"Ничейная земля" - читать интересную книгу автора (Грушковская Елена)VМишка писал редко: за три года, пока я доучивался, от него пришло всего несколько писем — скупых, немногословных, суховатых; в конце он неизменно передавал мне привет. Последнее письмо он написал лично мне — я в то время как раз готовился защищать диплом. Это было короткое письмо, в котором Мишка сухо и спокойно сообщал мне, что отправляется на Кавказ, и просил меня не говорить об этом его родителям. В противовес общему сухому тону письма был постскриптум: "Серый, я не знаю, как у меня там сложится — с солдатом случиться может всякое. Если вдруг что-то случится, в общем, если меня убьют, ты знай: после родителей ты самый дорогой мой человек. Обнимаю тебя крепко, братишка, и целую. Даст Бог — свидимся, ну, а нет — поставь за меня свечку. Письмо это порви и выкинь, мамке моей не показывай". О Лере не было ни слова. И после этого письма он надолго замолчал. Мы уже считали его погибшим, а он вернулся. Он стоял передо мной — искалеченный, неузнаваемый, но живой. — Вообще-то, я к тебе, Серый, — сказал он со своим слегка картавым "р", и только по этому "р" и по голосу я узнал его. И только он называл меня "Серый". У меня от изумления и потрясения открылся рот. — Мишка?! Стоявший передо мной незнакомец растянул губы в улыбке и сказал Мишкиным голосом: — Рот-то закрой… Муха залетит. Бритва касалась его подбородка в последний раз, должно быть, дня три-четыре назад. Он помолчал и сказал: — Узнал всё-таки. Я думал, не сможешь. — Он двинулся в мою сторону, вынимая руки из карманов и протягивая их ко мне: — Не обнимешь? Смущённый и ошарашенный, я шагнул в его раскрытые объятия, и он крепко прижал меня к себе. От волнения я даже начал заикаться. — Миш… Мишка, что же ты так долго ждал, сразу не подошёл? — пробормотал я. Он не выпускал меня из объятий. — Да всё как-то не решался, — усмехнулся он возле моего уха. — Думал: ты на работе, занят, всё торопишься куда-то. Я сначала хотел вечером к тебе в гости зайти, да не стал… У тебя маманя впечатлительная. Зачем на ночь глядя людей пугать? — Ты когда приехал? — спросил я. — Вчера поздно вечером, — ответил он и слегка потёрся своей небритой, шероховатой и бугристой щекой о мою — гладкую и здоровую. Соприкоснувшись с его истерзанным лицом, я словно почувствовал ту боль, которую оно перенесло, когда становилось таким, каким оно сейчас было. Мы наконец разняли объятия, и я вздрогнул, близко увидев Мишкины глаза. Это были его глаза, но смотрели они с совершенно чужого лица. Очевидно, оно было так сильно изуродовано, что даже пластическая операция не смогла полностью его восстановить. В нём изменилось всё, и в этих новых, слегка перекошенных чертах я не узнавал ни одной знакомой Мишкиной черты. Немного опомнившись, я поспешил пригласить его: — Миш, да ты заходи. Пошли! Мы вошли в класс. Мишка осмотрелся по сторонам. — Тут многое изменилось с тех пор, как мы учились, — сказал он. Он рассматривал классную комнату, а я — его. Единственное, что в нём осталось от прежнего Мишки — это, пожалуй, глаза, в которые я только что мельком заглянул. Хотя, впрочем, и они стали другими — какими-то холодными, непроницаемыми, как два зеркала. На ум приходило слово "пустые". Может быть, я узнал бы его по его шевелюре редкого оттенка, но теперь Мишка был бритый, и эта его неповторимая черта стёрлась. Впрочем, взамен он приобрёл неповторимое лицо. Он прошёлся между рядами. — Парты новые. И доска новая, — отмечал он. — А это что? Никак, аудио-видео? — Да, это называется ТСО, — сказал я. — Технические средства обучения. — А у нас ничего этого не было. — Он подошёл к стене. — Даже обои новые. Тут всё новое! Нашли спонсора, что ли? — Нам Аркадий Павлович здорово помог, — признался я. — Он и сейчас помогает. В этом году у нас новые компьютеры в кабинете информатики появились. Мишкины глаза впились в меня холодным пристальным взглядом, их чистая голубизна начала сменяться какой-то химической, ядовитой купоросной синью. — Аркадий Павлович?.. — Да, Аркадий Павлович, — сказал я. — Кирьянов. Настала тишина. На спортплощадке упруго стучал мяч, слышались крики, свисток. Я стал развешивать карты; слишком сильно потянувшись вверх, чтобы достать до гвоздика, я почувствовал резкую боль в спине — такую сильную, что у меня потемнело в глазах. Леска оборвалась, и большая карта США шлёпнулась на пол, а я, пошатнувшись, упёрся плечом и рукой в доску. Упала указка, губка плюхнулась в ведёрко с водой. — Серый… Ты что? — тихо спросил Мишка. — Опять спина? — Ничего, всё нормально, — сдавленно проговорил я, превозмогая боль и стараясь принять такое положение, чтобы облегчить её. Я опёрся рукой о край стола и нечаянно смахнул на пол стопку тетрадей. Они упали веером; чтобы собрать их, мне нужно было или нагнуться, или присесть, но я чувствовал, что не смогу сейчас сделать ни того, ни другого. Мишка бросился подбирать тетради. Собрав их, он положил стопку на место, потом поднял карту и осмотрел порванную леску. — Можно связать, — сказал он. Он связал леску воедино и повесил карту на гвоздик. Повернувшись ко мне, он спросил: — Может, надо доску помыть? Давай, я вымою. Не успел я ответить, как он уже достал губку из ведёрка, отжал и стал размашистыми движениями вытирать доску. Мне снова невольно вспомнились наши школьные годы: Мишке почему-то нравилось мыть доску, и он всегда вызывался это сделать. Сейчас он делал это точь-в-точь так, как делал всегда — широкими, размашистыми движениями, пытаясь охватить сразу всю ширину доски. Боль прошла. Я взял в руки свою тетрадь с планом и мел: нужно было готовить доску. Мишка сидел за партой и наблюдал за мной. Вдруг он спросил: — Серый, можно мне посмотреть, как ты ведёшь урок? Я тут тихонько на задней парте посижу, не помешаю. Я обернулся к нему. — Почему тебе вдруг захотелось? Он смущённо улыбнулся. — Так… Интересно. Я тебя ещё никогда в роли учителя не видел. Я пожал плечами. — Ничего особенного… — Серый, ну, можно? — стал упрашивать он. Как я мог сказать ему "нет"? Я знал: лучше бы ему не находиться здесь, потому что его присутствие будет отвлекать ребят, но я не смог, просто не осмелился отказать ему — не знаю, почему. Если бы я сказал "нет", это было бы равносильно тому, как если бы я сказал: "Убирайся отсюда, образина ты этакая, не пугай детей!" Я не смог бы так сказать Мишке. — Ладно, посиди, — согласился я. А про себя подумал: что у меня получится из этого урока? Прозвенел звонок на перемену. Через минуту начали подходить ребята из десятого "А". Мишка сидел за задней партой, и все, кто входил в класс, взглядывали на него — озадаченно, оторопело. Девочки входили с цветами и преподносили их мне: — Сергей Владимирович, это вам… Мне подарили две розы и букет астр. Я поставил их в вазочку, а через секунду прозвенел звонок на урок. Вся группа была в сборе, никто не опоздал. Встав перед классом, я сказал: — Good morning. Sit down, please. Я начал урок, стараясь не обращать внимания на Мишку, но я не мог не замечать, что ребята украдкой косятся на него. Минут десять мы поговорили о том, кто как провёл лето, потом размялись на грамматических упражнениях на повторение, а потом приступили к изучению темы "Географическое положение США". Но сначала я задал вопрос: "Что вы знаете об Америке?" Кто-то назвал столицу, другой упомянул президента, третий — рестораны "Макдоналдс", и я всё это выписывал на доску. Набрался десяток фактов, и я намеревался предложить ребятам составить по ним, как по плану, небольшой связный рассказ, но вдруг с недоумением увидел поднятую руку Мишки. — Можно кое-что добавить ко всему вот этому списку? — спросил он по-русски, и все обернулись на него. Я попытался пресечь это вмешательство просьбой говорить по-английски, и Мишка, мешая английские слова с русскими, выговорил: — I… I want… Короче, я хочу добавить. America… — Он спросил у ребят: — Как будет "начала"? — Started, — подсказал ему кто-то. — America started… — продолжил Мишка, потом опять спросил: — А как по-английски "Ирак"? — Произносится почти так же, — ответили ему. — Iraq. — Ага… — И, глядя на меня, Мишка произнес всё целиком: — America started war in Iraq. Правильно я сказал? — Артикль забыли со словом "война", — сказал кто-то. — The war. А может, a war? Сергей Владимирович, как правильно — "a" или "the"? Я уже пожалел, что разрешил Мишке остаться. Я попытался вернуть урок в запланированное мной русло, но понял, что теряю контроль над разговором. Ребята подхватили тему войны в Ираке, заспорили, забыв про английский язык, а Мишка словно того и ждал. Он выхватил у меня инициативу и сам стал руководить разговором. Тщетно я пытался спасти урок хотя бы отчасти: мои призывы вернуться к английскому языку никто не слушал, все перешли на русский. — Америка стремится к мировому господству! — Ей нужна нефть! — Да Буш — вообще марионетка, там всем спецслужбы заправляют! Я сел к столу и устало опустил голову на руки. До конца урока оставалось пять минут, на плечи мне давила непомерная тяжесть, а ощущение катастрофы нарастало. Что мне теперь делать? Мы должны были изучать Америку, и у меня всё было спланировано и расписано, но то, что случилось сейчас, ставило всё с ног на голову. Как обсуждать достопримечательности, американские традиции и праздники, когда поверх всего этого большими жирными буквами алеет надпись: "Война в Ираке"? Я чувствовал, как от лица у меня отливает кровь, и я становлюсь белее занавесок на окне. Я уже не слушал, о чём они спорили, я сидел, закрыв глаза и подперев отяжелевшую голову руками. Вдруг всё стихло, и в этой звенящей тишине кто-то сказал испуганно: — Сергею Владимировичу плохо. Я открыл глаза: все смотрели на меня. Мишка сидел уже не за столом, а на краю стола, расположив ноги в проходе и возвышаясь над классом. Алина Смирнова спросила: — Сергей Владимирович, вы плохо себя чувствуете? Я заставил себя улыбнуться. — Всё в порядке. — Вы очень-очень бледный… Я встал и подошёл к окну, приоткрыл его. Когда я повернулся в класс снова, Мишка уже стоял на ногах возле своей парты и смотрел на меня. Наверно, он был готов броситься ко мне. — Здесь нужно проветрить, вот и всё, — сказал я. — Очень душно. Прозвенел звонок. Я молча снял карту, свернул её, взял губку и стал стирать всё с доски. — А домашнее задание, Сергей Владимирович? — спросил кто-то. — Домашнее задание?.. — рассеянно повторил я. У меня вспотела спина — пот по моему телу струился просто ручьями. — Прочитайте текст, — сказал я. — Тот, который мы начали. И к следующему уроку напишите сочинение на тему "Война в Ираке". Изложите вашу точку зрения, ваш взгляд на эти события. Всё, что вы думаете по этому поводу. — По-английски? Я усмехнулся. — А какой язык мы с вами изучаем, по-вашему?.. Кто-то спросил: — А может, не надо? Я выпрямился и посмотрел на Сашу Полякова, который, как мне показалось, и спросил это. Он от моего взгляда немного съёжился. Мишка снова сел на край стола. — Раз уж мы затронули эту тему, то надо довести её до логического завершения, — сказал я сурово. — Вы, наверно, знаете, что один из способов завершения темы — сочинение. Сейчас у нас была сумбурная дискуссия, довольно бестолковая, к тому же — на русском языке. Изложите всё, что вы хотели бы сказать, в письменном виде и по-английски. Если вам понадобится специфическая лексика, то в нашей библиотеке есть большой словарь, в котором вы сможете найти очень много терминов и узкоспециальных слов. Со словарём вас учить работать, я полагаю, не нужно. Сначала продумайте всё, что хотите написать, а уж потом обращайтесь к словарю. Если возникнут какие-нибудь затруднения, с которыми вы не справитесь сами, то можете подойти ко мне на неделе, я попытаюсь помочь. Вы знаете, где меня найти. — Я окинул взглядом класс. — Вопросы?.. — А это сочинение — на оценку? — Странный вопрос, — усмехнулся я. — Разумеется, на оценку. Как же иначе? Я буду оценивать не только ваш английский, но и умение работать самостоятельно по неизученной теме. — Ну и озадачили вы нас, Сергей Владимирович, — проговорила Алина. — Я не против того, чтобы обсуждать темы, которые вам интересны, — сказал я. — Только нужно, чтобы это не было бесполезным сотрясением воздуха, а добавляло что-нибудь вам вот сюда. — Я постучал пальцем по черепу. Класс опустел, а я всё ещё продолжал мыть доску. Мишка с минуту посидел молча, потом встал. Вытирая доску, я был повёрнут к нему спиной, но слышал, что его шаги приближались: он шёл ко мне. Остановившись у меня за спиной, он сказал: — Сурово ты их. Я молчал. — Серый, прости меня, — сказал он. — Уйди, пожалуйста, — сказал я, не оборачиваясь. Краем глаза я всё-таки видел: Мишка стоял с опущенной головой, держа руки в карманах. Он достал из кармана сигареты и уже сунул одну в рот, но я бросил через плечо: — Здесь не курят. Он убрал сигарету. Я снова устремил взгляд на доску, продолжая её мыть. Мишка помолчал, потом спросил — тихо, виновато: — Я тебе всё испортил, да? Прости, Серый. Я усмехнулся. — Ничего, пусть поломают головы. Им это будет отнюдь не бесполезно. Только учти на будущее: не надо лезть не в своё дело. Я разрешил тебе остаться, потому что тебе хотелось посмотреть, но не для того, чтобы ты встревал. Я в принципе не против обсуждения темы войны в Ираке, но сегодня, как ты, наверно, догадался, этой темы у меня не было запланировано, у меня было запланировано другое. Я не мешал тебе стрелять в людей, так и ты мне не мешай учить детей. Я высказал ему всё это, не поворачиваясь и не прекращая мыть доску, хотя она была уже чистая, и я вытирал её на десятый раз. Через секунду после того, как стихло последнее моё слово, послышался шорох подошв о пол, как будто кто-то круто повернулся кругом, потом — быстрые шаги, а потом хлопнула дверь. Я обернулся. Мишки не было в кабинете. Что мне оставалось делать? Двигаясь механически, как бездушный робот, я налил в вазочку с цветами воды и пошёл домой обедать: на второй смене мне предстояло пять уроков. Настроение у меня было, откровенно говоря, не самое лучшее, да и погода начала портиться: золотистое свежее утро превратилось в серый промозглый день. Начал моросить дождик, улицы раскисли, и я, неуклюже переступая через лужи и обходя слякоть, добрался до дома. Наверно, я сказал Мишке слишком резкие и злые слова. Я уже не сердился на него за испорченный урок, я злился на себя — за то, что сказал ему. После маминого наваристого борща моё окаменевшее нутро обмякло и согрелось, и мне стало лучше, а пирожки с капустой довершили курс лечения. — Может, чайку? Я творожные ватрушки испекла. — Мама ласково заглядывала мне в глаза. Размякший и сомлевший, я улыбнулся: — Мам, если я съем ещё и ватрушку, я завалюсь спать, а мне ещё на работу идти. — Так вздремни, кто ж тебе запрещает! Когда тебе идти? Я тебя разбужу. — Нет, мам, некогда. Правда. — Я чмокнул её в щёку. — Вечером поем ватрушек, мамуля, а сейчас мне бежать надо. Мама покачала головой. — Заработаешься ты… Зачем на такую нагрузку согласился? Это ж надо — во всех классах вести! — А по-другому было никак нельзя, мам. Ты же знаешь, Антонина Михайловна тоже одна на всех была. — И где сейчас Антонина Михайловна? Этим летом Антонина Михайловна умерла. Свои последние два или три года она дорабатывала с трудом, превозмогая болезнь. Придя ей на замену, я на первых порах своей работы обращался к ней за советами, и она — пока была жива — помогала мне всем, чем только могла. Чувствуя, что времени у неё осталось мало, она спешила передать мне свой опыт — или, по крайней мере, поделиться им со мной в той мере, в какой это было возможно. Не знаю, как бы я преодолел свой первый год, если бы не её неоценимая помощь. Мне достались в наследство от неё все её планы, разработки и методическая литература; разумеется, эти материалы приходилось перерабатывать, но в них я находил очень много полезного опыта. Помогала она мне и конкретными советами, когда я приходил к ней поделиться своими проблемами — а их у меня возникало немало, особенно в самом начале. В нашей маленькой школе во всех классах было только две параллели, "А" и "Б", но мне пришлось взять все классы, с первого по одиннадцатый. С немецким языком дело обстояло лучше: там работали два учителя. Я спросил директора, долго ли будет продолжаться такая ситуация с английским языком, а он ответил, разводя руками: — Вы же знаете, сам никто не идёт. В этом году снова отправили троих по направлению, так что, возможно, через пять лет ждите пополнение. А пока… Ничем не можем помочь. Если только, конечно, не случится чудо. Я понимаю, как вам тяжело, но если и вы не станете работать, Серёжа, то английский у нас в школе некому будет вести. Чуда ждать, конечно, не приходилось. Последние десять лет Антонина Михайловна работала одна, теперь и я работал один. На второй смене мои уроки шли один за другим, без окон, и мне некогда было не то что думать о чём-то постороннем — перевести дух было некогда. Старшеклассницы сегодня словно сговорились: от девочек обоих одиннадцатых классов я получил столько цветов, что они не помещались в вазе, и пришлось ставить их в ведёрко. Ох уж эти девчонки! Если в первые месяцы я терялся и цепенел под обстрелом кокетливых взглядов, то теперь я научился держать оборону: на особо игривых я обрушивался со всей строгостью, нещадно спрашивая их и вызывая к доске. Обычно достаточно было вызвать такую кокетку два-три раза из урока в урок, чтобы отучить её от заигрывания с учителем. Про себя я от души потешался, видя, как вчерашняя бесстыдница скромно и целомудренно потупляет взор, боясь лишний раз "нарваться". Она твёрдо усвоила: слишком игривый взгляд неминуемо влечёт за собой строгую проверку знаний, которых в её прелестной головке подчас бывало, прямо скажем, маловато. Разумеется, полностью запретить девочке "строить глазки" было невозможно, и если я не мог заставить её думать на уроке о деле, то старался просто не обращать на эти выходки внимания, чтобы, по крайней мере, самому не отвлекаться. Последние два урока были в третьих классах. Хотя у меня и гудела голова после полутора часов, проведённых среди этих шумных непосед, среди всего этого визга и писка, я не стану отрицать, что я прямо-таки отдохнул душой. Широко распахнутые глазёнки третьеклашек сияли мне, как солнышки, отогревая меня своей детской добротой. Большая часть уроков была в игровой форме, и, хотя это отняло у меня массу сил, под конец я почувствовал, что во мне не осталось и следа той напряжённой и угрюмой тревоги, с которой я вернулся с первой смены. Я вымотался, но это была хорошая, приятная усталость. Цветы я не стал оставлять в кабинете, а отнёс домой и подарил маме. Она напоила меня чаем с ватрушками, а отец спросил: — Ну, как первый рабочий день? — Ты что, отец, какой же он первый? — засмеялась мама. — Серёжка ведь уже второй год работает. — Я имею в виду — первый в этом учебном году, — пояснил отец. Я сказал: — Нормально. — Ну и хорошо, — сказал отец. Только я знал настоящую цену этому "нормально". В своей комнате я прилёг, собираясь наконец почитать взятые из библиотеки брошюрки. Я с наслаждением вытянулся на кровати, расслабив свою многострадальную спину и натруженные ноги, открыл брошюрку под названием "Техника безопасности в школьных помещениях", пробежал глазами оглавление, но не успел прочесть и первой страницы. Ко мне заглянула мама, и по её лицу я понял, что она чем-то глубоко потрясена. Пару секунд она просто смотрела на меня, ошеломлённо моргая и беззвучно шевеля губами, а потом наконец проговорила: — Серёжа, там… — И показала рукой на дверь. Я сел, слегка встревоженный. — Что там, мам? Что случилось? — Там к тебе… Я положил брошюрки на стол и пошёл посмотреть. По дороге я уже догадывался, кто мог произвести на маму такое впечатление, и я не ошибся: в прихожей стоял Мишка. Он уже успел переодеться и побриться, но от него до меня долетел едва уловимый алкогольный дух. В руке у него был пакет, из которого торчала палка копчёной колбасы, а также виднелся длинный батон. — Не выгонишь? — спросил он с усмешкой, сверля меня странным, мутным взглядом. Приподняв свой пакет, он добавил: — Вот, не с пустыми руками пришёл. — Зачем же мне тебя выгонять? Заходи, — сказал я. Мама прошла за нами на кухню, не сводя с Мишки потрясённого взгляда. Усевшись на табурет возле стола, Мишка заметил её взгляд и усмехнулся: — Меня теперь трудновато узнать, тётя Маня. Мишу Ларионова помните? У мамы вздрогнули губы, но она старалась не показывать своего ужаса. — То-то мне и показалось, что голос знакомый, — сказала она, улыбаясь побледневшими дрожащими губами, а её глаза были при этом большими и неподвижными. — Так что же получается — ты отслужил, значит? Мишка помолчал секунду, а потом задумчиво кивнул: — Да… Я своё отслужил. Мама захлопотала, доставая из шкафчика чашки. — Мишенька, родной… Ты чай будешь? Я ватрушки испекла. Творожные, сладкие! Помню, вы с Серёжей их так любили — только их вам и подавай! — Спасибо, тётя Маня, — сказал Мишка с расстановкой. — Чай как-нибудь потом, а сейчас, если вы разрешите… И он достал из пакета бутылку водки, колбасу, батон, огурцы, помидоры. — Ой, Миша, а Серёже ведь завтра на работу, — испугалась мама. — По маленькой, — сказал Мишка, не сводя с меня тяжёлого взгляда. Мама посмотрела на меня встревоженно. — Серёж… — Всё нормально, мам, — заверил я. — Я знаю, что мне завтра на работу. Мы с Мишкой немножко посидим, ты не волнуйся. Кое-как мне удалось успокоить её и спровадить из кухни, а Мишка тем временем уже налил водку в чашки, которые мама поставила на стол, думая, что мы будем пить чай. Я нарезал батон, помидоры и колбасу. С минуту мы молчали: я не знал, что сказать, а Мишка молчал по каким-то ему одному известным причинам. Он молча взял чашку и молча выпил, поставил на стол, занюхал долькой помидора, а потом и зажевал её. Получилось как-то нелепо: я не успел за ним, не было сказано ни тоста, ни вообще каких-либо слов наподобие тоста. Взяв свою чашку, я нерешительно поднёс её к губам. — Я только одну, Миша, — сказал я. Он ничего не сказал, взял себе колбасу, положил на ломтик батона и откусил. Я выпил, закусил батоном с колбасой и сказал: — Миш, ты не обижайся, но я больше не буду. Мне завтра к детям идти. Мишка смотрел на меня жутковатым, немигающим взглядом, теребя свежевыбритый подбородок. Звенящее, натянутое молчание длилось минуты две, а потом он наконец сказал, тщательно выговаривая слова и делая паузы между предложениями: — Да, я стрелял в людей. Не просто стрелял. Я их убивал. А знаешь, почему? Чтобы они не пришли и не убили тебя. Что я мог сказать? — Миш, извини. Я разговаривал с тобой резковато, но ты понимаешь, почему. — Ладно, — сказал Мишка. — Проехали. Он снова налил себе и хотел налить мне, но я прикрыл чашку ладонью. Он пронзил меня острым, как штык, взглядом. — Обижаешь, Серый. — Я же сказал тебе, Мишка, мне завтра к детям идти. Нельзя, чтобы учитель был с похмелья. Он поставил бутылку и выпил сам. — Значит, не уважаешь. — Миша, перестань… Я тебя уважаю, но пить мне нельзя. Тебе никуда завтра идти не нужно, а мне нужно. Мишка помолчал, глядя на бутылку. — Да, мне никуда идти не нужно. Уже не нужно… — Он взял ещё один кружок помидора, сунул в рот, прожевал. — Ну, давай… Рассказывай, как живётся, работается. Я пожал плечами. — Как работается, ты сегодня видел. — Один пашешь? — Да, как видишь. — Ты просто герой, Серый. Или ненормальный. А может, и то, и другое. Как же тебя угораздило в учителя сунуться? Адская работёнка, особенно в нашей школе. Я ответил сдержанно: — Ну, кто-то же должен её делать. — Ну, а на личном фронте? — спросил он. Я только развёл руками, и он усмехнулся. — Понятно всё с тобой, герой-трудоголик. Смотри только, не заболей на почве героизма. Он достал пачку сигарет, закурил. Случайно взглянув ему в глаза, я вздрогнул: из них на меня глянула холодная пустота. "Что же с тобой стало, Мишка", — с болью подумал я. Меня пугало даже не его изуродованное лицо, а этот его взгляд — холодный и пустой, застывший, мёртвый. Он оставался таким, даже когда Мишка улыбался. Заметив, что я смотрю на него, он опять усмехнулся — одними губами, а его глаза в этом не участвовали. — Что, любуешься, какой я стал красивый? Я малодушно опустил взгляд. — Извини, Миш, я… Он протянул руку и повернул моё лицо к себе, грубовато взяв меня за подбородок шершавыми и жёсткими, как наждак, пальцами. — Посмотри на меня, — приказал он хрипло, заглядывая мне в глаза. — Не отводи взгляд!.. Я снова посмотрел на него, и он кивнул, провёл пальцами по моей щеке. — Вот так. И никак иначе. Смотри на меня прямо, когда говоришь со мной. Он был прав, и я понял это; и он увидел, что я это понял, и улыбнулся. Затушив сигарету в блюдце, он снова налил себе, после чего горлышко бутылки зависло над моей чашкой, а Мишка посмотрел на меня с вызовом: "Не уважаешь?" Я не стал протестовать, и он налил мне. Мы выпили молча, не чокаясь, без тоста. Потом Мишка положил на стол свою руку рядом с моей и рассматривал их секунд десять. — Сразу видно — интеллигенция, — сказал он о моей руке. — Вон, какие пальчики нежные. Мишкина рука была крепкая, грубоватая, с тупыми шершавыми пальцами. Она легла на мою и сжала её до боли — железной, беспощадной хваткой, словно стремясь раздавить, сломать все кости. Я невольно поморщился, а Мишка хохотнул. — Что, больно? То-то же… А ну! — И он, закатав рукав, поставил руку на стол локтем и раскрыл ладонь. — Давай померимся силёнками. Разумеется, он быстро поборол меня, положив мою руку — в этом можно было и не сомневаться. Хотя, возможно, я смог бы продержаться дольше, если бы не подозрительные ощущения в спине, из-за которых я и сдался. Мишка налил нам ещё; он выпил, а я схитрил, слив водку в чайник с заваркой. Видимо, арм-реслинга Мишке показалось мало, и он, встав из-за стола и подойдя ко мне, ударил меня по плечу. — Мужик ты или девчонка?.. И, не успел я что-либо ответить, как он сделал захват — профессионально, как спецназовец. Не успев и пикнуть, я оказался повален на пол и обездвижен. — А если тебя вот так? — дыхнул Мишка мне в ухо. — Ну что, сделали тебя? Как младенца!.. Несмотря на то, что Мишка был пьян, силы у него от этого нисколько не убавилось. Его колено оказалось у меня под поясницей, а в следующий миг я уже кричал, ослепнув от боли. — Миша, что ты делаешь! Это была мама. Мишка отпустил меня, и весь его задор как рукой сняло. — У него же спина! — Мама склонилась надо мной. Сквозь боль я услышал и голос отца: — Миша, ты соображаешь, что делаешь? Нашёл, на ком приёмы отрабатывать. Мишка пробормотал смущённо и растерянно: — Да я не подумал… Забыл про его спину-то. Мишка допил бутылку сам. Ещё до прихода ко мне он успел изрядно выпить, а после этой бутылки его совсем развезло. Мама хотела выставить его, но я не позволил ей. Уже стемнело, и, к тому же, разразилась настоящая осенняя непогода — лил холодный дождь, поэтому выгонять хмельного Мишку было бы жестоко. Мы положили его на раскладушке в моей комнате. Посреди ночи меня разбудило чьё-то горячее, проспиртованное дыхание, которое обдавало моё лицо. Спросонок я замер и похолодел, но через секунду понял, что это был Мишка. Он громко сопел надо мной, вглядываясь в темноте в моё лицо. — Серёга, — позвал он шёпотом. — Серый!.. — Что тебе? — отозвался я также шёпотом. — Чего ты не спишь? — Ты меня прости, — покаянно зашептал Мишка, обдавая меня своей хмельной аурой. — Прости, родной… У тебя же спина… А я тебя на полном серьёзе помял. Сильно болит? — Уже прошло, — ответил я. — Спи. Он помолчал, посопел, а потом зашептал: — Серый, слышь… Я кое-каких деньжат привёз. Мамке и бате я уже маленько дал, себе на водку оставлю, а всё остальное тебе могу отдать. — Зачем мне твои деньги? — Ну, как — зачем?.. Может, тебе спину-то полечить надо? Сейчас это бабок стоит… Немалых. Сколько ты ещё будешь так маяться? — Миш, спасибо… Не надо. — Почему это не надо?.. Я помолчал, слушая его сопение, потом сказал: — Слишком дорого они тебе достались. Теперь молчал он, переваривая мои слова. Наконец он сказал: — Верно. Страшные это деньги, Серый. За них кровью заплачено. А ты помнишь нашу Страшную Клятву? "Мы с тобой одной крови"… Помнишь? — Конечно, я помню, Мишка. — Так вот, вся моя кровь — твоя, до капли. И всегда будет твоей. Насчёт денег ты подумай, Серый… Лучше возьми, а то пропью. Что ж теперь — любоваться на них, что ли? — Миш… — Подумай, подумай. Только не тяни с этим. — Но они тебе и самому пригодятся. Он усмехнулся. — На что? Я их по-дурацки потрачу. Говорю тебе, прогуляю всё. А хочется во что-нибудь стоящее их вложить. — Маме своей отдай, она найдёт им применение. — А я тебе хочу отдать. Это мои деньги, я их своей кровью заработал, мне ими и распоряжаться!.. Я хочу, чтобы ты вылечил свою проклятую спину раз и навсегда. — Врач мне сказал, что, в принципе, можно жить и так, только придётся терпеть известные неудобства. Но ничего, я уже привык. А если ложиться на операцию, а потом после неё ещё долго восстанавливаться… Нет, у меня нет столько времени, школа останется без английского. — Серый, ты о себе подумай, о своём здоровье… Это же не жизнь. Так нельзя. Я вздохнул. — Мишаня, иди-ка ты, да спи. Ты — вольная птица, а мне вставать рано. — Каторжная у тебя работа, — вздохнул он, опять коснувшись моего лица своим дыханием, сильно отдававшим водкой и копчёной колбасой. — Загибаешься ты на ней… — Уж какая есть, — усмехнулся я. — Ну всё, Михаил, иди… Спи. — Я бессознательно копировал манеру Мишкиного отца изъявлять строгость, называя моего друга Михаилом. — Нет, ты обожди. — Мишка забрался ко мне на кровать, улёгся рядом. — Что же это получается? Ты, что ли, себя в жертву приносишь? На кой чёрт людям такие жертвы?.. Да и как ты сможешь работать, если будешь таким развалиной? Ты же так скоро не сможешь и ногу поднять. Выкроишь время, подлечишься… И работай, сколько влезет. Правильно я говорю? Правильно. Это, конечно, здорово, что ты так ответственно и самоотверженно относишься к работе, тебе за это при жизни памятник надо поставить… Он ещё долго убеждал меня в необходимости лечиться, пока не уснул у меня в постели. Я не стал будить его, а сам потихоньку перебрался на его раскладушку: Мишка спал беспокойно. На раскладушке было не слишком-то удобно, но с Мишкой было бы ещё хуже. Он вертелся, стонал, вздыхал, чмокал губами, что-то бормотал. Вдруг он проснулся и сел на кровати, глядя перед собой стеклянными, невидящими глазами. Он бормотал обрывки фраз, из которых я понял, что ему казалось, будто он всё ещё воюет где-то в горах. Он вскочил на ноги и озирался — видимо, он искал своё оружие. Глаза у него были при этом совершенно дикие, и я, опасаясь, как бы он не выбежал на улицу, счёл необходимым попытаться его успокоить. — Миш, Миш… Всё нормально, всё хорошо, — сказал я ему, беря его за плечи. — Ты дома. Он, уставившись на меня, пробормотал ошарашенно: — Серый… Ты откуда здесь?.. — Мишка, мы дома, — убеждал я его. — Дома. Посмотри, вот комната. Вот окно. Кровать. Стол. Ты понимаешь, где ты? Признаться, мне было очень не по себе. Я впервые видел бредящего человека, и это было жутко. Его немигающий взгляд, пустой, потусторонний, видел каких-то людей, очень опасных, от которых он хотел меня защитить: он толкнул меня в угол и заслонил собой от кого-то невидимого. Я пытался выйти из угла, но Мишка не выпускал меня. Я старался ему втолковать, что никого, кроме нас, здесь нет, но он грубо приказывал мне молчать, при этом продолжая загораживать меня собой от невидимого врага. — Мишаня, ты моих родителей разбудишь, — уговаривал я, гладя его круглую щетинистую голову. — Ну, всё… Перестань. Мы дома, никого тут нет. Мне всё же удалось выбраться из угла, в который Мишка меня загнал, защищая от несуществующего врага, и обнять его. Не знаю, очнулся ли он, но разговаривать со своими видениями он перестал, облапил меня и стоял, горячо дыша мне в шею. — Миш, ну всё… Ложись. Он выглядел потерянным и вялым. Послушно улёгшись, он затих, и я уже подумал, что он уснул, но стоило мне отойти к моей раскладушке, как с кровати протянулась Мишкина рука. — Серый… Не уходи. Я не придумал ничего лучше, чем придвинуть раскладушку к кровати и улечься. Моё присутствие успокоило Мишку, и он заснул — теперь уже безмятежно и крепко, а я ещё долго не мог отойти от шока. Мишка преспокойно сопел на моей кровати, а у меня на раскладушке сна не было ни в одном глазу. Взбудораженный, я кое-как заснул уже под утро. Я бы проспал, если бы не мама. Она разбудила нас с Мишкой и погнала завтракать. Не выспавшийся и разбитый, я еле жевал, да и у Мишки после вчерашнего тоже были нелады с аппетитом. Мы съели всего по одной ватрушке, чем вызывали недовольство мамы. Ух и пропесочила же она Мишку! Он, бедный, уже был готов сквозь землю провалиться, и отец, видя это, с усмешкой урезонил маму: — Мать, ну хватит уж. Тайком от неё он налил Мишке опохмелиться. Мы вышли на бодрящий утренний сентябрьский воздух: я — в школу, а Мишка — домой. С минуту мы шли молча, Мишка курил, сплёвывал, щурясь от нежарких солнечных лучей, а потом спросил вдруг: — Ну, чего ты? Дуешься на меня? — Да нет. С чего ты взял? Он усмехнулся. — А чего молчишь? — А что говорить? Он не ответил. И тогда я рассказал ему, что было ночью. Он выслушал задумчиво, немного смущённо, а когда я закончил, сказал: — Значит, опять я воевал… Извини, Серый. Ты испугался? — Да, и ещё как, — признался я. — Видел бы ты себя со стороны! Мишка стряхнул пепел, пощёлкав по сигарете. — Это ничего, Серый, ты не пугайся… У меня это иногда бывает. Но проходит. — Он виновато улыбнулся. — Ты уж прости… Я тебе выспаться не дал, да? Ну, как я мог сердиться на Мишку? Мы вместе дошли до школы. Он поёживался и зевал, а у школьной ограды крепко сжал мне руку. — Ну… Удачного тебе дня. |
|
|