Глава 8

…После недолгих раздумий я решил отправиться в К***. Я как раз удачно и, как мне думалось, выгодно продал несколько своих работ какому-то французу или бельгийцу, и деньги у меня были.

В К*** обитал Алекс, старинный мой друг и собутыльник. Чтобы было понятно, К*** — столица одной из бывших союзных республик, где Алекс теперь занимал какой-то очень солидный пост.

Лидочке пришлось на время перебазироваться в Переделкино на дачу знаменитого драматурга и писателя Василия Бедросова, который жил там, если не ошибаюсь, в двенадцати комнатах, деля их с женой, тремя ленивыми, страдающими от обжорства биглями, симпатичным рыжим котом и не очень сообразительным многоцветным попугаем, выучившим за всю свою невероятно долгую жизнь всего одно слово, да и то матерное. Зато глупая птица умела лихо отчебучивать цыганочку, что и проделывала в присутствии гостей, которые в этом гостеприимном доме никогда не переводились. Принимать гостей Бедросовы обожали.

Соня, жена Васечки, держала специально для пышных застолий кухарку с редким именем Гюльчетай, которая готовила восхитительные узбекские пловы, лагманы и шашлыки.

Сама Соня свои кулинарные таланты умело скрывала, почти насильно потчуя разъевшегося в последние годы стокилограммового Васю вываренными овощами и обезжиренным кефиром.

Когда-то, очень давно, я приютил Васю Бедросова. Был он тогда бездомным, безденежным и мечтательным. Прожил он у меня несколько месяцев, регулярно гоняя в магазин за водкой и колбасой.

Был Вася в те времена грязен, не чесан, задумчив… Прилипая носками к паркету, неторопливо разгуливал по квартире, и, с внушительным видом вздыхая, рассуждал о проблеме добра и зла. Уже тогда Вася был совершенно уверен, что он гений.

Потом что-то изменилось в его жизни. Он удостоился, так сказать, благосклонного взгляда Фортуны. Слава Богу, так бывает… И не только с нашими врагами.

…Вася Бедросов, лучезарно улыбающийся, в солидных очках, с голливудскими сединами, свежий, розовощекий, встретил меня и Лидочку на пороге своего роскошного дома.

Коньком Васи была сортирная тема.

Он знал, что эта тема должна будет красной нитью проходить через произведения, которые ему еще предстоит написать.

Он сокрушался, что эта тема пока еще мало разрабатывается, а если разрабатывается, то разрабатывается крайне не профессионально, скабрезно, не остроумно и не изобретательно.

Его удручало, что население не доросло до понимания вершин, на которых покоятся ненаписанные Васины шедевры.

Бедросова мучила мысль, что если он все-таки напишет эти книги и найдет издателя, то поймут его очень и очень не скоро — настолько капитально он был в этом уверен, его идеи опережают наше жалкое время.

Русский читатель многого лишается, не уделяя должного внимания этой заповедной и глубоко сокрытой части человеческой жизни.

А чтобы не умереть с голоду, Вася уже много лет вынужден писать модные пьесы, любовные и детективные романы, которые публикует под различными женскими псевдонимами. Романы идут нарасхват.

Пока Лидочка знакомилась с женой драматурга, домом и его многочисленными обитателями, Вася Бедросов, мягко взяв меня под руку, провел в гостиную и усадил в кресло у горящего камина.

Было видно, что он истосковался по свежему собеседнику и ему не терпится потрепаться на тему о взлелеянных в одиночестве замыслах и прочитать наизусть — память у Васечки феноменальная — куски из гипотетических книг.

— Актеры, — начал он, глядя на огонь сквозь рюмку с коньяком, — актеры очень не любят, когда кинорежиссер по ходу съемок, в соответствии со сценарием, укладывает их в гроб. И хотя гроб бутафорский, а актер находится в самом цветущем мужском возрасте и готов, несмотря на свои шестьдесят пять, хоть завтра сыграть принца Датского, кинематографические предания гласят, что нередко за бутафорским гробом из клееного картона следует настоящий, сработанный из грубо сколоченных досок, пахнущих свежей осиной или, если актер богат, дубом или сосной. Памятуя об этом, Андрюшенька, я с опаской берусь за сцены, где мне, как писателю, предстоит действовать от первого лица. Как некогда говаривал предусмотрительный и осторожный господин Беликов — как бы чего не вышло.

— Я уверен, — со значением посматривая на меня, продолжал Васечка, — что пышущий здоровьем актер, лежа в фальшивом гробу, подает, сам того не ведая, кабалистические знаки безносой старушке с косой, а та, известное дело, медлить не любит. И вообще, поверь мне, на театре загадок хоть отбавляй! И как бы в свое время ни орал Станиславский свое "Не верю!", повелевая актерам проживать сценические жизни как свои собственные, даже он избегал касаться непознаваемых тем, представлявших загадку не только для гениального создателя Системы, но и для профессиональной гадалки или записного экстрасенса.

Отхлебнув из рюмки, Васечка с увлечением сказал:

— Сегодня с утра я пребывал в задумчивости — я всегда основательно задумываюсь, увы, без этого не обойтись, когда начинаю новую вещь. Это уже потом особенно думать не надо, и, можно положившись на профессиональные навыки, позволить действию мчаться как бы самому по себе и подчас помимо воли автора, подобно локомотиву, на скорости потерявшему машиниста. Сейчас многие так пишут. Так вот, пребывал я, значит, в задумчивости, и мои праздношатающиеся ноги принесли меня к покосившемуся деревянному сортиру, диссонирующему с ухоженным домом и всем, что его окружает…

"Вот оно! — с удовлетворением подумал я. — Добрался-таки друг Вася до сортирной тематики".

— …да, к деревянному сортиру, сохраненному умненьким Васечкой в том — почти нетронутом — состоянии, в котором он находится со дня своего торжественного открытия вот уже почти пятьдесят лет, и, несмотря на наличие в моем вполне современном доме двух туалетов, этот ветеран по праву, и, на мой взгляд, заслуженно, занимает почетное место в дальнем углу сада в тени вишневого дерева и бузины. Признаюсь, подолгу сиживаю я там. И не без пользы, не без пользы…

— Задумывался ли ты, дорогой мой друг, — продолжал он, — сколько гениальных прозрений приходило в голову людям в подобных уютных сортирах при отправлении ими естественных потребностей? Уверен, не будь этих сортиров и не будь людей, которые обожали часами просиживать на толчке, тупо уставившись в засранное мухами сортирное оконце, не было бы и этих гениальных прозрений, которые затем потрясали умы современников и впоследствии оказывали влияние на интеллектуальное развитие целых поколений. О, сортирная тема вовсе не столь физиологична, как может показаться на первый взгляд, она — в нравственной природе человека, и это тоже представляет пока еще сокрытую от большинства тайну.

— Таким образом, становится совершенно ясно, — разносился по гостиной его красивый голос, — что отправная точка глобальной человеческой мысли находится между крышей сортира и выгребной ямой… Это хорошо знал великий американец Эрнст Хемингуэй, имевший в сортире целую библиотеку и проводивший там лучшие минуты своей жизни! Тебе интересно? Продолжать?

— Валяй. Я все жду, когда ты доберешься до Маркса или Толстого… Тебя ведь интересуют только крупные фигуры, ты же не станешь размениваться на какого-нибудь дядю Ваню…

— Придет и их время, будьте благонадежны, многоуважаемый Андрей Андреевич! Учитывая, что любимой болезнью русских писателей были геморрой и несварение желудка и что вследствие этого значительную часть своей жизни они были вынуждены проводить в ватерклозетах, то смело могу предположить, что многое из написанного ими замышлялось, а, может, и писалось под шум спускаемой воды и другие, менее благородные, звуки…

— Хотелось бы назвать, — токовал Васечка, — ряд великих имен — красу и славу мировой литературы: Антона Павловича Чехова, Николая Васильевича Гоголя, Михаила Афанасьевича Булгакова и прочих, и прочих, кои страдали вышеуказанными недугами. Что касается иноплеменных авторов, то за всех не поручусь, но, помимо уже названного мной великого американца, могу назвать имя прославленного философа и экономиста, которого мы должны благодарить за семьдесят сраных лет Советской власти. Я имею в виду Карла Маркса. Мне достоверно известно, что Маркс большинство своих работ создал, сидя в нужном чулане. Да иначе и быть не могло! Где еще ему мог прийти в голову весь этот вздор? Он и свой дурацкий "Капитал" замыслил, маясь животом, о чем, заходясь в плаче, и написал сердечному другу Фридриху Энгельсу, умоляя того прислать как можно быстрее два-три ящика целебного белого вина для опохмела и ящик красного — для укрепления желудка. Вино было прислано, чуть позже припожаловал и сердобольный Энгельс, чтобы удостовериться — вино подействовало: друг Карл умер. Конечно, я далек от мысли обвинять в этом Фридриха Энгельса, напротив, мне известно, что смерть Маркса до глубины души потрясла официального заместителя основоположника научного коммунизма. Но еще больше его потрясло состояние рукописи "Капитала". Оказалось, что "Капитал" Марксом был еще и не начат! Когда в кабинете безответственного философа Энгельс нашел великое множество в беспорядке валявшихся на полу разрозненных выписок, заметок, вырезок из книг и газет, он едва не лопнул от злости. Ему, крупному капиталисту, уже много лет разрывавшемуся между двумя любовницами, страшными стервами сестричками-двойняшками, и так никогда времени не хватало, а тут еще вся эта история с не вовремя преставившимся Карлом. И не у такого крепкого мужчины как Энгельс, голова пошла бы кругом, но, верный старой дружбе, он, проклиная все на свете, взялся за гигантский труд — надо было отрабатывать гонорар, давно полученный, пропитый и проеденный милым другом Карлом и его многочисленными домочадцами и подружками. Создавался "Капитал" в спешке, в нервотрепке, поэтому тот редкий человек, который сподобился прочитать эту книгу до конца, всегда бывал поражен количеством нелепостей, которыми полон сей труд. Создается впечатление, что и Энгельс работал в сортире.

— Очень убедительно, а главное — зажигательно! Ты сам-то читал "Капитал"?

— Спрашиваешь!.. Конечно… нет.

— Тогда расскажи об Ильиче.

— Ну, это проще простого. Посмотри, что натворил Ильич и его последователи с Россией, на долгие десятилетия поставив ее раком на рога. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что задумать подобное мог только ненормальный и только в клозете. Я так явственно представляю себе молодого Ильича, сидящего орлом и надсадно тужащегося в продуваемом всеми сибирскими ветрами деревянном сортире, сооруженном ссыльными поселенцами, что как будто сам присутствовал при этом. Вот верная Надежда Константиновна сломя голову летит на зов мужа, впопыхах запамятовавшего, что, идя по надобности, необходимо прихватить с собой что-нибудь для вытирания задницы; в руках она держит нарезанную четверкой газету "Искра". Бумага серая, шершавая, революционная, как мысли будущего основателя Советского государства. "Эврика, — истошно голосит этот засранец, — эврика! Только диктатура! Диктатура рабочих и крестьян! И расстрелы, расстрелы и еще раз расстрелы! Архиважно, как только мы возьмем власть в свои руки, уничтожить всех попов, проституток и офицеров!.. Надо теоретически обосновать необходимость уничтожения разлагающегося трупа проклятого царизма. Поэтому я сегодня же приступаю к написанию своей гениальной работы "Развитие капитализма в России". Надюша, где же ты? Здесь страшно холодно и дует! Что ты копаешься?! Давай же скорее бумажку! Я совсем околеваю здесь!"

— А Толстой?

— Подожди, доберусь и до классика. Все должно развиваться последовательно или, как говаривал один из персонажей Чехова, "в каженном деле должон быть свой порядок". Вот послушай! Раньше меня до Льва Николаевича добрался уже упоминавшийся мной вездессущий (через два "с") Ильич, который вечно совал свой нос, куда надо и куда не надо, и которому до всего было дело. От него вообще многим досталось на орехи. Так вот, Ленину принадлежат слова, сказанные им о великом Толстом — "экий матерый человечище". И это о помещике, графе, аристократе, образованнейшем человеке своего времени! Говорят, Ильич совершенно не понимал юмора, но если судить по этим словам, этого не скажешь! Матерый человечище! Каково? На мой взгляд, в его словах — бездна юмора! И восторга. И этот его восторг понятен, ибо собственная образованность главного российского революционера была поверхностной, однобокой и ущербной, но слова… Матерый человечище! Так и видишь, если понимать Ленина буквально, как этот матерый человечище прочищает нос пальцем, а когда подопрет, взгромождается, топоча сапожищами, как и подобает матерому человечищу, на сортирную приступку. И если развивать великую ленинскую мысль дальше, то нетрудно представить себе графа Льва Николаевича Толстого, сидящего на корточках в сортире, теребящего мужицкую бороду и сочиняющего бессмертный роман об одуревшей от лени Анне Карениной и неотвратимо надвигающемся на нее пыхтящем железном чудовище, по прихоти кровожадного писателя превращающего несчастную героиню в бифштекс! — Васечка в сердцах плюнул на пол.

— Ах, сколько бы я написал прекрасных романов, отталкиваясь от этой моей гениальной сортирной посылки! Но проза жизни, — он обвел рукой чудесную гостиную с камином, — но проза жизни, увы, сильней меня и моего таланта… Ах, если бы у меня хватило мужества… Подумай только! Заколебались бы литературные троны прошлого, провалилась бы в поэтико-беллетристическую преисподнюю вся классическая элита Золотого и Серебряного веков: все эти Пушкины, Лермонтовы, Гоголи, Чеховы, Мандельштамы, Пастернаки, Ахматовы, Цветаевы, простите, если кого-то пропустил. И на вершину прозаического и поэтического Олимпа, бережно поддерживаемый преданными почитателями грязного белья и клубнички, взобрался бы я, Васька Бедросов, прославляемый при жизни как земной Бог, который подарил человечеству новый взгляд на видимый и невидимый мир…

— Это все, что у нас осталось — видеть действительность сквозь сортирное окно?..

Васечка грустно улыбнулся:

— Что поделаешь — природу человека не изменить. Человек всегда смотрит в сторону дурного и грязного. И мы ему только помогаем в этом. Мы все — писатели, художники, политические деятели, учителя, журналисты… Вот если бы человека — я имею в виду планетарного Человека — правильно воспитывать…

— Как это?..

— Да так, как я воспитывал своего кота, то есть пороть, пороть без пощады! Пороть ради его же пользы! И если человека воспитывать подобным образом, то из него, из этого слабодушного, бездумного, рефлектирующего создания, глядишь, и получится что-то путное, и мир изменится до неузнаваемости! А пороть надо с умом. Берешь молодого кота, наглого такого, своенравного, начинающего свою жизнь по Киплингу, и засовываешь его в сетку, называемую в просторечии авоськой. Кот, подлая тварюга, конечно, царапается и норовит удрать, но ты его, каналью, держишь крепко и подвешиваешь в авоське под потолок, лучше всего к люстре, и начинаешь его, падлу, пытать, то есть я хотел сказать воспитывать, солдатским ремнем с железной пряжкой с оловянной напайкой. Ух, здорово, обожаю!..

— Ну и садист же ты!..

— Не мешай! Так вот, порешь его, гада, порешь, норовишь вдарить так, чтобы окаянный котище отведал металлической пряжки. Котище дико воет, сверкает глазищами, шипит, дай ему волю — растерзал бы тебя на части! — а ты, знай, его воспитываешь и воспитываешь! Мерзкая животина рада бы вырваться и удрать куда глаза глядят, но лапы кота с ужасными когтями еще в начале экзекуции провалились в ячеи сетки, и это лишает его возможности делать то, что он любит делать больше всего на свете: царапаться! Кот обездвижен, и ему остается только одно: оглашать окрестности леденящим кровь воем и смиряться. Несколько таких сеансов, и результат не замедлит сказаться. Не было ни единого случая, чтобы эта безукоризненная с точки зрения педагогики метода дала осечку! Правда, с прискорбием должен признать, что иногда некоторые слабые духом подопытные не выдерживали тягот, выпадавших на их долю в процессе обучения, и отдавали Богу душу… Не раз и не два мне приходилось закапывать их скрюченные тела вон под той липой… Кстати, липе это пошло на пользу, видишь, какая вымахала!

Я увидел огромное ветвистое дерево. На миг мне показалось, что на каждой ветке висит по дохлой кошке…

— Обрати внимание, — неумолимо продолжал Васечка, — у всех моих котов, включая последнего, спокойный и уравновешенный характер. Их философски мудрый взгляд на жизнь отмечен безразличием ко всему, что не имеет к ним прямого отношения. Что они Гекубе, что им Гекуба! Резюме: воспитывая кота таким образом и навязывая ему свою волю, согласен, достаточно жестоким способом, я действую ему и себе во благо. В результате сумевший выжить кот покладист, послушен и в меру ласков. В награду же за страдания и примерное поведение он своевременно получает высококалорийную жратву и свою порцию ответной ласки. Я же являюсь счастливым обладателем доброжелательного домашнего животного. И всего этого можно добиться достаточно просто: стоит лишь, преодолев сомнения и постыдное малодушие, несколько раз хорошенько вздуть своего любимца. С человеком даже проще: для его правильного воспитания существуют пресса, телевидение, создаваемое государством общественное мнение. В сущности, это — та же порка. Только в мягком, так сказать, режиме… Ты не слушаешь меня?

— Если бы ты еще правильно все объяснял… Налей лучше по маленькой.

— Отчего ж не налить, могу и налить. Я могу закончить?

— О, Господи!..

— Разумеется, от смельчака, решившего заняться воспитанием кота таким людоедским способом, требуются крепкие нервы и известное терпение, — с явным удовольствием вернулся Вася к уже, казалось бы, исчерпанной теме. Он вообще всегда отличался пугающей основательностью, когда брался за что-то, представлявшее интерес для его деятельной натуры. — Проклятый кот во время экзекуции ревет, как исчадие ада, он издает такие душераздирающие звуки, что просто кровь стынет в жилах! Но, повторяю, результат превосходит все ожидания. Коты, как правило, не злопамятны, и ваша жизнь с воспитанным зверем становится исполненной благодушия, заслуженного покоя и тихого ликования!

— Ты когда-нибудь остановишься?..

— Наберись терпения, мой друг!

— Тебя бы к Берии подручным…

— Да, методы, конечно, строгие…

— Строгие?! Да ты просто живодер!

— Эх, Андрюшенька, неужели ты и вправду думаешь, что я способен…

.

— Конечно, способен, что я тебя не знаю! Я помню, как ты у Шафранских вышвырнул кота за окно. С восьмого этажа!

— Но он же кусался, этот зверюга, помнишь? И потом, он же не разбился! И вообще, с твоей стороны некрасиво попрекать меня грехами молодости…

— Молодости?.. Тебе тогда, если не ошибаюсь, было далеко за сорок.

— Кот был уж очень неприветливый и такой, знаешь, непрезентабельный — это меня извиняет…

— Когда Шафранские принесли его наверх, вот тогда он стал неприветливым и непрезентабельным!

Я вытянул ноги к камину. До моего слуха долетали смех и далекие женские голоса.

— Лидочка… она кто тебе? — вкрадчиво спросил Василий.

Я нахмурился.

— Прости, прости, прости! — заволновался он. — Я нем как покойник. Только один вопрос, если позволишь? Она готовить умеет? Умеет? Слава Богу! Знаешь, моя последняя жена оказалась вегетарианкой. А кухарку она, когда нет гостей, выпроваживает из дому… Это ужасно! Ах, если бы я об этом прознал до свадьбы! Солоно бы ей пришлось. А теперь эта дура, начитавшись разной специальной литературы, мечтает приучить меня жрать всякие там лопухи, папоротники, жмых и солому! И пить кофей из желудей, будто я какая-то парнокопытная животина или художник Илья Репин! — Васечка возвысил голос, чтобы его было слышно во всем доме. Ответом было настороженное молчание. Смех и голоса смолкли. Васечка не унимался: — Я не верю ни в Бога, ни в черта, ни ее дурацким кулинарно-эзотерическим книгам и требую, чтобы меня даже в великий пост кормили нормальной скоромной пищей, то есть уткой с яблоками и шашлыком из молодого барашка! Слышишь ли ты меня, жена моя пятая, любимая и единственная?

В ответ опять молчание.

— Вот так всегда! Господи, зачем я снова женился, неразумная я скотина?.. Зачем я прислушался к совету человека, который был женат восьмикратно и который с плохо скрываемым восторгом сказал мне, что жениться — это всегда прекрасно?

— Ты когда-нибудь замолчишь? Налей-ка лучше по маленькой…

— Я еще и не начинал, Андрюшенька! Я ведь, честное слово, соскучился по тебе! А налить налью, как не налить такому дорогому гостю! А про кота это все выдумки, фантазии, мечты… Я своего Максика и пальцем-то никогда не трогал…

— Так я тебе и поверил!.. И умоляю тебя, о котах ни слова! Ты понял меня? Уж лучше говори о сортирах.

— Хорошо, — быстро согласился Бедросов, — вернемся к главной и любимой мною теме. Но для этого потребуется затронуть имена известных ученых. Ты, конечно, знаешь их. В моем рассказе, назовем его "Как поссорился Михаил Дмитриевич со Львом Давыдовичем", три действующих лица. Это — академик Михаил Дмитриевич Миллионщиков, затем — знаменитейший физик, Нобелевский лауреат и тоже академик Лев Давыдович Ландау и, наконец, — Петр Леонидович Капица, тоже академик и тоже впоследствии Нобелевский лауреат и тоже, разумеется, знаменитейший. Стоит подчеркнуть, что Миллионщиков, несмотря на многообещающую фамилию и более чем внушительные габариты, — он был страшный толстяк, — в знаменитейшие и нобелевские не пробился, и это, видимо, его сильно угнетало, и, думаю, это и могло послужить причиной ссоры. Заметь, что все действие этой трагикомедии происходит в общественном туалете здания Президиума Академии наук СССР в канун празднования Нового, тысяча девятьсот шестьдесят какого-то там года.

…Торжественный вечер, посвященный итогам уходящего года. Доклады, доклады, доклады, коим несть числа…

Наконец наступает долгожданный перерыв. Академики, как правило, народ зрелый и долго без удобств обходиться не могут.

Явление первое.

Первым в туалет вбегает академик Ландау. Он опередил престарелых академиков не потому, что ему сильнее хочется писать, а потому, что его молодые ноги резвее.

Обращаю внимание господ артистов, которые примут участие в этом спектакле, на одну чрезвычайно важную деталь: все персонажи одеты, по случаю морозного и снежного декабря, в теплые ботинки на толстой пружинящей подошве, которая делает их шаги совершенно бесшумными, и именно это обстоятельство и составляет соль драматургического замысла!

…Интеллигентный и чистоплотный Ландау, посредством писсуара деликатно справив малую нужду, с удовлетворенным видом, насвистывая арию Мефистофеля из одноименной оперы Арриго Бойто, стоит перед раковиной и медленно и тщательно моет свои изящные руки, а заодно рассматривает в зеркале свое отражение.

Рассматривает он, значит, свое одухотворенное бледное лицо и сам себе по-приятельски подмигивает. В голову лезут разные приятные мысли, например, о предстоящем вечере с выпивкой и девками, он по этой части был известный ходок, бабы его любили, и было за что! и вдруг видит, как за его спиной…

Явление второе.

Беззвучно открывается дверь, и в туалетную комнату входит академик Миллионщиков.

Он бесшумно, долго и очень медленно плывет за спиной Ландау, Ландау видит это и неутомимо и с целеустремленным видом продолжает мыть свои прекрасные руки.

Сегодня академики уже виделись и, поддерживая видимость нормальных товарищеских отношений, даже поздравили друг друга с приближающимся праздником.

Итак, плывет, значит, плывет, плывет неслышно непомерно толстый Миллионщиков, переваливаясь на могучих слоновьих ногах, вплывает в отдельную кабинку, аккурат рядом с тем умывальником, где без устали моет руки уже уставший от этого занятия Лев Давыдович, но Ландау терпит! — ибо этого требует затянувшееся сценическое действие.

Втискивается, значит, Миллионщиков в слишком узкую для него кабинку и, стуча локтями по фанерным стенкам, начинает нетерпеливо толстыми пальцами рвать пуговицы ширинки, наконец, рассупонивается и принимается ссать!

И если воспитанные, порядочные люди по причине врожденной деликатности стараются скромно, тихо и незаметно пописывать, то Миллионщиков, человек тучный, основательный, по партийному правильный, именно ссыт: ссыт громко, по-рабоче-крестьянски, — кряхтя, отдуваясь и попердывая!

Широкая, мощная, как из брандспойта, струя грозно низвергается вниз и омывает унитаз. Кажется, не академик ссыт, а лошадь, случайно забредшая в сортир!

Завороженный дивными звуками, Ландау перестает насвистывать своего Мефистофеля, но честно продолжает намыливать руки.

Явление третье.

Опять открывается дверь, и в туалетную комнату тоже, естественно, бесшумно вплывает следующее действующее лицо — академик Петр Леонидович Капица.

Капица имеет привычку, доставшуюся ему от аристократических предков. Она состоит в том, что он моет руки не только после, но и до посещения клозета.

Капица подходит к умывальника, встает рядом с Ландау. Сегодня они еще не виделись. Капица, приветливо и доброжелательно кивнув Льву Давыдовичу, приступает к мытью рук.

Сравнительно молодой Ландау уже открывает рот, чтобы поздравить старого ученого с праздником, как притихший было Миллионщиков оживает и пукает так громко, что фанерная кабинка, жалобно задребезжав, едва не разваливается на куски! Звук настолько силен, что у Капицы и Ландау закладывает уши. А Миллионщиков опять затаивается, подлец.

— С Новым годом! — не в силах остановить самого себя, сдавленно говорит Ландау, обращаясь к Капице.

Он, в последний момент поняв весь идиотизм ситуации, попытался удержаться и, не произнеся ни слова, хотя бы замереть с открытым ртом. Но ему это не удалось — слова сами собой произнеслись, и на лице Ландау отразилась мучительная борьба, в результате которой на его губах застыла улыбка фальшивого удивления, и эту фальшивую улыбку можно было трактовать как угодно.

У Капицы кустистые седые брови взлетают вверх! Не подозревая о присутствии рядом в кабинке Миллионщикова, Капица, всегда ценивший в людях оригинальность и выдумку, подумал, что это Ландау, известный шутник, так оглушительно пукнул, решив столь необычным для серьезных ученых способом поздравить коллегу.

За свою долгую жизнь старый академик получал всякие поздравления, но такое!.. И как громко!.. Это ж какое надо иметь здоровье, чтобы пердеть с такой нечеловеческой силой! Ну и богатыри же эти евреи! Старик с восхищением и уважением смотрит на худосочного Ландау. А по виду никак не скажешь.

И Петр Леонидович Капица, человек с прекрасным чувством здорового юмора, широко раскрыв синие стариковские глаза и изображая притворный ужас, в восторженном изумлении крутит головой. Потом молча вытирает руки и, забыв зачем приходил, бесшумно (подошва!) уходит.

Явление четвертое.

Еще висят в воздухе приветственные слова вежливого Ландау, как из кабинки вылетает взбешенный Миллионщиков и с минуту, вращая глазами, таращится в спину Ландау.

Капицы, к которому было обращено новогоднее приветствие, и след простыл.

Миллионщиков уверен, что иезуитски оскорбительное, издевательское поздравление Ландау относится лично к нему и служит еще одним доказательством неуважительного отношения этого еврейского выскочки к товарищам по работе.

Ландау моет руки.

— Он у тебя вроде хирурга перед операцией! — подаю я голос. — Конец скоро?

— Не мешай творческому процессу, невежа!…Итак, Ландау помыл руки…

— Слава тебе, Господи! — вздыхаю я с облегчением.

— …Ландау прекрасно известно, что Миллионщиков непроходимый тупица и что никакие объяснения его ни в чем не убедят. И тогда, зная, что ничего уже исправить нельзя и что отношения испорчены окончательно, независимый и остроумный Ландау решает идти до конца.

Он поворачивается к Миллионщикову и невинно спрашивает:

— Вы не обкакались, коллега? Я, право, за вас испугался — вы так чудовищно пёрнули! Я, честное слово, никогда бы так не смог, это просто феноменально, примите мои искренние поздравления, коллега! И какое бесстрашие, какая отвага, какая беспримерная самоотверженность! Ведь этим пушечным выстрелом вы чуть не убили себя! Я боялся, что ваша жопа не выдержит и треснет пополам! Какая бы была потеря для отечественной науки!..

…Миллионщиков еще некоторое время пытается насквозь просверлить взглядом участливые глаза Ландау, затем, забыв вымыть руки, багровый от злости и обиды, срывается с места и, грохнув дверью, вылетает из туалета.

Эта нелепая история имела для Ландау печальные последствия. В лице этого ученого дурака он нажил себе смертельного врага, и до самой смерти Ландау бестия Миллионщиков, злопамятный и мстительный человек, заседая в разных высоких научных и партийных комиссиях, гадил Льву Давыдовичу как мог…

Но удовольствие, которое тогда получил гениальный физик, трудно переоценить. И, несмотря на последующие неприятности, оно, как говорится, стоило того.

— Зачем тебе все это? Из известных, возможно, вполне порядочных людей делаешь каких-то идиотов. Откуда тебе известно, была эта история на самом деле или нет?

— Я хочу показать, что знаменитые, известные всему миру, люди вовсе не небожители, а такие же, как все остальные, со всеми слабостями, недостатками и достоинствами, свойственными обычным людям, и в предлагаемых жизнью обстоятельствах ведут себя тоже, как обычные люди, вроде нас с тобой или водопроводчика дяди Вани, или участкового врача Клавдии Петровны. И потом это смешно, не правда ли?..