"По ту сторону" - читать интересную книгу автора (Самсонов Семён Николаевич)

Возмездие близко

В один из осенних дней 1944 года Эльза Карловна получила известие, что сын её тяжело ранен. Люся по лицу хозяйки догадалась, что письмо не из приятных. Эльза Карловна долго сидела, как пришибленная, устремив глаза в одну точку, но потом всё же вспомнила про вырученные от торговли деньги и бросилась их пересчитывать.

Гильда села рядом с матерью и долго смотрела, как мать считает деньги. Наконец она спросила:

— Тебе помочь?

— Я сама, — тихо ответила Эльза Карловна.

— Нет, мама, я тоже хочу считать деньги, — настаивала Гильда, и глаза её загорелись жадным блеском.

Эльза Карловна нехотя положила перед Гильдой пачку рваных, замусоленных марок.

— Война приносит выгоду? Да, мама? — спросила Гильда, следя, как мать складывает в сейф пачки бумажных денег. — Война прекрасна, говорят у нас в организации «Гитлерюгенд». Ты согласна, мама?

Находясь в другой комнате, Люся слышала их разговор. Теперь она уже почти всё понимала по-немецки.

В открытую дверь ей было видно лицо Эльзы Карловны. Люсе показалось, будто нечто похожее на протест промелькнуло на этом лице, когда дочь её восхваляла войну. Но, услышав «Гитлерюгенд», Эльза Карловна вздрогнула, подтянулась, словно кто-то третий вошёл в комнату, и торопливо ответила, как заученный урок:

— Да, конечно! Германия завоюет весь мир, и каждый немец будет богат.

Люся с любопытством смотрела на Эльзу Карловну. Да, она не ошиблась! Хозяйка со страхом взглянула в эту минуту на дочь.

Люся вспомнила, как Вова из разговоров с Максом сделал однажды вывод, что в гитлеровской Германии, наверное, дети на родителей и родители на детей доносят в гестапо.

В этот день Гильда с матерью поехали в город, в кирху. Эльза Карловна стала теперь гораздо чаще посещать городскую кирху. Здесь за молитвой удобно было договариваться с торговцами и спекулянтами о продаже им продуктов, которые они перепродавали населению по бешеным ценам.

После ареста Макса Вова заменял ещё и кучера. Въехав в город, он нарочно сдерживал лошадь, чтобы лучше рассмотреть, что делается вокруг. На площади, где Эльза Карловна приказала остановиться, старики, женщины и дети с лопатами и ломами расчищали прилегающую к площади улицу, заваленную обломками разрушенного бомбой дома. У лавок и магазинов стояли в очередях хмурые, молчаливые немцы. «Среди них, наверное, немало таких, как Макс», — думал Вова, вглядываясь в почерневшие исхудалые лица старых немок и немцев, которые совсем не обращали внимания на визгливый грохот громкоговорителей. Из слов диктора Вова понял, что речь шла о заменителях мяса, жиров и хлеба. Диктор с особым усердием восхвалял кригсброт — военный хлеб, — выпекаемый из суррогатов. Вова насторожился, когда диктор перешёл к сообщению о положении на фронтах.

Однако он не услышал ничего интересного — передавалась обычная ложь о победах немецкой армии. Закончил диктор призывом к населению: активнее принимать участие в расчистке улиц после бомбёжек, верить в победу немецкой армии.

Дожидаясь у кирхи Эльзу Карловну и Гильду, Вова промёрз и топтался на месте, стуча деревянными подошвами по холодному асфальту. Хотелось поскорее вернуться в имение, поделиться с товарищами своими впечатлениями.

На обратном пути он долго бежал рядом с повозкой, чтобы согреться. Когда Эльза Карловна приказала ему сесть, чтобы ехать быстрее, Гильда запротестовала:

— Пусть бежит, мне нравится: он как собачонка.

Она сказала это по-немецки, но Вова понял и тотчас выполняя приказание фрау Эйзен, уселся на сиденье, изо всех сил хлестнул лошадь и подумал о Гильде: «Подожди, не то заговоришь, когда придёт наше время».

Танковая часть, в которой служил майор Павлов, стояла под городом Бриг. Однажды вечером в свободную минуту он рассказывал бойцам:

— Знаете, товарищи, вернулся я из плена тощий, больной, оборванный. Выдохся, пока был в плену, пока пробирался к своим. И, когда шёл, всё беспокоился: скоро ли смогу вернуться на фронт? А, когда пришёл на свою землю, увидел, с какой страстью работает народ, не вытерпел и попросился в часть задолго до конца лечения.

— Воевать хотели! — сказал сержант Зорин, механик-водитель танка.

— Правильно, Зорин. Весь народ рвётся в бой, у всех накипело против фашистов. Да, ненависть к врагу — большая сила. Вот взять хотя бы меня. Вы знаете, сколько у меня злобы? За десятерых. Да что там за десятерых! Я здесь сижу с вами на отдыхе, а у самого так тяжело, так беспокойно на душе. Вот мы с вами видели наших людей, освобождённых из плена. Во что они превратились? Кожа да кости. И это взрослые. А что с детьми? Вот попробуйте представить их в таком положении.

Майор замолчал.

— А почему вы, товарищ майор, вспомнили о детях? — спросил кто-то.

— Совсем недалеко отсюда в 1942 году оставил я наших советских ребятишек. — Павлов достал карту. — Вот смотрите. Это Заган. Туда идет наш маршрут. Сколько, по-вашему, отсюда до Загана?

— Немного. Можно высчитать.

Зорин принялся было считать по квадратикам, но майор прервал его:

— Так вот, товарищи, в районе Загана я оставил тех самых ребятишек, которые спасли мне жизнь. Да и не только мне.

И Павлов рассказал о своих юных друзьях.

— Вот почему, — закончил он, — я с нетерпением жду боя. Мы должны их освободить, если они ещё живы, я слово им давал. Выросли, наверное, ребятишки. Год назад довелось мне встретить их товарища — Костю. Совсем большой парень стал. Да только вот болеет туберкулёзом…

Зорин, уткнувшись в карту, изучал местность и прикидывал, с какой стороны удобнее подойти к имению Эйзен.

— Товарищ майор! — обратился он вдруг к Павлову. — Знаете, что я думаю?

— Что?

— Вот как подойдём к Загану, обратимся к командованию — пусть пошлют наш танк первым.

— Это почему ваш? — загудели вокруг. — А мы, что хуже?

Павлов улыбнулся и, оглядев бойцов, сказал:

— Только бы приказ дали поскорее! Все туда пойдём!

В начале 1945 года с восточных границ Германии в глубь страны на машинах, повозках, велосипедах, нагружённых домашним скарбом, а то и просто пешком с рюкзаками на спине, потянулись беженцы. Одни бежали, потому что боялись заслуженной кары, другие — поддаваясь общей панике, созданной гитлеровской пропагандой.

Эльза Карловна выжидала. Имение её находилось за Одером, далеко от границы, а Гитлер продолжал уверять немцев, что Одер неприступен, что русские на Одере будут разбиты.

Однако в конце февраля выдержка покинула фрау Эйзен. Даже успокоительные радиопередачи из Берлина больше не действовали на неё. Она заметно «подобрела»: стала меньше бить ребят и лучше их кормить. Старик-хозяин больше не донимал ребят своими посещениями. Только Гильда по-прежнему держалась высокомерно, видимо, считая своей обязанностью играть роль молодой требовательной хозяйки. Она часто появлялась возле ребят во время работы и, явно подражая своей матери, делала им замечания. Ребят смешил её глупый, надутый вид, а Жора, чтобы повеселить товарищей, иногда заводил с ней разговор.

— Гроссхозяйка идёт! — громко, чтобы она слышала, произносил он, принимая почтительную позу, и добавлял: — У неё в голове сплошной сквозняк. Настоящее создание гитлеровской эпохи.

— Яволь, яволь![21] — одобрительно кивала головой Гильда.

— Ну, чего стоишь, как чучело? — издевался Жора. — Арбайтен[22], помогай, ферштейст? Бери лопату и работай.

— Гут, гут! — крякала Гильда, думая, что Жора докладывает ей о том, как они старательно работают.

— Да не то, не то! Учись, дурёха, сама работать. Не всё же мы будем на вас спину гнуть. Ну-ка, попробуй. — Он протянул ей лопату.

— Их вилль нихт![23] — испуганно отступила Гильда.

— Чего? Трудно, ручки боишься испачкать, да? Голубая кровь в жилах течёт?

— Яволь, яволь! — повторяла, как попугай, Гильда, ничего не понимая.

— Подожди, скоро поймёшь, чистокровная свинья!

Жора снимал шапку и с пресерьёзным видом махал ею перед Гильдой. Та, довольная, шла к дому, думая, что хорошо исполнила роль хозяйки. Ребята хохотали от души.

— Ну, теперь можно и отдохнуть! — бросая лопату, говорил Жора.

Однажды Жора увидел, как по дороге тянулись повозки, нагружённые разными домашними вещами. В первую минуту ему и в голову не пришло, что это немцы удирают с восточных границ в глубь Германии. Он побежал навстречу к беженцам и из обрывков их разговоров понял, что происходит. «Вот это да, вот это здорово! Бегут те самые немцы, которые мечтали уничтожить, закабалить нашу Родину!» Жора вихрем помчался назад и, еле переводя дух, захлёбываясь, рассказал друзьям, что творится на дороге.

— Неужели это наш праздник начинается? — всплеснула руками Люся, не смея поверить в такое счастье.

— В такой день грех на фашистов работать! — сказал Жора.

Ребята не успели ответить: их внимание привлёк шум, доносившийся из дома. Вова подкрался к окну и стал прислушиваться.

— Ну, им теперь не до нас! — с торжеством сказал он, вернувшись от окна. — Дом подожги — не заметят. Пошли, ребята, в сад!

За высокой изгородью сада начинался другой мир. Ровным строем тянулись яблони с выбеленными стволами, длинные и красивые аллеи, журчащий ручей с причудливым мостиком — всё это напоминало о мире и благополучии.

Ребята уселись в уголке сада на широкой скамье, где обычно, когда созревали фрукты, Лунатик ночами сидел и стерёг каждое яблоко. Так непривычно было им среди бела дня сидеть сложа руки и дышать полной грудью! Они давно уже отвыкли отдыхать, чувствовать себя свободными.

— Что ж ты в доме увидел? — спросил Жора.

— В доме, ребята, всё вверх дном! Ясно — удирать собираются, вещички укладывают. Гильда мамаше чуть в волосы не вцепилась — видно, всё хочет с собой забрать, да укладывать некуда. А этот, гроссфатер, старается внучку оттащить, да куда ему!

— До чего же на них смотреть гадко! — поёжилась Люся. — Я как-то видела, как мать с дочкой считали деньги. Глаза у них жадные, руки трясутся. Они, как увидели меня, даже задрожали. Гильда деньги руками прикрывает, а фрау на меня замахала: мол, уходи! Испугалась. Думает, все такие же, как они, грабители проклятые! — Люся покраснела и сжала кулаки.

— Ты чего расстраиваешься? — пожал плечами Жора. — Разве они люди? Только что на двух ногах и хвоста не видно, а так — волки настоящие.

— Ну, какая у них цель в жизни? — вслух размышлял Вова. — Нажраться до икоты, побольше для себя урвать, нажиться на чужом несчастье. Макс вот говорил: семья для них — главное. Но они и в семье друг другу горло перегрызут за копейку. А чего уж говорить о таких, как Макс! Они его в тюрьму загнали, а жену и детей лишили куска хлеба.

И каждый вспомнил свою семью, родной дом, который был маленькой частицей их Родины, со всеми её большими трудами, планами, радостями.

Люсе ещё десять лет не минуло, а она уже в мечтах видела себя инженером транспорта. Как серьёзно, любовно и увлекательно говорил с ней об этом отец! Он принёс ей однажды чудесную книжку с картинками, и, читая её, девочка решила, что она обязательно откроет что-нибудь из того, что ещё не открыто, только бы не опоздать…

У каждого с детства было что-то своё, заветное. В сердце каждого созревала и ширилась любовь к Родине, жажда принести пользу людям делами рук своих. Им светила с колыбели, их вела за собой вперёд звезда коммунизма. Какое это счастье — жить свободно, во имя великой, справедливой цели…

Охваченные этими мыслями, подростки сидели молча, и солнечные лучи, пробиваясь сквозь ветви, осыпанные первыми цветами, пробегали по их не по возрасту серьёзным лицам…

— Как хорошо, тихо, — сказала Люся.

И в тот же миг из дома донеслись истерические вопли Гильды.

— Вот это да! Мордобой пошёл в хвалёной фашистской семейке. Ты знаешь, Вова, я уверен, они друг друга с тележки спихнут, лишь бы барахло увезти, — заметил Жора — Таким всё равно, что с их Германией будет, лишь бы шкуру свою спасти. Вот увидишь, если туго придётся, Эльза и папашу тут бросит.

— Довольно, довольно про этих уродов!

Люся подбежала к дереву, сорвала цветок и вколола его в волосы. Ее голубые лучистые глаза сияли сейчас такой радостью, что Вова даже зажмурился. «Вот она какая стала!» — впервые подумал он, заглядевшись на Люсю. Две тугие косы, венчиком уложенные на голове, придавали её лицу какую-то особенную милую прелесть. Открытый высокий лоб прорезала едва проступавшая морщинка. Старое узкое платье, из которого она давно выросла, плотно облегало стройную фигуру и даже казалось не таким уж ветхим. В движениях её загорелых, огрубевших от работы рук уже не было детской угловатости.

— Завтра день моего рождения, ребята, — объявила Люся.

— Как? — удивились мальчики.

Все эти годы они старались не вспоминать, что есть в жизни их особенные счастливые праздники.

— Так сколько же тебе лет?

— Шестнадцать!

— Ну, кто из нас самый старший? — огляделся Вова. — Я! Мне уже почти семнадцать! Сейчас бы я в девятом учился, давно бы комсомольцем был.

— Скоро будешь, — уверенно сказал Жора. — Да, я считаю, ты и так настоящий комсомолец. — И он впервые по-взрослому пожал Вове руку.

— Пойдёмте, всё-таки, — забеспокоилась Люся, — а то вдруг хватятся!

Но их отсутствия никто не заметил. Долго ещё из дома доносились споры, крики, стук молотка. Только перед самым обедом вышла во двор заплаканная Эльза Карловна и позвала ребят. Наконец всё выяснилось. Завтра утром фрау Эйзен с дочерью собирались ехать, забрав с собой наиболее ценные вещи и двух коров. Вова и Люся должны были их сопровождать. Жоре было приказано остаться со стариком в усадьбе.

Вечером ребята горячо обсуждали, ехать или отказаться наотрез. Очень страшно было расставаться. И так уж их мало осталось. Успокаивало только то, что фрау Эйзен должна была вернуться в имение за остальным имуществом.

— Что ж, — решил Жора, — пока Красная Армия далеко, никуда отсюда не убежишь. В этой фашистской Германии корки хлеба не достанешь. Здесь многие готовы тебя схватить и в гестапо сдать. Лучше поезжайте, да постарайтесь вернуться поскорее.

Вова и Люся с грустью согласились, что так будет правильнее:

— Ну ладно, Жора. Жди нас, будь осторожен, — сказал Вова. — Когда вернёмся, наши уже близко будут. Удерём и пойдём навстречу…

Всю ночь в имении Эйзен шли сборы в дорогу. Наконец Эльза Карловна открыла вделанный в стену потайной сейф, вынула оттуда пачки денег, пересчитала их и уложила в жёлтый кожаный чемодан. Затем быстро выбежала из комнаты и, вернувшись, что-то прошептала на ухо старику. Тот растерянно посмотрел на неё, на окна, на чемодан, потом с усилием поднял его и неслышно шагнул к двери, чтобы вынести и спрятать деньги.