Глава 19

…После похорон Лидочки прошло несколько дней. Мои постояльцы притаились. Квартира была пуста, и это уже не радовало меня. Квартира была слишком пуста.

Телефон надрывался, но я не брал трубку, будучи не в силах ни с кем вести разговоры, и телефон, в конце концов, угомонился. В комнатах установилась кладбищенская тишина.

Я пил, пока не подошли к концу запасы водки. Когда это случилось, мне пришлось, проклиная все на свете, приводить себя в порядок и выбираться на улицу, в магазин. Каких усилий мне это стоило, не знает никто. Как, впрочем, не знает никто, сколько дней я пил "в одного"…

В одну из безумных ночей меня навестил черт. Лежа на диване, я следил за тем, как он плавно передвигается по комнате и с шумом втягивает крючковатым носом воздух. Он ни разу не взглянул в мою сторону и через какое-то время бесследно исчез.

Симпатичный такой черт, обаятельный, с расчесанной по всему телу шелковистой шерстью. Подземный посол имел очень красивые лакированные черные копытца, позолоченные рожки и забавный хвостик с кисточкой на конце.

От черта приятно пахло свиной грудинкой горячего копчения. Он произвел на меня самое благоприятное впечатление. Воспитанный, спокойный такой… Его хотелось съесть.

Я хорошо знал, что означают такие посещения и чем они обычно заканчиваются, тем не менее, появление черта меня не испугало. Я задумался. Возможно, это и дико, но я подумал, а может, это Господь прислал его ко мне?!

После его посещения я долго думал, нащупывая мысль, которая уже несколько раз пыталась пробить брешь в моей оглохшей от пьянства голове.

Мысль формировалась во мне помимо моей воли, будто с помощью какой-то добродетельной силы извне. И когда я нащупал ее, эту спасительную мысль, то тихая умиротворяющая радость заполнила мое сердце, изгнав из него саднящую боль.

Я был весь охвачен чувством просветленного обновления. Мне показалось, что я заново открыл Закон Всемирного тяготения.

Всем своим воскресающим существом я понял — надо было жить. Жить — ради себя будущего! Ради того Андрея Сухова, которому Господь отмерил столько-то лет жизни…

И впервые за долгое время я спокойно уснул. С этой ночи началось мое возвращение в жизнь.

Сердцу стало легче, будто кто-то вынул из него ржавый гвоздь…

Эта ночь разделила мою жизнь на две части — за спиной было грустное прошлое, а впереди — долгий путь по неведанным тропам…

…Мне приснился счастливый сон, в котором я увидел себя и серьезным сероглазым мальчиком, держащимся за отцовский велосипед, и мечтательным юношей с надменной взрослостью во взгляде…

Приснилась мне и стена знакомого с детства дома, которая высоко, под крышей, острым углом своим врезалась в жаркое, нестерпимо синее московское небо…

Приснился перрон подмосковной станции, на дощатом настиле которого я когда-то увидел брошенную кем-то ветку белой сирени… Приснилась розоватая дымка над изумрудной поляной в утреннем летнем лесу…

Приснилась девушка с влажным бархатным взглядом, которая когда-то была моей короткой любовью, в мое сердце вернулось на миг нежное чувство, порожденное воспоминанием о близости, изломе бровей, щемящей тоске и любовной неге…

Приснился и тот далекий серо-вишневый вечер, которому, казалось, никогда не будет конца…

…И наступило утро, солнечное, со свежим порывистым ветром; это утро я встретил, стоя у раскрытого окна и с наслаждением вдыхая воздух пробуждающейся ото сна весенней Москвы — лучший в мире воздух, напоенный запахами отработанного бензина и сладковатыми ароматами подгнившего за долгие зимние месяцы мусора.

Саболыч со товарищи уже был на исходных позициях, и по закоулкам двора разносился громкий стук костяшек, усиленный коротким, быстрым эхом.

Зазвонил телефон. Я снял трубку. Это был Болтянский, он говорил взволнованным голосом, был со мной опять на "вы", будто не было той пьяной ночи с девками и невнятной дракой.

— Куда вы пропали, черт бы вас подрал? — набросился он на меня. — Целую вечность не могу до вас дозвониться! Сейчас я к вам приеду. Только никуда не уходите! Слышите?

Я оглядел неприбранную комнату, грязный стол с поверженными бутылками и в раздумье поскреб небритый подбородок. Болтянский усилил натиск:

— Это очень важно! Париж… газеты… в общем, еду!

Я положил трубку и, недоумевая, пошел в ванную. Какой Париж? Какие газеты?

Спустя полчаса, побрившись и приняв душ, я, в шуршащем домашнем халате, благоухая лосьоном и чувствуя себя как новый медный пятак, опять вошел в гостиную и замер в дверях.

— Дверь была не закрыта, — объяснил Болтянский, поднимаясь с кресла, и добавил: — А следовало бы закрывать! Где вы храните свои картины?

— Мы, кажется, еще в ресторане перешли на "ты"? Кстати, я не сильно поколотил вас в ту памятную ночь?

Сначала на лице Болтянского появилось недоумение, но он тут же забыл о моем вопросе и возбужденно замахал руками:

— Сегодня же надо будет перевезти картины в безопасное место.

— Что значит "в безопасное место"? Кого это я должен опасаться?

— Вам надо лететь в Париж. Немедленно! — без перехода заявил он.

— Какой еще, к черту, Париж? — опешил я. — Вы, что, с ума сошли?

— Вы когда-нибудь были в Париже?

— Допустим.

— Допустим, "да" или, допустим, "нет"?

— Ну, не был я в вашем долбаном Париже. Дальше что?..

— Я, — он возвысил голос, — я только что вернулся оттуда. А знаете ли вы, дикий вы человек, как прекрасен Париж весной? Цветущие каштаны…

— Не надо врать!

— То есть, как так?.. Я вру?! — он даже задохнулся от возмущения.

— Конечно, врете. Каштаны давно отцвели… И, кстати, в Париже их нет. Их заменяют платаны.

— Черт с вами! Отцветшие каштаны, чертовы платаны, маленькие уличные кафе на Бульварах, всякие там Монмартры, Пляс Пигали, Монпарнасы, парижанки в мини…

— Эйфелева башня…

— Да! — взвился он. — Да, и Эйфелева башня, дурак вы этакий! Если бы вы иногда заглядывали в газеты, то узнали бы, что все они только и делают, что пишут о вас!

— Мне было не до скандальных новостей. Я уже несколько недель не читал газет…

— Эту прочтете. Взгляните, — он протянул мне газету, — "Пари суар"…

— По-французски не понимаю: языков не знаю

.

— Фамилию-то свою разобрать сможете? Ну, черт с вами, переведу. Слушайте! Одно название статьи чего стоит! "Гениальный русский художник"! Это о вас! Слушайте дальше. "Знаменитая галерея метра Жака Лаканеля приобрела две картины несравненного русского художника Андрэ Сухова. После первой же недели экспозиция побила все рекорды посещаемости… Люди занимают очередь с ночи, чтобы только взглянуть на картины великого русского… Полиция наводит порядок… Невиданный успех… Фурор… Триумф… Вопросы к метру Лаканелю. Почему имя гения до сегодняшнего дня не было известно широкой публике?.. Правда ли, что он был другом Марка Шагала, Пикассо и Модильяни? В каком году умер этот выдающийся живописец?.." Видите, они вас уже похоронили!

— Что-то мне не нравится фамилия этого метра. Как вы говорите, Лаканель?

— Да, да, Лаканель! Известный коллекционер и миллионер! Правнук Жозефа Лаканеля — академика и члена Конвента. Вы меня убиваете! Не знать Лаканеля!..

— Повторяю, фамилия не нравится, смахивает на "каналью".

— Перестаньте паясничать!

Я и сам понимал, что напрасно придираюсь и капризничаю. Конечно, я кривил душой, такого момента ждет каждый художник.

Я был ошеломлен. За пустословием и напускным равнодушием я прятал растерянность. И страх. Страх, что все это окажется шуткой. Слишком все было неожиданно и фантастично, чтобы быть правдой.

— Но как они попали во Францию? — задал я глупый вопрос.

— Вы же продавали свои картины. Так и попали. Кстати, можете взглянуть, здесь есть фотография экспозиции.

Я взглянул и сразу вспомнил. То ли бельгийца, то ли француза, которому загнал пару картин… Помнится, иностранец был такой полный, в розовом пиджаке…

Неугомонный Болтянский продолжал приставать:

— Вы хоть знаете, сколько стоит каждая картина? Дотошные журналисты выведали, что специалисты оценивают их…

— Мне это не интересно.

— Так я вам и поверил! Так кому вы продали их? И за сколько?

— И это не интересно. А если честно, то покупатель, — припоминаю, говорил он с сильным иностранным акцентом, наверно, все-таки француз, — показался мне посланцем небес, который спас меня от голодной и холодной смерти, заплатив очень приличную, как я думал тогда, сумму… Этих денег давно уже нет — пошли на хлеб, воду и зрелища…

— Какие, к черту, зрелища! — взревел Илья. — Хорош посланец небес! Да он вас надул, этот проклятый лягушатник! Короче, — решительно сказал он, — вам просто необходимо для закрепления успеха появиться в Париже. Вас будут рвать на части, поверьте мне! Еще бы, художник Сухов, оказывается, жив, он наш современник, и его можно потрогать руками. И надо непременно захватить с собой несколько картин для развития успеха.

Я взял в руки газету и еще раз посмотрел на фотографию.

Неужели я все-таки не напрасно прожил жизнь? Неужели все это происходит со мной? Признание, успех… Все это было покрепче и убедительней утреннего, спасительного, стакана водки. Я закрыл глаза.

— Что же ты молчишь, Андрюшенька? — тоскующим голосом спросил Илья.

Я ответил не сразу:

— Я внутренне ощупываю себя.

— И какой ты там, внутри?

— Я чувствую себя беременной женщиной…

— О, Господи!..

— Да, беременной женщиной, в которой зарождается новая жизнь…

— Любите вы, господа поэты и художники, выражаться заковыристо! Никогда ничего в простоте не скажете! Сказал бы лучше — я вне себя от счастья. Или — я в шоке. И как нам, простым смертным, прикажете расшифровывать ваши мудреные высказывания? Ведь нам, простым смертным, подавай щи, кашу да квас, а у вас на уме все больше шампанское с икрой, да вздохи под луной. Женщиной, да еще беременной!.. Скажет же такое…

— Но у меня нет даже загранпаспорта…

— Зато у тебя есть я. Через пару дней я тебе сделаю такой документ, что с ним ты сможешь без труда слетать не только в Париж, но и на Луну.

Илья помог мне отобрать картины.

— Я и не подозревал, что у тебя такое множество полотен, — ахал он, — да тут у тебя целая Третьяковка! Сотни картин! Просто арсенал! Это должно выстрелить!!

Мы выбрали шесть работ, — на мой взгляд, довольно удачных, и Илья аккуратно упаковал их, вызвав по мобильнику водителя с коробками.

— Захватил, знаешь ли, — повинился он, указывая на тару, — на всякий случай. Отправим по парламентским каналам, — деловито добавил он. — А что там, под красной тряпкой на мольберте? Чувствую, ты там прячешь что-то выдающееся.

Я встал между Ильей и сокровенным.

— Руки прочь от Острова Свободы! — Он попятился. Я сказал твердо: — Это останется здесь.