хорошо знакомые нам звуки. Веселый галдеж пьянствующих. — Перепились вдрызг, — пробормотал с улыбкой Барселона. — Нашли вино оберст-лейтенанта, не иначе. — Черт возьми! — нервно сказал Малыш. — Пошли побыстрей, пока они не выдули все! Когда показался коттедж, мы увидели и услышали свидетельства того, что он занят русскими. Окна были открыты, из них неслись обрывки пьяной песни и летели бумаги, ящики, фарфоровая посуда и немецкие мундиры. — Полюбуйтесь ими, — произнес насмешливо Порта с больше чем ноткой зависти. — Это что, война? По-моему, больше похоже на попойку. Хайде ласково погладил винтовку. — Погоди, пока мы не доберемся до них — они не смогут взять в толк, что происходит! — Особенно, — добавил с усмешкой Легионер, — когда сообразят, что мы не те солдатики из папье-маше, с которыми они только что имели дело…[19] Лейтенант Ольсен отдал приказ примкнуть штыки, и мы бросились в атаку. Я бежал к коттеджу вверх по склону между Легионером и Стариком, лейтенант был чуть впереди нас, Порта с Малышом по-дикарски орали прямо за нашими спинами. Я увидел несколько лиц русских, разинувших в изумлении рты, когда мы на них набросились. У первой группы не было ни малейшего шанса. Мы разделались с ними и ринулись в жуткую рукопашную схватку, которая вскоре превратилась в кошмарную мешанину из сцепившихся людей, колющих и режущих среди трупов своих товарищей, скользящих и хлюпающих в лужах пролитой крови, топчущих корчащиеся тела раненых. Я внезапно поднял взгляд и увидел подбегающего ко мне громадного русского лейтенанта. Он орудовал ручным пулеметом как дубиной, и я едва успел уклониться от смертоносного удара. Совершенно рефлексивно поднял штык и машинально ткнул им в этого человека. Был какой-то миг сопротивления, потом лезвие легко вошло в мягкие ткани нижней части живота. Он издал вопль и повалился навзничь, штык застрял у него в ране, и винтовку вырвало у меня из рук. В ужасе спеша вновь завладеть оружием, я прыгнул вперед и угодил обеими ногами прямо в лицо раненого. Я не посмотрел, наш это или русский. Выдернул свою винтовку и ринулся вперед, в ушах у меня звенело от его мучительных криков. В этой ужасной неразберихе я то и дело мельком видел ребят из своего отделения. Смутно осознал, что сбоку от меня Порта, потом он исчез в яростной сшибке тел. Пробился во двор и увидел Малыша. Он потерял свое оружие, и двое русских направлялись прямо к нему. Я издал громкий предупреждающий вопль, но Малыш уже повернулся навстречу им. Огромными кулаками нанес обоим по удару в шею, и они стукнулись головами. Когда упали, вырвал у одного автомат и стал выпускать очереди во все стороны. Мы дошли уже до той стадии безрассудства, где каждый дрался только за себя, и если кто-то погибал от рук своего, это было просто невезением. Я увидел, как присевший за колонной русский целится из пистолета, и снес ему половину черепа, пока он не успел выстрелить, и бесстрастно смотрел, как он рухнул окровавленным кулем. Я повернулся и увидел Порту, глубоко вонзавшего штык в спину молодого, пытавшегося убежать русского. Я видел Хайде, злобно топчущего лицо умирающего, который даже в последние секунды агонии прижимал свое оружие к груди. Я не представлял, сколько людей погибло и как долго длилась эта бойня. Минуты или часы прошли до того, как мы, одержавшие победу, вновь собрались во дворе позади коттеджа? Тогда мы не знали этого и не думали об этом. Пока что было достаточно того, что мы уцелели. Все улеглись на землю, запыхавшиеся, изможденные, перемазанные грязью и кровью, устало отбросив оружие и каски в сторону. У самых молодых из новобранцев по щекам катились слезы, оставляя дорожки в грязи. Когда начальное потрясение от того, что жизнь продолжается, прошло, мы стали высматривать налитыми кровью глазами своих друзей. Все ли они среди нас? Или лежат в коттедже, с выпущенными кишками или обезглавленные? Я увидел Барселону в изодранном мундире, растянувшегося в нескольких метрах от меня во весь рост. Старик прислонился к стволу дерева, покуривая неизменную трубку. Малыш и Хайде были здесь; Хайде лежал с закрытыми глазами, на Малыша было жутко смотреть, казалось, он окунул голову в ведро крови. Я перевел взгляд дальше и увидел Штеге, он лежал вверх лицом, уныло глядя на облака. Легионер с сигаретой во рту сидел на ступеньках, уже готовя оружие к очередному бою. Легионер был профессиональным солдатом. Он воевал уже пятнадцать лет, и первая мысль его всегда была об оружии. Чуть подальше Порта со Штайнером распивали найденную где-то бутылку. Штайнер казался уже полупьяным. Они все были здесь. Все старые солдаты, не раз выходившие живыми из боев, по-прежнему оставались целыми и невредимыми. Однако больше трети новобранцев погибло. Они лежали там, где упали, печальными островками смерти среди уцелевших. Кто-то робко предложил похоронить их, но мы пропустили это мимо ушей. Чего и дальше изнурять силы, копая могилы для мертвых? Мы были живыми и утомленными, а они мертвыми и ничего не чувствующими. Ольсен вышел из коттеджа. Он потерял каску, от уголка глаза к губам тянулась глубокая рана. Лейтенант опустился на землю, мы выжидающе посмотрели на него. Он пожал плечами. — Все были мертвы до того, как мы появились здесь. Порта угостил его сигаретой. — А оберст-лейтенант? — Тоже — горло перерезано от уха до уха. Воцарилось молчание, потом губы Порты растянулись в злобной улыбке. — Наверное, Бог все-таки есть, — негромко произнес он. Лейтенант нахмурился и обратился к Хайде. — Возьми двух-трех человек, и соберите все личные знаки. — Как, и у русских? — спросил Хайде. — Конечно. Сам должен знать, без напоминаний. Когда Хайде выполнил свою задачу, мы подожгли коттедж и двинулись обратно к дороге, неся при этом еще потери, так как русские опомнились и били по нам из минометов. — Вечно мы, — проворчал Порта на бегу в укрытие. — Как только что стрясется, так расхлебывать всякий раз нам. Малыш с Легионером уже устанавливали крупнокалиберный пулемет. Лейтенант Ольсен повернулся и раздраженно махнул рукой отставшим новобранцам, не знающим, то ли следовать за нами, то ли прятаться в ближайших снарядных воронках. — Кончайте трястись от страха и пошевеливайтесь, черт возьми! Сейчас не время любоваться ландшафтом! Они нестройно двинулись вперед, словно отара перепуганных овец. Один из них внезапно пронзительно завопил от боли и завертелся, прижимая к животу руки. Берг, наш взводный санитар, тут же побежал к нему. Оттащил парня на обочину, разрезал его мундир, но было поздно, парень скончался. Берг повесил сумку с красным крестом на плечо и побежал к нам. Впереди и позади него взорвались мины. С его головы сорвало каску, он зашатался от взрывной волны, однако сумел удержаться на ногах. Раздались громкие одобрительные возгласы. Берга было за что любить. Мы не раз видели, как он с риском для жизни помогал раненым, лежавшим на минном поле под огнем противника или запутавшимся в колючей проволоке. Я помню, как в Севастополе Берг решительно вбежал в горящее здание и, пошатываясь, вынес на плече из этого ада потерявшего сознание лейтенанта Хинку. За этот подвиг его представили к Железному кресту, но он вежливо отказался, сказав, что не имеет желания собирать металлолом. Спустя два года мундир его ничто не украшало, кроме красного креста. Рота в конце концов дошла вразброд до относительно безопасного места в густом лесу, тянущемся узкой полосой к горам. Мы снова оказались в одиночестве: батальон из Бреслау был полностью уничтожен. |
||
|