"Пинка Удаче" - читать интересную книгу автора (О'Cанчес)

ГЛАВА ТРЕТЬЯ (продолжение)

Вздыхаешь — значит, дышишь. Посеял — жни! При этом будь добр, соблюдай тобою же установленный распорядок дня и жизни. Все как всегда. Вставить в барабан втулку с пружинкой. Ухватить и подать барабан влево, к рамке, чуть дослать вперед. Раньше пальцы чувствовали не то что клацанье, но каждое вздрагивание металла, трущегося о металл, а теперь чёрт его разберет — пальцы ли это трясутся, или ноутбук через столешницу трепет наводит? Сам виноват, что включил с утра без нужды. Интернетзависимость называется. Насадить, поставить на место ось барабана. Патроны. Не стоит лениться, все семь должны быть снаряжены. Есть. Но это сто граммов дополнительного веса… хорошо, пусть девяносто. И шомпол на место. И дверцу барабана закрыть.

Итого — семь выстрелов и почти килограмм под мышкой, это вместе с кожаным ремешком и ленточной «кобурной» петлей.

Вадим Тиберьевич Тушин взвесил наган-самовзвод, поочередно в левой и правой руке, тяжело вздохнул: дожил, называется, офицер, до «светлого» дня, когда восемьсот пятьдесят граммов «железа» в нательной сбруе воспринимается как нешуточная обуза. А так бы он, конечно, взял бы с собой любимую «беретту», или вообще оба ствола… но это добавочные кило двести… зато зарядов у Берты вдвое больше и калибр серьезный… Ай, чему быть, того не миновать: сегодня пусть будет просто наган, излишняя опасливость вредна и смехотворна.

Загремела кофеварка: в самый чик собрал и снарядил «наганчика»! Что значит — навыки, хоть часы по нему сверяй, даром, что восемьдесят четыре стукнуло… Или уже восемьдесят пять? Ох, память, память… Вадим Тиберьевич ладонью обхватил, вынув из деревянной коробки, цилиндрическую двенадцатисантиметровую трубку, едва заметно скошенную в конус, и насадил ее, с легким доворотом, на короткую «послемушечную» часть ствола. Хороший глушитель, советского, еще довоенного образца! И опять его в коробку: не нужен, покамест, глушитель, ибо все равно в патронах сегодня тупые пули, а не острые, потребные для стрельбы с наганным «брамитом».

Три кусочка быстрорастворимого сахара приподняли уровень кофе в чашке по самые края: именно то, что надо — вкуснотищу, бежевую пенку схлебывать.

Старик всем напиткам предпочитал хороший чай, но вместо завтрака привык подхлестывать нервную систему одною чашкой сладкого заварного кофе. После кофе уже, на закуску, все эти капсулы, капли, таблетки и прочие медицинские радости. Потом на работу. Да, тяжко вставать каждое утро, тоскливо думать о предстоящем дне, однако, еще горше вспоминать вчерашнее…

Вызвали его вчера на бюро, якобы с плановым отчетом, не дали в выходной спокойно отдохнуть. А на деле — президиум питерского отделения СОВЕТа собрался, судилище над ним устраивать! Тушин сам был одни из отцов-основателей этого союза ветеранов нелегальной разведки, и по нынешний день — пока еще полноправным его членом. Именно он… да… кажется он полное, ныне принятое, название и предложил: «Союз Ветеранов-оперативников Внешней Разведки России»! СОВЕТ — со штаб-квартирой именно в Ленинграде-Петербурге. Долгие и глупые дебаты шли, еще на стадии возникновения союза, насчет последнего слова в наименовании: дескать, какая такая Россия, когда всегда был СССР, и когда камрады из Литвы, Грузии, Украины, Молдавии тоже хотят и готовы вступить в союз!? Но возобладала именно его, проимперская, точка зрения: Россия сотни лет расширялась, на запад, юг и восток, вбирала в себя национальные окраины и от этого не переставала быть Россией, при чем тут почивший в бозе СССР? Хоть ты армянин, хоть узбек: наш — значит наш, родной брат, такой же, как мы! И нет нужды, что живешь ты в Минске или в Риге, а не в Москве и Петербурге — примем! Отныне ты полноправный член союза, братства, для которого нет национальных, идеологических, языковых и валютных барьеров! Если бы таковой в Белоруссии возник, или в Киргизии — тогда бы еще был предмет для обсуждения, но образовали его ребята из Питера и Москвы, не хочешь — не вступай, повторного приглашения не будет. И далеко не всех желающих берут!

Чем хорош «Совет» — это их союз в просторечии — прятаться от посторонних не надобно, поскольку ни один человек в здравом уме и твердой памяти не будет по собственной воле прислушиваться к происходящему в красном уголке какого-нибудь ДК, заполненном древними старцами с орденскими планками на потертых пиджаках. Медали и планки — осознанная необходимость, без них облик собравшихся все-таки царапает досужий обывательский взор.

И вот собрался вчера этот кагал старперов, да еще в расширенном составе, дескать, заслушать хотим члена президиума товарища Тушина: как он там распорядился своей частью доверенных ему общественных ресурсов и почему допустил утечку сведений в средства массовой информации?

Обстоятельный отчет Тушина почтенное собрание слушало вполуха, им и так было все ясно: злоупотребил, недосмотрел, допустил оплошность, запустил руку в общественный карман… И всегда был конфликтен, упрям, неподконтролен.

— Я еще и еще раз вам всем повторяю: деньги были строго, под отчет в копеечку, израсходованы только на самое необходимое: наружное наблюдение, покупку тех или иных ингредиентов, материальную стимуляцию наших помощников — вот, кстати, все квитанции и разблюдовки, по дням и рублям! Вы тут с ума посходили, что ли? Да, обмолвился, виноват. Но информационный путь от слова «галошники» до смысла и содержания наших планов настолько далек, что… Какая еще статья? Где??? Ах, эта… ничего, ничего, я и без очков все, что надо увижу… Я же сказал: виноват, не сумел предотвратить. Но гляньте, сами разуйте глаза: там нет ничего, кроме слова «галошники», на которое никто внимания не обратит! Само по себе, вне предлагаемого плана по «Повороту», это слово практически безобидно. И того рыцаря щелкого пера… хорошо, пусть писателя… и того якобы писателя мы, я — без хлопот стреножу, если вздумает дальше звенеть и докапываться. Я его засек, вплоть до места жительства и номера мобильного телефона, прослушки веду, мои ребята ведут. Я категорически!.. Прошу занести это в протокол заседания!.. Я категорически настаиваю на продолжении подготовки акции «Поворот»! Пока еще повод созреет, пока этот… захочет приехать на торжества и поруководить «на местах», вся так называемая «просочившаяся информация» полынью зарастет! Никакая служба безопасности ничего ни с чем не соотнесет — ну не нам с вами же это объяснять! И нам без разницы — Путин там приедет, Медведев ли!.. Щёлк — и нету сопляка! И немедленный общественный резонанс, и сдвинулись тектонические плиты прогресса в нашу пользу!.. Что-что? Какая еще война!? Кто ее начнет!? А причем тут американцы? Или причем тут Европа, мусульмане, китайцы, шахиды, хасиды, наркоторговцы, пиарменеджеры? Это наша страна, и мы сами выбираем движение для нее, и мы сугубо для себя стараемся. Хуже-то не будет? Не будет, некуда хуже. Значит, есть куда лучше. Признайтесь просто, что струсили! Вы слабаки и лежебоки! Вам теплый сортир и грошовая пенсия дороже блага России! Вот ты, Хомутов, первый трус и лодырь! Твоя бы воля, так мы до последнего покойника все бы в почетных юбилейных президиумах прозаседали бы, воздух портя, и славя Единую Россию, Справедливую Россию, Элдэпээр!.. Капээрэф!.. За подачки и побрякушки! Сиди где сидишь, придурок старый, а то я тебе этой палкой по башке! Плеваться он вздумал!.. Во вдову свою плюйся, маразматик!.. И ты тоже дешевка и приспособленец!.. Что? Не-е-ет, това… господин! Муравленко, а вот ты как раз не трус, а просто подлец и дурак, каких свет не видывал!.. Ишь, председатель тут на нашу голову! Нет, погодите, дайте мне, наконец, всю правду сказать!..

Не дали. Не то, чтобы Вадим Тиберьевич предвидел подобный итог заседания президиума, но он и не исключал его, поэтому захватил с собою наличку, свою, родную, горбом заработанную: а в ней и «столовые», и «гробовые», и «апгрейдерные», и иные, должные обеспечить достойную старость. Эх… Не последнее, конечно, вытряс, а все-таки… Он боевой офицер и терпеть от выживших из ума идиотов обвинения в лихоимстве, в казнокрадстве — нет, такому не бывать! Вынул Вадим Тиберьевич из правого внутреннего кармана «корешок», сиречь полную, в сто листиков, упаковочку стоевровых банкнот, перехваченную двумя цветными резинками, завернул ее в бумажку с отчетом по расходованию доверенных ему общественных денег (за триста пятьдесят тысяч рублей, выданных ему в начале календарного года под отчет, «на оперативные нужды», он отвечал перед союзом) — шмяк ее на стол перед Сережей Муравленко! «На, сучий потрох, считай, пересчитай и подавись! Тут с большим запасом, чтобы всем вам на слабительное хватило!» А сверху каучуковым штемпельком придавил: нате, возвращаю! Им он, согласно внутрисоюзному статусу, визировал те или иные оперативные решения, за которые был ответственен все эти годы.

И ушел.

Запасец листочков проштемпелеванных он себе оставил на всякий случай, в форматах А-4 и А-5, авось пригодится: вовсе не обязательно посвящать во все эти внутрисоюзные дрязги да интриги своих помощников, добровольных и завербованных, пусть думают, что по-прежнему участвуют в общем деле. Но так оно и есть, по большому-то счету, не для себя ведь он старается, а для страны, для сограждан. Они, там у себя, решили заморозить проект, «до выяснения всех обстоятельств». Иначе говоря — струсили, а он его продолжит самостоятельно. И назовет иначе, незапятнанно… «Поступок» — вот как теперь он будет называться. Но только платить помощникам, поощрять их — отныне придется из собственных денег, что тяжко. Где бы добыть средств? Хорошо бы регулярную дань наложить на какой-нибудь магазинчик, ларек… Но какой из него бандит, либо наоборот, защитник от бандитов — на девятом-то разменянном десятке прожитых лет? Тут, в постсоветской России, теперь своих разбойников хватает: и налетчиков, и защитников, и в кожанках, и в погонах, и в галстуках… Расплодили, понимаешь, мерзавцев.

Вадим Тиберьевич постоял в дверях, послушал трескучую и шелестящую полутишину лестничной клетки, спустя несколько секунд вышел за порог, с ключами наготове. Тихо. Вызвал лифт, теперь он даже вниз на лифте катается, ужас. Верхний замок на два оборота, нижний замок — тоже на два оборота, хотя можно было бы и на все три. Но пусть так, сегодня на два, он четко вспомнит, когда вернется и открывать будет: сегодня на два.

Путь до работы предстоял неблизкий: пешим порядком до станции метро «Чкаловская», одну остановку до станции «Крестовский остров», триста метров по Приморскому парку победы — и там еще по ступенькам подниматься на уровень третьего этажа… Прогулка на метро — это необходимое упражнение, для тонуса, а подъем по ступенькам — неизбежная нагрузка.

Тушину вдруг вспомнилось (это было яркое воспоминание, из тех, что хранятся всю жизнь), как он убегал от мафиозной засады, сквозь запахи гороховых блинчиков и живых морепродуктов, сквозь гвалт и суету начинающейся полицейской облавы на городском рынке «Балларо» в Палермо, а за его плечами трепетали, словно два черные крыла, вероятности дальнейшего развития событий: либо его схватят карабинеры и он получит до тридцати лет, а то и пожизненное, за шпионаж и целый букет сопутствующих шпионажу преступлений, либо его догонят и пристрелят бандиты, предположительно, из шайки некоего дона Паоло, наставника и партнера молодых корлеонских вождей: Лиджо и Реины. Угораздило же советского разведчика-нелегала назначить встречу с людьми дона Тотутччо именно тогда, в то утро, когда корлеонцы приступили к решительным действиям против клана Индзерилло, обладавшего в середине семидесятых самыми надежными и эффективными транспортными каналами (нелегальными, разумеется) между Старым и Новым светом.

Он бежал, прижимая ладонь к джинсовой рубашке в области живота, чтобы не вывалился наружу или не провалился в штаны пистолет, заткнутый за пояс, бежал и впопыхах никак не мог просчитать, что провальнее: выбросить ствол, на котором наверняка оставлены отпечатки пальцев, или продолжать держать ствол при себе, как неопровержимую улику его участия в перестрелке, плюс в убийстве как минимум одного гражданина Итальянской республики. Конечно же, это был в доску нехороший гражданин, который, вдобавок, первый затеял стрельбу с пистолет-пулеметом в руках, но задержанному иностранцу, да еще нелегалу из СССР, от этого будет не легче…

Сколько ему было тогда — хорошо за сорок?.. Вернее будет сказать: под пятьдесят. Легкие горели от безумного нескончаемого бега, сердце колотилось так, что… Оказывается, это была счастливая молодость. Сейчас тоже дыхания не хватает: прошел сто метров быстрым шагом — легкие захлебываются без кислорода, словно ты уже умираешь… но сердце в ответ все равно трепещет вяло-вяло. Ему уже почти все равно, сердцу старому, трепыхаться дальше или замереть навсегда. А вот верная беретта-92 до сих пор как новенькая, она не дряхлеет, в отличие от своего владельца… Сколько трудов стоило переправить ее (Тушин любил этот ствол еще больше, чем наган, и почему-то обозначал его — мысленно, про себя — именем женского рода: Большая Берта) на Родину, тайком от вражеского догляда, тайком от коллег и начальства!.. А патроны? Тоже помучился, пока добрал до полного изобилия, но не потому, что дефицит! Нет, как раз нет: наганных патронов в стране — больше, чем книг Ленина, Сталина, Брежнева и Маркса с Энгельсом, вместе взятых, то же и патроны М9 «под Берту» — весь мир ими забит, ибо «натовский» стандарт. Но — конспирация! Один раз засветишь свой интерес к конкретному боезапасу — заложат по службе, а если и не заложат, все равно кто-то будет иметь на тебя тайный крючочек…

Поэтому Тушин терпеливо и аккуратно добывал бельгийские, «со ступенькой», и отечественные «с конусом», ординарные тупоконечные, и с острым рыльцем, под «брамит», россыпью и коробочками по четырнадцать штук, пока не набрал полный цинк револьверных — это более тысячи зарядов, и для голубушки Берты добыл сорок упаковок М9 по двадцати пистолетных патронов в каждой. К ним пяток «пятнадцатиместных» обойм, свежих, неизношенных. Хватит до конца жизни и чтобы еще в аду отстреливаться как минимум неделю.

Тушин остановился посреди двора, возле памятника композитору Шостаковичу, сунул правую руку под мышку, потрогал рукоятку нагана — все удобно, все хорошо, — вынул из внутреннего кармана кожаной куртки, отечественной, военно-морского образца, носовой платок, не спеша, в два приема, бесшумно высморкался и сунул платок обратно. Ствол сидит как положено. Двор чист от посторонних, вряд ли и сверху с крыш кто подсматривает, не в Голливуде, не бондиана, чай. Да, от старости не увильнуть, приходится приспосабливаться: ноги на ширине плеч, слегка уступом — одна впереди другой на четверть шага, левая рука давит на клюку-трость, упертую в мостовую «тротуарную» плитку (ею, вперемежку серою и цвета мокрого кирпича, с недавних пор, выложен весь двор и это хорошо против грязи да луж), правая свободна. Три точки опоры позволят выхватить ствол, прицелиться более или менее точно, либо, в случае необходимости, стрелять навскидку… Что они для него придумали?..

— Доброго дня, Вадим Тиберич! Далеко ли собрались, в такую-то рань?

Ритуальная беседа, ритуальные вопросы, как будто бы она свои и чужие реплики наизусть не выучила за сто предыдущих диалогов! Все равно — внимание дорого.

— Здравствуй, Гуленька! Где же тут рань — восемь уже. Пока добреду, да пока доеду…

— На работу? Ой, ой!.. Ой, вот ведь что власть-то творит: заслуженному пожилому человеку даже напоследок не отдохнуть! Ужас!

— Так ведь, Гуленька, тут это… Какое мне, в сущности, дело до власти: пока живу, пока дышу — работаю. Встану на якорь — тут мне и кранты. Скучно дома-то сидеть, смерти дожидаться, а так я с людьми, можно сказать, в открытом море. И к пенсии приварок.

— И то верно. Я по двору весь сор подобрала, подмела, да чуть песочком присыпала — не скользко будет, а уж за воротами… Ох, уж это была зима! Ой, зима!

— Да и за воротами почти все растаяло и в люки утекло, авось не поскользнусь. Пойду.

— Счастливого дня, Вадим Тиберич!

Тушин поглядел через дорогу: почти пуст Матвеевский сквер, всех этих собаковладельцев он знает. Вот ведь и осознает, что преждевременно, что лишнее бдить и опасаться на ровном месте, хотя бы сегодня утром, а все равно — старые рефлексы ноют, тревоге спать не дают…

Старик замешкался на выходе из ворот, и тут же в спину ему раздраженно рявкнул клаксон автомобиля. Тушин поспешно отковылял в сторону и только потом уже замахнулся клюкой, словно бы намереваясь стукнуть ею по крыше или капоту. Это был огромный черный джип «Гранд Чероки», безнадежно старомодный и от этого нелепый, словно бы только что вынырнувший из лихих девяностых, древний, но очень ухоженный, можно было бы даже сказать без преувеличения: лощеный, до колес умытый, без единой царапинки, весь в блестящем никеле, с кенгурятником, с противотуманными фарами, и, разумеется, с тонированными стеклами. Джип приостановился и тонированное стекло на «водительской» дверце скользнуло вниз. Оттуда просунулись две хари, одна водительская, а другая, потолще…

— Слушай, пенек! Еще раз вот так махнешь — и я тебе твою палку знаешь, куда воткну? Прямо в жопу!

Оконце закрылось, джип вырулил за пределы двора. Тушин имел ориентировки и на этого толстомордого, и на его шатию-братию: гоблины среднего пошиба, промышляют чем придется, от организации подпольных игровых шалманов и цехов по производству «питьевой медицинской парфюмерии», до грабежей наркоторговцев, в основном цыган и таджиков. Да еще черных риэлтеров трясут на регулярной основе — ведь этим бизнес-уродцам приходится на все стороны кадить: ментам плати, но и местную бандитскую шпану не забывай, иначе не работа. Причина долгой живучести шайки в том, что, во-первых, Слоник, их главный, не лезет в высокие бандитские сферы, довольствуясь самостоятельностью и небольшим кусочком Петроградской стороны, во-вторых, не скупится на прикорм окрестной ментуры, а в третьих — как ни парадоксально — он не рвется сидеть на двух стульях: не пытается выйти ни в депутаты, ни в бизнесмены, то есть, не отрывается от уголовных корней в пользу респектабельности и, тем самым, не подставляет не защищенную уголовной репутацией спину вчерашним корешам-подельникам. Ну, и, в четвертых, он из «правоверных»: с давних пор, еще с тех же девяностых, с юношества, после первой и единственной отсидки, аккуратно и уважительно отстегивает в воровские общаки. Поэтому Виталику Заслонову уже сорок, а он все еще жив и на свободе, весел, сыт и нос в табаке. Все это Вадим Тиберьич давно знал от своих личных помощников и через общие информационные каналы союза ветеранов-оперативников, держал на заметке безо всяких планов… так… вприглядку… на «авось пригодится». А застрелить дурака всегда успеется.

Старик, словно бы не вняв угрозе, опять поднял клюку и бессильно погрозил ею вслед удаляющемуся автомобилю: скорое всего, он ясно виден в зеркальце заднего обзора, так что небольшая порция адреналина в эти свинячьи мозги делу не повредит. Тушин сам до конца не просчитал, зачем ему понадобилось возжигать на ровном месте огонек гангстерского конфликта, просто доверился интуиции, обогащенной долгим опытом оперативной работы.

Направо по Кронверкской улице, до угла с Большой Пушкарской — это без вариантов, а там… Предстояло идти как бы наискосок, до станции метро «Чкаловская», но не по прямой, увы, а «ступеньками», прямоугольными зигзагами, любыми из возможных, альтернатив-то полно. Сегодняшний зигзаг будет простейшим: он идет по Большой Пушкарской, сворачивает на Большую Матвеевскую и далее — всё прямо, по Матвеевской, до пересечения с Чкаловским проспектом, а там повернет налево — и вдоль трамвайных путей, пешочком, пока в метро не уткнется. Итого — километр четыреста метров, а по прямой, по диагонали, если бы таковая была проложена — ровно километр, проверено по компьютерным картам. Магазины, магазины кругом, магазины… И то в них продают, и это, а все равно хороших, надежных магазинов нехватка. Либо дорого, либо дрянью торгуют. При советской власти дефицит товаров, а при нынешней дефицит совести. Да, если «беретту» взять под другой бочок — это было бы тяжеловато для стариковской груди. Ах, да, берет надеть бы надобно, задувает.

Тушин не любил береты, неотъемлемый атрибут коренного питерского стариковства, но в последние годы — по весне и осенью — надевал, выйдя за ворота, покорно заламывал его на правое ухо, ибо этот головной убор типичен: «Как он выглядел? — Старенький такой, сутулый, с палочкой, в берете… обычный такой… росту среднего…»

Зачем ему все это, когда никто разведчика Тушина давно уже не выслеживает, никто за ним не охотится, никто не угрожает?.. С одной стороны — да, незачем, а с другой… Это только поблажку себе дай — мигом в развалину превратишься. Ходишь пешком, чистишь оружие? — вот… и все эти развлечения с незаметностью — точно такая же физкультура, поддержание личности в работоспособном состоянии.

Какого цвета Петербург? Спросите у большинства горожан и тех, кто бывал в этом городе хотя бы однажды, но не просто полюбопытствуйте, а пусть они попытаются определить один доминирующий цвет, описать его единственным словом. Изрядная доля тестируемых просто не сумеет вникнуть в предлагаемые условия, они так и погрязнут во всех этих тугоумных рассуждениях: зимой, дескать, одно, летом иное… в дождь так, а на солнце этак… мостовые одного цвета, а Нева другого… Некоторые из остальных, прежде чем разродиться образом, тоже станут буксовать в болтовне, упоминая синее небо, зеленые насаждения, черного пса, белую ночь, революционные традиции, однако, в итоге, присоединятся к разумному большинству и скажут: «Петербург серый».

А он — бежевый! Если, конечно, речь идет о Санкт-Петербурге в границах так называемого «исторического центра», а не об «исторических новостройках», типа Купчино, Гражданки или Ржевки. Те пока еще — по-прежнему серопупый захолустный Ленинград, хотя и они постепенно, мелкими рывками выпутываются из провинциального прошлого, камешек за камешком преображаются в северную столицу. Ох, и долог предстоит путь!.. Вадим Тиберьевич Тушин терпеть не мог «ленинградских окраин» и самого слова Ленинград, впрочем, как и Петроград, хотя зачат был, родился и вырос уже в Ленинграде, а не в Петербурге и даже не в Петрограде. Партбилет хранил и хранит до сих пор, но отнюдь не потому, что по-ветерански верен коммунистическим идеалам, нет: он в них разочаровался навсегда, еще до первой зарубежной командировки, еще на семинарах и занятиях по марксизму-ленинизму, которые отнимали у будущих разведчиков силы и время на тупое конспектирование и задалбливание наизусть всей этой идеологической мути. Нет и нет, не потому он держит в архиве партбилет, а просто на память, потому что и эта красная никому не нужная книжечка — часть его жизни, судьбы, молодости, навеки утраченных идеалов… и этим ему дорога. Социализм — абсурд, делом доказавший свою противоестественность, это да, это он вволю похлебал; но невыносимо горька и обидна сама мысль о том, что окружающая капиталистическая действительность, ничуть не менее гнусная, разлившаяся ныне по всей планете, неизбывна и окончательна, живи еще хоть четверть века, хоть четверть тысячелетия! Как после этого жить, для чего жить? Ради кого? «Постиндустриальное общество»! Матерных слов не хватает.

— Галерея? Да, сударыня, правильно идете: через три минуты упретесь в Большой проспект, не пересекая, и там один квартал направо. Пустяки, того не стоит.

«Чкаловская». Высокое, обложенное гранитными плитами основание станции, словно бы стилизовано под ступенчатую майянскую пирамиду. Подняться по десяти ступенькам до дверей — пока еще не подвиг, тем более что и пандус есть, но каждый раз перед заходом на эскалатор настроение у Тушина падало на несколько градусов, а все из-за дурацкого турникета: раньше он боялся, что створки неожиданно сомкнутся и стукнут его по старческим бокам или коленям, а теперь всякий раз нужно прикасаться к этим идиотским пальцам стальных шлагбаумов — поди, узнай, кто их, там цапает, в течение дня, своими черт знает чем загаженными конечностями! Зимой-то хоть в перчатках…

Все меняется и почти всегда в худшую сторону. Раньше асфальт, особенно возле станций метро, обязательно был весь в окурках и в белесых пятнах от выплюнутой жевательной резинки — это не считая обычного сора. Казалось бы, что может быть неприятнее для старого петербуржца? Однако, с тех пор как в молодежную моду вошел жевательный табак и его «девическая» лайт-разновидность — табачная жевательная резинка, к прежнему асфальтовому свинству добавилась еще одна консистенция, дополнительно мерзкая и цвета говна. Походишь вот так вот по чужим плевкам — хоть домой не возвращайся, все кажется, что эта вонючая прелесть на ботинки по щиколотки налипла. — Ну, и куда ты смотришь, чушка металлическая? За что отвечаешь, чему смеешься? Тьфу!

Бронзовый домовой-городовой, стилизованный под милиционера двадцатых годов двадцатого века, только улыбается сердитому старику, прямые руки, поднятые на уровень плеча, скрещены: левая указывает точно в топографический центр города, на нулевой верстовой столб в вестибюле Главпочтамта, а правая — подобно стрелке компаса, строго на север. На голове шлем, гимнастерка на уровне печени перехвачена ремнем, высокие сапоги, едва не под колено. Грамотно ваяли молодца, хотя…

— Нет, нет, барышня, спасибо, это я так остановился… отдышаться немножко решил.

Как выйдешь на станции «Крестовский остров», как войдешь за ограду Приморского Парка победы, так, считай, ты уже на рабочем месте… пять минут ходьбы… Тушин даже улыбнулся слегка — это весенний ветерок, похожий на солнечного зайчика, угостил его старческие ноздри запахом молодой травы, которая все увереннее пробивалась сквозь согревающуюся землю парка. Еще совсем недавно солнца почти и не было, а когда и было — тени от деревьев жиденькие лежали, почти прозрачные, а ныне ветви соками налились, почки прямо на глазах лопаются, через недели три лето наступит, еще не календарное, но… Хорошее солнце, ласковый воздух, дышать им радостно. Однако на этом, похоже, все добрые впечатления нового дня заканчиваются.

Тушин миновал парковые ворота и привычно огляделся.

Раннее утро буднего дня, парк почти пуст, хотя по центральной аллее уже катаются на роликах, остальные же прохожие — местная рабочая сила: большинство из них — либо обслуживающий персонал из Диво-острова, либо строители от Пирамиды и Стадиона. Скамейки, похожие на арфы, заколдованные черным вредительским волшебством, почти все пусты и все еще чисты, потому что время утреннее и на улице свежо… Тушин, несколько припоздав, все же среагировал боковым обзором на движение — так и есть: вон тот старик, что, кряхтя, оторвал свою жирную тушку от извивного скамеечного лона и теперь ковыляет навстречу — не случайный прохожий, это Борис Викторович Томичев, член президиума «Совета» (союза ветеранов-нелегалов из внешней разведки). Это, значит, Боря именно его ждал, высиживал. На вчерашнем президиуме Борька отсутствовал, по какой-то «уважительной причине»… Клистир, небось, не вынуть было…

— Здравствуй, Вадюша! Прямо как чувствовал, что тебя увижу!

— Я тебе не Вадюша, сколько раз повторять! Чего пришел?

— Ну, извини, старика, прости склеротика… Вадим Тиберьевич. А пришел я — тут ты прав — с тобою повидаться, перетолковать. Наслышан, весьма наслышан о твоем вчерашнем демарше…

— Каком еще демарше, не понимаю, о чем ты?

— Ну, дебоше. Предлагаю сначала о деле, а потом просто поболтаем по-стариковски. Отойдем, Вадим Тиберьевич, давай отойдем, что проку орать на всю аллею? Ты на часы не смотри, у тебя еще восемнадцать минут до начала рабочего дня, да идти — минус четыре минуты. Итого… «у нас еще в запасе четырнадцать минут»!..

Когда-то Боря Томичев трудился в Соединенных Штатах, тоже на нелегальном положении, там, небось, и привык жрать без меры, по-американски… Долго работал, наверное, хорошо действовал, коли сам Примаков Евгений Максимович, тогдашний начальник внешней разведки, удостоил его личной благодарностью. Об этой кульминации Бориной карьеры нынче только зулусы не знают, да и то вряд ли убереглись. Болтун тщеславный, а больше никто, был человек, да весь вышел.

Тушин, теперь уже никого не стесняясь, огляделся на все четыре стороны — вроде, нигде ничего такого угрожающего. Да только глаза у него… увы… как им поверишь?..

— Все чисто, не юродствуй, Вадим. Ты еще на снайперов окрестности проверь… Вот постановление: ты исключен из наших рядов.

Тушин вынул из Бориной жирной, в мелких неглубоких морщинках, руки и развернул постановление, начертанное на простом писчебумажном листике, формата А-4… Тыльная сторона чиста, казовая — на треть заполнена компьютерным кеглем ньюроман 16. «За дискредитацию…»… «неоднократные грубые нарушения Устава общественной организации…»… Названия общественной организации нет, печати нет, реквизитов нет, подпись неразборчива.

— Ясненько. На, возьми обратно. Я как тебя увидел — сразу понял: этот мешок с дерьмом черную метку мне приготовил. Идиоты вы, там, в детство впавшие. Все до одного! Джентльмены, мля… удачи…

— Разумеется, Вадим Тиберьевич, разумеется, ты был и остаешься среди нас единственным приятным исключением, тлетворному влиянию времени отнюдь не подлежащим.

— Кто бы сомневался. Ну, и? Ты мне цидулку передал, я прочел, что еще? А, Боря? Может, недоимка общественных средств за мною?

— Да и всё. Нет никаких недоимок. На этом официальная часть завершена, миссия моя закончена. Могу я рассчитывать просто на короткий разговор со своим сверстником и соратником? Доведется ли еще когда? Возраст-то у нас с тобою не детский.

— Боря, это у меня возраст не детский, а ты лет на пять-шесть меня моложе. Впрочем, мне, в отличие от таких как ты, апоплексический удар не грозит.

— С чем тебя и поздравляю. Вадим, слушай, давно тебя спросить собирался… раньше-то, вроде как, нетактично было… сугубо из любопытства…

— У… о-о-о… кажется, накаркал сам себе… ох…

— Ты чего?

— Ай, ничего, так. У тебя валокордин есть? Или корвалол?

— Нет, валидол. Хочешь?

— К черту валидол. Не надо, Боря, сейчас само пройдет.

— Нитроглицерин есть.

— В каплях?

— В таблетках.

— А, все равно давай!

Тушин откупорил пластмассовую крышечку, осторожно, с третьей попытки вытряхнул на трясущуюся ладонь белую крупинку и, прежде чем положить ее под язык, поставил крышечку обратно. Трубочку вернул собеседнику, вынул из под мышки трость и вновь оперся на нею левою рукой.

— Порядок?

— Вроде, отпустило. Благодарствую.

— Не за что.

— Спрашивай. Ты собирался спросить что-то?

— У тебя какое наградное?

Тушин даже и на мгновение не замешкался, словно бы годами репетировал ответ на необычный вопрос:

— Кортик.

— Все шутишь? Нет, я серьезно?

— ТТ, обычный, с дарственной гравировкой, с неполной обоймой (Тушин врал по привычке, на всякий случай, это был ПМ). В домашнем сейфе лежит, как положено: ствол отдельно, заряды отдельно, обойма отдельно. Один заряд проверил, каюсь, мало ли что прапоры-интенданты подсунут… Ерунда, конечно, полная, но все-таки дает иллюзию некоторого спокойствия. А вот на улице носить боюсь: сам знаешь, какие нынче улицы! Нападут, отнимут, да еще из твоего же ствола кого-нибудь убьют…

— ТТ? Вот странно. Я даже не думал…

— Ну, а что ты думал? Реактивный миномет «катюшу» мне выделят?

— Я предполагал — «Макар». Или «Вальтер», на худой конец.

— Почему именно «Вальтер»?

— Всем известно, что Вадим наш Тиберьевич всемерно печется, прежде всего, о надежности, добротности…

— А при чем тут «Вальтер»?

— Осечек не дает. Помнишь, нам на курсах показывали Вась Михайлыча? Блохина? Как он тогда на лекции соловьем разливался по поводу надежности «Вальтеров», а мы все чумели от его дерзости, что, вот, мол, чужое перед своим нахваливает!?

— Блохин был подонок, штатный тюремный палач, по яйца, по локти, по шею в крови, и в этом качестве он мог болтать о чем угодно и не бояться, что его подсидят другие ублюдки.

— Это ты сейчас такой умный, Вадик…

— Я тебе не Вадик.

— Прости склеротика в очередной раз, Вадим Тиберьевич! А ведь тогда мы все, курсанты и стажеры, удивлялись его «вАльтерянству». Говорят, он застрелился в пятьдесят пятом. Только не знаю из чего.

— И хрен с ним, хоть из хера, тебе-то что. Хотя… такие гниды как правило не стреляются, подыхают сами.

— Не спорю, Вадим Тиберьевич, не спорю. Но ты-то офицер, палачеством и стукачеством себя не запачкавший, вдобавок, морская косточка…

— Продолжай, продолжай… разговор по душам… хотя и так видно, куда ты клонишь.

— Да. Вот. И как офицер, имеющий наградное оружие за реальные боевые заслуги, ты знаешь, что нужно делать, чтобы навеки сохранить в глазах современников и в памяти потомков свое незапятнанное имя. Даже если преступил те или иные границы между честью и бесчестьем.

Тот, кого Тушин назвал Борей, стоял, весь в жарком поту и счастливо отдувался, довольный, что удалось почти без хлопот выполнить щекотливое поручение. Он даже заглянул снизу вверх, в круглые немигающие глазки собеседника, и, как всегда, ничего не сумел в них прочесть. Змей, чистый змей.

— Всё сказал?

— Всё.

— Подумай, может, упустил чего? Может, расскажешь поподробнее, в чем проявилось мое бесчестье?

— Не моя в том печаль — президиум постановил. Да, и вот что: ребята надеются на тебя, товарищ Тушин, верят, что ты… закроешь вопрос в течение семидесяти двух часов, начиная от нынешнего полудня.

— А на часах девять. Так это выходит мне почти трехчасовой бонус, от щедрот президиума?

— Вадим, если ты стрелять в меня не надумал, я пойду.

— Я бы наверняка надумал, да ведь говорю: дома оставил.

— И ладушки. Тады, прощай, Вадим Тиберьевич.

— И тебе того же.

Разошлись. Тушин прошел по боковой дорожке не менее ста метров, прежде чем полез в карман за носовым платком. А для этого надобно остановиться… вот так. И тихонечко сплюнуть то, что не успело всосаться в десну за нижней губой, благо во рту почти сухо. Субстанция, вместо того, чтобы покорно вылететь на грязь прошлогодних листьев, зацепилась за нижнюю губу и повисла, размотавшись в тонкую полупрозрачную слюнку, упругую, словно резиновую. Пачкать носовой платок Тушин побрезговал, сплюнул раз и второй… А вот тут уже можно вытереться, это нормально… Какие у него, должно быть, отвратительно дряблые и синие старческие губы… Запястье все в россыпи мелких темных пятен, похожих на родинки, только это не родинки… Пятна «гречкой» зовутся, старческой «гречкой». Врут они насчет трех суток и бонуса, неминуемо захотят прикончить пораньше. Но могут и месяц, и дольше выслеживать. Винтовка Драгунова у них есть, но она в Москве, пока привезут, вместе со снайпером… Вот оно как получается: они надеются на его ригидность и неспособность здраво мыслить, он надеется на их склероз и неспособность здраво мыслить… Как говорится: чей маразм первым отстанет в стремительной гонке за гробами! Ничего, время покажет, а пока надо идти жить дальше.

Напарник сегодня — Коля Анциферов, тоже отставной военный, подполковник, ракетчик, но молодняк — шестьдесят два года… счастливец.

— Оу, Вадим Тиберьевич! Вот по кому часы можно сверять! Хорошо выглядите!

— Ты уж скажешь…

— Ей-богу, Вадим Тиберьевич! Чайку?

— Некрепкого, Коля! Такое ощущение, что я сегодня утром с кофе переусердствовал.

— Сделаем. Как всегда, черную смороду? Погодка-то нынче, а!?

— Ее самую, если можно. Хороша погода, это верно. Лазоревая… с беленькой опушкой… Сегодня у нас я экскурсовод, а ты на кнопках, если я ничего не перепутал?

— Да можно и наоборот, Вадим Тиберьевич!

— Хе-хе-хе… Вот как дожди зарядят — сделаем наоборот, а пока, чур, я по солнышку погуляю, детишек повожу.

— А я никогда не против, для хорошего-то человека!..

Даже лента Мёбиуса заканчивается, если повернуть поперек. Вот и вечер в гостях у семейства Меншиковых, уютный и веселый вечер подошел к завершению. Тимофей, старший из детей, уже звонил, что на пути к дому, да, видать, очень уж издалека возвращался: двенадцатый час, а он все едет… Зато близнецы сидели в гостиной как приклеенные: им с дядей Луком интересно, дядя Лук всегда что-то такое любопытное расскажет, а кроме того — рано или поздно — они подкараулят его, потерявшего бдительность, и свирепо отомстят за сегодняшнее глумление! Так, например, в прошлом году Лён умудрился обнаружить в одной из Луковых книг жирнющий ляпсус: при сопоставлении дат на соседних страницах получилось, что в феврале у Лука тридцать один день! Терзательных крючьев по данному поводу близнецам хватило на несколько визитов, Лук только руками сокрушенно разводил…

— Да, братцы, хорошо тут, у вас, но… Пора, пора. Валера, ты как, полностью угрелся в домашних тапочках? А то до дверей проводишь? Так сказать, вечерний моцион по родной квартире?

Меншиков помедлил, едва заметно приморщив подбородок, и кивнул.

— Ты сегодня где идешь? В сторону Чкаловской, или…

— На Петроградку, либо к Горьковской, все равно..

— Рина! Я тут с Луком прогуляюсь, до метро и обратно. Слышишь?

— Валера, да ты меня не понял… это совершенно лишнее…

— Все нормально, сам хочу ноги да спину размять, кислородцу глотнуть.

Казалось бы, нет ничего особенного в таком завершении вечера: Валера с Мариной не раз выходили прогуляться, чтобы и воздухом подышать, и Лука проводить, но сегодня Лук словно бы сам не свой… Боится чего-то Лук. Ну, предположим, не боится, но явно встревожен и точно хочет от друга, чтобы тот его проводил… причем, без Марины.

— И кинь мне кнопку!.. Нет, нет, просто кнопку. Угу, спасибо, я быстро.

Меншиков принял из рук жены круглую черную коробочку, по форме и размеру напоминающую шоколадную медальку, поцеловал ей мизинчик.

— Попробуй привлечь обоих к мытью посуды, ладно? Им будет полезно. Хорошо? Или меня подожди, пока я вернусь.

— Да, мой дорогой.

Лён, крутившийся возле одевающихся, обувающихся взрослых, только ухмыльнулся: мама очень хитрая и добрая — и с папой не спорит, и его с Машкой угнетать не станет, по вечерам она никогда не «припахивает» детей на общедомашние работы, считает, что это вредно для детского здоровья. Молодец, мама! Но по самой мелочевке они мамику все-таки помогут: пусть Машка посуду на кухню перетаскает, а он стол и стулья на законное место вернет. Машка, все понятно? И сразу ко мне, пока Тимки нет: знаешь, какие очки прикольные!

Решено было спуститься вниз пешком: лифт громыхает, да и вызывать его долго.

— А помнишь, Валера, как мы твою загадочную бандуру наверх перли, при полном наличии «сломатости» лифта? Сколько в ней было — с центнер?

— Вроде того.

— И что это было?

— Нечто вроде правильного зеркала.

— Правильного?

— Да. Там симметрия отражения иная, не зеркальная.

— Угу, все абсолютно логично объясняешь: правильное зеркало с незеркальной симметрией отраж… Ух, ты! Серьезно???

— Ай, да пустяки. У меня на работе всегда всё давай-давай, вперед-вперед, сроки-сроки, а умище-то куда денешь? Вот и отвлекаешься на мелкие непрофильные поделки. Ну, я собрал для прикола штучку, сплошь из списанных материалов позавчерашнего дня. За все уплачено в хозблок, согласно выставленному счету, а работа моя. Из мусора собрано, иначе бы это килограмм весило, не центнер. Пусть не килограмм, поболее того… но все-таки…

— Часом, не монитор а-ля компутер?

— Нет.

— Гм… Покажешь? Оно что — на кривом оптоволокне?

— Д-да… примерно… полуокружности, полуовалы… щепотка электричества… Тихо. Потом при случае поговорим. Явился, наконец!

Пипикнул кодовый замок, отворилась входная дверь, и Лук с Меншиковым, уже спустившиеся на первый этаж, нос к носу столкнулись со старшим сыном Меншиковых, Тимофеем.

Был юноша ростом с отца, где-то метр восемьдесят пять, крепыш, но, все-таки, поуже в плечах, темноволосый, опять же в отца, как и все младшие Меншиковы, коротко стриженый, а вот черты лица, скорее, мамины: красавчик, гроза девиц… Но не было в этой красоте «гламурятины» («луковское» выражение): парень прямой на характер, не изнеженный, взгляд четкий, плечи крутые… Умен. Улыбается хорошо.

— Здрассте, дядя Лук! Жалко, что я опоздал!

— Бог простит. Я там тебе подарочек оставил…

— «Милорд, я не достоин!» А что за подарок? Из Парижа, да? Мне Машка намеками донесла по смс.

— Угу. Итальянский лорнет с немецкой оптикой. Ухватка — телескоп.

— Кр-руто! Ох, спасибо!

— Чего так долго-то, сын?

— Ну… пешком всю дорогу шел, заодно и деньги экономил.

— Мама там твою пиршественную долю отстояла, хотя и не следовало бы — сам разогреешь, сам за собой приберешь, понял?

— Есть! А… можно я с вами прогуляюсь? Вы ведь до метро?

— Гм… ладно. Позвони маме… вот сию секунду. И пойдем, а то метро закроют.

Лук, весь в запоздалой досаде, прищелкнул пальцами обеих рук, но оспаривать уже высказанное вслух отцовское решение не стал. И втроем поболтают, тоже неплохо. Тепло на улице. Но перчатки он, все-таки, наденет.

— Лук, я подумал: может, такси тебе вызовем?

— Да нет же, Валера, ты опять не так меня понял, иногда ты бываешь гораздо чутче необходимого. Мне-то как раз приятно и полезно будет пообщаться с молодым поколением. Тим, ты ведь с Васильевского идешь?

— Угу.

— Не помнишь, случайно — тротуар Малого проспекта между Второй и Пятой линиями асфальтовый, или плиткою выложен?

— Честно сказать, не помню, дядя Лук. А вам для романа?

— Вроде того.

— Нет, не помню. Кстати, Лён тут купил одну вашу книгу, про вампиров, аж по ночам мусолил, надо будет и мне приобщиться.

— А зачем тебе книжки мои читать? Я и так все расскажу, минуя бумажных посредников!

— Нет, ну все-таки…

Решено было идти к «Петроградке». Приключения начались почти сразу, лишь стоило им оказаться вдоль решеток тусклого и мрачного, по ночному времени, Матвеевского сквера. Служба городского благоустройства, вероятно решив подражать традициям Летнего сада, состригла со всех «матвеевских» деревьев ветки, малые и большие, оставив нетронутыми одни лишь стволы и толстенные сучья, чрезвычайно похожие при свете фонарей на исполинские коронарные артерии, торчащие из земли на добрый десяток метров. Пахло древесным соком, разлитым пивом, окурками… Из калитки сквера навстречу им вывернули тени, четверо типчиков неопределенного возраста: но уж точно, что не тинейджеры, каждому лет под тридцать. Такие… ничего особенного… обычного роста, обычно одетые, с наглинкой в голосе и повадках.

— А что, люди добрые, закурить не найдется?

— Нет, не курим. — Это Лук, как самый старший по возрасту, взял на себя инициативу отвечать на развязную просьбу. Так не просят, так демонстративно «докапываются». Краем глаза глянул на своих спутников: младший Меншиков молча и без суеты вынул руки из карманов, а старший просто остановился, руки вдоль туловища. И тоже молча.

— Плохо. Ну… может, тогда, нюхнуть, или пожевать найдется?

Всё, вляпались… слеггонца. Это хулиганский наезд, случайный он, там, или заказной… Пусть лучше случайный. Лук хотел, было, брякнуть в ответ на «пожевать» непристойность… такую… по теме и провоцирующую, после которой уличная драка становится неизбежностью, но… Тим рядом… непедагогично этак. А кроме того — умному человеку нельзя поддаваться на дешевые провокации, это же аксиома. Если ты умен стоишь против глупого — докажи свое превосходство, делом докажи, а не спесью. Лук торопливо сосчитал про себя до десяти, вдохнул побольше праны и хладнокровия… Порядок, вроде бы отпустило. Да, худой мир всегда лучше доброй ссоры.

— Не найдется. А те что, есть пока чем жевать?

— Не понял, папаша, повтори?

— Повторяю с удовольствием: чмо ты тупое, шакал. — Лук и сам моргнуть не успел, как уже заехал справа по испитому рылу. Удачно попал, морда рыхлая. Любитель чужого табаку сел, окунув задницу прямо в лужу — самое время добавить пинком в лицо, чтобы перестал ругаться матом… Как тогда, в Сосновке, когда ему въехали ботинком в морду, твари… но Лук уже опомнился: главное сейчас — дорога к дому, все, конец драке, остальные точно струсят, сценарий проверенный. Был бы он один перед ними — другое дело, а когда он так удачно вдарил, да еще Тим подсуетился… Хватит и того, что Валера обязательно потом наедет на него, дескать, Тимке дурной пример подал… У Валеры нервы как у слона, вот у кого надобно хладнокровию учиться.

А Тим — да, среагировал на действия дяди Лука охотно и мгновенно: шагнул по-боксерски правой-левой и, в полуприседе, сунул кулак в солнечное сплетение ближайшего к нему хулигана. Тот, конечно бы, тоже не устоял на ногах, как и первый, но Тим постеснялся бить при дяде Луке и, главное, при отце, в полную силу, просто «пощекотал», чтобы дыхание сбить. Нормально получилось, именно в «тему», точно по расчету: согнулся чувак и давится, то ли стоном, то ли блевотиной. Остальные присутствующие с обеих сторон участвовать в драке не пожелали: двое нетронутых уродов растерялись, а папа молча страхует ситуацию. Лишь бы дядя Лук не разгорячился по своему обыкновению!

Замигало синим на перекрестке, это вырулила из-за угла ментовозка… И, конечно же, сюда ползет, ме-е-едленно…

— Ладно, суки… Витька, руку давай! Ходу!

Все получилось как в волшебной сказке: еще несколько мгновений назад мирные пешеходы шагали по тихой улице, и вдруг — одни убегают, другие выскакивают из машины, все при табельном оружии.

— Милиция! Всем стоять!..

Вот так и бывает: хулиганы с повадками гоп-стопников сбежали, почти невредимые, а трое законопослушных граждан были немедленно доставлены в отделение, чуть ли не как зачинщики уличных беспорядков. Нет, это нечто вроде пункта охраны правопорядка, гнездовье для участкового и всяких прочих дружин да патрульных. Загребли почему-то не в сорок третье отделение милиции, а сюда. Что не совсем обычно.

И вот торчат они, почему-то все втроем, одновременно, перед старлеем… Смирновым… Смирновских… а тот пальчиком перебирает предметы, изъятые при личном досмотре.

Один из предметов — красная книжечка члена Союза российских писателей.

— Что вы мне тут суете, что это?

— Видите ли… паспортов ни у кого из нас с собою не оказалось, а эта книжечка — вроде как удостоверение личности, дабы видно было, что мы законопослушные граждане, а не дебоширы. Я, например, член союза писателей.

Но на этот раз испытанная отмаза почему-то не сработала.

— Видно бывает по поступкам. — Старлей развернул книжечку, сверил соответствие фото и оригинала, потом вдруг сбросил членский билет куда-то в недра стола. — А поступки ваши злостно хулиганские, опять же документов, удостоверяющих ваши сомнительные личности, нет ни одного.

— Погодите… а мое удостоверение личности чем вам не подошло?

— Какое удостоверение? Может, вам спьяну показалось?

Лук ощерился, но смолчал: вот тут, на чужой опасной территории, хоть застрелись, а свою прыть и норов показывать пока не надо, это будет превеликой неосторожностью. Преждевременной. Остается надеяться, что это все обычные ментовские игры, не более того.

— Мы все трезвые, более того, убежденно непьющие, товарищ старший лейтенант.

— Да? Экспертиза покажет. Поведение и слова у вас неадекватные, свидетельствующие об алкогольном, или ином каком опьянении, о чем и будут составлены соответствующие протоколы. И я нисколько не сомневаюсь, в этих протоколах будет отражена замеченная мною и патрульными неадекватность. Твое дерзкое поведение, товарищ пожилой хулиган, с угрозами в адрес представителей органов правопорядка, вполне потянет на статью, со вполне реальным сроком… «Запугивает, скотина, явно запугивает, причем на ровном месте, даже без пострадавших.«…Условным, или так — это суду решать. Это вам всем для справки говорю. С остальных — вполне возможно — штраф и отпустим! А с тобой отдельно. А это что за хрень? Что там у тебя? Ну-ка, дай сюда! Почему не изъяли?..

Старший Меншиков послушно и молча протянул милиционеру плоскую черную коробочку.

— Медальон, что ли? — Старлей Смирновских взял на ладонь «медальон», изъятый у Валерия Меншикова и попытался отколупнуть крышечку.

— Осторожнее, там внутри очень активные ингредиенты, не обожгитесь.

Пальцы старлея тут же замерли.

— А чё это за фигня?

— Кнопка такая сигнальная. Связана с моей работой.

— Чё за сигнальная… А где ты работаешь…

— Не важно, где я работаю, а принцип действия кнопки вы вскоре узнаете.

— Ты чё, кабан нетрезвый… ты чё, уж не угрожать ли мне вздумал?..

Отчаянно завизжали тормоза где-то под окном, стукнула дверь, другая, поближе.

— Товарищ старший лейтенант!.. Тут к нам это… Ворота они сами открыли…

Сержанта бесцеремонно оттолкнули, и в дежурную комнату вошли, вернее, ворвались люди: один в погонах подполковника и двое штатских.

На подполковника старлей Смирновских выпучил глаза, явно узнав, и попытался ему доложить:

— Това… пол… полковник…

— Молчать! Где задержанные? Они? Валерий Петрович?.. — Взгляд подполковника ощупал всех троих и на мгновение заколебался между Луком и Меншиковым.

— Это я.

— Валерий Петрович, с вами все в порядке?

— Все хорошо.

— А эти кто?

— Мой друг детства и мой сын, к моменту задержания гуляли вместе по улице.

Тем временем, один из штатских сунул в лицо старлею свое удостоверение личности, переговорил с ним коротко — оба почему-то перешли на шепот — и взялся изучать бумаги и предметы, лежащие на столе, по-хозяйски, не спеша. Старлей поднялся на ноги и теперь стоял, опираясь подколенками на стул, не понимая, как ему держаться дальше, стоять, сидеть, говорить, молчать, звонить… Зазвонил телефон, штатский разрешающе кивнул.

— Участ… О, Владимир Сергеевич! Слушай, тут у меня… Кому передаете… Есть! Так точно! Да, так точно! Я, товарищ генерал-майор! Никак нет! Просто!.. Просто задержание… Был сигнал… патрульные… Я… тут…

Второй штатский, самый старший из всех по возрасту, выворотил трубку из обезволенных пальцев мента.

— Григорий Петрович, это я. Да, Федоров. Угу. Угу. Под контролем, типичная ошибка, безо всяких подтекстов и последствий. Конечно, проверю, все как положено. Нет, нет… никаких проблем, никакого шума, все осталось, как это называется, «во внутрисемейном кругу». Не стоит беспокойства, это теперь наши заботы, да и нет на самом-то деле никаких забот. Рад был обменяться парой слов, давно мы с тобой… Естественно, как положено… или на рыбалочку… Спокойной ночи.

Выходили из ментовки едва ли не под поклоны притихших патрульных. Лук на радостях чуть не забыл про свой членский билет, спрятанный куда-то бедовым старлеем, пришлось возвращаться… Струхнувшему не на шутку Смирновских было ни до чего: книжечка в пальцах мелко трясется, глаза примороженные, на столе ералаш, сейф открыт… Как же они так — без понятых, подумал про себя Лук, но спрашивать не захотел. Может, эти двое, сержанты очумелые, выступают понятыми в родном отделении? Тпру! — Не отделение, а всего лишь стойбище участкового. Но все равно, какая-то удивительная хрень. Да, сложна и запутана родная юриспруденция! Счастливо им всем оставаться, с нею наедине.

— Валерий Петрович, вас подвезти?

До дома, в котором жили Меншиковы, от «мусорного» скверика, где располагался пункт правопорядка, было метров двести от силы, и Валерий Петрович едва заметно улыбнулся в ответ.

— Да, буду весьма благодарен. Но сначала сделаем небольшой крючок до Камышовой улицы. Садимся, ребята. А ты пока маме перезвони, предупреди, что еще чуть-чуть задерживаемся.

Тим послушался, и мама, уточнив, что он в компании отца и дяди Лука, немедленно успокоилась.

— Валера, ты только не пыхти в мою сторону, ладно? Я и сам осознал случившееся, и всё такое… Просто я… Помнишь, как мы в Сосновке познакомились? И так это, знаешь, напомнил мне сегодняшний случай ту прегнусную историю!.. Ну, просто копия! У меня до сих пор на память от нее в зубах щербинки. Один в один начиналось, что тогда, что сейчас! Иначе бы я конечно… Вот и вспылил, а обычно-то я весьма сдержан, всегда умею себя в руках держать, ты же меня знаешь.

Сначала Меншиков словно бы запнулся в ответ, на очередном вздохе, а потом кивнул и не выдержал, и захохотал заливисто.