"Свежий ветер океана (сборник)" - читать интересную книгу автора (Федоровский Евгений Петрович)

Дом на севере

Для двигателя понадобились кое-какие детали, и, пока их делали в портовой мастерской, мы решили сходить на остров Вайгач.

Дима поднял якоря. Орудуя баграми, мы оттолкнули катер от свай причала. Кравченко нажал на стартер. Из-под днища рванулась вспененная вода. Плавно набирая обороты, винт потянул «Замору» вперед.

Володя Савельев положил багры в гнезда на борту, проверил, надежность крепления надувной лодки. «Резинка» лежала наверху вместе с веслами и в случае опасности могла бы спасти нас. Потом он залез в рубку размером чуть больше платяного шкафа, задвинул фанерную перегородку, чтобы не заливала вода, занял место в углу.

Погода пока баловала нас. Работал мотор. «Замора» легко бежала по крутой попутной волне.

Дима уступил мне место рулевого. Штурвал походил на самолетный. Перед глазами удобно располагались магнитный компас, счетчик оборотов, манометр, бензиномер. Однако управление было поставлено с ног на голову: штурвал крутишь вправо — катер уходит влево, и наоборот.

— Я привык так, — коротко объяснил Дима и, понаблюдав за моими действиями, полез в спальный мешок.

С непривычки пришлось долго приноравливаться.

На верхней полке лежали рулончик мелкомасштабных ученических карт и потрепанный томик лоции… 1934 года выпуска. Измерять пройденный путь пришлось с помощью спичечного коробка, зная, что одна сторона его — пять, другая — три с половиной сантиметра. Хорошо еще, что до Вайгача было не так далеко, светило солнце — надежный ориентир, дул устойчивый южный ветер. Может, и вправду все обойдется?..

Слева по борту показалась лиловая полоса. Она постепенно росла и скоро запестрела буроватыми камнями, рафинадными снежниками, зеленой шерсткой тундровой растительности. Это был остров Вайгач. Он лежит на границе Баренцева и Карского морей. При виде его скромных берегов учащенно забилось сердце. Ведь я был там в первый раз пятнадцать лет назад.

Каким-то особенно звонким и радостным было то лето.

Тогда над берегом висели туманы. Это были июльские весенние туманы. Только в июле солнцу удавалось пробить ледяной панцирь океана. Ледовые поля распадались. Белыми тихими ночами с моря доносились глухие раскаты — это рушились ледяные скалы. Лед набухал, зеленел, вбирал в себя миллионы воздушных пузырьков и таял. Над гигантским котлом, где происходила могучая холодная плавка, поднималась арктическая мгла. За ширмой тумана бесился забавный солнечный маскарад. Солнце беспрестанно меняло свои наряды, стараясь выбрать поцветистее да поудивительнее.

И вдруг туман рассеялся, заголубело небо. И сразу загудели самолеты и вертолеты, перекрывая трубные крики гусей. Они полетели в геологические партии, к оленеводам в тундру, к нефтяникам.

Сверху Вайгач выглядел унылым, однообразным. На картах, зажатый между материком и Новой Землей, он казался небольшим. Но когда мы спустились на землю, каждый из его 3380 квадратных километров стал необозримо велик. Вместе эти плоские километры походили на шахматную доску, с которой сняли все фигуры. Впрочем, нет, их не снимали. Их еще не поставили. Но скоро должны были поставить. Недаром сюда торопились геологи, и кто знает, какое будущее готовили они этому пустынному участку арктической суши!

Полет над Вайгачом не веселил глаз. Даже ущелья, прорезанные в толще острова ручейками и речками, не вносили оживления. Внизу блестела река Ямал-яга. На берегу стояли палатки геологов…

На Вайгаче все было доведено до минимальных размеров. Наши сапоги топтали карликовые березки и ивы. В густой траве голубели крохотные незабудки. Но удивляло не это. Удивляло, что почти бесцветный сверху Вайгач оказался наделенным прекраснейшими красками. Была весна, и все карликовое растительное царство разнарядилось и справляло свой единственный в году праздник. Бедные золушки трогательно отвечали на скудную ласку полярного дня.

Мы шли по кочкам, страшась наступать на живой душистый ковер. Вдыхали воздух — чистый, густой. Подставляли ладони под звонкие капли истаявшего снежника. Слушали зов гусей с соседнего озера. По Вайгачу звенела весна…

Палатки были тоже приметой вайгачской весны. Они означали начало полевого сезона. Он короток здесь, в Заполярье, от силы три месяца. За три месяца нужно было обстоятельно изучить необозримое пространство. Природа сжимала сроки, навязывала ускоренный ритм работ. К каждому маршруту у геологов прибавлялся добрый десяток километров. И каждый день пути — без скидок на усталость, на пределе выносливости.

Вайгач называют геологическим заповедником. У него особенные недра. О нем, как и о людях, нельзя судить по внешности. Вайгач не прячет глубоко своих богатств. Здесь коренные породы подходят прямо к поверхности. Сквозь тонкую кожу легко просматривается мускулатура Земли. Поэтому у геологов Вайгач считается удобным объектом для изучения целого ряда закономерностей. Вайгач входит в большую геологическую область Полярного Урала, хребта Пай-Хой и Печорского угольного бассейна. На материке, чтобы добраться до пластов, интересующих геологов, приходится бурить глубокие скважины. На Вайгаче те же самые пласты можно потрогать рукой. Анализ его геологического строения помогает искать полезные ископаемые на материке. И в том, что на Большой земле появляется все больше каменноугольных шахт, рудников, нефтяных скважин, немалая заслуга Вайгача — геологического полигона и лаборатории.

Почти на самой оконечности Болванского Носа в крепко сбитом деревянном доме жил со своей семьей ненец охотник Тимофей Васильевич Пырерко. Главным его занятием, древним, привычным, была промысловая охота. Добывал он моржа, нерпу, тюленя. Но больше всего интересовался песцом. Жена Тимофея Васильевича — Матрена Михайловна шила из оленьего меха и жесткой нерпичьей шкуры очень красивые тапочки, отделывая их заячьим пухом.

Было время, дети жили с Тимофеем Пырерко, и, когда на полярной станции неподалеку от его избы крутили кино, юное поколение Пырерко занимало весь первый ряд. Потом дети выросли и разъехались.

Тимофей Васильевич был первым ненцем, который поставил деревянный дом и крепко осел на северном берегу Вайгача. Еще в начале века здесь вообще не было оседлых поселений. Интересно, что когда в 1897 году Вайгач, в том числе и Болванский Нос, посетил художник Александр Алексеевич Борисов, его сопровождал некий Иван Пырерко. Возможно, это был дед Тимофея Васильевича. Впрочем, фамилия Пырерко очень распространена у ненцев. Так называется один из главных ненецких родов. В переводе «пырерко» означает «щука».

Тогда, пятнадцать лет назад, я шел по весеннему Вайгачу и все время пытался представить себе, каков он зимой. А позже, когда уже много раз бывал в Арктике, увидел тугие сугробы на плоской, болотистой равнине, черные камни песчаника, торчавшие из снега, как клыки вымерших мастодонтов, смотрел на лед моря, взбугренный торосами. Лед мог бы казаться неподвижным, окаменевшим на лютой стуже, если бы иногда не издавал идущий из глубин тяжелый гул — то дышал океан.

Я увидел нервные строчки следов. Песец бежал вдоль берега, принюхиваясь к запахам живого моря, отыскивал рогатых ленивых рыбок — бычков, раздавленных льдами и прибитых к берегу. Зверь крутил петли и уходил в тундру, втыкал острую мордочку в снег, разыскивая потайные ходы полярной мышки — лемминга.

Так текло, повторялось из века в век — и робкие сполохи полярных сияний, и безумные метели, и неверный след песца, и могильное безмолвие тундры… А потом какой-то огонек сверкнул на кромке земли. Оттого, что он был один в пространстве, он притягивал к себе взгляд. Дикий песец и полярная мышка, белый медведь и пучеглазая нерпа подбирались ближе и с любопытством разглядывали неведомый огонь.

Но все оказалось простым и ясным. На Вайгаче, одном из многих островов Арктики, человек ставил еще одну полярную станцию. На гальке у бухты горбились ненужные зимой «доры», в бочках стыл бензин, завезенный в навигацию, жались друг к другу домики — склады, мастерские, машинная станция. А на взгорке, где не сбивались сугробы, стоял просторный, комнат в десять, дом. Уходила в небо мачта на звонких тросах-растяжках, белели ребристые будки метеоплощадки. К ним вела тропинка, уложенная досочками от бочкотары, и был натянут канат, за который надо держаться, когда бесятся вьюги и вокруг не видно ни зги.



Такой была и станция Болванский Нос зимой. Она и сейчас, летом, оставалась такой же, только без снега. И сильнее выделялся белый дом на фоне буро-зеленой тундры, да синее нависало теплое небо.

…Мы не знали, куда приткнуть «Замору», и остановились посреди голубого заливчика. И хорошо сделали: впереди оказалась каменистая мель. Люди на берегу увидели нас, пошли к лодке. Вскоре она вылетела из-за мыска, вспугнула стаю гаг, стуча сильным мотором.

За рулем сидел Слава Ионов, начальник станции, светлоглазый, широкий в кости, крутоплечий. Два молодых паренька помогли нам пересесть в лодку. Мы назвали несколько знакомых имен и, поскольку в Арктике, как в большой деревне, все знают друг друга, сразу стали своими людьми.

Слава коротко, как бы стараясь подчеркнуть свою солидность, рассказал о новостях. Оказывается, Тимофей Пырерко умер несколько лет назад, а жена его Матрена Михайловна переехала в Варнек — ненецкий поселок на южной стороне острова. Мы проплыли мимо их дома, теперь пустовавшего…

Нынешняя полярка напоминала большую деревенскую усадьбу со всем набором хозяйственных построек. Тротуарчики и дорожки, выстланные досками, склады, сараи… Сам дом блестел чистотой и прибранностью. У порога мы сняли сапоги и надели домашние шлепанцы.

В мой первый приезд этот дом еще пахнул смолой и свежей стружкой. Начальником полярной станции был тогда Леонид Лавров. Пять лет после университета он уже провел на Севере, казался старожилом, и я ждал от него рассказов об убитых медведях, пургах, пережитых в одиночестве, о послушной упряжке. Словом, ждал рассказов необыкновенных и немного хвастливых. «Еще бы не хвастаться, — рассуждал я. — Ведь это же Арктика!» Но все-таки я не предполагал, что Леонид будет хвастаться так откровенно.

Правда, хвастался он не медвежьими шкурами и не лайками. Предметом его высокой гордости был дом. Обыкновенный деревянный дом. Просторный дом. Комфортабельный дом. Чисто, уютно, тепло. Первоклассно оборудованная радиорубка. Небольшой, но все-таки настоящий кинозал, он же кают-компания… Впрочем, оценить по достоинству этот дом мог только человек, зимовавший в условиях полярной ночи.

И хотя с тех пор сменилось много начальников, дом остался таким же, каким был вначале. Полярники, зимующие обычно на одном месте года два — четыре, ревниво следят за порядком и чистотой. В умывальной комнате висит плакат: «Мой-до-дыр». Перед входом в столовую надпись: «Кафе „Вайгачонок“». В кают-компании — пианино, радиола, библиотека, какой позавидовал бы и столичный книголюб.

А ведь когда-то человек с большим трудом укоренялся в Арктике. Он мечтал об одном — лишь бы прожить, лишь бы выжить, как-нибудь, чего бы это ни стоило. Он шел на любые лишения ради победы над этим суровым краем. Сегодня полярник не хочет прожить как-нибудь. Он достаточно крепко стоит на ногах, чтобы устроить свою жизнь вблизи от полюса так, как ему хочется.

Нынче вместо геологов работали «мерзлотники» — сотрудники лаборатории, которая занимается проблемами строительства в зоне вечной мерзлоты. Это уже примета нового времени. Не планы, не гипотезы, а реальные выкладки для строек сегодняшнего дня.

Работая на стыке эпох — далекого прошлого и скорого будущего, «мерзлотники», как и геологи и люди других специальностей, приближали день нового, теперь уже промышленного наступления на Север.

…Островки вокруг Вайгача темнели на горизонте. Они поднимались над морем, и глаз ясно различал скалы на берегах, голубые останцы льдов, навигационные знаки. Плоское солнце, притихшее к ночи, бросало на море золотую дорожку, а в противоположной стороне белела полная луна. Не кричали чайки, не бесились поморники — все спали. Только собаки бродили по скалам, прислушиваясь к тишине. Они были годовалые, из одного помета. Ненец из Варнека отдал их полярникам на лето, на откорм, и теперь лайки отрабатывали свой хлеб на караульной службе. Они еще не знали, что зимой встанут в упряжку, будут есть вяленую или мороженую рыбу, мясо лахтака или нерпы, пахнущее ворванью и рыбьим жиром, начнут таскать нарты от капкана к капкану по сугробам и торосам, укрывать своим телом хозяина во время вьюг, лизать пресный снег от жажды и отбиваться от злых росомах и белых медведей. Пока же они прибавляли в весе, беззлобно кусали друг дружку, стаей бегали за людьми, как бы упрашивая дать им какую-нибудь работу.



На станции был установлен строгий порядок. Радисты-метеорологи Леша Ложкин, Ира Ионова, Олег Жеребцов и Юрий Ежов по суткам несли вахту. Через каждые три часа дежурный шел на метеоплощадку, записывал показания термометров на целлулоидную дощечку, с которой легко стирался карандашный след, заносил данные в журнал. Затем по дистанционным датчикам узнавал направление и скорость ветра, учитывал поправки и передавал метеосводку в Амдерму. Оттуда по телетайпу данные направлялись в гидрометеоцентр. Там цифры размещались на маленькой карточке. По ним метеорологи будут рассчитывать долгосрочные прогнозы. Карточки сохранят погодные характеристики для будущих исследователей.

Гидролог Олег Кривицкий вел наблюдения по своей программе. Он следил за температурой воды, волнением, направлением и скоростью течений, соленостью, загрязнением моря.

Сима Ложкина готовила еду.

Сам начальник Слава Ионов ведал механическим хозяйством — дизелями, аккумуляторами, моторами на шлюпке и на «доре», электродвигателями, ветровой установкой. Он же мог заменить любого радиста-метеоролога или гидролога.

Был на полярке и еще один человек, который в отличие от всех занятых людей не был обременен постоянными обязанностями, — это двухлетний сын Ложкиных Игорь. Впрочем, маленький полярник делал даже слишком многое. Например, разливал суп на белоснежную скатерть в кают-компании, таскал собак на кухню, вбивал гвозди в пол, если находил молоток, мазал валенки ваксой, оставлял размашистые росписи в забытой кем-то книге.

В свободное от вахт время люди были предоставлены сами себе. Могли читать, писать, благо каждый жил в отдельной комнате, идти на охоту, ловить песцов, готовить капканы или мастерить аэросани. Общность внерабочих занятий и увлечений дробила коллектив на маленькие ячейки. Олег Кривицкий и прибывший на смену Жеребцову Сережа Жуланов сразу стали что-то изобретать. А Юрия Ежова, или Данилыча, как его звали на станции, сближала со Славой Ионовым страсть к охоте.

Но в те дни, когда мы попали на станцию, охота вдруг отодвинулась на второй план. Началось все с того, что Ира Ионова рано утром снимала показания приборов на метеоплощадке и оттуда, с высокого берега, увидела косяки омуля. Рыба шла по мелководью, повторяя очертания прибрежных изгибов.

Никто раньше рыбной ловлей на полярке не занимался. Данилыч решил попробовать. На чердаке нашел брошенные сети, зашил дыры, наладил грузила и поплавки. Мы торопливо раскидали сети на пути косяков и побежали на высокий берег смотреть, как начнет биться пойманная рыба.

Но тут-то и открылась картина нашего позора. Омуль легко и натренированно, как спринтер в беге с препятствиями, шел через сети. Тогда Данилыч вспомнил о ненецком способе ловли. Ненцы ставили сеть так, чтобы один конец ее загибался на крюк.

Прыгая по камням на коротких, крепких ногах, он помчался с обрыва, вытащил сеть, подвязал новые поплавки, чтобы выше поднять ее в воде, стал растягивать сеть в виде кошеля.

В первый раз попало около тридцати рыбин, потом больше и больше. Ветхие сети начали давать устойчивый улов. Женщины потрошили, вялили и солили рыбу. Мы все ловили. На столе в дополнение к порядком надоевшим концентратам появилась превосходная закуска в виде слабосоленого омуля, уха, жареная рыба. Так прибавилась еще одна маленькая арктическая радость к тем, которые приносят редкие солнечные дни, короткое затишье и тепло.

Вскоре Ионов получил радиограмму: на днях к полярке подойдет судно-снабженец, завезет продовольствие и снаряжение на будущий год. Пришлось готовиться к этому событию. Слава объявил аврал. Ребята чистили складские помещения, мыли и распаривали бочки, сколачивали ящики. Данилыч утеплял сарай для бычка и поросенка. Животные проживут здесь до ноябрьских праздников, зимой будет свежее мясо. Мы со Славой наращивали шланги, ремонтировали насос, чтобы перекачать солярку с корабельного плашкоута в емкости на берегу.

Слава попал в Арктику, как он сам считал, совершенно случайно. Закончил в Калинине лесотехнический техникум, получил свободный диплом. Работал мастером, потом на мебельной фабрике начальником ОТК. Не понравилось, тогда и решил поехать на Север.

Север халтуры не терпит. Если сделал тяп-ляп, то в мороз, в пургу, в паводок это может обернуться катастрофой, гибелью людей. Слава стал механиком-дизелистом, за несколько зимовок без отрыва от основного дела изучил метеорологию и радио. Позже его выдвинули на должность начальника полярной станции. В этом качестве и попал он на Болванский Нос.

Так нашел Слава Ионов свое место. Вся техника работала у него безотказно. Люди жили веселой, дружной семьей, чего в условиях арктических зимовок добиться не так-то просто.

Данилыч прожил в Арктике целых двадцать пять лет. Для жителя южных широт это половина сознательно прожитой жизни. Для Севера это вся жизнь. Внезапные побудки среди ночи, беспрерывные вахты, одиночество (семья у него живет в Москве, там учатся ребятишки), сильные морозы, штормовые ветры, недостаток кислорода — все это быстрее старит человека.

И все-таки своим домом считает Данилыч Арктику. Отними у этого коренастого, мужественного человека с чистыми, светлыми глазами Север, и он наверняка зачахнет.

Он стремился на Север с мальчишеских лет. Уже тогда в нем билась авантюрная жилка, стремление что-то искать, открывать. Его детство совпало с папанинской эпопеей. В то время люди зачитывались очерками Бориса Горбатова о Севере, на экраны страны вышел фильм Сергея Герасимова «Семеро смелых». Много раз смотрел мальчишка любимый фильм, завидовал удаче обаятельного кока Молибоги, которого превосходно играл молодой Петр Алейников, тоже хотел бежать из дома, мечтая «зайцем» попасть в Арктику.

Данилыч, наверное, прикипел к Северу потому, что видел здесь суровую дружбу, крепче которой нигде не сыщешь, и любовь, и молодость. И ведь не такие уж длинные рубли получал он. Что значат эти деньги по сравнению с тратой нервов, сил, здоровья, да и просто с возможностью жить в тепле, есть свежие фрукты и овощи, наконец, видеть солнце! Роберт Пири наиболее точно сказал о зовущей силе Арктики: «Велика и необычна притягательная сила Севера! Не раз я, возвращаясь из его бескрайней замерзшей пустыни потрепанный, измученный и разочарованный, иногда покалеченный, говорил себе, что это мое последнее путешествие туда; я жаждал людского общества, комфорта цивилизации, безмятежности и покоя домашнего очага. Но случалось так: не проходило и года, как мною вновь овладевало хорошо знакомое мне ощущение беспокойства. Я начинал тосковать по великой белой пустыне, по схваткам со льдами и штормами, по долгой-долгой полярной ночи и долгому полярному дню, молчанию и необъятным просторам великого, белоснежного, одинокого Севера. И я опять раз за разом устремлялся туда…» То же самое происходило и с Данилычем, и со многими его товарищами.