"Боги и влюбленные" - читать интересную книгу автора (Джефферс Пол)

VII

Когда человек молод, время может идти ужасающе медленно; однако добавьте в тесто любовь, и, словно при попадании дрожжей в хлеб, все приходит в движение. Время начинает лететь, как на крыльях Меркурия. Я не знал, куда делась осень — она пролетела в один миг, и любящие развлечения римляне уже готовились к сатурналиям. Если большинство праздников отмечались прекрасным вином, то сатурналии требовали большего — постоянной пьянки. Без кубка в руке не должно было пройти ни минуты. У служителей Приапа это входило в обязанность, поскольку ничто не выпускает стрелы Купидона быстрее, чем несколько глотков напитка Бахуса. Пьяные делают то, чего не делают трезвые, и оправдываются этим.

Бог Приап был сыном Афродиты и Диониса, и центурион Гай Абенадар любил повторять, что во мне кроется неотразимое сочетание красоты Афродиты в мужском обличье и страсти Диониса к винограду. Абенадар очень любил выпить, но никогда не нуждался в вине, чтобы расслабиться. Он всегда был готов отправиться в постель с тем, кто оказывался поблизости. В отличие от многих мужчин, в постели он не всегда был эгоистичен, а ко мне проявлял особое внимание, поскольку знал, что хотя я лежу с ним, мое сердце — и часто мысли, — с Марком Либером. Даже в те приятные медлительные моменты, когда мы лежали после любви, он без всякой задней мысли мог спросить меня, почему я не расскажу Марку Либеру о своих чувствах.

Мой ответ удивил и расстроил его.

— Это будет неправильно. Я буду выглядеть жалким, если начну просить уделять мне внимание. Не хочу, чтобы он меня жалел. Я хочу, чтобы он любил меня.

Желать чего-то и не иметь — настоящая пытка. Только тогда я понял мудрые слова Корнелия. («Любовь ранит, когда она достается тяжело, не меньше, чем если достается легко»).

Самым тяжелым было видеть ту простоту, с которой Марк Либер отдавал себя тем, кто его не любил. В его постели побывали все девушки с кухни. Одна привлекательная молодая женщина из благородной семьи часто бывала в его объятиях во время праздников и вечеринок; несколько раз я видел ее утром, в его постели. Собираясь приготовить Марку Либеру одежду, я замер в дверях, пораженно уставившись на нее, лежавшую рядом с ним. Однажды он спал, положив голову ей на грудь. В третий раз я подсматривал, когда они проснулись, и мое сердце колотилось, а руки дрожали при виде того, как он занимается с ней любовью. Я удивлялся их страстности и очень боялся, что за этой страстью скрываются подлинные чувства. Однако вскоре он ее бросил и начал встречаться с другой.

Вместе с Гаем Абенадаром они часто посещали лучший бордель Рима, где содержались ставшие модными персиянки. Я никогда не видел его с юношей.

Итак, счастье от того, что Марк Либер был дома, окрашивалось некоторой печалью, и я боялся, что стереть ее не смогут даже сатурналии. Сатурналии! Величайший из праздников, лучшее время для встреч, когда Рим приветствует Сатурна, бога изобилия, в древности называемого в Италии Янусом. Сатурналии были временем шумного веселья, пиров и пьянства, временем подарков. Подарки делали даже рабам: в тот день все переворачивалось с ног на голову, рабов освобождали от обязанностей, и хозяева прислуживали им.

Сейчас радостное празднество организовали Марк Либер и его гость — когда начался пир, они оба светились от удовольствия. Облаченные в форму, они облокотились на кушетки и следили, чтобы еду приносили вовремя, и вино лилось рекой. Хлопнув в ладоши, они вызвали музыкантов. Приглашенный на праздник мим Парис представил нам свою роль Меркурия, выступая на импровизированной сцене между столами. Я то и дело провозглашал тосты за исключительную красоту Париса и его блестящий талант, к концу выступления уже немного опьянев.

Затем пришло время подарков. Ликасу подарили тунику из лучшего египетского хлопка, Друзилле — пару сандалий, девушкам с кухни — браслеты, а Палласу — тунику и пару позолоченных сандалий.

— А теперь — Ликиск, — улыбнулся Марк Либер. — Я дарю ему очень красивый амулет с выгравированным символом бога, которому он служит. — И добавил так тихо, что расслышать его смог только я:

— Он в моей комнате, и тебе придется сходить за ним.

Когда он направился к спальне, я на секунду онемел, а потом, обретя дар речи, повернулся к Абенадару и обвиняющим тоном спросил:

— Что вы ему сказали?

— Я ничего не говорил, Ликиск. Он все понял сам. Да и как не понять, если все написано у тебя на лице?

Я увидел его у окна, смотрящим на свет. Он снял форму, оставшись в тунике, которую носил под доспехами. Ее ворот был вышит золотыми нитями. Он стоял ко мне спиной, и свет полной луны делал его белым, словно одного из мраморных богов по ту сторону окна. Когда я тихо закрыл за собой дверь, он обернулся; его лицо оставалось наполовину в тени.

— Я был дураком, Ликиск, и прошу прощения, что мучил тебя. Легко не заметить очевидного. Думаю, впервые я ощутил укол стрелы Эроса тем утром, когда мы смотрели на корабли в Остии. Ты всегда был для меня ребенком. Не знаю, что убрало пелену с моих глаз… Меня впечатлила твоя отвага на пожаре, то, как ты себя вел, такой уверенный, такой смелый. Мне, солдату, пришлось набраться храбрости, чтобы это сказать: ты стал значить для меня гораздо больше, чем когда-либо прежде, и я хочу компенсировать потерянное время.

Когда он шагнул ко мне, я не смог двинуться с места, едва дыша. Только мои глаза следили за тем, как он приближается. Они закрылись, когда он меня обнял. Я обхватил его за шею, и он прижал меня к себе, поцеловав. Уверен, что он чувствовал, как колотится мое сердце. Наши руки жили собственной жизнью, касаясь, лаская, распуская завязки одежды и сбрасывая ее на пол.

— Давно я не получал удовольствия таким путем, Ликиск, — сказал он, когда я, вытирая слезы радости, опускался на колени, будто поклоняясь своему богу.