Анатолий Георгиевич Алексин Тридцать один день Дневник пионера Саши Василькова

15 июля 1945 года

Вчера, за день до отъезда в лагерь, я поссорился с Галкой. Галка — это моя сестра. Она презирает меня, потому что ей уже шестнадцать лет, а мне только тринадцать; она в девятом классе, а я только в шестом; она отличница, а я нет…

Галка говорит, что у меня нет силы воли и что я ни одного дела не могу довести до конца. Я знаю, почему она так думает. Потому что я никогда не решаю до конца арифметические примеры, которые задает на дом Варвара Федоровна. Но Галка не понимает, что я делаю это нарочно. Варвара Федоровна вызывает учеников по алфавиту, а моя фамилия в журнале — третья. Я и решаю всегда три примера, а иногда даже больше (на всякий случай). Но сестра этого не понимает и говорит, что у меня нет силы воли.

Я долго терпел. Но вчера я наконец возмутился.

— Дай какое-нибудь настоящее дело — и я докажу тебе, что у меня стальная воля и что я все умею доводить до конца! — крикнул я сестре.

Тогда Галка вынула из портфеля толстую тетрадь в красном клеенчатом переплете и протянула ее мне. Я даже опешил: такие тетради называются «общими». Я их видел только у старшеклассников.

— Галочка, это мне? — спросил я тихо.

— Да, я дарю тебе эту тетрадь. Но с одним условием…

Я схватил тетрадку и хотел бежать в соседнюю квартиру — показать Витьке, но сестра остановила меня:

— Я же сказала, что дарю тетрадь с условием.

— С каким?

— А вот с каким! Завтра ты едешь в пионерский лагерь, на Черное море…

— Ну и что же?

— Не перебивай меня, это невежливо! — сказала Галка. (Это она у мамы научилась так говорить.) — В лагере будет много интересного. И обо всем самом интересном ты будешь каждый день писать в этой тетрадке. Так ты составишь дневник. Сделать это нелегко. Но, если ты все-таки сделаешь, и я, и мама, и даже папа — все мы поверим, что у тебя есть воля. Ты просил настоящего дела? Вот это оно и есть.

У меня даже руки опустились. Галка всегда умеет испортить самые лучшие минуты. Ну почему бы ей не подарить тетрадку просто так, без всяких условий?

Но делать было нечего. Речь шла о моей чести, и я согласился, хоть это, конечно, девчачье занятие — вести дневник. Буду каждый день писать не меньше страницы. Я докажу Галке, что у меня стальная воля и я, если надо, могу выдержать любые неприятности!

И вот сейчас я лежу на верхней полке вагона и пишу свой дневник. Остальные ребята смотрят в окна. И мне хочется смотреть, но я не могу. Ничего не поделаешь!

У окна стоит мой новый товарищ — Андрей. Я его заметил еще утром, когда все ребята, уезжающие в лагерь, собрались возле клуба большого завода, на котором работает мой отец. Всех пришли провожать мамы, папы, бабушки. Только Андрей пришел один, с небольшим узелком. Он посмотрел по сторонам и сказал:

— Подумаешь, устроили прощание! Как будто мы уезжаем на фронт или на Северный полюс.

Андрей мне сразу понравился.

А потом выступал один начальник с завода. Он заявил, что нас посылают так далеко, к Черному морю, потому, что мы «недостаточно физически крепкие». У Андрея лицо стало красным от возмущения, и он сказал, ни к кому не обращаясь:

— Глупости какие! Откуда он взял, что мы недостаточно крепкие?

Андрей сел в голубой автобус, не дожидаясь остальных, — не захотел больше слушать начальника.

Меня провожала Галка, хоть я ее и не просил. Галка нарочно громко, чтобы все слышали, сказала:

— Не выходи на станциях, а то еще отстанешь от поезда. И не высовывайся в окно…

Она всегда позорит меня, как будто я «маменькин сынок». Я оглянулся по сторонам, но Андрея, к счастью, не было: он сидел в автобусе и не слышал Галкиных слов.

Автобусы мчались по широким мостовым. И солнце ехало с нами вместе: даже глазам больно было от его лучей. Мимо проносились высокие дома; они были отделены от мостовой деревьями. Мы ехали так быстро, что деревья за окнами сливались в одну зеленую стену…

Прохожие улыбались нам. Улыбались все: и пешеходы, и шоферы, и даже строгие постовые милиционеры. Казалось, все знали, что мы едем далеко, на юг, и все желали нам доброго пути.

В вагоне я лег на верхнюю полку и очень обрадовался, когда увидел на нижней полке, под собой, Андрея. На другой нижней полке лежал мальчишка, которого я раньше не заметил. У него на носу были большие очки. Мне даже показалось, что это очки для взрослых. Мальчишка лег и сразу стал читать книгу. Я заглянул и вижу — стихи. Вот странно: читает стихи! Я не люблю стихов. Другое дело романы: Жюль Верн, Майн Рид! Или еще лучше — Николай Островский, «Молодая гвардия»! А стихи я читаю, только когда в школе заставляют.

Мальчишку с нижней полки звали Колей, но мы с Андреем тут же прозвали его «Профессором» — уж очень у него был серьезный вид.

Вскоре пришел еще один сосед и стал раскладывать вещи на верхней полке, напротив меня. Он был в кожаной куртке какого-то очень аппетитного шоколадного цвета. На куртке было много «молний» — и длинных и коротких, похожих на блестящих змеек. Этого мальчишку я тоже заметил у завода. Его провожали сразу три женщины: одна старая — наверное, бабушка; другая помоложе — наверное, мама, и третья еще помоложе — должно быть, сестра. Они долго целовали его перед отъездом — мне даже противно стало.

Нового соседа тоже звали Андреем. Как же нам быть? Сначала мы решили Андрея с верхней полки звать Андреем Первым, а с нижней — Андреем Вторым. Но Андрей с нижней полки рассердился:

— Что я, царь или король какой-нибудь? Так только царей звали — Андрей Второй!

Тогда мы стали называть его Андреем Нижним, а другого — Андреем Верхним. Это было очень длинно. Но вечером выход был найден.

Андрей Нижний насмешливо спросил Андрея Верхнего:

— Что это тебя целая делегация провожала?

Андрей Верхний ответил:

— Это мама, бабушка и сестра. Я у них один мужчина в доме.

— У тебя что же, нет отца?

— Есть, — ответил Андрей Верхний, — но он редко бывает в Москве: он капитан и все время плавает в Черном море.

И потом, как будто невзначай, он добавил:

— У меня папа Герой Советского Союза.

Даже Профессор перестал читать стихи и поправил очки на носу, чтобы получше рассмотреть сына Героя Советского Союза.

А вечером Андрей Верхний хотел залезть к себе на верхнюю полку, но никак не мог подтянуться на руках. Андрей Нижний подтолкнул его плечом и помог вскарабкаться, а потом сказал:

— Где же твои мускулы? Эх, ты!.. А еще капитан!

С этой минуты все мы стали называть Андрея Верхнего «Капитаном», а Андрея Нижнего — просто Андреем.

Стемнело. Зажгли настольную лампу. Она была накрыта зеленым абажуром. Когда мы прошлым летом жили на даче, я любил ходить на станцию, особенно вечером, и смотреть, как мимо платформы проносятся дальние поезда, как пролетают белые таблички на вагонах, а в окнах мелькают зеленые лампы. И когда сегодня днем увидел в нашем вагоне зеленую лампу, то окончательно поверил в свое счастье: я еду далеко, к Черному морю!

Капитан улегся на верхнюю полку, и мы еще не успели попросить его, а уж он сам начал рассказывать про своего папу и про папины подвиги. Сначала все мы слушали с интересом. Кожанку свою он не снял, и она все время поскрипывала да похрустывала. А поезд все стучал: тук-тук, тук-тук, тук-тук… И голос Капитана становился все тише, а потом и совсем пропал: Капитан заснул. Андрей и Профессор тоже молчали. Тогда я тихонько достал толстую тетрадку и начал дописывать то, что не успел написать днем. Вагон дрожал, карандаш прыгал в руке, писать было неудобно.

В открытое окно врывался ветерок. И вот интересно: запах ветерка все время менялся. То он был сосновым, то речным, а то таким дымным, что хотелось чихать.

Снизу раздался голос Андрея:

— Саша, что это ты все время пишешь? И днем писал и сейчас. У тебя переэкзаменовка, что ли?

Голос раздался так неожиданно, что я не успел ничего придумать и сказал правду:

— Пишу дневник.

— Дневники пишут только великие люди. А тебе писать незачем.

Он, конечно, прав.