Грушковская Елена Свет на шестом этаже

Татьяна накинула плащ и вышла на балкон. Мартовский субботний вечер поблёскивал внизу талой тёмной водой на бугристой толстой корке льда, покрывавшей весь двор. Под самым балконом белел сугроб, изрытый вмятинами и проталинами: это воспоминание о зиме должно было продержаться на месте рекордное время, укрытое от солнечных лучей тенью дома. Здесь каждый год даже под конец апреля сохранялся островок марта.

Татьяна подняла воротник плаща, озябнув. Вечер был тих и почти безветрен, в воздухе стояла влажная прохлада, проникающая во все щели и складки; казалось, будто сами сумерки пробирались ей под плащ, вытесняя оттуда тепло её тела. В талой воде светились окна соседнего девятиэтажного дома, который стоял под прямым углом к их дому, и один особенно яркий блик беспокоил её глаза, пытаясь навязать ей свой холодный голубоватый свет.

Вдруг её внимание привлёк движущийся огонёк. Она присмотрелась и поняла, что это был фонарик, которым один предусмотрительный человек освещал себе путь по двору. Во дворе всегда не хватало освещения: тусклый свет уличных фонарей почти не достигал дома. А в сырую слякотную погоду осенью и весной это было настоящим наказанием для жителей, вынужденных пробираться домой почти в полном мраке, на ощупь. Татьяна днём иногда читала на земле следы произошедших накануне ночью злоключений: вот отпечаток поскользнувшейся ноги с бороздой от высокого каблука, а рядом — обширный оттиск мягкой части тела.

Она вглядывалась в тёмные фигуры вдали, высматривая знакомый силуэт. Она не хотела, чтобы брат звонил в дверь: звонок разбудил бы отца, который только что заснул. Именно это желание и заставило её выйти на балкон, чтобы заметить Романа ещё издали и бесшумно открыть ему дверь.

Под балконом прошёл мужчина в военной форме. Нетвёрдо ступая, он чему-то смеялся, шагая в одиночестве по мокрому льду и лишь каким-то чудом не падая. Военный всхлипывал от смеха, а может быть, в самом деле плакал: лица его она видела и не могла судить, что именно заставило его издавать эти странные звуки. Его заплетающиеся ноги ступали по светящимся окнам и, к краткому смутному удовольствию Татьяны, наступили на блик-выскочку, который так настырно хотел её внимания. Верхний двойник этого блика, окно с длинной голубоватой лампой на самой раме, было маяком, к которому прохожий в военной форме и устремлял свой сбивчивый шаг. И вдруг Татьяна поняла: это и был маяк, в который было превращено окно, обычно не гаснувшее всю ночь напролёт. Когда засыпали все окна, из жёлтых квадратов превращаясь в чёрные, это окно единственное не гасло, бодрствуя в ночи и освещая припозднившемуся прохожему путь.

Странно, но Татьяна поняла назначение этого бессонного окна на шестом этаже только сейчас, хотя замечала этот свет уже давно, и временами он её раздражал. Этот дом был общежитием, которое, как ей казалось, населяли не очень благополучные жильцы: пьяницы, цыгане, матери-одиночки, беспутные холостяки, наркоманы. Часто летом из открытых окон доносилась громкая музыка, звуки скандалов и драк, а милицейская машина возле этого дома была уже почти неотъемлемой деталью пейзажа. И именно в этом непутёвом доме поселился неусыпный маяк, который иногда был единственным источником света для их небольшого дворика тёмной ночью. Поняв это, Татьяна удивилась.

А потом она подумала: а с чего она, собственно, взяла, что это — маяк? Может быть, кто-то просто оставляет включенным свет. Но зачем это делать, и главное — зачем устанавливать яркую лампу в самом окне, на раме? Такое её расположение явно свидетельствовало о том, что свет её предназначался для улицы.

Почему это так привлекло её внимание и заставило думать? Она сама не знала. Если разобраться, то ничего необыкновенного в этом не было. А может быть, было.

На крыльцо их подъезда поднималась фигура мужчины в кожаной куртке и норковой шапке. Татьяна безошибочно узнала походку и манеру двигаться: это был её брат Роман. Когда они разговаривали по телефону полчаса назад, она по голосу поняла, что он был под хмельком. Она тут же пожалела, что вообще позвонила ему, и попыталась отговорить его приезжать сюда, но было поздно: Роман уцепился за её слова "Всё плохо" и высказал непоколебимое намерение немедленно прийти. Переубеждать его было бесполезно, и она, еле подавляя в себе досаду, сдалась. Единственной её просьбой к Роману было не приносить с собой спиртное.

— Нам этого уже хватит, — сказала она.

Роман удивился, когда она открыла ему дверь, не дав даже дотронуться до кнопки звонка:

— Откуда ты знала, что это я иду?

Она пошутила:

— Интуиция.

Лицо Романа лоснилось, на лбу поблёскивали капельки пота. Поставив на тумбочку пакет, он снял шапку, размотал шарф и повесил на крючок куртку. Всмотревшись в его лицо, Татьяна решила, что он не так уж пьян, как ей показалось во время телефонного разговора. Он немного пошатнулся, снимая на коврике покрытые грязью ботинки, но удержал равновесие и даже пошутил по этому поводу:

— На море качка, но мы привычные.

Татьяна приложила к губам палец:

— Он спит.

Она имела в виду отца. Надеясь, что Роман не станет его беспокоить прямо сейчас и сам ляжет спать, она спросила:

— Где ты ляжешь? Хотя, собственно, ничего, кроме дивана, предложить не могу. Правда, тесновато будет…

Роман стал рассказывать, как автобус, на котором он ехал, или, скорее, плыл по затопленной улице, чуть не попал колесом в выбоину в асфальте.

— Представляешь, если бы мы застряли?.. Долго бы вам меня пришлось ждать!

Татьяна уже почти успокоилась, решив, что отца поднимать не придётся, как Роман вдруг сказал:

— Ну… Надо бы мне как-то с ним поздороваться.

Она неуверенно сказала:

— А может быть, сейчас не будить его? Он только что угомонился…

— Да ерунда, — сказал Роман. — Как проснётся, так и уснёт снова. Посидим часок, да и на боковую. Мне же в понедельник на работу.

Татьяне пришлось прийти в комнату к отцу. Продрав глаза, тот увидел Романа и стал неуклюже садиться на кровати. Под столом звякнули пустые бутылки.

— Здорово, батя, — сказал Роман, пожимая руку отца обеими руками.

Через десять минут они сидели на кухне, и Татьяна узнала, что Роман принёс с собой в пакете: это была бутылка коньяка. Татьяна возмущённо прикусила губу: не для этого она звонила брату, не для этого звала сюда. С неё всего этого было уже и без этой новой бутылки достаточно. Безмерная усталость и досада пригнули её книзу, и она в изнеможении села в кресло. Но она ничего не сказала, только заметила:

— А закусывать у нас нечем.

Холодильник был пуст. Только немного варенья на дне банки, кусочек масла и одно яйцо. Немного гречки и гороха в кухонном шкафу, горсть муки, сахар, соль и кофе. Это были все их скудные запасы. Татьяна не ела со вчерашнего вечера, а отец обходился без пищи уже дня три, только пил — то водку, то минеральную воду. С тех пор, как он потерял работу, прошло уже два месяца, и его последняя получка кончилась; Татьяна, не привыкшая совмещать учёбу с работой, забеспокоилась. Она подрабатывала лишь репетиторством, и две недели назад была вынуждена взять ещё одного ученика. Это приносило ей в целом триста рублей в неделю. Каждый день в университете она тратила в буфете десять рублей на обед. Что можно было съесть на десять рублей? Булочку с чаем или маленькую шоколадку размером с два спичечных коробка.

Осмотрев их хозяйство, Роман сказал:

— Как же это вы до такого докатились?

Отец сидел, обхватив всклокоченную голову руками. Он пробормотал:

— Вот… докатились.

На щеках Романа, и без того лоснящихся, проступил сердитый румянец.

— А почему я ничего не знал?

Отец ничего не ответил, и Роман посмотрел на Татьяну. Она пожала плечами.

— Ты звонишь раз в месяц, — сказала она.

— Ну, допустим. Но почему вы ничего не сказали, когда мы разговаривали месяц назад?

— Тогда казалось, что всё в скором времени наладится. Не хотелось тебя нагружать нашими проблемами.

— Что значит "нагружать"? И вообще, почему вы сами редко звоните?

На этот вопрос ни у отца, ни у Татьяны не нашлось ответа.

— Живём в одном городе, а как будто на разных концах страны, — проворчал Роман. — В общем, так… Сейчас смысла нет выяснять, кто кому должен звонить и как часто. Татьяна Михайловна, не могли бы вы сходить в магазин и организовать нам с отцом закуску? Денег я дам.

Магазин находился рядом с домом. Татьяна вышла на крыльцо с большим пакетом и пятьюстами рублями в кармане. Она посмотрела вверх, на окно-маяк. Отсюда, с земли, он был выше и действительно походил на маяк, а не на обычное окно, в котором горит свет. Татьяна пробралась вдоль дома к магазину, наугад ступая в лужи и всё время опасаясь поскользнуться.

Из широких окон магазина лился свет; она вошла бодрой походкой и вынула деньги. Продавцам не было дела до того, чьи это деньги — её или Романа, для них было гораздо важнее, оплачивались ли покупки, которые она сделала. Она купила хлеб, колбасу, десяток яиц, масло, бананы, йогурт, кефир и молоко, пару банок горбуши в масле, пачку чая, мороженые котлеты и пакет яблочного сока, а также две бутылки минеральной воды. Всё это едва влезло в пакет, и ей пришлось нести его не как обычно, держа за ручки, а обхватив руками и прижимая к себе.

Идти с такой ношей по скользкой тропке, которую, к тому же, было почти не видно, оказалось непростым делом. После ярко освещённого магазина, выйдя в темноту, Татьяна совсем ничего не видела, кроме окна-маяка высоко над ней, на шестом этаже. Светящихся окон вокруг него постепенно становилось всё меньше, и оно одиноко сияло яркой голубой звездой на тёмном небе. Света оно давало неожиданно много, и только благодаря этому маяку она вовремя заметила коварную глубокую лужу — когда её нога уже висела в пространстве, занесённая для шага. Она обошла лужу, вошла в подъезд и поднялась по лестнице, неся пакет с провизией в объятиях, как свёрток с младенцем.

Чтобы позвонить в дверь, ей пришлось поставить пакет на площадку. Дверь открыл Роман.

— Ничего себе ты нагрузилась, — сказал он. И добавил, взвесив пакет и крякнув: — Если бы я знал, сам бы пошёл.

Из кухни послышался голос отца — он сказал растянуто, слегка спотыкаясь:

— Я тебе… говорил: иди сам.

Потом Татьяна сделала бутерброды с колбасой. Роман сказал, взяв её сзади за плечи:

— Татьяна Михайловна, большое вам спасибо, мы очень ценим ваши усилия. Но не могли бы вы сейчас оставить нас с батей наедине?

— Это называется "женщина, знай своё место", — усмехнулась она. — Ладно, я пойду, только сначала возьму кое-что. Я страшно голодна.

Она взяла банан, два бутерброда и стакан сока. У себя в комнате она поужинала и, устроившись в постели, открыла учебник. Жуя банан, она пыталась вникать в материал, необходимый для семинара, но её внимание невольно привлекал разговор Романа с отцом. В квартире была хорошая слышимость, а "подогретый" спиртным Роман говорил громко, сам, видимо, не замечая этого. Отец говорил тише: усталый и ослабевший от долгого запоя и поста, он не хотел, а может быть, и не мог говорить на повышенных тонах. Иногда они начинали говорить тише, и Татьяна не разбирала некоторых слов, но в целом ей всё было хорошо слышно.

— Ну, рассказывай, — сказал отец. — Как ты… живёшь?

— Как живу? Да потихоньку живу, — ответил Роман. — Ну, может быть, не так хорошо, как хотелось бы, но в целом — ничего, терпимо.

— А что у тебя не так, как хотелось бы? — сразу встрепенулся отец. В его вялом и заторможенном состоянии этот порыв можно было назвать "встрепенулся" лишь весьма условно.

— Да что говорить… Это долго рассказывать, — сказал Роман неохотно, со вздохом.

— Ну, рассказывай, — не унимался отец. — Куда нам спешить?

— Верно, — сказал Роман. — Спешить нам некуда… Времени — вагон. Ну, что тебе рассказать? Да и рассказывать-то особо не о чем. Хорошего мало.

— Ну, например? — не отставал отец. — Например?

Роман снова вздохнул.

— Да что обо мне говорить? Давай лучше о тебе поговорим. Для чего же я, по-твоему, к тебе пришёл? Но давай сначала выпьем. За то, что я пришёл сюда, за то, что мы вместе… вот так сидим за одним столом.

— Давай, — согласился отец.

Они выпили, и отец сказал:

— Ромка… Запомни одну вещь. Ты здесь дома. Это твой дом. Он всегда открыт для тебя, и ты можешь прийти в любое время дня и ночи. В любое! Здесь тебе всегда рады. Вот, ты эту вещь запомни!

— Запомню, батя, — ответил Роман глуховатым, дрогнувшим от наполнивших его чувств голосом. — Ты не представляешь, как это для меня… Каково мне это слышать!.. Выпьем за это.

Звон рюмок, кряхтенье, секундная пауза, а потом отец сказал:

— Ну, всё-таки… Что у тебя там такое? Какие проблемы?

— Да никаких проблем на самом деле нет, — ответил Роман. — Всё это ерунда. Я верю, что всё будет хорошо. У нас в семье всё будет хорошо.

— Ты так думаешь?

— Конечно. Стопудово, батя!

Отец, вздохнув, проговорил:

— Кошмар какой-то.

— Какой такой кошмар? — накинулся на него Роман. — Вообще забудь это слово! Никакого кошмара нет. Всё перемелется, пройдёт. Эта ерунда — временная, понимаешь ты?

Переборов в себе желание слушать, Татьяна оделась и вышла на балкон. Читать учебник у неё уже не было ни настроения, ни возможности. О том, чтобы сосредоточиться, и речи не могло быть.

На этот раз она застегнула плащ, замотала шею шарфом и надела свою кожаную фуражку. Всё вокруг постепенно погружалось в сон, стих шум движения на улице, и лишь изредка проезжала машина. Ночь наполнила каждый закоулок сырой прохладой, и лицо Татьяны было погружено в неподвижную темноту, холодное прикосновение которой бросало ей за ворот полчища мурашек. Но всё же ей было ещё не холодно, и она просто дышала ночным мартовским воздухом, который, вливаясь в лёгкие, нёс в себе горьковатый, пронзительно-грустный, но одновременно как-то по-особенному волнующий запах. Это был запах весны и тревоги.

Одинокое окно-маяк по-прежнему светилось. Почти все другие окна погасли, и оно, яркое и голубое, вторгалось в мысли и чувства Татьяны, заставляя думать о нём и всё время возвращаться к нему взглядом. Ей казалось, что там живёт кто-то, кто каждую ночь наблюдает — неизвестно, за чем именно, но наблюдает. А может быть, он кого-то ждёт, а свет в окне служит каким-то сигналом. Татьяна отыскала бинокль, подарок отцу от деда ко дню рождения, и направила его на окно. Рассмотреть вблизи загадку казалось ей так заманчиво, как будто она проникала взглядом в неизведанные глубины Вселенной.

Окно было закрыто плотной занавеской, и нельзя было рассмотреть, что внутри. Тем не менее, Татьяна разглядела на подоконнике герань. Этот комнатный цветок как-то развеивал таинственный ореол этого окна, и сквозь образ маяка проступили черты обыкновенного жилища, в котором обитали живые люди — правда, немного странные, потому что они не выключали на ночь свет, но при этом не пользовались этим светом сами, а отдавали его тем, кого они даже не знали.

Больше ничего Татьяна не смогла увидеть. Она вернулась в комнату и прислушалась к разговору на кухне.

— Вот скажи, батя, — медленно выговорил Роман. — Были ли… ли у тебя в жизни ситуации, когда ты струсил? Обделался?

После глубокого, скрипучего размышления отец ответил:

— Нет, Ромка. Никогда.

— Вот! — воскликнул Роман так громко, что Татьяна даже вздрогнула. — Вот за это я тебя и уважаю. Ты ни разу не обделался в своей жизни… Так почему же ты сейчас опускаешь руки?

Из груди отца вырвался долгий, тяжкий вздох.

— Кошмар какой-то.

— Да что это за словечко у тебя такое — "кошмар"? — рассердился Роман. — Ты его повторяешь, как заклинание. А ты знаешь, что слова, если их упорно повторять, могут и материализоваться? Серьёзно, батя! Что ты усмехаешься?

— Фигня это всё.

— Нет, не фигня! Не фигня! Так оно и есть.

Татьяна легла в своей комнате на кровать. Она пыталась не слушать, но поневоле всё слышала. По мере того, как отец и брат пили, их речь становилась всё более смазанной, тяжеловесной — особенно у отца. Его мысли всплывали на поверхность после долгой и яростной борьбы с какими-то подводными существами, которые своими мощными челюстями отхватывали целые куски от фраз, поднимающихся со дна сознания, кусали и трепали их, и они, как аквалангисты в кишащей акулами воде, выбирались живыми, но изрядно потрёпанными, куцыми и ущербными. Иногда всплывали лишь какие-то обрубки, смысл которых трезвому человеку было не дано понять.

— А они… пошли ОНИ все на…! — выдал он.

Роман, находясь на одной с ним волне, прекрасно его понял.

— Да, батя… Пошли ОНИ все. А мы остаёмся здесь!

"Они" казались Татьяне некой враждебной силой, тёмными полчищами недругов, только и ждущих от неё ошибки, чтобы воспользоваться ей и повергнуть её в прах. Это могли быть и конкретные люди, но Татьяна не знала, кто именно прятался за этим коротким словом. Стоило отцу выпить, как из тени выступал тёмный недремлющий призрак — зловещее местоимение ОНИ. ОНИ стали дневным и ночным кошмаром Татьяны: она снова и снова гадала, кого отец имел в виду, и терзалась от туманного беспокойства, засевшего маленькой холодной иголочкой у неё в сердце. Проходил хмель — вместе с ним пропадали и ОНИ, инкубы с горящими глазами и жадными ищущими ртами, и Татьяна забывала об их существовании — до следующего их возвращения. Наступал рассвет, и тролли превращались в камни, и весь кошмар обращался в стаю чёрных лоскутов, которые с хлопаньем крыльев и неземным пронзительным клёкотом разлетались прочь и исчезали. Наступал день, в котором не было места ночным кошмарам.

Тем временем на кухне происходил телепатический обмен мега-смыслами, свободными от оков словесной оболочки, которая отпала, как бренное человеческое тело, и освобождённый дух устремился навстречу неземному свету.

Человек пришёл в дом, который он давно покинул. Всё в нём было по-прежнему, только не хватало его, человека. Человек открыл водопроводный кран на кухне, и из него побежала, искрясь, светлая струя — так же, как бежала она в бытность его здесь, когда он по десять раз в день открывал и закрывал этот кран. Вода бежала, и человек улыбался с глазами, полными слёз. Всё было как раньше: человек по-прежнему мог открыть кран, и из него бежала вода — а как же могло быть иначе? Человек сел за стол рядом со своим отцом и выпил с ним за то, что он открыл кран.

Когда Роман закрыл кран, отец сказал:

— Вот так.

А больше ничего не нужно было говорить. Только что был поставлен восклицательный знак в конце поэмы длиной в десять тысяч слов. Перо легло рядом с бумагой, листки которой слегка шевелились в холодном дыхании ночи, проникавшем в приоткрытую форточку.

— Ну, скажи мне… — начал отец, изо всех сил борясь с "пираньями", из-за которых он терял бОльшую часть значимых слов ещё до того, как формулировал предложение. — Когда ты женишься, Ромка? Тебе тридцать четыре года… И до сих пор… Где мои внуки?!

Если отец выдавал свои слова, как бы вырывая их из чьих-то голодных пастей, то речь Романа лилась, как благородное вино, в которое кто-то набросал мусор. Нецензурные слова плавали в ней, и, чтобы воспринимать то, что он говорил, приходилось пить это вино очень осторожно, чтобы отбросы не коснулись губ. На вопрос отца он ответил примерно следующее:

— Когда, *****?! Да, ****, х****-во получается у меня с семьёй. **** его знает, когда это, ***, произойдёт. Но я, ****, сделаю это, ***, ****, когда сам сочту, ****, нужным.

Между тем, "часок", который Роман обещал, плавно превращался в три с половиной часа и грозил в ближайшей перспективе вылиться в целую ночь. Если ещё час назад Татьяна была более или менее способна уловить те телепатические макросигналы, которыми обменивались отец с Романом, то сейчас уровень их кодировки стал так высок, что ей было уже не под силу расшифровать их смысл. Ну как тут было возможно догадаться, что значило сообщение из одного более или менее членораздельного слова, одного слога, нецензурного выражения и набора междометий и всхлипов? Это походило на некий фантастический язык инопланетян, полутелепатический, полузвуковой, и при всём желании понять его трезвому человеку было невозможно. Чтобы хоть что-нибудь понять, пришлось бы поглотить столько же спиртного, сколько его выпили эти два гуманоида на кухне, а для этого у Татьяны не было ни желания, ни физической способности. Поэтому она решила вмешаться.

Войдя, намётанным глазом она сразу определила, что человеческую меру пития они уже переполнили минут тридцать назад. Роман посмотрел на неё остекленевшими глазами и выговорил со многими заплетающимися околичностями:

— Татьяна Михайловна, не могли бы ли вы… Вы ли не могли бы… Тьфу, запутался! Видите, как я вежливо пытаюсь… Как я пытаюсь вежливо с вами разговаривать? Поэтому не могли ли бы вы ли… быть так добры… покинуть помещение кухни?..

Еле сдержав смех, Татьяна твёрдо сказала:

— Нет.

Отец находился уже в полубессознательном состоянии: он откинулся назад, навалившись спиной на холодную кафельную стену, и его расслабленная шея уже не могла удерживать его седую голову. Не в силах преодолеть тяжесть век, он только мычал что-то нечленораздельное, но по-прежнему полное глубокого смысла — смысла, который Татьяне был уже недоступен. Она удивилась: каким-то чудесным образом отец ещё удерживался в сидячем положении, хотя по всем признакам должен был уже непроизвольно принять горизонтальное. Этому он был, очевидно, обязан стене, которая играла основную роль в его поддержке. Вторую, но, в общем, тоже немаловажную роль выполнял край стола, на который отец опирался локтем. Увидев всё это, Татьяна окончательно убедилась в том, что её вмешательство оказалось весьма своевременным.

— Товарищи, заседание можно продолжить завтра, а сегодня всем уже пора отдыхать, — сказала она.

Взглянув на часы, она добавила:

— Собственно, это будет уже сегодня, но позже.

Было полвторого ночи.

— Татьяна Михайловна, можно вас на минуточку? — Роман делал рукой жест, который можно было назвать "Выйдем на два слова".

Настроение Татьяны уже не очень благоприятствовало доверительным беседам, и она сказала ещё твёрже:

— Нет. Роман Михайлович, вы разве не видите, что отец уже похож на зомби? Ему давно пора прилечь, да и вам тоже.

— Ну, что же вы, Татьяна Михайловна, — попытался протестовать Роман. — Что вы тут устраиваете нам разгон Учредительного собрания?

Татьяна ответила ему в тон:

— Всё, товарищи, караул устал. Убедительно прошу вас освободить кухню и занять свои места в комнате.

Знал ли шестого января 1918 года начальник охраны Таврического дворца, матрос Железняков, что его слова войдут в учебники по истории, а потом прозвучат спустя восемьдесят восемь лет в несколько перефразированном виде на этой кухне? Разумеется, он знать этого не мог. Тогда, восемьдесят восемь лет назад, обстоятельства были иными, и повод для произнесения этих слов был совсем другой, но суть была примерно та же. Татьяна не могла ни спать, ни заниматься своими делами, она была вынуждена слушать и ждать, и сейчас её терпению пришёл конец. Она была глубоко убеждена, что во всём следует соблюдать меру, чувство которой брат и отец уже потеряли. Роман всё пытался позвать Татьяну "на два слова", одновременно обещая отцу:

— Мы сюда вернёмся, батя. Сейчас вернёмся.

— Вы слетели с тормозов, друзья мои, — сказала Татьяна. — Мне очень жаль, что приходится прерывать ваше дружеское застолье, но иначе поступить я не могу. Ещё раз убедительно прошу вас разойтись мирно и спокойно. Нам всем необходим отдых — хотя бы на несколько часов. Папа, давай, пойдём. Ложись на своё место.

Отец повиновался безропотно. Его безмолвные телепатические послания оставались не услышанными и рассеивались в космическом пространстве. Опрокинувшись на кровать, он уже через минуту захрапел.

Роман ещё упорствовал, хотя был тоже почти в коматозном состоянии. Он ещё минут пять сидел за столом, глядя перед собой потухшим взглядом, монотонно жуя хлеб с колбасой и потягивая коньяк; он дошёл до такой степени опьянения, когда сознание отключается, и остаются лишь рефлексы. Татьяна несколько минут посидела рядом, а потом сказала, вздохнув:

— Рома, может, на диванчик? Я тебе уже постелила.

У неё на глазах Роман терял остатки сознания. Его голова клонилась вниз, на стол, и Татьяна, взяв его под руку, слегка потянула его, приглашая встать и пойти в комнату. Его тело поняло намёк и тяжело поднялось из-за стола. Раскачиваясь, как под ураганным ветром, оно поплелось в том направлении, которое ему подсказывали внимательные руки Татьяны. Наткнувшись на диван, оно сбросило тапочки и рухнуло на него, словно спиленное дерево.

Однако во хмелю Роман был очень беспокойным гостем. Он заснул не сразу, а ещё минут сорок ворочался с боку на бок, отчего диван жалобно стонал и скрипел. Татьяна всё это время пребывала в тревожном напряжении, пока наконец не услышала, как к храпу отца присоединился храп Романа.

Ей удалось задремать часа на полтора. Разбудил её тяжёлый звук падения на пол чего-то грузного. Спросонок ей показалось, что где-то уронили мешок с картошкой, но в следующую секунду, проснувшись, она сообразила, что никакого мешка с картошкой поблизости не могло быть, и, встревоженная, выбралась из постели. Включив в прихожей свет, она увидела, что Роман лежал на полу вместе с одеялом и подушкой. Постояв над ним в раздумье, Татьяна подошла и склонилась к нему.

— На диванчик, Рома, — сказала она, похлопав ладонью по дивану.

Со стеклянными немигающими глазами Роман полез на диван. Следующие полчаса Татьяна, лёжа в постели в своей комнате, снова слушала, как он ворочался, стонал и зевал. Она закрыла глаза, но сон словно испарился. Устав мучиться, она поднялась и пошла на кухню.

Окно всё так же светилось. Общежитие было погружено во тьму и сон, и только оно не смыкало глаз. Татьяна смотрела на него из кухонного окна, навалившись локтями и грудью на подоконник и слушая, как из крана капала вода. Вновь услышав звук падения, она не стала спешить на помощь; она рассудила: если Роману просторнее на полу — пусть спит на полу. Она накинула плащ и надела фуражку, перешагнула через брата и вышла на балкон с биноклем: через двойное оконное стекло всё виделось нечётко.

Ничего нового в окне она не увидела. Всё та же лампа и та же герань, та же плотная занавеска. Она подумала: кто-то должен будет выключить лампу, когда рассветёт. Ей вдруг очень захотелось дождаться этого момента и подсмотреть его. Охваченная азартом, она стала дожидаться рассвета. Притащив на балкон из комнаты стул и подушку, она тепло оделась, уселась и стала ждать.

До рассвета оставалось ещё долго, а Татьяна начала мёрзнуть. Можно было бы наблюдать и из окна кухни — так было бы теплее, но тогда снизилась бы чёткость картинки. Хотя она и утеплилась по максимуму, неподвижное сидение на прохладном воздухе взяло над ней верх: она пошла на кухню — готовить себе кофе. Вернувшись на свой наблюдательный пост с чашкой горячего напитка и бутербродом с колбасой, она сначала посмотрела в бинокль и убедилась, что перемен нет, а потом принялась за кофе с бутербродом. "Нашла себе занятие, — усмехнулась она про себя. — Ночью сидеть на балконе и ждать, кто выключит лампу в окне соседнего дома — только сумасшедшему пришло бы такое в голову!"

Но поскольку других занятий у Татьяны в данный момент не было, а спать больше не хотелось, то она, поразмыслив, ничего вредного в этом занятии не нашла. Ей было интересно, и ничего, кроме этого интереса, она сейчас не испытывала. Она почему-то забыла обо всём: об отце, об их бедственном положении, об упавшем с дивана Романе. Она выпила ещё одну чашку кофе с бутербродом, устроила подушку на коленях и, обхватив её руками, положила на неё подбородок.

Несмотря на две чашки кофе, она задремала. Ей показалось, что она закрыла глаза всего на несколько секунд, но, когда она их открыла, сумерки стали синими, а краешек неба зарозовел. Замёрзла она изрядно. Встрепенувшись, Татьяна посмотрела на окно и вздохнула с облегчением: оно всё ещё светилось. Сейчас нужно было быть внимательнее и не отнимать бинокля от глаз, чтобы не пропустить момент, ради которого она просидела полночи на холоде. Татьяна не рискнула отлучиться за кофе и сидела, неотрывно наблюдая за светящимся окном, хотя чувствовала, как замёрзли у неё ноги. Она была в шерстяных носках и валенках, но и это не спасало.

Рассвет вступал в силу, и уличное освещение стало практически ненужным. Татьяна знала, что окно с минуты на минуту должно погаснуть, и почему-то волновалась. Она не сводила с него вооружённых оптикой глаз, и от напряжения ей даже начало мерещиться, что занавеска шевелится. Она не знала, почему её охватило такое волнение, когда занавеска шевельнулась на самом деле. Татьяна даже привстала, уронив подушку с колен.

Занавеска откинулась, и к лампе протянулась рука. Рукав серого свитера — вот всё, что Татьяна смогла рассмотреть в этот момент. Рука нажала на выключатель, и лампа погасла. Занавеска отдёрнулась совсем, и в окне появилась мужская фигура. День начинался ясный, и утреннего света было достаточно, чтобы Татьяна смогла разглядеть этого человека. Обладатель серого свитера был человеком лет тридцати, с обыкновенными, коротко остриженными русыми волосами и заурядным лицом — как показалось Татьяне, не особенно красивым, но и не уродливым. Он уселся боком на подоконник и закурил, глядя куда-то вдаль. С сильно бьющимся сердцем Татьяна всматривалась в него, пока он курил и любовался рассветом. Отделённая расстоянием, Татьяна чувствовала себя почти в безопасности, но внезапно мужчина бросил взгляд в её направлении, заметил её, и его взгляд, до этого момента небрежно скользивший по окнам, остановился и вернулся к ней. У Татьяны стукнуло сердце, и она чуть не уронила бинокль. Мужчина улыбнулся ей, и от тёплого взгляда его серо-зелёных глаз у неё пробежали по спине мурашки. Она в панике убежала с балкона, оставив там стул и подушку, по дороге чуть не сбила с ног отца, который уже проснулся и, очевидно, направлялся в туалет.

— Что такое? — пробормотал он, пошатнувшись и ухватившись рукой за косяк.

Татьяна не объяснила. Снимая в прихожей плащ, она впопыхах уронила его, потом подняла и отряхнула, повесила на плечики. Раздевалась она машинально, почти не отдавая себе отчёта в своих собственных действиях, и пришла в себя только на кухне. Умывшись холодной водой, она поставила чайник, чтобы сделать себе ещё кофе.

В девять утра поднялся Роман. У отца откуда-то взялась одна пол-литровая бутылка пива. Потягивая пиво, Роман смеялся, слушая рассказ Татьяны о том, как он ночью падал с дивана.

— Ну, надо же! — сказал он. — Как в детстве начал падать с кровати, так до сих пор, видно…

— Ты, наверно, края не чувствуешь, — сказал отец.

— Отец как упал, так и проспал, как бревно, не шелохнувшись, — заметила Татьяна. — А ты вертелся, вертелся, да и спикировал вниз. Причём два раза.

— Удивительно, — покачал головой Роман. — Я этого совершенно не помню.

Татьяна изобразила в лицах, как он в полусне карабкался на диван после первого падения, и Роман хохотал от души. Потом оба — и Роман, и отец — изъявили желание поесть. Татьяна принесла им бутербродов, но тут выяснилось, что кроме минеральной воды, пить нечего. Роман после вчерашней попойки очень хотел пива, и Татьяну послали в магазин.

— Купи две "полторашки", — заказал Роман, доставая из кошелька деньги и подавая их Татьяне. — Батя, тебе какого?

— Я люблю "Сибирскую корону", — сказал отец.

— Значит, "Сибирскую корону".

Татьяна оделась. Выйдя на крыльцо, она с непонятным внутренним содроганием покосилась на окно на шестом этаже: оно уже не светилось, но всё ещё притягивало к себе взгляд. Татьяна, ускорив шаг, заспешила в магазин, но по её спине всё-таки опять пробежали мурашки. Ей казалось, что тот мужчина смотрит на неё из окна.

В магазине кроме неё был ещё только один покупатель. Он стоял у кассы в отделе молочных продуктов, и Татьяна сначала не обратила на него внимания, сразу подойдя к винному отделу. Подав деньги и попросив пиво, она бегло глянула в сторону молочного отдела. Потёртая, видавшая виды кожаная куртка на широких плечах, чёрная вязаная шапочка, голубые джинсы, заляпанные грязью кроссовки — с виду ничего особенного, но, когда покупатель обернулся, Татьяна обмерла: это был тот самый мужчина в окне-маяке. Их глаза встретились, и он опять улыбнулся. В голове Татьяны промелькнула мысль: он не мог её узнать, расстояние было слишком большое.

— Девушка, возьмите пиво, — услышала она голос продавщицы и очнулась.

Торопливо засунув обе бутылки в пакет, она заспешила к выходу, выскочила на крыльцо и застучала каблуками по ступенькам.

— Девушка! — окликнул её мужской голос.

Вздрогнув, она обернулась. Этот мужчина смотрел на неё с улыбкой и протягивал ей какие-то деньги.

— Вы забыли вашу сдачу, — сказал он. — Деньги на дороге не валяются.

Голос у него был тоже обыкновенный — средний, каких тысячи. Пожалуй, он был мягким, ему немного не хватало зрелости — в нём прозвенели юношеские нотки. А ещё мужчина слегка картавил — едва заметно, но "Р" у него было мягкое, нераскатистое, воркующее.

Татьяна растерянно взяла деньги. Мужчина смотрел на неё и улыбался, и её сердце вдруг как будто провалилось в тёплую бездну. Они пошли от магазина рядом, в молчании, ступая по мокрому льду. Татьяна немного поскользнулась, и незнакомец подхватил её под локоть.

— Осторожно, — сказал он со своим нежным "Р".

У своего подъезда Татьяна замешкалась и посмотрела на незнакомца. Снова утонув в его добрых серо-зелёных глазах, она пробормотала:

— Мне сюда.

Он опять улыбнулся и кивнул. Татьяна почему-то не возразила, когда он поднялся на её крыльцо вместе с ней.

— Это вы смотрели на меня в бинокль, — сказал он.

Она мучительно покраснела, не смея поднять на него взгляд.

— Вы, наверно, думаете, что я подглядываю за людьми, — сказала она. — На самом деле я не имею такой привычки, просто…

— Вам стало интересно, — закончил он.

— Да, — подтвердила она с лёгким удивлением. — Меня заинтересовало ваше окно. Почему в нём горит лампа?

— Двор у нас тёмный, — ответил он. — Иногда бывает даже ходить опасно — особенно на таких каблучках, как ваши.

— И вы специально включаете лампу, чтобы людям было светлее?

Он задумчиво поднял взгляд на свое окно.

— Ну, я не сказал бы, что оно даёт уж очень много света…

— Не скажите, — неожиданно разоткровенничалась Татьяна. — Я вчера, например, шла в темноте из магазина и чуть не ступила в лужу. И только благодаря вашему окну я вовремя её заметила и не промочила ноги.

Они вместе посмотрели на лужу, и незнакомец улыбнулся широко и искренне. У него не хватало одного зуба на верхней челюсти — коренного, сразу за левым клыком.

— Я очень рад, — сказал он.

Они смотрели друг на друга некоторое время молча. Не зная, что сказать, Татьяна вспомнила:

— А я вчера видела, как один человек шёл здесь с фонариком.

— Что ж, очень правильно, — кивнул незнакомец. — Тут иначе просто нельзя.

Татьяна вдохнула утренний мартовский воздух. Голос у незнакомца тоже был какой-то весенний, лёгкий — как солнечный зайчик от зеркальца, резво скачущий по лужам. У Татьяны вдруг защемило сердце от предчувствия весны. Оно, как лёгкий хмель после бокала вина, влилось в её кровь и заставило выпрямить спину, зорче оглядеться вокруг себя и заметить, что весна — уже вот она, почти пришла.

— А как вы меня узнали? — спросила Татьяна. — Ведь я смотрела в бинокль, а вы — невооружённым глазом. Далековато от вашего окна до моего балкона.

Незнакомец солнечно улыбнулся.

— А я вас знаю, — сказал он. — И давно люблю.

Она засмеялась этому, как шутке, и незнакомец тоже засмеялся. Она, глядя в его удивительные ясные глаза, была уверена, что ничего дурного этот человек подразумевать просто не может.

— Мы с вами, похоже, давно в один магазин ходим, — сказала она. — Я вас раньше не видела.

— А я вас видел, Таня.

Она вздрогнула, и её собственное имя из уст незнакомого человека коснулось её кожи, как маленькая подтаявшая льдинка. Незнакомец снова засмеялся и слегка дотронулся до её рукава.

— Что вы, не пугайтесь. Вы, наверно, подумали, что я маньяк какой-то? Просто я в магазине как-то раз услышал, как один седой мужчина назвал вас Таней.

— Это был мой папа, — пояснила она.

— Простите, я не представился, — спохватился незнакомец. — Меня зовут Игорь.

— Очень приятно, Таня, — пробормотала Татьяна.

— Я знаю, — засмеялся Игорь.

Она тоже засмеялась — смущённо, но уже с некоторым облегчением. Игорь посмотрел куда-то вниз.

— "Сибирскую корону" любите?

— Что? — Татьяна не успела сориентироваться ни в пространстве, ни во времени, ни в обстоятельствах.

Игорь с улыбкой обратил её внимание на пакет, который она держала в руках, совершенно забыв о нём.

— Ах, да, — сказала она. — То есть, нет. Это — не мне.

— А кому?

— Это для Ромы и папы.

— А Рома…

— Мой брат. — К Татьяне окончательно вернулось чувство реальности, она как будто вынырнула из бассейна с тёплой водой на холодный воздух, и её кожа в тот же миг покрылась мурашками. — Извините, мне надо идти. Меня там ждут.

— Да, конечно, — сказал Игорь. — Не смею вас больше задерживать.

И он стал спускаться с крыльца. Татьяна смотрела ему вслед, но он почему-то не удалялся от неё. Когда Игорь обернулся, его удивлённый взгляд привёл её в чувство. Оказалось, что она шла за ним, как привязанная верёвочкой.

— Вы что-то хотели сказать? — спросил он со светлой улыбкой.

Татьяна сконфузилась, лихорадочно соображая и пытаясь придумать какой-нибудь вопрос.

— Я хотела спросить… Вам не мешает по ночам свет от вашей лампы? — выдала она наконец.

Он покачал головой.

— Я не каждую ночь бываю дома, — сказал он. — А так — ничего, не мешает.

Только сейчас Татьяна заметила, что у него в пакете было молоко, сметана и кефир. Она смотрела ему вслед, и её сердце вдруг сжалось в смертельной тоске и бешено рванулось из груди — туда, за ним. Хотя Игоря уже не было рядом, она всё ещё как бы чувствовала на себе взгляд его добрых глаз. Что-то по-неземному светлое было в этом взгляде, необыкновенное, но смутное, как воспоминание из прошлой жизни, и вместе с тем до боли знакомое. То, что было всегда — извечно, ещё до её рождения, до рождения её матери и матери её матери. Ей казалось, что эти глаза встречали рассвет тысячи лет назад, что они видели первый рассвет мира.

На этот раз она присутствовала на кухне и участвовала в разговоре, хотя, естественно, не пила ни капли. Разговор зашёл о том, как следует выходить из запоя.

— Сразу, резко это нельзя делать, — убеждал Роман.

Он сравнил это с неким физическим явлением, и разговор перешёл в эту область.

— Это можно сравнить с такой штукой, как самоиндукция. Вообще самоиндукция есть возникновение эдс индукции в проводящем контуре при изменении в нём силы тока. При выключении источника ток не прекращается моментально. Нет. Когда электрическая цепь размыкается, возникает такая эдс, то есть, электродвижущая сила, такая… В общем, она может во много раз превышать электродвижущую силу самого источника. Вот почему нельзя резко прекращать. Это может отрицательно сказаться на организме. Надо постепенно. Понимаете, Татьяна Михайловна?

— Я понимаю, — сказала Татьяна. — Но постепенно — это понятие растяжимое. Постепенно — это сколько? День? Два? А может, неделя? Вы тоже поймите, Роман Михайлович, что у нас времени-то как раз нет.

Отец, приподняв веки, снова начавшие тяжелеть, спросил невпопад:

— А кто её открыл-то, эту индукцию?

— Вообще электромагнитную индукцию открыл Фарадей параллельно с Генри, — ответил Роман. — Но мы говорили про что?

— Про самоиндукцию, — подсказала Татьяна.

— Верно. Хитрая штука эта самоиндукция.

Отец вмешался:

— Ты сначала сказал про электромагнитную индукцию.

— Да, а самоиндукция — это её частный случай.

— Да я знаю, ты меня не учи!.. Я сам тебя ещё поучить могу.

Роман миролюбиво согласился:

— Конечно, само собой, можешь.

Минут десять они спорили о самоиндукции и индуктивности, а также о том, кто раньше открыл электромагнитную индукцию вообще — Фарадей или Генри. Желая прекратить их спор, Татьяна взяла "Физический энциклопедический словарь" и, найдя нужную статью, вернулась на кухню:

— Вот, пожалуйста. Фарадей открыл в 1831-ом году, а Генри — в 1832-ом.

— Так этот Генри просто слизал у Фарадея! — воскликнул отец.

— Здесь сказано, что они пришли к этому открытию независимо, — вступилась Татьяна за Генри. — Такое в науке случается. Они же были по разные стороны океана. Фарадей был англичанин, а Генри — американец.

Тут разговор зашёл о нашем вкладе в мировую науку.

— Самым великим был, конечно, Ломоносов, — сказал Роман.

— "Открылась бездна звезд полна, — продекламировал отец. — Звездам числа нет, бездне — дна". Это Ломоносов. Он был не только учёный, но и поэт.

— Великий человек, — согласился Роман. — Разносторонний. Теперь такие редко бывают. Как Леонардо да Винчи. Только нашего разлива.

Незаметно кончилась выпивка, и Роман сам засобирался в магазин. Он вернулся с двумя "полторашками" пива и четвертинкой водки. Татьяна запротестовала:

— А вот это лишнее. Пиво пейте сколько угодно — пожалуйста, я не возражаю, а вот этого уже хватит.

Роман убрал водку в холодильник. Отец вернулся из комнаты и сел к столу, но с этого момента их дружеская беседа, которая до этой минуты даже в какой-то мере забавляла Татьяну, перешла в русло, которое дружеским уже нельзя было назвать. Началось с того, что Роман сказал:

— Татьяна Михайловна, вы стоите у нас над душой… Как надзиратель. И надзираете, считаете у нас во рту каждый глоток. Может, вам лучше пойти к себе?

Это обидело Татьяну. Она возразила:

— Почему сразу "надзиратель"? А вы не допускаете такую мысль, что я, может быть, нахожусь здесь, потому что мне хочется с вами побыть, пообщаться?

— С трудом верится, — усмехнулся Роман.

Обращение друг к другу на "вы" было между ними в ходу давно — ещё с детства. Началось это как шутка, а потом вошло в привычку.

— Ну, знаете! — Татьяна от обиды даже не сразу нашлась, что ответить. — Что же это такое, ребята? Если я не пью с вами, это ещё не значит, что я нахожусь по ту сторону баррикад. Я всего лишь напомнила вам, чтобы вы не перебрали, как вчера, а то будет плохо. А вы сразу — "надзиратель"!

— Про баррикады вы сами сказали, Татьяна Михайловна, — проговорил Роман. — Я, между прочим, ничего такого не сказал. Баррикады — это война, а у нас нет войны.

— Не цепляйтесь к словам, — сказала Татьяна. — Вы ищете слишком глубокий смысл. Я спрашиваю вас, почему мне нельзя находиться здесь? Я не запрещаю вам пить. Пейте, но знайте меру. Или, может быть, вас раздражает слово "мера"? Я слишком часто его повторяю?

— Мужчина — одно слово, женщина в ответ — слова, — усмехнулся Роман.

Это задело Татьяну ещё сильнее.

— Заметьте, что до этой минуты я больше слушала, чем говорила, — сказала она сухо и с подчёркнутой правильностью грамматических конструкций. — Наш разговор приобретает неприятный оборот, вам не кажется? Я не стану отвечать вам на ваше замечание о мужчинах и женщинах, будем считать, что ничего не было сказано. Но, насколько я поняла, моё общество перестало быть вам приятным. Что ж, мне всё ясно. На данной стадии меня здесь быть не должно. Извините, что так поздно догадалась.

И Татьяна вышла из кухни. Из своей комнаты она прекрасно слышала, что там происходило. Около минуты царило молчание, потом отец спросил:

— Ну, что — лучше нам стало? Зачем ты её выгнал?

— Да никто её не выгонял, — попытался оправдаться Роман. — Она сама ушла.

— Из-за тебя, — настаивал отец. — А мне, может, легче, когда она рядом!..

Роман ничего не ответил. Татьяна услышала, как он открыл холодильник — не иначе, достал водку. Но Татьяна из принципа больше не вмешивалась. Однако через минуту молчание на кухне стало гнетущим, и ей вдруг стало даже совестно: пожалуй, она высказалась слишком резко. Она встала в позу, хлопнула дверью, а что из этого? Никто не выиграл — настроение испортилось у всех. Хотя, впрочем, если говорить о настроении, то портиться тут было, в сущности, нечему — изначально никакого настроения и не было. Но стало определённо хуже, чем раньше, и это почувствовали все.

Не прошло и десяти минут после ухода Татьяны, как Романа вырвало. Татьяна констатировала про себя: мера, о которой она твердила, настала, но торжества от этого она не испытывала. Что ж, она была права, и это подтвердилось, но добивать лежачего было не в её привычках. Придя на кухню, она сказала Роману просто:

— Ничего не ешь сейчас, а то может снова вырвать. Попей кефир и отдохни.

У Романа были мокрые ресницы, и выглядел он виноватым и смущённым. Он выпил стакан кефира и лёг на диван, а потом и отец улёгся. Вскоре оба заснули, а Татьяна не смогла, хотя и провела почти бессонную ночь. Ей было не по себе. Она позвала Романа на помощь, но было непонятно, оказал ли он ту помощь, которой она хотела, и оказал ли её вообще как таковую. Было ли всё это помощью, она затруднялась сказать. Она знала и понимала многое, но сейчас у неё было такое чувство, будто она снова стала маленькой девочкой, встревающей в дела взрослых, которые ей были непонятны в силу возраста. Это было неприятное, уязвляющее чувство, и Татьяна, неудовлетворённая и раздосадованная, стала прибирать на кухне. Она вымыла посуду, выбросила огрызки хлебных корок и шкурки от колбасы, съела йогурт и ещё два банана, выпила стакан сока и задумалась. Может быть, она сама не дала Роману сделать то, о чём она его просила? Она всё время вмешивалась — уж таков был у неё характер, она всегда испытывала беспокойство, если она что-то не контролировала. Были здесь виноваты и её нервы, напряжённые до предела: она была вконец измотана. Но с другой стороны, всё это было на первый взгляд банальной попойкой, которая, с её точки зрения, мало что давала, кроме похмелья впоследствии. А может быть, она всё-таки чего-то недопоняла во всей этой ситуации?

Около пяти вечера Роман поднялся — бледный, вялый и мятый. Он пошёл домой досыпать и приводить себя в порядок перед предстоящей рабочей неделей. Закрывая за ним дверь, Татьяна сказала:

— Ну, что ж, спасибо тебе.

Она смутно чувствовала, что должна была его поблагодарить, хотя и не знала, за что. Чувство неудовлетворённости и недосказанности упорно преследовало и смущало её. Всё прошло как-то не так по сравнению с тем, чего она ожидала, но даже и это самое "не так" она не могла как следует определить. Она не знала точно, чего именно она сама ожидала — что тут можно было сказать? Скомканная ночь и ещё более мятый день — вот как она определила бы своё впечатление от произошедшего. И только солнечным зайчиком в нём промелькнул Игорь.

Увидит ли она его когда-нибудь ещё? Она не знала, и неопределённость мучила её. Увидеть его снова ей очень хотелось — хотелось безумно, до крика, до боли, до смерти. Она схватила бинокль и вышла на балкон. Лампа ещё не горела, и в окне никого не было.

А ночью она снова увидела свет. Татьяна стояла на балконе и смотрела на окно, но уже не как на таинственный безликий маяк. Там жил Игорь. Она снова навела бинокль и вздрогнула, увидев, что Игорь тоже смотрит на неё в бинокль. В свете лампы была видна его улыбка. Татьяна засмеялась и помахала ему. Он отнял бинокль от глаз, и Татьяна увидела его лицо целиком. Они стали смотреть друг на друга без биноклей. Так им обоим было плохо видно, но Татьяна знала, что Игорь там, а он знал, что она тоже смотрела на него. Потом Игорь куда-то исчез, и Татьяна уже забеспокоилась и стала всматриваться в окно с помощью бинокля, но через минуту Игорь вернулся с листком бумаги. Он поднёс его к лампе, и Татьяна увидела крупные печатные буквы, написанные чёрным маркером:

Приходите ко мне, Таня.

Она сделала ему знак подождать. Найдя жирный красный маркер и лист формата А4, она написала:

Не сегодня.

Она нашла фонарик и вышла на балкон. Осветив фонариком лист, она выставила его вперёд так, чтобы Игорь мог прочитать в бинокль её ответ. Подержав лист с полминуты, она снова посмотрела в бинокль и увидела, что у Игоря был уже готов второй лист. На нём было написано:

Почему?

Пришлось Татьяне идти за вторым листком. Она взяла с собой на всякий случай ещё несколько и захватила маркер. Приложив бумагу к стеклу и зажав в зубах фонарик, она написала:

Вам не кажется, что ещё рано?

Ответ ей был таков:

Не бойтесь, Таня.

Она ответила:

Я не боюсь, просто не уверена.

Игорь написал:

Хорошо. Буду ждать.

Она написала последнее:

Спокойной ночи.

Он ответил:

Спите и вы крепко, Таня.

Но крепко спать она не смогла. Полночи она думала об Игоре, лишь к утру забывшись неглубоким беспокойным сном. Звук будильника, как колокол, возвещающий о бедствии, прервал дрёму, и Татьяна со стоном поднялась с постели. Первым делом она бросилась на кухню к окну. Лампа Игоря горела, и на стекле был приклеен лист с надписью:

С добрым утром, Таня!

Татьяна улыбнулась. В груди разлилось тепло… Пусть к семинару она так и не приготовилась, но на душе у неё было светло и хорошо, и никто не мог это нарушить. Отец был почти трезв, но сильно страдал от похмелья.

— Ещё осталось пиво, — сказала ему Татьяна. — Не ходи никуда сегодня, хорошо?

— Да куда мне идти? — проворчал он.

Понедельник в университете прошёл рассеянно и быстро. Семинар Татьяна прогуляла, а после занятий долго бродила по улицам, улыбаясь голубому небу и подставляя солнечным лучам лицо. Она была голодна, но голос желудка стих, заглушенный зовом сердца. Когда она пришла домой, отец смотрел телевизор, и эта унылая картина навеяла на Татьяну такое же настроение.

А вечером, около половины восьмого, раздался телефонный звонок.

— Таня? — услышала она женский голос, который явно пытались изменить. — Приходи сейчас к Артёму Садовскому, там вечеринка. Можешь узнать кое-что интересное про твоего друга Женю.

— Кто это? — спросила Татьяна, но трубку уже повесили.

С Женей она не виделась уже четыре дня: он не появлялся в университете вместе со своим приятелем Артёмом. Он не звонил и не отвечал на звонки Татьяны. Татьяна прекрасно поняла, какого рода был этот звонок, и стала медленно и сосредоточенно одеваться. Нет, она не собиралась устраивать Жене сцену, независимо от того, что ей предстояло увидеть. Она шла просто посмотреть.

— Куда ты? — спросил отец.

— Я загляну к Жене, — ответила она. — Ненадолго. Скоро вернусь.

Она пошла пешком — не хотела тратить остатки денег на транспорт. Дорога заняла у неё минут тридцать, и в четверть девятого она уже звонила в дверь квартиры Артёма. Даже на площадке была слышна громкая музыка, смех и голоса, а когда дверь открылась, Татьяну ещё и обдало табачной вонью. Артём, как видно было по выражению его лица, не ожидал увидеть Татьяну.

— Тань… Привет, — пробормотал он.

Она вошла. Среди незнакомых лиц она искала одно, знакомое, когда-то любимое; теперь она уже не знала, что чувствовала к нему. В комнате она увидела такую картину: на столе танцевали две девушки в легкомысленных шортах, давя своими высокими каблуками пластиковые тарелки с остатками салатов и опрокидывая стаканы, а на диване в свободной позе развалился Женя. На коленях у него сидела Вика Черпакова, и они целовались.

Татьяна подошла к музыкальному центру и выключила его. Во внезапно наступившей тишине раздался голос Жени:

— Я не понял, что такое? Кто вырубил музыку?

— Я, — сказала Татьяна.

Теперь Женя всё понял. Вика обернулась и посмотрела на Татьяну с наглой и бесстыдной усмешкой. Оба были порядком пьяны, и хмель прибавлял им смелости.

— Тань, ты извини, — сказал Женя. — Я хотел тебе сам сказать, но вот так получилось…

Вика подпела:

— Прости, Таня. Мы с Женей собирались тебе всё честно рассказать.

Всё стихло. Татьяна осмотрелась и поняла, что все предвкушали сцену. Она сказала с усмешкой:

— Не дождётесь. Шоу не будет. Женя, Вика, от всей души желаю вам счастья. Вы друг друга стоите.

И Татьяна, круто повернувшись, вышла из квартиры — не дав никому пощёчины, не закатив скандала, даже не разбив ни одного стакана. Она не доставила никому удовольствия видеть её гнев и слёзы; теперь всё окончательно выяснилось, и она ни о чём не жалела. Уличные фонари безмолвно провожали её своим светом, соглашаясь с ней и подтверждая, что она не ошибалась. Она была почти благодарна неизвестной "доброжелательнице", которая открыла ей глаза — даже не на Женю, а на её собственное сердце.

Ещё издали она увидела окно Игоря. Тёплая солёная влага выступила у неё на глазах, когда она подумала: как же она не замечала этого маяка раньше? Она теряла время и тратила душевные силы на ненужные связи, фальшивые слова и холодные слёзы, тогда как этот маяк всё это время молча освещал ей путь, без слов, одним своим светом говоря ей: я здесь, я жду тебя. Она не видела его, а он светил, терпеливо ожидая, когда она наконец заметит его. Её сердце трепетало: неужели это оно? То самое?

Она зачем-то зашла в магазин, хотя денег у неё всё равно не было. Но она и не вспомнила о деньгах, когда увидела в очереди знакомую потёртую куртку и шапочку. Как будто что-то почувствовав, Игорь обернулся и улыбнулся Татьяне. Он не казался удивлённым, как будто с самого начала знал, что встретит её именно здесь и именно сейчас. Он посмотрел на неё внимательно и ласково, и Татьяна опять утонула в тёплом свете его странных, добрых и проницательных глаз.

— Отпустите его и простите, — сказал он непонятно. — Не о том печалитесь.

До неё каким-то образом дошло, что он говорит о Жене — краем сердца, уголком души она об этом догадалась, но даже не успела удивиться, потому что Игорь, не дав ей опомниться, сказал:

— Вы сегодня потрясающе выглядите.

Татьяна невольно улыбнулась. Его слова прозвучали не как банальный и пустой комплимент, а как правда. Он сказал это, как будто взял в руки самый красивый на свете цветок, восхитивший его до глубины души.

— Сегодня ко мне? — спросил он.

Он сказал это просто и прямо — так, словно констатировал истину, которой суждено было свершиться, и ничто не могло этому воспрепятствовать. Девушка, удивляясь и ему, и самой себе, кивнула. Игорь улыбнулся.

— А я как раз зарплату получил. Гуляем?

Татьяна впервые вспомнила о деньгах и открыла было рот, но Игорь перебил:

— Я знаю. Не думайте об этом. Сегодня вы моя гостья.

Он произнёс это с лёгким наклоном головы и щедрым движением руки, идущим от сердца — будто приглашал её по меньшей мере на приём в королевском дворце, а не в свою скромную комнату. Снова ощутив тепло в сердце, Татьяна засияла улыбкой. Подошла очередь, и Игорь сказал продавщице:

— Дайте нам, пожалуйста, бутылку красного вина — вон того, да. Ещё коробку конфет. Принесите ещё гроздь зелёного винограда — ту, что лежит у вас на витрине. Да, эту. Спасибо. Еще штук пять пирожных — каких-нибудь разных. Булочку хлеба… Да, чуть не забыл — пачку чая "Принцесса Нури". И грамм двести сыра. Да, вот этот кусочек. А ещё большой вкусный батон. Какой у вас самый вкусный?

Продавщица обслуживала его с приветливой улыбкой. Порхая вдоль полок, как бабочка, она приносила и подвала всё, что он заказывал. Игорь спросил:

— Хотите чего-нибудь вкусненького, Таня? Может, мороженое или шоколадку? Или какой-нибудь йогурт? Вы, девушки, любите всякие там йогурты.

Татьяна смутилась.

— Ничего не нужно, спасибо.

Игорь впервые нахмурился.

— Танюша, я, конечно, не смогу поразить ваше воображение своим богатством, но кое-что мы с вами можем себе позволить — по случаю нашей встречи. Разрешите мне вас немножко побаловать сегодня.

И он купил сразу всё — и мороженое, и шоколадку, и йогурт. Мороженое Татьяна распечатала сразу. "Что я делаю?" — думала она, идя за Игорем через тёмный двор, неуклюже наступая во все лужи и собирая на свои ботинки всю грязь. Они шли на свет его окна на шестом этаже, и Игорь сказал:

— Скользко, Танюша. Осторожно.

До чего забавно и мило он выговаривает "Р", подумалось Татьяне. Когда они поднимались на высокое крыльцо, Татьяна про себя подумала, что входит в этот дом — дом с дурной славой, которым её ещё в детстве пугала бабушка, гуляя с ней во дворе.

— Придётся подниматься пешком, — предупредил Игорь. — Лифт давно не работает.

Но он забыл предупредить её о том, что на лестнице будет царить душный мрак, а также о том, что на каждом шагу им будут встречаться тёмные фигуры каких-то подозрительных типов, и что их подъём будет сопровождаться хихиканьем неизвестных личностей, прячущихся в тёмных углах.

— Не бойтесь, — сказал Игорь. — Главное — пройти быстро. Они иногда могут щекотать.

— Ужас, — прошептала впечатлительная Татьяна.

— Не бойтесь, — повторил Игорь. — В основном они вполне безобидные существа, только вот путаются под ногами.

— Добрый вечер, юная леди, — гулко раздалось где-то совсем близко, почти за плечом Татьяны.

Она испуганно вздрогнула и непроизвольно схватила Игоря за куртку. Он тихонько засмеялся и сказал:

— Не волнуйтесь, я не дам вас в обиду.

Комната Игоря была обставлена в аскетичном стиле: раскладной диван, тумбочка и торшер, а из бытовой техники — только старый холодильник "Бирюса". Да ещё в одном углу стояла выкрашенная в бледно-зелёный цвет деревянная табуретка, а в другом — чёрная железная вешалка. Освещена комната была только той самой лампой-маяком на окне.

— Добро пожаловать в моё скромное жилище, — сказал Игорь, ставя пакеты с продуктами на потрескавшийся линолеум. — Не есть дворец, но я зову сие домом.

Он принял у Татьяны плащ с фуражкой и повесил их на вешалку.

— Не разувайтесь, — сказал он. — Пол не очень чистый. Присаживайтесь, где вам удобно.

Татьяна улыбнулась, решив, что это шутка: присесть здесь было не на что, кроме дивана и табуретки. Выбор был невелик, и она села на бледно-розовое, местами прохудившееся диванное покрывало. Игорь снял куртку и шапочку, оставшись в голубых джинсах и сером свитере. С грохотом он извлёк из-под дивана тазик.

— Сейчас принесу вам воды, помыть руки, — пояснил он. — Горячей воды опять нет, налью на кухне из большой кастрюли. — Он улыбнулся. — Не удивляйтесь. Можно было бы, конечно, проводить вас в туалет, но там постоянно околачиваются разные беспокойные личности… Как бы они вас не напугали. Посидите здесь, я сейчас.

И он вышел с тазиком в руках. Татьяна стала осматриваться. Подойдя к окну, девушка увидела на подоконнике бинокль — тот самый, в который Игорь смотрел на неё. Взяв его, она навела окуляры на свой дом, который отсюда был виден, как на ладони. Вот её балкон, а в комнате мерцает тусклый свет: отец всё так же смотрит телевизор. Татьяна вдруг подумала: по-хорошему надо было бы предупредить его. Но на мобильном уже давно не было денег, а имелся ли здесь какой-нибудь телефон, она не знала.

Вернулся Игорь — с тазиком горячей воды, мылом и полотенцем.

— Вот, пожалуйста. Полотенце потом нужно будет вернуть: я его у соседки одолжил. — Он смущённо улыбнулся. — Извините, Таня, в моём холостяцком хозяйстве кончился запас чистых полотенец.

Татьяна взяла в руки дешёвое зелёное мыло. Игорь тоже закатал рукава:

— Если позволите, я к вам присоединюсь. Раз уж принёс…

Она опустила озябшие руки в горячую воду. Только сейчас она поняла, что пришла без перчаток. А вышла ли она из дома без них или где-то их потеряла — этого Татьяна уже не помнила. Повертев в ладонях скользкое мыло, она передала его Игорю, ополоснула руки и вытерла о полотенце. Он сделал то же самое и унёс тазик, а Татьяна продолжала осматриваться. Ей почему-то пришло в голову, что в такой суровой обстановке мог бы жить какой-нибудь библейский аскет, если бы каким-то невероятным образом переместился в наше время. В комнате не было ничего, что могло бы хоть что-нибудь поведать о занятиях и привычках хозяина: только пустые стены с отставшими кое-где обоями да ложе, на котором он спал — то есть, диван, на котором Татьяна сейчас сидела.

— Человеку совсем немного нужно для жизни, — услышала она и вздрогнула.

Игорь засунул тазик обратно под диван и сел, глядя на Татьяну со своей светлой, добродушной и беззаботной улыбкой.

— Ну вот, — сказал он весело. — Давайте теперь устроим пир.

Он вскочил, вытащил из угла табуретку и поставил её перед диваном.

— Сей предмет служит мне иногда столом, — пояснил он. — Погодите, надо помыть виноград. Извините, я опять вас ненадолго покину.

Вымыв виноград, он вернулся. Откуда-то появились пластиковые одноразовые стаканчики и такие же тарелки, ложки и вилки. Стальной нож был единственным многоразовым предметом кухонной утвари в этом жилище. Наливая вино в пластиковые стаканчики, Игорь сказал:

— Давайте выпьем… Ну, скажем, за наше знакомство.

Они выпили. Татьяна, аккуратно поставив свой стаканчик на край зелёной табуретки, сказала:

— Судя по всему, вы давно меня знаете.

Их взгляды встретились, и Татьяне показалось, будто она летит по какому-то тоннелю. От ощущения полёта даже душа похолодела…

— И вы меня тоже знаете, Таня, — сказал Игорь.

Она не поняла и хотела переспросить, но он тут же засмеялся и предложил следующий тост:

— За любовь.

— Давайте! — поддержала Татьяна. Этот тост почему-то не показался ей пошлым и банальным.

Глаза Игоря сияли каким-то тёплым светом, которого Татьяна ни у кого ни разу не видела в своей жизни. Правда, какой-то неприятный, глубоко запрятанный голосок вещал ей на ухо: всё это очень странно и подозрительно. Не верь, дурочка, романтики на свете уже нет. Всё это осталось в сказках, а перед тобой — суровая реальность, в которой есть только грязь.

Идя на поводу у этого циничного голоса, она перестала улыбаться и села чуть дальше от Игоря. Он, казалось, этого не заметил и смотрел на неё по-прежнему — с восхищением и нежностью. Открыв коробку конфет, он протянул её Татьяне:

— Угощайтесь. Сейчас я принесу чаю.

Через пять минут он вернулся с двумя стаканчиками, из которых на нитках свисали ярлычки "Принцесса Нури". Поднося к губам обжигающий чай, Татьяна спросила:

— Давно вы здесь живёте?

Он отпил глоток чая, откусил от конфеты половинку и ответил непонятно:

— С самого начала.

— Понятно, — сказала Татьяна, хотя на самом деле ничего не поняла. Конфеты пришлись ей по вкусу. Удивительное совпадение: она и сама выбрала бы такие. — А чем вы занимаетесь?

Игорь улыбнулся, и возле его глаз собрались добродушные морщинки-лучики.

— Ищу заблудших овец. — Сунув в рот вторую половинку конфеты, он запил её чаем.

Татьяна подула на чай, чтобы немного остудить. Его странные ответы приводили её в замешательство, но она почему-то не осмеливалась переспрашивать.

— И много уже нашли? — спросила она. Не зная, о чём говорить, она решила продолжить эту странную овечью тему.

Он сказал:

— Их мало. Избранных всегда мало. — И, помолчав, рассказал историю: — Один владелец крупной фирмы справлял свадьбу сына. Откупил самый дорогой ресторан, заказал шикарный банкет, велел своим помощникам разослать приглашения. Но приглашённые все один за другим стали отказываться. Один сказал: "Извини, у меня намечена встреча с важным человеком, от этой сделки будет зависеть дальнейшее процветание моего дела. Боюсь, я не смогу прийти". Другой ответил: "Я уезжаю с семьёй в путешествие по Европе, они давно меня упрашивали купить какой-нибудь тур. Я не смог им отказать. Прости, у меня не получится прийти". Третий сказал: "У меня сын родился, я сам устраиваю праздник. Поэтому извини, на твоём празднике я быть не смогу, но всё равно поздравляю". И так все, кого он звал, отказались. Владелец фирмы опечалился и рассердился, но праздник не стал отменять. Он велел своим помощникам звать на банкет всех подряд, кто попадётся — хотя бы даже посторонних людей с улицы. Они так и сделали, и скоро ресторан наполнился гостями. Ходя по залу, отец жениха заметил, что между гостями затесался какой-то жуткий тип, похожий с виду на наркомана. "А ты что здесь делаешь?" — спросил хозяин банкета. Тот молчал. В этом человеке хозяин узнал бывшего друга своего сына, который, связавшись с дурной компанией, пристрастился к наркотикам, продал всё имущество, обокрал и убил мать, отсидел срок, а освободившись, вернулся к прежнему образу жизни. Ничто не смогло вернуть парня на путь истинный. Он смотрел на хозяина банкета бесстыдными, помутнёнными от наркотиков глазами и молчал. Тогда хозяин велел охране выставить этого человека вон — на улицу, в дождь и холод.

Игорь умолк. Татьяна, по какому-то смутному наитию, спросила:

— Этот хозяин фирмы — ваш отец?

Игорь поднял на неё глаза, улыбнулся.

— Да, — сказал он.

— Но если ваш отец такой состоятельный, почему вы здесь? — спросила Татьяна, окинув бедную, почти пустую комнатку взглядом. — Вы с ним… поссорились?

Игорь покачал головой.

— Нет. Отец никогда не оставляет меня.

Странно всё это, подумала Татьяна. Странные речи, что к чему — непонятно. Но всё равно что-то в Игоре было такое, что влекло её, как свет — ночного мотылька.

— Мой папа тоже меня очень любит, — сказала она. — Но бывает так, что я на него очень сержусь.

Игорь улыбнулся, и Татьяне показалось, что из его молодых глаз на неё на одно краткое мгновение взглянул тысячелетний мудрец, усталый и печальный. Он налил в стаканчики ещё вина.

— За наших родителей, — сказал он.

— Что ж, давайте, — сказала Татьяна.

Они снова выпили.

— Вы не голодны? — спросил Игорь. — Есть ещё батон и сыр. Давайте сделаем бутерброды?

— Давайте, — согласилась Татьяна.

Она смотрела, как Игорь нарезал сыр, разложив на зелёной табуретке газету, и ей вдруг показалось, что она знала его уже тысячу лет. Всё это: зелёная табуретка вместо стола, газета и сыр — показалось Татьяне мучительно знакомым, только она не могла вспомнить, где она это раньше видела. Мягкий ароматный батон был в самом деле вкусен, и несколько минут они молчали, жуя бутерброды и запивая их чаем.

— Вы очень проголодались, Таня, — сказал Игорь серьёзно.

Она ничего не ответила. На её глазах вдруг выступили слёзы, а в горле встал ком, не давая ей проглотить кусок бутерброда, который она жевала.

— Таня, милая. — Игорь взял её лицо в свои ладони и заглянул ей в глаза. — Не плачьте из-за этого, не тратьте свои драгоценные слёзы на такие пустяки. Эти бриллианты должны пролиться по гораздо более важному поводу.

Татьяна опять удивилась: она ничего не рассказывала ему, но он как будто знал о ней всё. Он знал, почему она плакала, а она знала, что он это знает. А потом он поцеловал её.

Они сидели на подоконнике и соревновались в пускании из окна самолётиков, сворачивая их из страниц старых журналов, которые нашлись у Игоря под диваном.

— Никогда бы не подумала, что буду сидеть вот так и пускать самолётики, — заметила Татьяна и засмеялась. — Как малое дитя!

— Это самое ценное в вас, — сказал Игорь. — Не теряйте этого.

Земля перед домом была усеяна самолётиками, белевшими в темноте.

— Кажется, мы намусорили, — засмеялась Татьяна, слезая с подоконника.

— Ничего, — сказал Игорь, закрыв окно. — Пойдёмте на диван?

— Мне холодно, — прошептала Татьяна.

Игорь прижал её к себе.

— Я вас люблю, Таня, — сказал он.

— Странно, — проговорила она. — Мне кажется, что я вас — тоже.

Она сказала это от души — смело, решительно, потому что знала, что это правда. Ей казалось, что она любила Игоря всю жизнь. Она с удивлением открыла эту истину и долго любовалась ею, как внезапно распустившимся в снегу южным цветком. Всё, что было до Игоря, казалось ей долгим сном, в котором не участвовало ни её сердце, ни ум; всё было подёрнуло мутной пеленой, сквозь которую она смотрела на жизнь, не проживая её в настоящем смысле этого слова.

Татьяна сказала:

— Я тебя люблю.

Игорь ответил:

— А я — тебя.

Она сказала:

— Разве такое бывает?

Он ответил:

— Если это случилось с нами, значит, бывает.

— Я не верила в это, — призналась она.

Он ничего не сказал. Девушка встала, преодолевая сопротивление руки Игоря, который не хотел её отпускать.

— Я хочу к окну, — сказала она.

Он отпустил её, но наблюдал с дивана за каждым её движением.

— Я смотрела на это окно оттуда, снаружи, — сказала Татьяна. — Я даже мечтать не могла, что окажусь по эту сторону, внутри. Знаешь, это окно — самое удивительное в тебе.

— Ты будешь по эту сторону, — странно сказал Игорь. — Если будешь любить меня.

Эти непонятные высказывания озадачивали Татьяну, умом она их не могла постичь, но всякий раз, как её разум натыкался на стену, её сердце вздрагивало и сжималось в сладком томлении. Как будто ему было известно нечто, чего не знал её ум.

Забывшись, девушка стала рассказывать ему обо всех неурядицах, которые имели место сейчас в её жизни, и он слушал — внимательно, не перебивая. Всякий раз, взглядывая в его глаза, Татьяна не могла отделаться от странного впечатления, будто Игорю всё это было давно известно — и даже лучше, чем ей самой. Он сказал:

— Не о том печалишься, Таня.

Он уже говорил это, вспомнила Татьяна. И Игорь, как бы прочитав её мысли, повторил то, что он уже говорил:

— Прости и отпусти его. Он получит по делам его.

Татьяна смотрела на него с удивлением, но почему-то у неё не поворачивался язык что-либо спросить. Он тоже ничего не говорил, но Татьяне было хорошо с ним и молчать. Незаметно ей захотелось спать, и она склонила голову ему на грудь. Чувствуя лёгкие прикосновения его пальцев к своим волосам, она закрыла глаза.

Когда она открыла глаза, в комнате никого не было. Сев на диване, она посмотрела в окно и увидела розовеющий край неба. Подойдя к окну, Татьяна окинула взглядом открывавшийся из него вид. Знакомый двор в незнакомом ракурсе смотрелся как-то по-новому: он казался немного меньше из-за высоты. А ещё была видна крыша её пятиэтажного дома, которую она раньше тоже не видела, поскольку никогда не поднималась так высоко. Она приложила к глазам бинокль и навела его на окно своей кухни. Отец открыл холодильник, достал пиво, открутил крышку, приложил горлышко ко рту, а потом встал так, как часто вставал: согнувшись, облокотившись на подоконник и глядя в окно. Сердце Татьяны ёкнуло от жалости: он ждал всю ночь и беспокоился. Взглянув на часы, она ахнула: было уже полдевятого утра.

На табуретке лежала шоколадка и нетронутая ими вчера гроздь винограда, стояла баночка йогурта, а все остальные следы их вчерашнего угощения исчезли. Игоря нигде не было, и Татьяне не оставалось ничего, кроме как покинуть комнату — она опаздывала в университет. Уже у двери она обернулась на табуретку. Всё, что лежало на ней, явно было оставлено для неё, догадалась Татьяна. Не взять это она не могла. Подобрав с пола пакет, она собрала всё в него и вышла в коридор. Спускаясь, она ни с кем не встретилась: жильцы дома как будто вымерли.

Когда Татьяна вернулась домой, отец только спросил:

— У этого парня была?

— Если ты имеешь в виду Женю, то нет, — ответила Татьяна. — С Женей у меня всё.

— Как это? — удивился отец.

— Вот так.

Она чувствовала себя как-то необычно, по-новому. Все неурядицы казались ей суетными мелочами по сравнению со Светом Маяка; она как будто взирала на всё откуда-то с недосягаемых подоблачных высот, где не было никаких забот, слёз, суеты, страданий. Душа её была незамутнённым зеркалом, от которого отражалось всё дурное. В её сердце был Игорь. Вместо того чтобы пойти в университет, она зашла в парк, села на скамейку и заплакала — не от досады или отчаяния, а от новых непонятных чувств, захлестнувших её, как волна цунами.

Девушка сидела долго, то улыбаясь, то плача, а то — улыбаясь и плача одновременно. Глядя в небо, на плывущие облака и колышущиеся на ветру голые ветки, на которых скоро должны были набухнуть почки и распуститься листья, она дышала полной грудью и подставляла солнечным лучам лицо. Её плечи сотрясались, и грудь теснило что-то огромное, чему она не могла дать названия. Она была счастлива, и от счастья, лившегося из её глаз, таяли льдинки на лужах.

Встретившись в университете с Женей, Татьяна не почувствовала ничего неприятного и удивилась самой себе: она нисколько не злилась на Женю. Всё, что она почувствовала — это лёгкое сожаление о нём. Ей было немного его жаль, потому что он не был так счастлив, как она, потому что он не испытывал то, что происходило сейчас в её душе. Он погряз в суете и прожигал жизнь там, внизу, и ему неведомы были эти вершины блаженства, на которые она взлетела. Ей даже захотелось протянуть ему руку и позвать с собой. Проходя мимо, она ему улыбнулась, а он проводил её озадаченным взглядом.

Вечером, стоя у окна на кухне, она смотрела на Маяк. Он звал её, как путеводная звезда, и её душа рвалась туда, к нему, ей хотелось быть там, по ту сторону окна, с Игорем. И, увлекаемая неукротимым порывом, она стала торопливо одеваться.

— Куда ты? — спросил её отец.

— К одному знакомому, — сказала она.

Она не стала объяснять подробнее: на её устах лежала печать молчания, наложенная чьей-то властной и вместе с тем нежной рукой. Повинуясь бессловесному зову, она выбежала из дома, оставляя за захлопнутой дверью недоумевавшего отца.

В ботинках на босу ногу, в плаще, накинутом поверх домашнего халатика, она выскочила в холодный мрак двора. Путь ей указывал Маяк, и она, едва касаясь ногами земли, полетела на свет. Без тени страха она вошла в тёмный подъезд и, не чуя под собой ступенек, взлетела по лестнице. Сама не зная как, она нашла нужную дверь — ведомая невидимой рукой, она безошибочно нашла ту самую комнату. Не успела она занести руку, чтобы постучать, как дверь открылась, и Татьяна упала в бездонную глубину глаз Игоря.

— Кто ты? Кто ты? — бормотала она в каком-то исступлении, обвивая руками его шею и покрывая поцелуями его лицо.

Тут у неё подкосились ноги, и Игорь, подхватив её, перенёс на диван. Она, прижимаясь головой к его груди и цепляясь за него руками, обнимая и гладя его, смеялась и плакала.

— Не покидай меня никогда, — умоляла она, запуская пальцы в его волосы и касаясь щекой его щеки. — Не оставляй меня, без тебя мне не жить!

— Я всегда буду с тобой, — ответил он. — Каждую минуту я вижу тебя и знаю, что ты чувствуешь.

— Я люблю тебя, — плакала она.

— И я люблю тебя, — нежно ответил он.

— Я хочу быть с тобой, — всхлипнула она, зарываясь лицом в ворот его свитера.

— Ты будешь со мной, — сказал он. — Только не забывай меня.

Татьяна подняла лицо и посмотрела на него, окунулась в его светлые, спокойные и любящие глаза. Умные и немного грустные, чуть строгие, но нежные.

— Забыть? Тебя? Нет!

И она опять уронила голову ему на грудь.

— Может, чаю? — вдруг спросил он.

Этот неожиданный переход к будничной, земной теме немного ошарашил её. Несколько секунд она не могла опомниться, а когда пришла в себя, то увидела перед собой улыбающееся лицо Игоря.

— Давай, — согласилась она нерешительно.

Снова зелёная табуретка превратилась в стол, снова ярлычки чая "Принцесса Нури" свисали через край пластиковых стаканчиков, а на газете лежал круглый калач. Разломив его, Игорь протянул кусок Татьяне. Она, взяв его, сказала:

— Спасибо.

Никогда ещё Татьяна не ела такого вкусного хлеба. Его простой, первобытный запах пробуждал в ней какие-то удивительные, доселе дремавшие чувства. Закрыв глаза, она словно унеслась во времени далеко назад, прочь от цивилизации, к началу эры. Открыв глаза, она случайно посмотрела вниз, на свои ноги, и поразилась: её ботинки были чистыми — такими же, какими они были, когда она, вернувшись домой с учёбы, помыла их и поставила сушиться. А ведь она, спеша к Игорю, пересекла грязный двор и просто должна была испачкать обувь. Не могла же она ходить по воздуху, не касаясь земли! Она хотела сказать об этом Игорю, но, едва подняв на него взгляд, забыла всё, что хотела сказать. Рядом с ним ей не хотелось ни о чём расспрашивать. Ей хотелось просто быть с ним и покачиваться на волнах блаженства, ни о чём не говоря, ничего не спрашивая, даже ни о чём не думая. Рядом с ним она ничего не боялась, все тревоги оставили её, и вся земная суета казалась далёкой и ничтожной, как сор под ногами. Она вся была сплошным счастьем, совершенным и нескончаемым.

— Я так тебя люблю, — только и смогла она вымолвить. — Никогда не думала, что я смогу так полюбить кого-то! И так быстро… А ты?

Он сказал:

— Я всегда тебя любил.

Она удивилась:

— Всегда?.. Но как такое возможно? Ведь мы знаем друг друга всего пару дней… До меня у тебя, наверно, была какая-нибудь девушка… Возможно, даже не одна. А ты говоришь "всегда".

— Я знаю тебя, — сказал он. — Я видел, как твоя бабушка водила тебя гулять и говорила: "Не ходи к этому дому, тут всякий сброд живёт".

Татьяна потрясённо приподнялась на локте и посмотрела ему в лицо. Он улыбался.

— Значит, мы знакомы с детства? — пробормотала она. — Но я тебя не помню и не знаю!

— Истинно говорю тебе: знаешь меня, — сказал он.

От этих слов у неё пробежал по спине холодок. Ей показалось, что она уже где-то слышала или читала это выражение. Опять ничего не поняв, она замолчала, положив голову ему на плечо.

— Ты иногда так странно говоришь, — сказала она. — Мне кажется, что умом тебя я не понимаю, но вот здесь что-то… — Татьяна ткнула пальцем себе в грудь. — Вот здесь что-то отзывается, но только я никак не могу взять в толк, что это такое.

— Ты поймёшь, — сказал он.

Только под утро она вернулась домой. Отец спал, и она, стараясь его не разбудить, тихонько заварила чай. Но отец сам через несколько минут проснулся.

— Ну что, гулёна? — спросил он, останавливаясь в дверях кухни. — Что у тебя там за знакомый завёлся?

— У меня слов нет, пап, — ответила Татьяна с коротким счастливым вздохом. — Это что-то необыкновенное.

— Слов нет, говоришь? — Отец покачал головой. — Смотри! Женьку-то, что — бросила?

— Разошлись, как в море корабли, — весело сказала Татьяна.

Отец вздохнул, сел к столу.

— Понимаю, дело молодое. Любовь-морковь… Смотри же… Ох, смотри, Танька!

— Да я смотрю, пап. Не маленькая. — Татьяна обняла его за плечи, прижалась к его небритой щеке. — Чай будешь?

— Буду, конечно. Хлеба отрежь…

В университете она не встретилась с Женей ни разу. Наверно, опять где-то "завис", решила она. После занятий она пошла к своей ученице на репетиторство, а потом решила заглянуть к Игорю. Был уже вечер, смеркалось, и она издали искала глазами знакомое окно, Маяк. Его было далеко видно, и она с радостно бьющимся сердцем вошла в дом.

Сначала она не поняла, в чём дело, и решила, что ошиблась дверью или этажом: ей открыла незнакомая женщина с крашеными в огненно-рыжий цвет волосами и с сигаретой в зубах. Из комнаты слышался шум телевизора и детские голоса.

— Извините, — пробормотала Татьяна растерянно. — Я, наверно, ошиблась…

— Кого ищете-то, девушка? — спросила женщина. — Может, подсказать?

— Не знаете, где здесь Игорь живёт?

Женщина почесала ногтем в темени, выпустила дым.

— Игорь? А фамилия?

— Фамилию я не знаю, — сказала Татьяна.

— Тут есть Игорь Васюков, но он этажом выше… Игоря Преснина знаю, с четвёртого, только зачем вам этот алкаш?

— Скажите, это шестой этаж? — спросила Татьяна потерянно.

— Шестой, — ответила та.

— Здесь должен жить Игорь, — сказала Татьяна. — На шестом этаже.

— На этом этаже Игорей вообще нет.

— Странно… Я ещё вчера была здесь, у Игоря, — удивилась Татьяна. — А может быть, вы его по внешности вспомните?

И она описала женщине внешность Игоря. Та задумчиво затянулась, выпустила дым в сторону и покачала головой.

— Такого Игоря не знаю. Васюков тёмненький, почти чернявый, а Преснин — инвалид-афганец. А других Игорей я не знаю.

Хватаясь за последнюю соломинку, Татьяна спросила:

— А вы давно здесь живёте?

— Да лет пять.

— У вас есть лампа?… Длинная такая, в самом окне, на улицу светит?

Женщина озадаченно усмехнулась, кивнула.

— Есть… А вам-то что?

— А почему она в окне? — спросила Татьяна в отчаянии.

— Слушайте, девушка, вы какие-то странные вопросы задаёте, — сказала женщина уже не так любезно, как сначала. — Вам-то такое дело, зачем мне лампа? Если у вас всё, то до свиданья.

И дверь закрылась. Татьяна, ничего не понимая, растерянно побрела к лестнице.

— Кто меня тут ищет? — раздался грубый, пьяный голос. — Кому нужен Игорь Васильевич Преснин? Вы не из соцслужбы, юная леди?

В тусклом свете единственной — очевидно, недавно вкрученной — лампочки Татьяна увидела, что с нижнего этажа к ней поднимался худощавый седой мужчина в выцветшей рубашке, полосатой майке, стоптанных тапочках и трико с пузырями на коленях. Потеряв на ступеньке одну тапочку, он долго пытался её подцепить большим пальцем ноги. В рту у него висела прилипшая к нижней губе дымящая сигарета. Это обращение — "юная леди" — сразу напомнило Татьяне самый первый раз, когда она пришла к Игорю. Именно этот голос напугал её на тёмной лестнице.

Обе руки мужчины были отняты до локтя: из-под коротких рукавов рубашки виднелись желтовато-бледные культи. Та женщина сказала — инвалид-афганец. Не стал одним из цинковых мальчиков, вернулся домой, чтобы жить… вот так?.. Эта сигарета во рту. Как он вообще закуривал?..

— Я тут вышел покурить, — сказал он, пошатываясь и тщетно ловя тапочку. — Вдруг слышу — кто-то толкует про Игоря… Думаю, уж не ко мне ли?

Его всклокоченные редкие волосёнки, засаленные, как и его трико с майкой, торчали в разные стороны, а на покрытом обвислыми складками лице пьяно плавала улыбочка.

— Вы случайно не из социальной службы, юная леди? — снова спросил он. — А то ко мне соцработница должна была прийти, а мужики говорят — я спал…

— Нет, я не из социальной службы, — пробормотала Татьяна. — Я не к вам, извините.

— Жаль, жаль… А то, может быть, зайдёшь, красавица? У меня красненькое есть, если ты водочку не любишь.

— Извините, мне нужно идти, — сказала Татьяна, протискиваясь мимо инвалида.

У неё шла кругом голова. Как это могло быть? Ещё этим утром она ушла отсюда, именно из этой комнаты, и там жил Игорь, а сейчас ей открыла какая-то женщина, которая утверждала, что живёт здесь уже пять лет и никакого Игоря не знает.

Выйдя во двор, она подняла голову. Маяк горел по-прежнему, только Игорь не встретил её там, и она не понимала, почему. Может быть, она что-то перепутала? Нет, всё было верно: окно светилось на шестом этаже.

Она не могла уснуть всю ночь. Часто вставая с постели, она подходила к кухонному окну и смотрела: Маяк был на месте, но Игорь исчез. Какая-то чудовищная ошибка, решила она под утро. Не стоит так пугаться: может быть, если подождать, всё само собой уладится и наваждение пройдёт?

Жени снова не было в университете. Весь день прошёл как в тумане: Татьяна всё время думала об Игоре, и на сердце у неё камнем висела тоска. Сразу после занятий она поспешила к Игорю, но в подъезде её остановила откуда-то взявшаяся вахтёрша:

— Девушка, вы к кому?

— Я к… к Игорю, — от неожиданности заикнулась Татьяна. Странно. Вчера этой тётки здесь не было…

— К какому? — дотошно выпытывала та.

Мысленно махнув рукой, Татьяна сказала, чтобы та только отстала от неё:

— К Преснину. Игорю Васильевичу.

— А, вы соцработник?

"Пусть", — подумала про себя Татьяна, а вслух сказала:

— Да.

— Я раньше вас что-то не видела, — сказала тётка, спуская очки на кончик носа и всматриваясь поверх стёкол в Татьяну. — Новенькая, что ли?

— Ага.

— Ну, проходите.

Татьяна поднялась на шестой этаж, на этот раз внимательно считая лестничные пролёты, чтобы не ошибиться. По дороге она озадаченно думала: ещё один сюрприз. Откуда взялась здесь эта въедливая тётка? Раньше здесь такого препятствия, кажется, не было.

Надежда Татьяны на то, что наваждение само собой пройдёт, не оправдалась: ей открыл мальчик лет десяти.

— А мамы нет дома, — сказал он.

На этот раз она сумела заглянуть в комнату. Определённо, по размерам и виду из окна это была та самая комната, и даже диван был тот же и стоял там же, но кроме него был ещё шкаф, стол и табуретки, а также телевизор с видеомагнитофоном. Татьяна узнала рисунок обоев и даже места, где они отстали от стены. Лампа была на окне, и даже герань была та же. На стене висел ковёр, а на гвоздике у ковра — бинокль. Тот самый.

— Как тебя зовут? — спросила Татьяна.

— Я с незнакомыми не разговариваю, — сказал мальчик.

— Меня зовут Таня. Я приходила вчера. Так что я не очень уж незнакомая. Если ты мне скажешь, как зовут тебя, то мы будем окончательно знакомы.

Мальчик посмотрел на неё внимательно.

— А, вы вчера про Игоря расспрашивали? Я помню. Я слышал, как вы разговаривали с мамой. Меня зовут Миша.

— Очень приятно… Скажи, а ты не видел Игоря? С русыми волосами, короткой стрижкой, и глаза очень добрые. В голубых джинсах и кожаной куртке. "Р" немного картаво выговаривает.

Подумав, мальчик сказал:

— Я не знаю, как его зовут… Но я его видел, когда шёл из школы. Он мне сказал, чтобы я слушался маму и хорошо учился.

— А больше он ничего не говорил? — спросила Татьяна, чувствуя, что сердце в груди забухало, как молот. — Сколько раз ты его видел?

— Только один, позавчера. Я подрался с Колькой, а он нас разнял. Нам сразу драться расхотелось. Мы потом помирились.

— А сюда он никогда не приходил?

— Кто? А, этот Игорь? Не. Я говорю, позавчера его видел возле дома.

— И больше никогда?

— Не-а.

— Ладно… Большое тебе спасибо.

Озадаченная ещё больше прежнего, Татьяна спустилась. В одном она убедилась: она не сошла с ума и Игорь не привидение, раз его кроме неё видел ещё этот мальчик Миша. Чудеса какие-то!

Подойдя к своему дому, она увидела на скамейке возле крыльца чью-то ссутулившуюся фигуру и огонёк сигареты. Татьяна собиралась просто пройти мимо: на скамейке часто кто-нибудь сидел. Она уже поднялась на крыльцо, когда её позвал Женин голос:

— Тань…

Она обернулась. Это действительно был Женя, и он уже не сидел на скамейке, а поднялся на ноги.

— Привет, — сказал он. — Твой папа сказал, что тебя ещё нет, и вот — я ждал…

— Что тебе? — спросила она.

Он опустил глаза.

— Тань… Я даже не знаю, как объяснить. Дело в том, что я с отчимом поссорился. Сильно. Он меня из дома выставил. Я уже второй день на улице болтаюсь… В общем, податься мне некуда.

— А ты не пробовал обратиться к Вике? — усмехнулась Татьяна.

— Пробовал. — Женя зябко поёжился, повёл плечами. — Сказала, что ей негде меня положить. Она же с родителями живёт.

— А к ребятам не обращался?

Он вздохнул.

— Да… Извинялись, извинялись… В общем, все двери перед моим носом позакрывали. У всех нет места, всем неудобно. Но я-то знаю, что у них есть место! Что за люди…

Две трети ребят с их курса учились платно. У их родителей были деньги. Они жили в хороших квартирах, и их холодильники были полны. Татьяна, блестяще пройдя по конкурсу, училась бесплатно, но жила в старой "хрущёвке", и лампочка в их с отцом холодильнике, зажигаясь при открытии дверцы, освещала сейчас почти пустые полки.

— И чего ты хочешь от меня? — глухо спросила Татьяна.

— Ну… Наверно, зря я пришёл.

Женя поднял воротник куртки и повернулся, чтобы уйти, но Татьяна окликнула:

— Подожди. Ты хочешь, чтобы я пустила тебя?

Он улыбнулся, и Татьяну поразила эта улыбка. Она никогда не видела Женю таким растерянным и несчастным, не знающим, что делать и куда идти. Он униженно стоял перед ней, наступив на горло своей гордости, на брюхе приполз к её порогу — он, этот гордый молодой лев, превратившийся в брошенного котёнка. Один миг она торжествовала над ним — но только один-единственный миг, потому что в следующий она ужаснулась сама себе. Она почувствовала на себе строгий и печальный взгляд бездонных глаз Игоря, перед которым её сердце лежало в груди, как открытая книга.

Вознесшись до головокружительных высот в своём торжестве над Женей — "Всё-таки ты ко мне пришёл, а не к ней!" — она с этих высот упала вниз камнем в ту же самую грязь, в которой лежал перед ней Женя. Ей вдруг открылось — так внезапная вспышка молнии освещает темноту — что она из этой грязи и не поднималась, что она ничем не лучше Жени, не выше и не чище. Она вспомнила, как кричала на отца, когда он приходил пьяный, как толкала его, а он всё смиренно сносил — с тоской в мутных от водки глазах. Сама она это поняла, или ей кто-то всё это подсказал, — Татьяна не знала, да и слишком мало было у неё времени, чтобы успеть разобраться. Слишком потрясло её это открытие, и её торжество сменилось стыдом и горечью над самой собою.

Она спустилась с крыльца и подошла к Жене, глядя ему в глаза снизу вверх.

— Я могу пустить тебя, — сказала она. — Только места у меня не очень много, ты сам знаешь. Диванчик в папиной комнате тебя устроит?

— Да мне бы хоть какой-нибудь угол, — шмыгнул носом Женя.

— Пошли.

Она пошла вперёд, Женя последовал за ней. Татьяна молчала, и он тоже не говорил ни слова: пришибленный и виноватый, он не смел поднять на неё глаз, да и Татьяна тоже избегала смотреть на него, как будто сама в чём-то провинилась. В прихожей она деловито скомандовала:

— Разувайся на коврике, я пол помыла.

Он повиновался беспрекословно. Разувшись и повесив куртку, он ждал дальнейших распоряжений.

— Когда ты в последний раз ел? — спросила она.

Он смутился.

— Вчера днём.

— Пошли на кухню.

Там Татьяна заглянула в холодильник.

— Будешь яичницу с колбасой? — спросила она.

Он кивнул. Татьяна нарезала остатки колбасы, разбила последние четыре яйца, и через десять минут Женя за обе щеки уплетал яичницу, а потом обжигался чаем и откусывал большие куски хлеба с маслом. Из комнаты пришёл отец.

— Привет, Евгений, — сказал он.

Женя обернулся и поспешно поздоровался:

— Здравствуйте.

Татьяна сразу всё объяснила отцу. Она сказала, что Женя побудет здесь, и дала понять, что это обсуждению не подлежит. Отец ничего не сказал и пожал плечами, а потом вздохнул. Он только спросил:

— Ты в магазин ходила? У нас в холодильнике шаром покати. Кстати, деньги у тебя есть?

Это был более чем открытый намёк на то, что в их нынешнем положении лишние рты им приобретать нежелательно.

— Я получила за репетиторство, — сдержанно ответила Татьяна. — Сейчас я схожу в магазин.

Когда отец ушёл с кухни, Женя спросил:

— У вас материальные трудности?

Татьяна бодро сказала:

— Ничего, всё нормально. Это папа так, для порядка ворчит.

Помолчав, Женя признался:

— Я без копейки в кармане ушёл.

Татьяна ничего не ответила. Она думала. Требовалось ещё денег, причём немедленно. Где их взять? Сосредоточенно думая, Татьяна теребила серёжку. Она расстегнулась и осталась у неё в руке — золотая спираль с маленьким изумрудом в центре. Это был подарок бабушки на совершеннолетие, и Татьяна очень любила их и дорожила ими. Они были старинными — фамильными, их бабушка получила от своей матери.

— Пойдёшь завтра на занятия? — спросила Татьяна Женю.

— Мне надо бы отсидеться, — сказал он. — Можно, я пересижу у тебя какое-то время?

Она не стала его ни о чём расспрашивать. Вечером она устроила его на диване и предупредила, что отец храпит во сне.

Несмотря на усталость, она долго не могла уснуть, думая об Игоре. Всё это не укладывалось у неё в голове, не входило ни в какие рамки здравого смысла. Мучимая этой загадкой, она не сомкнула глаз до четырёх утра. Вставая, чтобы посмотреть на Маяк, она всей душой рвалась к Игорю, и её взгляд туманился слезами. Она спрашивала тёмное небо, покачивающиеся тени веток, холодные отблески света на застывших лужах, но ниоткуда ей не было ответа. Безысходная тоска и недоумение, смятение и тревога, даже страх — всё это смешивалось в один сногсшибательный клубок чувств, который лишал её не только покоя и сна, но и угрожал самому её рассудку. Измученная, она задремала в пятом часу со слезами на глазах, но уже через минуту — как ей показалось — запищал будильник: было семь часов.

Женя остался дома. Чтобы чем-то заняться в отсутствие Татьяны, он решил переписать из Татьяниных тетрадей конспекты пропущенных им лекций.

— И то дело, — одобрила Татьяна.

Она дала ему все свои тетради — за исключением двух, которые должны были ей понадобиться сегодня.

После занятий она пошла в ломбард. Её золотые серьги с изумрудами были оценены в сорок тысяч, и она подумала, что вряд ли у них когда-нибудь будет столько денег, чтобы выкупить их назад. Ювелир, который оценивал серьги, прищурился и сказал:

— Удивительное совпадение! Эти серьги как раз подходят к колье и перстню, которые у нас есть. Я знаю, что в этом гарнитуре не хватает только серег, и давно пытаюсь отыскать их… Просто поразительно! Ваши серьги — точь-в-точь из этого гарнитура. Может, вы согласитесь их продать нам? Сорок тысяч — очень хорошие деньги!

"Нет, — подумала Татьяна, — никогда нам не выкупить эти серьги назад".

За окном было сумрачно и холодно, хмурое небо сыпало мокрый снег, а двое сытых мужчин в дорогих галстуках жадно смотрели на подарок её бабушки, единственную драгоценность, что была у Татьяны. Рука ювелира в белой манжете, покрытая редким тёмным волосом, была уже занесена над серьгами, о цене которых Татьяна доселе не задумывалась. Ей вдруг стало не по себе, и она прониклась усталым презрением ко всему этому. Деньги, зажигающие в глазах людей жадный огонь, драгоценности, к которым тянутся алчные руки — всё это было так гадко и презренно, что Татьяне захотелось скорее уйти отсюда. Сама атмосфера этой конторы стала в один миг невыносимо душной и мёртвой, и ей захотелось выбежать на улицу, чтобы глотнуть свежего воздуха.

— Пятьдесят тысяч — и они ваши, — сказала она и стала сама себе противна. — Мне нужны деньги прямо сейчас.

Повышение цены не остановило ювелира. Он почти без колебаний согласился на эту цену, и через полчаса Татьяна наконец вышла на свежий воздух; в кармане у неё были презренные пятьдесят тысяч рублей, пятьсот из которых Татьяна тут же потратила. Домой она пришла, нагруженная покупками, на вопросительный взгляд отца ответив усталым молчанием. Она приготовила ужин, и они втроём сели за стол. Глядя, как Женя и отец ели, она думала: вот такие превращения материи происходят на свете. Были серёжки — стали котлеты.

Она угадала ещё не озвученный отцом вопрос: "Где ты взяла деньги, чтобы купить всё это?" Сжав губы и сверкнув глазами, она указала взглядом на Женю, и отец понял, что при нём нужно молчать. Нет, не гордость руководила Татьяной, когда она решила скрыть от Жени настоящее положение вещей, а что-то другое, чему она ещё не могла дать названия.

— Давайте, я помою посуду, — предложил Женя, когда они закончили ужин.

— Будь так добр, — согласился отец.

Пока Женя гремел на кухне посудой, отец подозвал к себе Татьяну и спросил вполголоса:

— Что-то не очень мне понятно… Ты тут сказала, что у тебя с ним всё кончено — мол, прошла любовь, завяли помидоры. А сейчас мы принимаем его, как дорогого гостя.

— Так надо, папа, — ответила Татьяна. — Ему больше некуда пойти.

— Шёл бы домой.

— Домой он пока не может пойти.

— И как долго он будет у нас?

— Сколько ему потребуется.

— Значит, мы и кормить его будем?

— Стало быть, будем.

— А с каких таких богатств?

— Я подзаработала немного.

— Как это?

— Ну… Не подзаработала. Серёжки продала.

Отец нахмурился.

— Бабушкины?

Татьяна вздохнула.

— Бабушкины.

Видно было, что отец расстроился. Он сел в кресло и замолчал, засопел, уклонился от объятий Татьяны. Сама расстроившись, она оставила его в покое и ушла к себе в комнату. Через пять минут пришёл Женя.

— Я вымыл посуду, — сказал он, вытирая руки о рубашку.

— Спасибо, — машинально пробормотала Татьяна.

— Это тебе спасибо, — ответил Женя.

Посмотрев на разложенные на столе тетради, она спросила:

— Переписал?

— Ещё не всё, — сказал он. — Можно, я ещё попишу?

— Да ради Бога, пиши.

— Я тебе не мешаю?

Она улыбнулась.

— Нет, нисколько. Пиши.

Отец смотрел телевизор, Женя писал, а Татьяна в тоске смотрела на Маяк, сидя у окна на кухне. Она силилась понять, что произошло, и не могла, всякий раз натыкаясь на непробиваемую стену. Всё это было из области фантастики, но Татьяна не верила в возможность подобного в реальности. Но, тем не менее, это произошло — и понимай, как хочешь. Единственное объяснение, которое вертелось у неё в голове, — это какая-то ошибка. Но кто ошибся и в чём именно ошибся — вот что было самым непонятным. Снова и снова она собирала кусочки головоломки, но всякий раз неправильно, и картина не получалась. В отчаянии и досаде она била кулаком по столу, собранные ею частички разлетались, и она снова принималась за этот мучительный подбор. Ей всё время казалось, что Игорь был где-то рядом, даже смотрел на неё, она постоянно чувствовала спиной его взгляд, но оборачивалась — и никого не видела. Его любящие, немного грустные глаза смотрели на неё отовсюду, она не могла никуда деться от них.

Более того, ей чудилось, что он видел не только её саму, но и читал в её сердце все чувства, и все её мысли были ему известны, как собственные. Это даже немного пугало её. Каждое движение её души он знал в самом зародыше, и ей тотчас становилось стыдно за все недостойные помыслы, едва они возникали у неё в душе. Он судил её, судил ежеминутно, и его суд был справедлив — она это знала. И не могла оправдаться.

Ночь прошла в холодном, тревожном полусне. Татьяна озябла и даже под одеялом не могла согреться, а утром встала совершенно больная. Мокрая от слёз подушка стала ей ненавистна, и она оторвала от неё лицо с содроганием в душе. Ей было почти всё равно, чем собирался заниматься сегодня Женя, не хотелось ехать на занятия, но она заставила себя. Была суббота, в расписании стояло всего две пары, но она пошла на них. Ей нужно было переключиться на что-нибудь, чтобы не сойти с ума.

У неё болела голова. Едва придя домой, она упала на кровать и сказала:

— Пожалуйста, не трогайте меня.

В воскресенье Женя — небывалое дело! — засел за учебники. Он ничего не объяснял, молча переворачивал страницы и делал какие-то выписки, молча жевал бутерброды с колбасой, пил кефир и ходил курить на лестничную площадку. Хотя они перешли уже во второй семестр четвёртого курса, от него веяло сосредоточенностью первокурсника, он забавно шевелил челюстью и чесал подбородок. Что послужило причиной для такой перемены, Татьяна не знала, а Женя не рассказывал. Вечером, когда она стояла на кухне у окна и со слезами на глазах смотрела на Маяк, на её плечи легли чьи-то руки. Татьяна вздрогнула.

— Извини, не хотел тебя пугать, — услышала она Женин голос.

Господи! Ей уже померещилось было, что это Игорь! Она вздохнула и прикрыла глаза ладонью. В кухне было темно, свет сюда проникал только из прихожей.

— Ты всё время грустная, — сказал Женя, стоя у неё за плечом.

Она не знала, как ответить, поэтому промолчала. Женя тоже помолчал, ожидая ответа, и, не дождавшись, сказал:

— Я поступил по-свински. Всё никак не решался про это заговорить…

— Не стоит и начинать, — чуть слышно перебила она — с лёгким звоном инея в голосе.

Он мучительно умолк, напряжённо дыша у неё за плечом. Она устало ждала, когда он справится с собой, и ей почему-то самой было неприятно и досадно на себя за то, что повергла его в смятение и стыд. Он оправился от этой моральной пощёчины и продолжил:

— В общем, фигня какая-то получилась. Я пьяный был, Тань.

Он умолк, Татьяна тоже молчала: ждала, что он скажет дальше.

— Эта Вика… Она — соска. Просто тупая соска. А ты…

Татьяна обернулась, её глаза блеснули в полумраке.

— А я кто? — спросила она, выпрямляясь.

Женя сначала опустил взгляд, потом посмотрел ей прямо в глаза.

— А ты человек, Тань.

Татьяна снова повернулась к окну. Она больше не могла сдерживать слёз, и её плечи затряслись. Нет, она ещё не заслуживала этого звания — человек. Всюду, куда ни кинь взгляд, были сплошные ошибки, сплошные грехи и пороки. Немного ещё она прожила на свете, а как успела запутаться! Её душа запуталась в сетях, которые держали её низко у земли, не позволяя взлететь в рай, стать достойной того, чтобы её любил Игорь. Теперь она поняла его слова "Не о том печалишься". Теперь она печалилась о том самом, о чём нужно было печалиться в первую очередь.

— Прости меня, Танюшка, прости, — шептал ей Женя, щекоча тёплым дыханием её шею. — Не плачь, пожалуйста…

— Жень… не надо, — сказала она.

Высвободившись, она пошла в комнату к отцу и села перед телевизором, инстинктивно ища защиты от охвативших её эмоций в привычной, обыденной обстановке. И она знала, что сюда Женя за ней не последует. Она приласкалась к отцу и на минуту снова стала маленькой девочкой, не имеющей ещё понятия о "взрослых" страстях. Отцовская рука с готовностью обняла её, и она вдруг подумала, что так будет не вечно. Когда-нибудь отцовской руки не станет, и некому будет обнять её и приласкать. В горле у неё опять заклокотали слёзы; как ей сейчас не хватало Игоря! Парадокс, но при всей её страсти к нему только он был способен все эти страсти в ней успокоить одним нежным прикосновением. Только с ним она могла чувствовать умиротворение и полную безмятежность, как душа в раю, у Господа за пазухой. Как ей хотелось снова оказаться по ту сторону окна!

Удивительно: стоило ей только подумать об Игоре, как её душа тут же успокоилась, буря улеглась, и засияло солнце. Одна лишь его тень усмирила шторм, словно бы приказом: утихни, перестань! Спать все они отправились вполне мирно, лишь Женя казался немного смущённым. Но и он промолчал.

А в понедельник вечером отец сказал, что устроился на работу. Он выглядел бодро, перестал пить пиво и наконец побрился. Татьяна узнавала прежнего отца и радовалась: у неё как будто камень с души упал от этой новости.

В среду закончилась Женина "отсидка" у Татьяны дома. Возможно, это случилось бы позже, если бы Женя не решил наконец пойти на занятия в университет. Утром они завтракали вдвоём: отец ушёл из дома раньше их. За чашкой чая они оба о чём-то задумались. Женя заметил:

— По-моему, это классно.

— Что классно? — спросила Татьяна.

— Ну… — Женя позвенел ложечкой о край чашки. — Сидеть вот так, вместе. Пить чай. — Он усмехнулся, подул на чай, хотя тот был уже совсем не горячим.

Татьяна пожала плечами. Признаться по всей правде, она думала сейчас о том же. Общество Жени за завтраком не было ей неприятно, и отрицать это не имело смысла — как бессмысленно было бы отрицать то, что реки текут от истоков к устьям. Нет, она не назвала бы это словом "классно", но всё было мирно и даже хорошо. Занимался погожий, безоблачный день; ледок, схвативший лужи за ночь, ещё не растаял, и на его мутной стеклянной поверхности розовело весеннее утро — свежее, зябкое, с бодрящим дыханием ветра. Чай был ароматен и крепок, сонно тикали кухонные часы, и, если взглянуть на вещи трезвым объективным взглядом, то всё было вполне неплохо. Единственное, по чему тосковала Татьяна в это погожее весеннее утро, — это нежно воркующее "Р" Игоря. Не было на свете ничего, что она не отдала бы сейчас за завтрак с ним. Пусть бы они ели простой калач с чаем, а не этот плотный вкусный завтрак, который она приготовила сегодня, — хлеб, разломленный Его руками, был бы в сотню раз слаще.

Они вместе вышли из дома и пошли на автобусную остановку.

— Свежо, — сказал Женя, поёживаясь и поднимая воротник куртки.

Подошёл автобус, и они вошли. Татьяна заплатила за билет для себя и Жени. Когда они устроились у окна на задней площадке лицом друг к другу, он сказал:

— Я отдам тебе всё, что ты на меня потратила. Обязательно отдам. Только попозже, ладно? У меня просто сейчас ни копейки…

— Не надо ничего, — сказала Татьяна. — Не говори ерунды.

Когда она это сказала, у неё стало удивительно легко и светло на душе. Восходящее солнце било ей в глаза, то прячась за домами, то выскакивая из тени ослепительным лучистым шаром, и она повернулась лицом в салон. Автобус свернул, и солнце опять стало бить ей в лицо.

Когда они выходили из автобуса, Женя подал ей руку. Она чуть улыбнулась и, взглянув в его прищуренные от солнца глаза, вдруг подумала, что он тоже, может быть, хочет любви и ищет её, и его главная беда в том, что он ещё не умеет любить. Он, как и сама Татьяна, был ещё учеником, и неразумно было бы требовать от него зрелых поступков и зрелых чувств. Но, с другой стороны, сколько ещё им суждено было ходить в ученичестве?..

В вестибюль университета они вошли тоже вместе. И через секунду почти столкнулись с Викой, летевшей на крыльях её модного длинного плаща, окружённой ореолом блеска сапог на высоких шпильках и радужных переливов покачивающихся в её ушах серёжек. Увидев их, она остановилась как вкопанная. Татьяна невозмутимо выдержала её взгляд и, предоставив Жене самому разбираться в этой ситуации, быстрым, но ровным шагом прошла через весь вестибюль к лестнице. Поднимаясь по ступенькам, она ни разу не обернулась.

В течение всего дня она была рассеяна и надолго упустила Женю из виду. Один раз она видела его в мужской компании в курилке, а потом видела Вику — в той же курилке и в женской компании. Татьяна тоже была сама по себе, окутанная туманным облаком и погружённая в свои мысли — об Игоре, обо всех недавно сделанных ею открытиях, о загадке комнаты с лампой. Когда её рефлексия достигла пика, она столкнулась с Женей в вестибюле. Оказалось, что пары кончились, и пора было ехать домой.

— Ну, как там с Викой? — спросила она не без ехидства. — Уладили?

— Да дура, вот кто она, — пробурчал Женя. — Пошли домой.

Домой! Она удивилась про себя этому слову, произнесённому Женей. У них, оказывается, был один, общий дом. Когда возле гардероба Женя подавал ей плащ, Татьяна, просовывая руки в рукава, мельком заметила на себе взгляды сокурсниц — Лены, Нади, Юли и ещё некоторых, одевавшихся неподалёку. Татьяна усмехнулась про себя: они сейчас, наверно, думали, что она и Женя помирились. Вика уже летела в развевающемся плаще к выходу, цокая каблуками и на ходу доставая из сумочки сигареты.

Они вышли на крыльцо. В ослепительном солнечном свете Татьяна сначала не разглядела, кто вышел из блестящей чёрной машины, стоявшей у самых ступенек. На одно мгновение она потеряла Женю из виду — он как будто спрятался у неё за спиной. А потом она увидела идущего к ним мужчину в чёрном длинном пальто и крапчатом кашне. Это был отчим Жени, тридцатитрёхлетний бизнесмен Аркадий Смирнов, владелец самой большой в городе сети салонов по продаже сотовых телефонов.

— Женя, как это понимать? — сразу набросился он на пасынка. — Я с ума схожу, ищу тебя! Где ты был? Я обзвонил всех твоих приятелей, всех… — Тут он заметил Татьяну. — Кроме вот этой мадемуазель. Я звонил вам на сотовый, Танечка, но вы не отвечали.

— Видимо, аккумулятор разрядился, — сказала Татьяна.

— Вот как. Не у вас ли он случайно обретался?

Татьяна честно призналась:

— Да, Женя был у меня.

— Почему же вы мне не сообщили, Таня?

— Извините, я как-то не подумала…

— Не подумали! Безобразие, Танечка! Я уже милицию хотел на уши поставить!

Женя шагнул вперёд:

— Она тут не при чём. Я сам её попросил, не наезжай на неё.

— Господи, да кто на кого наезжает? Разве это наезд? Вы ещё не видели настоящих наездов, ребятки… Садитесь в машину оба, у меня к вам серьёзный разговор. — Аркадий открыл заднюю дверцу и кивнул Татьяне: — Таня, прошу сюда.

Татьяна стала спускаться вниз, к машине, а Женя ещё медлил на крыльце. Отчим позвал его:

— Женя, ну!

Женя медленно спустился и сел на переднее сиденье, рядом с Аркадием. Татьяна тоже села, и Аркадий завёл мотор.

— Так, тебя, паразит мелкий, я сейчас везу домой, — сказал он Жене. — Танечка, где вас высадить? Дело в том, что я не знаю, где вы живёте…

— На остановке "Универсам 'Заря' ", если не трудно, — сказала Татьяна.

— Без проблем.

Они выехали на улицу. Женя молчал, не глядя ни на кого, провожая взглядом проезжающий мимо транспорт. Аркадий вёл машину уверенной рукой, и первые две минуты поездки у него одновременно шёл деловой разговор по телефону. Разъединившись, он сунул телефон в карман.

— Зачем же было так, Женя? — сказал он. — Зачем было психовать, хлопать дверью? На ночь глядя.

— Пожалуйста, не при Тане, — сказал тот.

— А разве Таня тебе чужой человек? — возразил Аркадий.

Мать Жени погибла три года назад: её сбила машина. С тех пор он жил с отчимом, который был старше пасынка только на тринадцать лет; Татьяна мало знала об их отношениях, но, судя по внешнему виду Жени и содержимому его кошелька, ни в чём отказа он не знал.

— Жень, у меня мало времени, — сказал Аркадий. — Сейчас мне надо по делам, а в пять часов у меня рейс в Москву. Думаю, нам с тобой нужно поговорить.

Женя усмехнулся.

— Сколько у тебя времени на это?

Аркадий глянул на часы.

— Минут пятнадцать у нас есть.

Женя молчал.

— Ну, чего ты всем этим хотел добиться? — спросил Аркадий. — Привлечь моё внимание? Мне кажется, я и так всё для тебя делаю. Ты сыт, обут, одет, учишься в вузе, деньги в кармане есть. Всё для тебя, Женя!

Тот молчал.

— Ты ведёшь себя, как подросток, — продолжал отчим. — Что за бунты, протесты? Тебе двадцать лет. Двадцать! Я в этом возрасте уже работал.

Женя не отвечал. Татьяна видела только его затылок.

— Ну, что ты молчишь? Здесь все свои, не стесняйся.

Молчание со стороны Жени становилось уже взывающим.

— Хорошо, — сказал Аркадий. — Я вернусь дня через три-четыре, и тогда мы поговорим, о чём хочешь. Обещаю.

— Да не хочу я с тобой разговаривать, — тихо сказал Женя.

— А чего ты хочешь? Что я ещё должен сделать? Чего тебе не хватает?

— Мне надоело зависеть от тебя.

Аркадий засмеялся.

— Работай! Зарабатывай сам — кто же тебе не даёт? Я буду только рад.

— Тогда мне придётся бросить учёбу.

— Переведись на заочное. Делай, что хочешь, а образование у тебя быть должно.

— Мне осталось полтора года. Нет смысла переводиться.

— Ну, тогда не переводись. Доучись спокойно, а потом пойдёшь работать. Тогда ты будешь сам себе хозяин. Скоро наступит день, когда ты сам начнёшь себя кормить, а пока тебя кормлю я, с этим ничего не поделаешь.

— Ты мне это каждый день говоришь.

— Извини. Я как-то не думал, что это тебя обижает.

Женя, помолчав, сказал:

— Пожалуйста, давай не при Тане… Потом.

Аркадий ответил:

— Потом у нас может не быть возможности поговорить. К тому же, я не могу уехать, не выяснив, в чём дело. Таня! — Он слегка повысил голос, не оборачиваясь и не отводя взгляда от дороги. — У меня к вам будет просьба. Но я изложу её попозже, когда мы приедем.

Аркадию снова позвонили, и минуты полторы-две он разговаривал — немного нервно и озабоченно. Татьяна особо не вслушивалась. У остановки "Универсам 'Заря' " машина остановилась. Аркадий сказал Жене:

— Посиди две минутки, я сейчас. Таня, выйдем на два слова.

Он вышел из машины, не выключая двигателя, обошёл её и открыл дверцу перед Татьяной. Она вышла, а он захлопнул дверцу и, отойдя к багажнику, знаком подозвал Татьяну.

— Вы понимаете, Таня, — начал он негромко, — я человек занятой, времени на всё не хватает… Женька мне не безразличен, но у меня не всегда получается уделять ему достаточно внимания. Мне предстоит поездка, а я не совсем спокоен за него. Вы не представляете себе, какой он оболтус. Сами понимаете, с каким сердцем я уезжаю. Но это всё — лирика… Так вот, о чём я хочу вас попросить. Если вас, конечно, не затруднит. Мне было бы в какой-то мере спокойнее, если бы я знал, что за Женькой приглядывает здравомыслящий, трезвый и, главное, неравнодушный человек… Все эти его приятели — на них нет никакой надежды, их шалопайская компания ему даже во вред. А вы, Таня — вы совсем другая. — Аркадий улыбнулся, стряхнул с плеча Татьяны снежинку. — Я никогда не видел ангелов-хранителей, но мне почему-то кажется, что они должны быть похожи на вас.

— Вы хотите, чтобы я присмотрела за Женей, пока вас нет? — спросила Татьяна.

— В общем, да. А впрочем, не только на это время. Женьке нужен ангел постоянно. Я, как вы понимаете, на эту роль не очень подхожу. — Аркадий сунул руку за пазуху, достал визитку. — Вот мои координаты. Номер мобильного и так далее… Это — на будущее. Я бы хотел, чтобы вы мне сообщали, если что-нибудь… Ну, вы понимаете. Жене об этой моей просьбе рассказывать не нужно. Понимаете? Нет, вы только не подумайте, что я вас нанимаю на роль шпиона. Ни в коем случае!

— Я понимаю, — сказала Татьяна.

Аркадий вздохнул.

— Вы, может быть, знаете, что его мама… Царствие ей небесное. Ему очень не хватает материнской заботы и тому подобного… Ну, вы понимаете.

— Да, — сказала Татьяна с еле слышным вздохом.

— Я вас не очень хорошо знаю, Таня, но вы почему-то с первого взгляда внушили мне доверие и уважение, — сказал Аркадий, осторожно беря руку Татьяны в свою. — Но это опять лирика. В общем, Таня, вы поняли, чего я хочу?

— Да, Аркадий Владимирович.

Он улыбнулся и чуть пожал пальцы Татьяны.

— Просто Аркадий. — Он поднёс её руку к своим губам и слегка коснулся ими её пальцев. — Вы не представляете, как я вам благодарен. Кроме вас, мне не на кого положиться.

— Сделаю всё, что в моих силах, — сказала Татьяна.

— Спасибо вам, Таня. А сейчас извините, мне пора… Дела, будь они неладны!

— Удачи вам.

Он сел в машину, и они уехали. Татьяна, проводив машину взглядом, пока та не исчезла из виду, медленно пошла домой, размышляя. Сначала Женя назвал её человеком, а теперь его отчим назвал её и того громче — ангелом. Но она-то знала, что она совсем не была ангелом, да и до человека пока не дотягивала. Больше всего она боялась возгордиться, потому что тогда она умерла бы от стыда под невидимым, но ощутимым взглядом Игоря.

Странно получилось, подумала она. Она рассталась с Женей, а теперь просьба Аркадия снова связала её с ним. Она не могла отделаться от мысли, что всё это как-то исподволь ведёт к тому, чтобы им вернуться друг к другу. Но даже если бы это и стало возможно, их отношения должны были перейти на качественно новую ступень, все особенности которой Татьяна ещё не очень хорошо себе представляла, и её собственная новая роль немного удивляла её. Она не была уверена в том, годилась ли она на эту роль.

Как тает снег весной, обнажая землю, так и в Татьяне что-то растаяло, освободив в ней какую-то новую, ей самой неизвестную ипостась. Она менялась, менялась у самой себя на глазах — с поразительной быстротой и бесповоротностью. Она уже не могла думать по-прежнему и чувствовать по-прежнему, и эти перемены её к чему-то обязывали. Уже сейчас у неё зародилось подозрение, что всё это происходило с ней из-за Игоря. Войдя в её жизнь, он всё в ней перевернул, как очистительная буря, а потом бесследно исчез, ничего не объяснив и оставив только сплошные загадки.

Кто он был? Она не знала. Его незримое присутствие в каждом её деле и каждой мысли, каждом вздохе и биении сердца не давало ей покоя. Он как будто растворился в пространстве, в окружающей природе — в небе, в воздухе, деревьях, пропитал собою землю и облака и смотрел на неё отовсюду. Ей уже казалось, что он и не был человеком из плоти и крови, а был, наверное, вочеловечившимся духом. Теперь он потерял плоть, снова стал духом, растворился, стал невидимым, но не перестал быть.

Всё, что ей осталось от него — это свет на шестом этаже соседнего дома, неусыпный Маяк, вечно бдящее над землёй окно. Больше всего на свете ей хотелось оказаться там, по ту сторону этого окна, но что-то ей говорило, что она ещё должна была это заслужить. Этот свет манил её в ночи, близкий и вместе с тем недосягаемый. Кто-то любящий ждал её там; так отец ждёт блудного сына, не гася свет в своем окне, чтобы этот свет направил стопы заблудшего к дому, где ему, невзирая на все его блуждания и ошибки, всегда рады.

В пятницу Женя снова пришёл к ней.

— Можно у тебя переночевать? — спросил он. — Дома никого нет, отчим ещё не вернулся, мне как-то не по себе.

— Я купила надувную кровать, — улыбнулась Татьяна. — Её можно расположить у меня в комнате… А то папа храпит.

— Значит, можно? — просиял Женя.

— Оставайся, если хочешь.

Она вернулась на кухню, где у неё жарились котлеты. Спустя минуту Женя тоже пришёл и, сев к столу, потянул носом.

— Шёл к тебе — не знал, пустишь или нет, — сказал Женя. — Смотрю: у тебя окошко светится. Решил — попытаю счастья. Загляну на огонёк.

Татьяна посмотрела на него. Она не знала, являлся ли он тем, кто был ей нужен, но прогнать его она уже не могла. Перевернув котлеты на другую сторону, она снова накрыла сковороду крышкой.

— А котлеты ещё на лестнице учуял, — добавил он.

Она засмеялась.

— Голодный? — спросила она.

Он смущённо выпрямился.

— Ну…

— По глазам вижу, — сказала Татьяна.

Случайно — а может, и не случайно — она взглянула в окно. Маяк горел. И пока он горел, всё было на своих местах.

12 марта — 31 марта 2006 г