"Пинка Удаче" - читать интересную книгу автора (О'Cанчес)

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Первая любовь всегда бывает дика, сильна и свежа, как непьющий индеец.

Лёну почти минуло четырнадцать лет, он уже считал себя старшеклассником, но по-настоящему влюбился только в этом учебном году.

Они договорились встретиться «у зайца», ровно в 14–00, но вот уже пять минут третьего… шесть минут третьего… одиннадцать минут третьего, а Рины все… О!.. Идет!

— Приветус! По-моему, ты слегка опоздала.

— Задержалась, а не опоздала. Девушкам положено задерживаться на несколько минут.

— Угу. Владимир Путин тоже вот так задерживался на встречи, а в результате он уже простой премьер и теперь вынужден опаздывать.

— Ой, ой, ой. Не поняла твоего юмора. Но если ты решил начать нашу встречу с раздраженных реплик…

— Нет! Ничего я не начинаю, просто посмотрел на часы не вовремя. Пусть задержалась, а не опоздала. Забудь. Я тут копеек наменял — хочешь?..

Рина, подойдя вплотную к Лёну, прикоснулась пальчиками к рукаву его лицейского пиджака, чуть повыше локтя, и поцеловала в щеку, словно бы, все-таки, извиняясь за опоздание, которое девушкам почему-то вдруг положено. С каких это пор, интересно, людям положено опаздывать на встречу с другими людьми? Поцеловала! Сама! Этот ее поцелуй длился одно мгновение, и он был… тих… не очень внятен… На одно единственное мгновение обдало щеку приятнейшим запахом ее духов… э-э-э… ароматом ее парфюма!.. Машка и мама никогда не говорят «духи», а только «парфюм»… И вот она уже берет из его ладони копейку за копейкой и бросает их туда, вниз, так, чтобы монетка упала к ногам силуминового зайца и удержалась на крохотной площадке, словно бы нарочно для «бросальщиков» оставленной между заячьими ступнями-лапами…

Катя швыряла монетки, а Лён стоял, оглушенный, весь во власти только что пережитого сладкого чуда… Она сама!.. А что, если он ее поцелует!?.. Тоже так… небрежно и естественно, словно бы эти взрослые приветствия — самая обычная вещь для него… и для нее. Но, может быть, она ничего такого не имела в виду, а просто поздоровалась? Нет! Нет, конечно же нет: она ведь раньше так не делала и, например, Ваську ни разу не целовала!.. Надо будет выбрать момент. Набраться духу и… И момент подвернулся, когда Катя замерла на секунду, левая щечка в десяти сантиметрах от Лёновых губ!.. Решимости не хватило самое чуть-чуть. Лен зажал копейку между указательным и большим пальцем правой руки — получилось неуклюже, копейка не слушалась, дрожала — и бросил ее, почти не глядя, в сторону зайца… промахнулся…

— Знаешь, как-то раз я положил туда четыре монетки… в пять бросков. Одна монетка отскочила, а четыре точно легли!

Катя обернулась — изумленные глаза весело округлились, а губы ее… они так рядом…

— Лён, ты обманываешь! Ты наглый врунишка! Ты сейчас даже в зайца не попал! Погляди, сколько народу при нас бросило — а на площадке под зайчиком ни одной монетки! Четыре из пяти! Хвастунишка!

— Рина, я не хвастаю! Просто дело было зимой, и перед зайчиком намело сугробчик. Зимой надо бросать… дорогуша!..

Шутка удалась: Катя совершенно не рассердилась на столь фамильярное обращение и засмеялась.

— Ой, а ведь точно! Они же в снег, как в подушку… И все равно… Дай мне… дай, пожалуйста, всю горсточку…

Лин послушно пересыпал остатки монеток из ладони в ладонь, Катя по-девчачьи взмахнула кулачком — все копейки пролетели серебряной стайкой мимо зайца, в воду.

— Ну, так нечестно! Ну хотя бы одна!..

— Все честно: тебя никто не торопил, под локоть не пихал! Дальше пойдем? Рина, ты чего, чего ты там?..

Лёну показалось, что Катя не просто посмотрела через дорогу, отделяющую Иоаннов мост от Александровского сквера, а словно бы выискивая кого-то прицельным взглядом…

— Ты чего такая тревожная? Боишься, что нас кто-то увидит? Рина, ты чего?

— Ой… не спрашивай… показалось. Я уже третий день не могу до химчистки дойти и до аптеки, так что мне теперь за каждым фонарем предки мерещатся. «Ага! — скажут, — голубушка! Так вот, значит, что означает твоя немеряная усталость школьно-учебными загрузками! С молодыми людьми гулять — бодрая как снегирь на снегу, а как по дому хоть что-нибудь сделать — так едва не при смерти!..»

Лён и Катя рассмеялись, и это был сближающий смех, ни для кого не обидный. Лён попытался, было, угадать по Катиной гримаске и спародированной интонации, чьи это были слова, кому принадлежали — маме Катиной, или папе, или бабушке, но махнул рукой и тут же стер из памяти эту пустую мысль, чтобы не захламляла место, чтобы не заслоняла ощущение радостного полета.

— Родители — они такие. По мороженому?

— Отлично! Чур, я сама за себя плачу! — Какая ты сложная. Давай, чур, я это сделаю, за нас двоих? Ведь это я первый предложил!

— Да, я такая, а ты мужской шовинист. Ну, хорошо, будем считать, что на этот раз я… Мне трубочку.

— Две трубочки, пожалуйста. С крем-брюле? Рина?.. Две трубочки с крем-брюле. Погоди… подержи пока…

Лён расплатился за мороженое, передал обе порции Кате, а сам побежал назад, наискосок, к входу на Иоаннов мост. Там какая-то низкорослая пожилая тетка продавала воздушные шарики всевозможных форм и расцветок. Шарики радостно трепетали на весеннем ветру, до краев наполненные гелием, газом как известно инертным, но летучим и, в силу этого, веселящим, оживляющим неживые тонкостенные предметы, сиречь воздуш…

— Бери, бери, мальчик! Тут и со знаком Зодиака, и всякие разные, и для тебя, и для твоей барышни!

Раздосадованный такими определениями, Лён все же сумел ухмыльнуться, от души надеясь, что до Катиного слуха не донеслись сельсоветовские «мальчик» и «барышня», и не стал возражать этой глупой тетке — споры бессмысленны в данной ситуации.

— Почем вот эти? Вот эти вот, простые круглые? Ого! Чего так дорого-то? Даже на Невском полтинник, а вы…

Продавщица раздраженно заулыбалась плохо выкрашенным ртом:

— А я что? Это у хозяев надо спрашивать, они мне цену дают, я тут ни при чем.

Лён вытащил из заначного джинсового кармашка еще одну сторублевку, присоединил ее к той, что уже была наготове, получил сдачу в одну руку и шарики в другую.

— Рина! Давай мне трубочку, а взамен держи шарик. В старину это называлось «бартер»!

— Это мне? Какое чудо! Спасибо, Лён, ты такой милый. Только давай наоборот: твой синий, а мой красный, согласно международным гендерным обычаям. А что за бартер? Я иногда слышу это слово, но… признаюсь, в экономических терминах не сильна.

— Абсолютно ничего сложного. Бартер, это типа натурального обмена. Иногда предки, размякнув после доброго ужина и просмотра программы «Время», одаривают нас с Машкой и Тимкой жуткими воспоминаниями. В начале буйных девяностых был короткий период, когда люди предпочитали проводить сделки, минуя деньги, тупо обмениваясь товарами: горшки, типа, на ячмень. Типа, неверие в национальную валюту при высоких темпах инфляции.

— Ужас какой! Про инфляцию я знаю, это когда все дорожает. А куда мы идем? Кстати, это дорогие шарики? Слушай, Лёник, давай, я в долю войду? У меня в кошельке завалялись какие-то купюры… мелкие правда… почти что металлические…

— Остынь и не усложняй. Считай, что это часть мороженого.

Лёна вдруг расперло, стеснив грудь и горло, громкое желание похвастаться призовым лотерейным билетом на миллион рублей, выигрыш по которому еще предстояло получить в ближайшие недели… Нет, ни слова! Лён удержался, хотя понимал всем сердцем, что от Кати невозможно ждать подвоха. Уж кому-кому, а Рине, она же Катя Тугаринова, все можно рассказать, она не такая как все, она воспримет правильно и не будет полоскать языком… Уникальная девчонка. Но — Маня с Тимкой его не поймут… и родители бы не одобрили подобную несдержанность, назвали бы это порчей светской атмосферы.

— Поняла. Несъедобная часть мороженого. Летучая и несъедобная часть.

— В точку. В ближайшем будущем я сказочно разбогатею — и нам с тобой можно будет заказывать по дюжине порций. Каждому.

— Не-е-етушки, дорогой Лён. Мое нежное девичье горлышко мне этого не позволит. А ты куда сворачиваешь, собссно?

— Гм. Ну а что хорошего — брести по скучной мостовой, среди толпы зевак? Давай, лучше обойдем слева, по берегу, там всюду брусчатка, нет ни песка, ни слякоти, а ты как раз сегодня на низком каблуке — идти будет удобно. Справа угрюмые крепостные стены, выдержавшие, благодаря сторожащей их Сцилле, сотни отчаянных орочьих штурмов, слева загадочно плещутся над Харибдой бездонные синие Невские воды — романтика! Уговорил?

Катя кивнула, легко соглашаясь, и у Лёна опять все поплыло перед глазами от ее мягкого смеха. Ученицам категорически запрещалось приходить на занятия в лицей на высоких каблуках, даже одиннадцатиклассницам; когда лицейские дискотеки — там другое дело, там рассекай в чем хочешь, разве что в мини-юбках меру знай… но сегодня был будничный день, учебный, требующий от своих подданных ношения форменной одежды. Тем не менее — учебный-то он учебный, но счастливый: во всех классах, от девятых и ниже, оставили всего лишь по два урока, день стоял солнечный, теплый и возвращаться домой в такую погоду было под силу только ботанам. Лён и Катя в их число не входили, хотя оба учились, в основном на четыре и пять. У Лёна больше пятерок, у Кати четверок. Но это все там, в туманном далеке, в неволе, в школьных пределах…

— Что-то я никогда не наблюдала у нашей Невы синего цвета. Серого — сколько угодно.

— Бывает, — уверенно возразил Лён, хотя и ему не доводилось видеть в реале подобного чуда, разве что на видовых открытках. — Кстати, мне тут один знакомый писатель рассказывал, что если в полдень встать перед равелином… ну… этим… с которого пушки палят…

— С Константиновского.

— Да, точно, с Конс… погоди, Рина! Я что-то такого не знаю. Где именно он расположен?

— В Севастополе.

Лён послушно фыркнул, признавая чужую шутку и свою незадачливость, а сердиться не стал.

— Один ноль в твою пользу. Нет, а у нас как называется?

— У нас это Нарышкин бастион. Традиция существует с одна тысяча восемьсот семьдесят третьего года. И до этого тоже была известна традиция полуденного одиночного салюта, но… Короче говоря, я потому знаю, что реферат писала, причем, удостоилась похвалы от нашей исторички-истерички. Ну, так, и что твой писатель?

— Он говорит, что при пальбе, находясь непосредственно на пляже, обязательно вздрогнешь, даже если готов к экспириенсу, а если не готов — туши свет, пожизненный заика. И еще говорит, что семейство глухих ворон свило гнездо на дереве около самой пушки.

— Вау! Через семь минут с небольшим! Пойдем послушаем! Пойдем, Лёник?

Лён забеспокоился, ибо в его планы входило совсем иное.

— Нет, ну можно, конечно. Да это в любой день можно, рядом ведь живем. А я предлагаю децл поспешить и к моменту выстрела выйти на площадь перед крепостью. Это будет интереснее.

— Чем же?

— А тем, что мы поддержим питерскую традицию, тоже очень древнюю, восходящую чуть ли не к периоду советской власти. В руках у каждого из нас летучий шарик, ровно в полдень, под грохот орудийной канонады, каждый из нас отпускает шарик, загадывая при этом заветное желание, вслух или про себя, шарик улетает, желание исполняется.

— Круто! Я — за!

— Ну так поспешим же, дорогая Рина, иначе не успеем и облузеем!

— Йес, можешь попытаться меня догнать и обогнать!

Рина бежала по неровным булыжникам очень осторожно, поддерживая равновесие робкими взмахами ладошек, как это делают неопытные цирковые гимнастки; сходство с акробаткой усиливал красный шарик в правой руке — им она словно балансировала на бегу. Лён держался почти вплотную, но не торопился с обгоном, все выжидал, вознося молитвы неведомым богам, чтобы Катя споткнулась, или иным каким способом утратила уверенность и опору — но не упала! — а он тут как тут! Подхватит ее на руки… нет, сначала поймает ее за плечи… нет, сначала правая рука поддержит плечо, а левая, как бы ненароком… Запнулась! Лён ринулся, как можно дальше вытянув вперед руки с растопыренными пальцами — а свой шарик, чтобы Катю спасать не мешал, он еще раньше предусмотрительно закрепил за петлю в лацкане форменного пиджака, — но, увы, не успел оказать ей нежную помощь супермена: Катя, все-таки, удержала равновесие и первая запрыгнула на каменные плиты Комендантской пристани.

— Я первая!

— А я второй! — Лён постарался скакнуть лихо и небрежно, дабы всем окружающим понятно было, что его второе место отнюдь не реактивность «тормоза», но добрая воля джентльмена.

— Значит, я победила!

— Победил разум!

— Вау! Интересно: в данном конкретном случае — ты разводишь, или сводишь эти понятия?

— Свожу воедино, разводками не занимаюсь. Не мой профиль.

— А каков твой профиль? Лёник, ты можешь назвать определяющую характеристику твоей личности?

— А… узнаю, откуда уши растут. У вас тоже исследования проводили?

— Приходили, проводили. У их института договор с нашим лицеем. Между прочим, под влиянием всех этих симпатичных и молодых дяденек и тетенек, я почти решила стать психологом. Пойду учиться в Большой универ, в СПбГУ. А ты?

— А я миллиардером-самоучкой и недипломированным гамером.

— Кем-кем? — Гей… гм… гэймером, гамером, проще говоря. Буду зарабатывать миллиарды и в свободные минуты расстреливать монстров по подвалам.

Тем временем, Лён и Катя вышли на главную площадь Петропавловки. Без двух минут двенадцать. Успели.

— Несерьезный ты человек, Меншиков. Итак, назови определяющую черту в своем характере?

— Да ничего интересного: обычная гениальность. А у тебя?..

— А девиз в жизни у тебя есть?

— Вечного нет, а дежурный, типа сменной обуви, есть. Со вчерашнего дня.

Лён хотел пояснить, что услышал этот девиз от дядя Лука, все от того же знакомого писателя, но почему-то постеснялся.

— Какой?

— «Расти, не унижая!» Он с двумя смыслами, типа, двоесмысл.

— Всё, поняла. Императив и неопределенная форма глагола. Да, Лёник, это круто, честно!

— А у тебя какие черты и какой девиз?

— А у меня… Но ты не ответил на первый мой вопрос, гениальность — это не ответ. А у меня…

— Рина! Отвлекись! — Лён ткнул пальцем наверх, на циферблат часов Петропавловки. — Остались секунды! Сейчас начнет бить — можешь загадывать и отпускать шарик. Но давай попробуем одновременно выпустить? Загадываешь затаенное и самое желанное, все понятно?

— Давай!

— Даю: б-б-ом-м-м!

Часовой механизм заворочался в высоких недрах собора, Лён приготовился отсчитывать про себя удары: на шестом выпускать. Он показал Кате шесть пальцев, и она мгновенно поняла, кивнула ему.

С Нарышкина бастиона шарахнуло так, что Лён сам незаметно вздрогнул, хотя до этого был уверен, что все предусмотрел и ко всему подготовился. Катя весело айкнула, даже съёжилась от пушечного грома, однако не растерялась и — видно было по губам — продолжала отсчитывать звоны, чтобы отпустить шарик на шестом.

Лёна обуревали эмоции и предположения… Обуревали — это значит, что его штормило со всех сторон: Катя наверняка уверена, что он загадал «на любовь»… его к ней. А это не так, хотя влюбился он по уши и думает о Кате круглые сутки напролет, отвлекаясь разумом лишь на ненавистные «домашние задания» и на мечты о приближающемся миллионном выигрыше… да, он ее любит, а загадал на совсем другое, не связанное с алчностью и любовью. На что? А вот этого никому знать не нужно, даже Машке. (Я-то в курсе, но пообещал Лёну молчать. Полагаю не без оснований, что вырастет из него большой оригинал. — прим. авт.)

А Катя на что загадала? А вдруг… Лён выпустил из пальцев узкую мягкую ленточку и оба шарика почти одновременно взмыли в небо, Катин раньше на крохотную долю мгновения… Бой часов еще продолжается, а шарики уже летели высоко, гораздо выше ангела на шпиле, тем не менее, оба цвета, красный и синий, хорошо различались на фоне блеклой небесной голубизны.

— Ты что загадала?

— А ты?

— Я?.. Да… так… эмо-пустяки… Связано с информационно-энергетическим субстратом феномена гравитации. А ты?

— А я загадала на картошку: пусть бабушка сегодня вареную к обеду обжарит, вместо пюре, мне это пюре в виде гарнира так осточертело!.. А еще лучше — макароны!

— Нет, Рина, я же серьезно?

— И я не менее твоего серьезна. Итак? Мороженое съедено, обертки выброшены в урну, желания загаданы, шарики отпущены — дальше что?

Лён заметался мыслями, не готовый к вопросу: он как-то так… не заглядывал дальше исполнения питерского обычая с воздушными шариками… Сейчас ей станет скучно с ним, и она уйдет домой, к бабушке, есть пюре, учить уроки…

— То есть, как это — что? Что наметили, то и претворяем в жизнь: возвращаемся через Невскую Куртину к Неве и идем направо, на пляж. Там у нас по плану солнечные ванны, наблюдение за вороньим гнездом… и так далее.

— Да ты что? А который у нас час?.. — Катя спохватилась и хихикнула. — Оййй! Ну я и спросила! Я такая балда стала к концу учебного года… Восемь минут первого. Великолепно, время еще есть, пойдем на пляж. Хорошо бы только песку в туфли не набрать. Тебе-то проще, ты в кедах.

— А у них тоже бортики низкие, глянь! — Лен согнул ногу в колене и пальцем отодвинул кромку джинсовой штанины, чтобы стало видно щиколотку и лейбл на кедах. Это был крутой лейбл, Тимка его маме посоветовал перед «магазинно-покупочным» днем. Ну и что с того, что подделка турецкая? Не китайская же, выглядит как настоящий. Взрослые не врубаются, а те, кто в теме, уважают, либо завидуют. — Видишь: тоже могут черпануть, но мы пойдем тихо и не позволим песку… это… ну… забраться в наши туфли и кеды.

Лёну везло в этот день. Он и так уже по самые кончики пальцев был счастлив состоявшимся свиданием, а тут еще и на пляже народу почти не было: синоптики накануне предвещали похолодание и дождь с вулканическими осадками, а взамен якобы опасного для дыхательных путей вулканического пепла на стеклянной основе случилось неяркое солнышко с мягкими порывами ветра, так что любители загара пока еще не подтянулись на любимое тусовочное место, не успели сориентироваться… Лён и Катя медленно бредут по самой кромке пляжа — мокрый песок там лежит плотно и не дает ни пыли, ни сора в обувь. Впереди, рыская зигзагами по всей невеликой ширине песчаного пляжа, движется, в поисках банок и бутылок, санитар природы, мужичок, похожий на спившуюся Дюймовочку. Но он довольно далеко, не мешает ни шумом, ни запахом, который наверняка от него исходит, достаточно поглядеть на небритую опухшую морду и одежду не по росту: длинную грязнючую штормовку, надетую, похоже, прямо на голое тело.

— Эх, плавки не взял! Сейчас бы искупался!

— Плавки? — Так уже никто не говорит.

— А как говорят?

— Купальные трусы. Кроме того, здесь экология неважная и вода холодна.

— Одна фигня! Трусы так трусы, все равно ведь не догадался пододеть. Рина, а ты умеешь плавать?

— В разумных пределах. В бассейне и на море ни разу еще не тонула. Но здесь купаться ни за что бы не стала, потому что не хочу покрыться коростой. А ты разве не опасаешься местной грязи, не боишься лишая и экземы?

— Нет. Я даже акул не боюсь… в отличие от Машки.

— В отличие от кого?

— От Мани, моей сестренки-близняшки.

— А, ну конечно! Извини, Лёник, волна плеснула и я не расслышала имя. Я твою сестру иногда встречаю на улице, в последнее время довольно часто, но ни разу с ней не разговаривала. А вы, кстати, похожи. И что она? Боится акул?

— Угу.

Машка боялась акул всегда, с самого младенческого детства, по крайней мере, так казалось Лёну. Она еще буквы не все выговаривала, а уже тревожилась возле воды: «Якуя!.. Якуя!..» Мама рассказывала — этого Лён сам не помнил — что она даже в ванну опасалась залезать, потому, что акула может туда пробраться сквозь сливное отверстие! До крика, до истерики боялась, несмотря на все увещевания родителей, пока, наконец, старший брат, семилетний Тимка, авторитетно ей не объяснил, что крест-накрест перегороженное отверстие слива не пропустит наверх никакую акулу, даже самую сильную. Опытный и умный старший брат всегда знает, что говорит, и Машка успокоилась насчет ванны.

Со временем Машка научилась жить со своей акулофобией и даже подшучивала над нею наравне с Тимкой и Лёном, но только до того мига, пока не надо было забираться в открытый водоем. Однажды она под большим секретом призналась Лёну и Тимке, что и в бассейн решила ходить по той же причине: чтобы постепенно перебороть наваждение. Предприимчивая и отважная, несмотря на малый возраст, Машка упрямо сражалась против своего страха при моральной поддержке братьев, посвященных в ее тайну, а также с помощью аутотренинга и постоянных упражнений, типа хождения в бассейн и купания на озерах, и к одиннадцати годам добилась на этом поприще значительным успехов, она уже несколько раз купалась в Финском заливе, и готова была — на словах, правда, — ехать на южные моря, чтобы учиться там дайвингу, но все рухнуло в мае позапозапрошлого года: из Невы, прямо напротив Петропавловской крепости, около Троицкого моста, рыбаки вытащили самую настоящую полярную акулу! Маленькую, весом чуть более двух пудов, полумертвую от пресноводной невской грязи, но — акулу! Как она умудрилась забраться в эти края?.. Ученые так и не объяснили толком сей феномен, однако Машка с тех пор даже и не заговаривала ни про Финский залив, ни про дайвинг на Красном море… Хорошо хоть сохранила в себе мужество и разум не забросить бассейн.

— А я тоже боюсь акул. Мы в прошлом году с родителями в Крым ездили, так я только к самому концу перестала бояться в море заплывать, представляешь? И осьминогов ужасно боюсь! Говорят, что они нападают на людей и пожирают.

— Осьминогов??? Ты чего, Рина? Это же мы их едим, а не наоборот.

— Все равно. Если гигантский осьминог выплывет из глубин… Они даже на кашалотов нападают, кракены. Такой как схватит своими щупальцами…

Лён захохотал и тотчас положил руку на Катино плечо, пальцами на ключицу, небрежно, словно бы невзначай… Потом попытался, было, пододвинуть ее поближе к себе, но Катя вывернулась из под руки, а Лён как бы не обратил на это внимание и поторопился объяснить:

— Кракены, которые гигантские кальмары, это не одно и то же, что осьминоги. Осьминоги маленькие и живут недолго, года три. А кальмары, даже самые крупные, всего лишь пища кашалотам и косаткам. Ты сама прикинь: крутой кальмар тонну весит, ну две, ну три, если суперкальмар из Голливудского фильма-ужастика, при том, что реальный кашалот в десятки раз больше… Плюс кальмары не живут у берегов…

— Все равно. И щупальца, друг Меншиков, больше не распускай.

— А чего я?… Я же ничего, я же только… ну… успокоить хотел.

— Я спокойна. Договорились?

Лён покраснел и кивнул. Ему сразу сделалось горько и скучно, захотелось уйти, куда глаза глядят, мгновенно краски окружающего мира словно бы выцвели… Она его не любит, все ясно.

— Лён, ты очень хороший… но ты и меня пойми… Я же тебя не хватаю под микитки, не шекочу. Ты щекотки боишься?

Лён дернул щекой, в попытке улыбнуться… Получилось, но криво.

— Что молчишь? Я, например, в детстве не боялась, а сейчас жуть как боюсь! А ты?

— Смотря какая щекотка. Если я кого-то щекочу — ни малейшего страха, а вот если меня… да еще под мышками…

Катя засмеялась в ответ и сама уже поставила пальчики на Лёново предплечье; прикосновение длилось не больше секунды, но мир вокруг опять стал звонким, как ее смех, цветным, ласковым и веселым. Она не сердится на его нахальство, просто они еще недостаточно…

— Ай!

— Ух, ты! Ни фига себе волнища! Вот заразы! Набрала воды?

По Неве, по направлению от Троицкого моста к Дворцовому, почти вплотную друг за другом, промчались четыре скутера, словно бы нарочно прижимаясь поближе к пляжному берегу, и от них на реке образовались волны, одна из которых, чуть ли ни в метр высотою, выплеснулась прямо на Лёна и Катю, идущих по самой кромке песка.

— Слава богу… в туфли вроде бы нет… А на колготки попало. Кошмар! И на пиджак!

— Да, не по-детски получилось. Но колготки сейчас высохнут, тепло же. И солнышко.

— Все равно… фу, некрасиво! Как я теперь по улице пойду?

— Рина, да ты чего? Через пять минут уже ни пятнышка не останется! Вот увидишь! Еще по мороженому? Все очень красиво, я тебя уверяю.

— Нет, спасибо, Лёник, только холодного мороженого сейчас и не хватало. У тебя есть платок? Пожертвуешь? Я попробую промакнуть, высушить… а то моего явно не хватит…

Лён возблагодарил милостивую Вселенную за то, что мама всегда укладывает ему в ранец, теперь в рюкзак, чистые носовые платки, которыми, кстати сказать, он почти никогда не пользуется, разве что во время насморка. Тем не менее, мама каждый раз вынимает старый и взамен укладывает новый. Может быть, эти платки не такие батистовые, как те, на которые Арамис наступал, но… где же он, этот чертов… Лён дотянулся наощупь, расстегнул кармашек рюкзака и добыл платок.

— Держи: простой, но не разу ненадеванный.

— Спасибо! Лён, ты настоящий друг! А… а как это — ненадеванный?

— Шутка. Дешевый, но неиспользованный, в смысле.

— Тогда спасибо еще раз.

Вода из плеснувшей волны оказалась относительно чистой, во всяком случае, Катя, внимательно осмотрев свои стройные ножки в темно-серых колготках, почти успокоилась. Потом она вопросительно взглянула на Лёна, тот кивнул, и оба платка полетели в неуклюжую каменную урну.

— Нет, все-таки они чурбаны и хамы трамвайные, скажи, Лён?

— Точно! Понаехали тут… на скутерах…

И Катя опять засмеялась, и плечи их столкнулись коротко и мягко, на этот раз — намеренно с обеих сторон, и солнце засияло для счастливого Лёна с удвоенной силой.

Тем временем закончился пляж.

Лён глянул вперед, прищурился — ох! — сердце у него ёкнуло от неожиданности и досады: Бушик! Чертов Буш, только его здесь и не хватало для полного счастья!

Чтобы придумать повод ссоре или драке — большого ума не нужно, достаточно уверенности в победе. А вот этой-то уверенности у Лёна не было, да и драться он не хотел… Хотя… если надо… Это понятно, что отказаться от предложенной драки он просто бы не посмел… но вдруг… если можно избежать, не позорясь… Ну что за совпадения? Чего он тут делает, Бушина-дебилина, чего ему тут надо?..

Недавний, но уже главный школьный враг Лёна, второгодник Буш из параллельного класса, Виктор Добушев, торчал столбом впереди, в метрах двадцати, на самом краю набережной, лицом к Зимнему дворцу. Да, стоит и смотрит непонятно куда, но не на них с Катей, а словно бы что-то высматривает на дальнем берегу… Нелепая бейсболка в руках, а сам весь такой… Лён вдруг затруднился выгрузить в слова мысленное определение увиденному: отстраненность, что ли… раздражение… сомнамбу… обиженность… нет. Печаль — вот что на этом долбаном Бушике лежит. Оказывается, моральные уроды, так же как и все нормальные люди, способны испытывать вполне человеческие чувства… Если он их сейчас заметит — драки не миновать. Драка — фигня, всего лишь мандраж, который, как пишет дядя Лук в своих книжках, «простительная трусость»… Ну, и возможные бланши по фэйсу… Тоже бы не беда, но мама с Машкой начнут усиленно жалеть, Тимка ворчать и ругать… и папа, небось, подумает, что он рохля. Да это всё, по большому счету, фигня и мусор, не впервой, но разрушится такой день!

Лён мысленно взмолился судьбе, чтобы она отвела, увела, развела сходящиеся тропинки… Пусть лучше он потом трижды нарвется на Рафа с Игорьком, но чтобы сегодня ничего такого…

— Лёник, слушай… Я вспомнила… давай обратно повернем?

— Давай, конечно! А что такое?

— Понимаешь… Мне так не нравится возвращаться по Кронверкскому! И еще я забыла постоять у Петра…

— Который с маленькой головой?

— Да, работы Михаила Шемякина. Я всегда к нему подхожу, когда на Петропавловке бываю, и трогаю за мизинчик, я с ним так здороваюсь. Тебе он что — не нравится?

— Нет. С чего бы он мне нравился, когда к нормальной голове гоблинское туловище присобачено? Это не искусство, это уродство. Самое натуральное уродство.

С каждым «попятным» шагом напряжение от нежданной, едва не случившейся встречи, темным холодком охватившее Лёна, ослабевало, отпускало, вот уже и говорить можно в полный голос… И Катя словно бы оттаяла, заулыбалась, даже хихикнула в ответ на его слова.

— Да-а!?. Неужели? Оказывается, в культурном отношении — серый ты человек, Меншиков! Михаил Шемякин — это всемирно известный художник, классик при жизни, а ему, видите ли, не нравится! Попробовал бы сам? Твои нападки напоминают мне одну известную басню одного нашего классика-баснописца, которую мы не так давно изучали на уроках словесности.

— Это «Слон и моська», что ли?

— Ты сказал.

Лён примирительно ухмыльнулся, в ответ на Катины подтрунивания, а мыслями никак не мог отвлечься от увиденного только что. Или он ничего не понимает в пацанских эмоциях, или Бушик давил в себе слезы, отвернувшись от всего мира в сторону Невы… Плакал — тонна шестьсот! Может, с ментовкой у него возникли проблемы, или по учебе крэши начались?.. Плохим парням тоже ведь бывает горько… Интересно, Катя Бушика заметила? Должна была заметить, девчонки — очень глазастый народ. Однако, первым эту тему он затрагивать не будет.

— Знаешь, Рина, пусть «Слон и моська», мне все равно, как это выглядит, но здесь тема такая: «Медный всадник» мне нравится, «Двенадцать стульев», что из Летнего сада сюда перенесли, тоже нравятся, пушка на бастионе очень нравится, а этот гомункулюс Шемякина-классика — ни фига. Имею право.

— Безусловно, имеешь. Но давай прибавим шагу, потому что мы с тобой сегодня достаточно погуляли, и я могу опоздать на обед.

— То есть, как это опоздать на обед? Бабушка откажет тебе в порции пюре? Ты шутишь? Еще двадцать минут назад ты никуда не опаздывала!

— Она-то не откажет, но я могу разминуться с мамой, которая должна сегодня дома обедать, а мне бы этого не хотелось, в смысле, чтобы мы разминулись. Память девичья, я же совсем забыла про сегодня. Лён, извини, пожалуйста, я сейчас трубочкой воспользуюсь, предупрежу, что скоро буду, и вновь к тебе подойду, ок?

— Хорошо.

Катя, отойдя на несколько шагов, начала разговор, голос тихий и нечеткий, не подслушать, поэтому Лён взялся вертеть головой во все стороны… вдруг вгляделся… Во приколы! Сегодня день встреч! Похоже, все знакомое население Питера собралось на невеликих просторах Петропавловки: вон там, на круглой площадке, не кто иной, как дядя Лук, сидит, развалясь, на скамеечке и беседует с какой-то теткой. Только о нем подумал — а он вон он! Дядю Лука мудрено узнать, потому что он совсем недавно постригся налысо, а до этого у него были волосы до плеч… И с длинными смотрелось не очень, если честно, и без волос тоже странновато получилось… У дяди Лука рожа всегда хмурая, а тетка явно чем-то раздосадована, голос у нее то и дело подскакивает вверх, а правая ладонь активно шинкует воздух. Тетка симпатичная, гораздо моложе дяди Лука, но все равно… за тридцать… Оба ничегошеньки вокруг себя не видят, но на влюбленных никак не похожи, да и возраст у обоих…

С одной стороны, Лёну очень хотелось, чтобы дядя Лук увидел его с девушкой, тем более с такой… классной… и чтобы понял, что Лён уже практически взрослый человек, а с другой стороны…

— Ну, что, Лён Меншиков…

— Что, все плохо?

— Нет, не плохо, но я должна идти. Ты меня проводишь?

— Ясен пень.

— Что, прости?..

— Да, провожу… — Лён вздохнул поглубже, чтобы голос его не подвел посреди заготовленной фразы… — с надеждой, что в следующий раз, ну, во время следующего свидания, никто не будет торопить нас с тобою…

— Да ты что? Так и быть, надейся. Загаданное желание, кстати, благодаря твоему шарику сбылось стопроцентно: сегодня на гарнир макароны, а никакое не пюре.

— «И ты обманут, и тебя обманут» — Тоже мое!

Лук заметил Лёню Меншикова несколько раньше, чем тот его, еще когда он и девочка, оба в форменной лицейской одежде, сворачивали от Иоаннова моста влево, к Неве, но Лук с Эльгой пошли прямо, обоим в этот день было не до скупых красот городской весны.

— Не беси меня, Лук, не беси, я только об одном тебя прошу! Неужели, хотя бы однажды ты не способен нормально поговорить, без твоих дурацких вывертов и шуточек.

— Так… а я и так…

— Пожалуйста!.. Дай мне договорить!

— На.

— Что? Не поняла?

— Ты сегодня только и делаешь, что говоришь за нас обоих. Но я не против от этого и говорю: «на»! В знак согласия.

— Ты наглый, спесивый и бездушный тип. Доставший меня и всех.

— Чем же это?

— Всем.

— А еще конкретнее?

— Лук, ты надо мной измываешься? Мне все заново повторять?

— Нет, повтори основное, без эмоций и определений, вызванных эмоциями.

— Повторяю: ты бездушное животное! Неблагодарное, при этом.

— Какая славная бэйба, эта Эльга Дорси! Гиятуллина — Дорси.

— Вот, опять! Да, и еще! Я уже никогда не буду для тебя бейбой!.. Ни бейбой, ни нянькой, ни секретаршей… никем! Ты уж извини. У меня теперь другая личная жизнь. Я давно собиралась с духом, чтобы тебе это сказать.

Именно данную стадию разговора дяди Лука и его спутницы засек Лён, покуда Катя ворковала по трубке с домашними, но и он, и собеседница Лука не умели читать руны в Луковых жестах и взглядах, а у Лука на душе было хреново до тошноты еще задолго до решающего разговора с Эльгой.

Жизнь вильнула в очередной раз, превратившись из более или менее укатанной тропы в ухабистое бездорожье, приведшее маленького мальчика Лука в мрачный лес на болоте, битком набитый всяческой нечистью, пока еще невидимой из-за деревьев и кустов, но ощутимой, осязаемой, реальной. И пожаловаться-то некому. Да, одиночество позволяет обрести сосредоточенность, почти свободную от бесконечных забот о хлебе насущном для себя и своих близких, но, в определенные дни и минуты, оно же лишает человека опоры и поддержки тех, кому ты не безразличен. Попробуй-ка, заболей раком желудка!? Или, хотя бы, просто впади в хандру, ощути утрату вдохновения, потеряй источник заработка?.. Будучи одиноким?..

Бездействующая трубка самопроизвольно греется — и, на первый взгляд, это совсем не причина, чтобы сходить с ума и покрываться гусиной кожицей тревоги. Но у Лука две трубки, за последние недели он раз пять менял местами симки, мегафоновскую и эмтээсовскую, нарочно менял — получая неизбежный результат: непонятное нагревание бездействующей трубки послушно следует за симкой, совершено игнорируя конструктивную разницу между филипсом и сонькой в трубочном «железе». То есть, странное поведение железа зависит от телефонного номера. Во всех шпионских справочниках данный признак стопроцентно обозначает прослушку телефонного номера. У него, у Лука! Кто-то прослушивает разговоры! Ну-ка, рискни, поделись открытием с окружающими, поведай о нем друзьям, или тем, кого принято в современных урбанистических джунглях называть друзьями? — Засмеют, в глаза добродушно и утешающе, а заочно со злорадством, презрительно и без малейшего сочувствия. Да Лук и сам отлично понимает абсурдность подозрений своих, ибо не родилась еще в пределах Солнечной системы спецслужба, способная тратить ресурсы, людские, временные и финансовые, дабы спуститься столь глубоко в долины, чтобы осуществлять слежку за столь малым сим этого социума… Проще говоря — нахрен он кому сдался в этом бушующем мире, кроме нескольких святых отморозков издательского дела, да и тех больше интересуют девки, коньяк, бабло и рыбалка… Некоторых еще — религия. А вовсе не образ мыслей одного из авторов, имя которым — легион.

— …собен хотя бы здесь не демонстрировать мне тут эрудицию Людоедки-Эллочки, ты же писатель!

— А что я такого сказал?

— А ничего! Ты сказал: «Вона как!» — семь раз, и «Кто бы мог подумать?» — пять раз. Впрочем, это очень идет к твоему нынешнему, не слишком-то удачному, имиджу стареющего маргинала.

— Да, я так сказал. И что?

— А ничего! Кроме того, что эти дурацкие фразы на все случаи жизни я от тебя слышала миллион раз, в плюс к сегодняшним! Вот, зачем ты постригся наголо?

— Я побрился, просто они уже отросли за эти дни. Хорошо. Что именно, исходя из твоей системы представлений, должен был бы я сказать, услышав о твоей «новой личной жизни»?

— Что ты должен был бы сказать? Ты?

— Да.

— Ну… удивиться… Спросить — кто он? Возмутиться, в конце концов, а не так… как дятел упрямый и отстраненный…

— Почему это я должен удивляться и возмущаться? Измена — это процесс, который неминуемо становится результатом. Ну, предположим, я узнаю, что рыцарь Айвенго твоего очередного романа именуется в быту Александром Пушкиным? Или, там, Александром Цурканом…

Эльга замолчала, и короткая пауза в разговоре позволила вспыхнуть новой идее в Луковой голове: идея небольшая, примитивная, но — рабочая! Надобно сегодня же вечером, в самом черновом приближении обозначить время, когда появилась в душе тревога, письменно зафиксировать этот условный рубеж, затем, на чистой файловой странице, тупо и без исключений воспроизвести, все до единого, случившиеся контакты с людьми, включая даже близнецов, Лёна и Машку, а потом так же тупо и последовательно вычеркивать из этого списка все невозможное, начав, разумеется, с любимцев: Лёна и Машки. Да, коль скоро он не способен справиться с собственной паранойей, он будет ей потакать: выскажет предположение и начнет постепенно отсекать все ненужное. И тогда безумная идея превратится в рабочую гипотезу.

— Все-таки ты мерзавец, Лук. И знаешь… ты очень измельчал за эти годы. Ты параноик!

— Не спорю. Однажды я даже в автобиографии написал: «Если бы я был болезнь — я был бы паранойя. Если бы я был фрукт — я был бы тот еще фрукт»

— Вот-вот! Зачем тебе понадобилось за мною шпионить?

— Чего это я шпионил? Ничего я не шпионил. Просто я… дедукцией взял. И скальпелем рассудка. Шерлок Холмс — если хочешь знать — лопоухий Ватсон в сравнении со мною и моей способностью делать безошибочные выводы на основе мимолетных мельчайших деталей, косвенно сопутствующих тому или иному событию. Так что, можешь мне поверить на слово, милая бейба… извини… уважаемая Эльга, что я не выслеживал тебя и никаких ловушек не подстраивал, и не…

— Хорошо! Не мог бы ты воспроизвести устно нить твоих умозаключений, наверняка ложных, но… Как Холмс — Ватсону?

— Где же ложных, когда ты сама в этом призналась, только что?

— Лук, не хватай за язык, не зли меня больше необходимого! Итак, я внимательно слушаю всю цепь твоих дедукций. Ты меня очень этим обяжешь.

— Она коротка. Витька Желтков живет в одном доме с тобой. Он встает по утрам очень рано, потому что журналист и, следовательно, всегда с бодуна, он не раз видел, как Цуркан выходит из твоей парадной в восьмом часу утра и уезжает на своем «Вольво». А ты с балкона машешь ему рукой. Конечно, можно было бы допустить люфт и, соответственно, возможность брака в моих умозаключениях, предположив, что тому просто нравится ночевать на лестничной площадке, прикасаясь благоговейною щекою к ступенькам, по которым ежедневно ходит обутая в качественные импортные ботинки тридцать шестого размера та незнакомка, светлая и кроткая…

— Мерзавцы! О, какие же вы все мерзавцы!.. И этот алкаш…

Лук кивнул, соглашаясь. Цуркан, ублюдок, и сам хвастался насчет Эльги, не дожидаясь Желтковских сплетен, однако, ей об этом лучше не знать, иначе пойдет дополнительная душевная травма.

— Он не прав, да?

— Кто?

— Виктор Желтков, твой сосед по парадной.

— Ты просто негодяй.

— Кто бы возражал.

— Ну, а что — ты думаешь, мои силы бесконечны? Я год за годом ждала, верила…

— …надеялась… тратя без счета лучшие годы жизни…

— Надеялась, верно! А главное — пахала как проклятая! Не для себя, между прочим, не на себя! А на твою раскрутку! Но он, видите ли, у нас — гений… ему то не подходит… и это не подходит!.. Что ему жители долин с их копеечными страстишками и заботками!..

— Вона как.

— Прекрати юродствовать. О, кстати… по поводу лучших лет… Ты хоть знаешь, что стало последней каплей в наших отношениях?

— Нет.

— Я скажу. Я напомню. Что может быть легче — сочинить агитку для городских военкоматов? Тупую агитку из дежурных слов! Даун справится! Тема есть, рисунки есть, заказ есть, деньги под заказ есть — а ты что? Ты думаешь, этот заказ мне легко достался?

— А я что? Выполнил твой заказ, в срок сочинил. Более того, я его к себе в собрание сочинений помещу недрогнувшей рукой — ибо круто!

— Круто, да?.. «Юность — лучшие годы жизни. Проведи их с нами, сынок!» После такой твоей агитки сам Шерлок Холмс не найдет ни одного призывника, желающего сдаться в военкомат живым.

— Это уже не мое дело. Я создал качественный продукт, а денег за него так и не обрел.

— Ты создал дрянь, мусор!.. Как… как и все, что ты… настрочил недрогнувшей рукой!..

Лук снова кивнул. Деньги получил и, в конечном итоге, заказ исполнил никто иной как Цуркан. Под левым псевдонимом. Но пусть он, Лук, этого не знает, не то Эльгины взвизги перейдут в слезы и вся душераздирающая сцена прощания растянется во времени еще больше.

— …Длинное ли, короткое ты сочиняешь — все это одинаково никому не нужно! «Трезвую — приятнее!» — твое?

— Мое. Стихотворение-однострочник, в рамках борьбы… не помню уж с чем. Звонко, сжато, куртуазно. Плюс благонравие, плюс благозвучие и элегантный дактилический рисунок стиха.

— «…женщины не способны заменить нам в сексе кошек и собак, и это отрадно. В то же вре…» — это твое?

— Да, выхваченное из контекста, оно действительно кажется несколько… Слушай, Эльга! Мама дорогая, я ведь чуть не забыл! Я же вчера два слогана выдумал, они очень разные, но… Один двоесмысл, а другой просто забавен. Слушаешь меня?

— У- у-у-у… Да-а, Лу-ук. Я тебя слышу. Я вся внимание. Блокнот приготовить? Давай свои двусмысленности.

— Слоганы. Я пока не придумал, куда их приткнуть. Один дистих-двоесмысл, а другой… Гм. «Докучно обывать в толпе ведомых Толпой кровососущих насекомых.»

Это двоесмысл. В нем одновременно…

— Так, молодец. А второй?

— «Устали руки — добей ногами!»

— Это тоже двоесмысл?

— Н-нет, просто слоган.

— Всё. На этот раз, действительно все. Точка, жирная такая точка. Бож-же мой, как я рада! Прощай, Лук, я пошла. Счастливо оставаться, и всего хорошего тебе в твоей дальнейшей жизни. Успеха, как говорится, и… прощай.

— Ладно.

Эльга резко встала, чтобы уйти, и даже сделала несколько шагов прочь… Повернулась.

— Лук. Ты больше ничего не хочешь мне сказать?

— Нет. Я всё понял.

— Совсем-совсем ничего?

— Ну, еще один дистих могу продекламировать. Абстрактное, безадресное пожелание в стихах, тоже недавнее, можно сказать — свеженькое.

— Хорошо. Продекламируй.

— «Подмани его, подзови На прокрустово ложе любви…»

Эльга ушла молча, и больше уже ни разу не обернулась.

Лук, было, привстал из уважения, чтобы стоя попрощаться с бывшей своей подругой, и опять плюхнулся на скамейку. Потрогал рукой рядом с собою — надо же, скамеечные перекладины все еще хранят тепло от обширной Эльговой попы, а она уже ушла, скорее всего — навсегда. Хотя нет, вполне вероятно, что она его пробьет на примирение, «на еще одну попытку», в свое время, когда разбежится с Цурканом, этого не долго ждать, сие очевидно… Эльга, при всех ее закидонах и порывах, птица более высокого полета, нежели этот хвастливый болван. Но и ей будет неуютно, когда личная жизнь замрет в подвешенном состоянии. Как правило, тут-то, на перепутье, и пригождаются ненадолго отодвинутые в сторону бой-други… Однако, он, Лук, уже отрезанный ломоть. Да, он сам себя прочно устранил от дальнейших отношений с Эльгой… от дружеских, сексуальных и от всяких иных. Он ее допёк — и это голимый факт, а ему она теперь чужая. Он-то думал, что разрыв остывших отношений его освежит, но стало только хуже, тоскливее. Перебирать варианты следует вечером, терпеливо, упрямо, а днем… Денег у него полно: свалились от издательства нежданные десять тысяч рублей, и этого ему хватит на две недели, да плюс еще выкроит из них за квартиру заплатить и в Петроэлектросбыт… А там видно будет. Эх, деньги, деньги, деньги…

Эльга права: кому он нужен со своими изречениями, рассказами, стихами и романами? Если он до этого возраста дожил, а человечество его так и не востребовало толком, то слишком мала вероятность, пренебрежимо невелика, что дальше будет иначе. А с другой стороны — он что, ваяет свои произведения, дабы понравиться литературным критикам? Или того пуще — тупоголовым маркетолагам-сбытовикам из торговой сети? «Пишет хорошо — продается плохо!» Или ради миллионных барышей? Нет, лучше миллиардных! Лучше, да… Но, на сегодняшний день, увы, нет ни тех и не других. Лук поморщился — он даже в мыслях не любил признавать простоту упрямого факта: его книги отнюдь не бестселлеры. Тираж любой из них, однажды поступив на прилавки, тает неуклонно, однако же медленно, по торгашеским меркам, слишком медленно, чтобы делать допечатку или переиздание. За это время проворный автор успевает насвинячить целую серию необходимой рынку макулатуры… а Лук и пишет-то невпопад, не серийно, не в тему. Но, наконец, книга продана подчистую, исчезла с лотков, прилавков, сетевых магазинов, стала библиографической редкостью… вяленькой такой редкостью… иногда востребованной… И всё. И все о ней забыли, кроме редкого читателя. Но кому нынче нужен редкий читатель, когда кассу приносит стадный? А тому все равно — кто автор, как называется… «Про вампиров есть? Дайте вон ту, сиреневую!» О бумажной судьбе своих книгах Лук даже выдумал грустную шутку: «Где бы их купить и как бы их продать?»

Нет, даже будучи предельно честным с самим собой, Лук понимает: не ради славы и денег он пишет, хотя алчет того и другого. А ради чего тогда? Спросить легко — ответить сложно.

Лук довольно часто представлял себе, как вдруг он становится очень известным и очень богатым. Удовольствия от первого — скоропортящееся, разовое: прочел в Сети, глянул по телевизору — а дальше расплачиваешься за все это постоянными неудобствами в социальном быту. Уж в чем в чем, а в этом неприятном обстоятельстве Лук успел убедиться и на примере своей довольно скромной популярности… А вот богатство…

Лук так и этак повертел в фантазиях очередность материальных и иных благ, обретаемых с помощью больших денег… Тоска… сегодня даже и не мечтается ни о чем… Более того, только мрачнее на душе, потому что… Потому что. Потому что всюду засада и досада. Вот, наглядный пример: свалилась как с куста золотая пылинка, жалкие десять тысяч рублей. Он не был к ним готов, и до этого мига весь был сжат и собран, как пальцы в кулаке, ибо перед ним стояла в полный рост задача: дотянуть до конца мая, нигде не одолжаясь. Упали денежки — и сразу же сегодняшний «писательский» день коту под хвост: ходит, такой, улыбается… или куксится, переживает чинимые неверными подругами межличностные разборки, боится бредовых, мифических прослушек… топает и кшикает, вон, на этих гнусных голубей, что гнусно курлычут на урне возле скамейки… И ни одной строчки жаждущему человечеству! А что, если дать Луку… хотя бы… миллион… евро… нет, лучше десять, а лучше сто миллионов евро? Миллиард — много, завидовать начнут. Будет ли он продолжать писать при ста миллионах? И жить той жизнью, что он живет? Упираться, в отчаянной и почти безнадежной попытке пробить своим упрямством всю толщу тупого и равнодушного мира?.. Стоп! Отставить на секунду миллионы! Угу!.. Предположим, пробил он эту самую толщу… а там — новый мир: НЕравнодушный… и столь же тупой! Надо не забыть этот оборот, это неплохо! Равнодушный и тупой… Неравнодушный, но тупой! Премилый дуализм.

Лук вздохнул. Да что за черт — глюки у него, что ли? Показалось, будто мелькнула очередная знакомая фигура — Машеньки Меншиковой… Правая рука Лука нырнула во внутренний карман куртки, за лорнетом, потрепыхалась немного и бессильно вывалилась обратно — девчонка мелькнула и исчезла, не успел идентифицировать, только лицейскую форму узнал. Может, уроки у них тут проходят… у лицейских… Или оттого ему всюду маленькие Меншиковы мерещатся, что он у них в гостях намедни был?

Итак, деньги… и прочее. Однажды Лук взял и переломил свою жизнь об колено, и с тех пор у него в собственности две жизни: память о прежней, длинной и… счастливой… наверное… И новая, в которой он сегодня живет… свободно… именно так, как хочет, если не брать в счет хронического безденежья и всяких разных других мелких досад одинокого философского бытия.

Итак: деньги капнули — писательский день насмарку. Сие — факт, и подобное не впервые. Полюби его Удача, пробейся он в мультимиллионеры — достанет ли у него сил, чтобы так же без оглядки писать маловостребованные книги? Лук вытащил обе ладони из карманов пальто, сжал их в побелевшие кулаки: «У меня — достанет!» Кулаки покачались перед носом несколько секунд… и разжались… «А вот хрен его знает!» Одно дело настроить себя на марафонскую дистанцию и с готовностью начать, а другое дело — пробежать ее до конца, понимая, что впереди никто тебя не ждет с призами и овациями… «Что это с ним? Сердце лопнуло? Тоже догадался — посреди площади. Отвезите в морг и постарайтесь установить личность. И побыстрее, у нас основной работы невпроворот!»

Когда-то Лук думал, что для покорения горы Парнас достаточно одного лишь таланта: написал десяток-другой стихотворений — и вот уже строки из них цитируют по радио и на телевидении, кладут тексты на музыку, переводят на языки дальнего зарубежья… Потом поэт Лук влюбился в сюжетную прозу и выбился в прозаики: стал ваять романы, отодвинув поэзию в запасники души…

Первый же роман, буквально с пылу, с жару, нашел своего издателя и был опубликован. И на этом медовый писательский период завершился. То есть, Лук продолжил писать стихи и прозу, эссе и хокку, романы и рассказы, однако все это уваливалось, без малейшего всплеска и отдачи, куда-то в туман… Сам-то он чувствовал за собой, что опыт и мастерство его растут, что каждая следующая книга — не просто раскрашенный буквами и пробелами кирпичик на лотке, но некая новизна, очередной шажок за пределы, очерченные творчеством великих предшественников… Да только, вот, неблагодарное человечество не желало знать и постигать эту очевидную истину. Книги писались по-прежнему хорошо, а продавались по-прежнему плохо. Тогда Лук решил подступиться к Большому Успеху с другого конца: продолжая творить повести и романы, он взялся сочинять афоризмы, слоганы, крылатые слова и прочие легкорастворимые в народе звонкости. Уж их-то впитают восхищенные толпы и разнесут по всем семи континентам! Лук ухватился за дело рьяно, с умом! Он не просто рождал афоризмы и остроты, он выкладывал их у себя в блоге, иной раз задолго до того, чтобы окунуть их в ткань очередного романа. Лук любил говаривать: «У меня афоризмов больше, чем у Оскара Уайлда и Ежи Леца вместе взятых — но мои лучше!» Читатели гордого и самоуверенного Лука не оспаривали это хвастовство, по крайней мере, вслух, но и числом почти не увеличивались. И слава продолжала рысить иноходью где-то поодаль от Лука. Редко-редко, где-нибудь на задворках Сети, на каком-нибудь занюханном сайте появлялись перепечатки Луковых афоризмов, да и то, как правило, безымянные и почти всегда покореженные. В первый раз он взбесился, познакомившись с таким фактом, а потом привык… А когда он случился, тот первый раз?.. Точно: это было на «свадебном» сайте, где среди прочих шуток-прибауток смирно валялось Луковское изречение, искалеченное, однако вполне узнаваемое.

У Лука: «Лучше под трамвай, чем под каблук». На «тамадиной» барахолке: «Лучше попасть под трамвай, чем попасть под каблук своей жены».

Ладно, что толку колебаться при отсутствии выбора? Творчество, творчество и еще раз творчество, коли денег нет и не предвидится! Пока, его, Лука, распирает волшебная внутренняя сила, он будет продолжать писать книги, заметки, миниатюры, стихи и эссе, упрямо и сравнительно легко обходясь без удачи и финансового изобилия. Пока эта сила в нем есть и бушует — он запросто вытерпит свои скромные бытовые лишения и возможности, он продолжит швырять брильянты Словесности в прорубь Вечности… и прещедро! А там видно будет.

Сыт, обут, одет, относительно здоров, охренительно умен, плюс оцифрован с ног до головы, стало быть — бонсай, Лук!