Глава 20

…По-моему, Париж прекрасен всегда. И он оказался в точности таким, каким представлялся еще с той поры, когда меня было не оторвать от французских кинокартин и "Тропика козерога" Генри Миллера.

Я не хотел останавливаться в больших, шикарных отелях и попросил Илью заказать мне номер недалеко от центра, в какой-нибудь небольшой гостинице, а лучше — пансионе.

…Окно моего крошечного номера на втором этаже выходит в чистенький безлюдный дворик, только пару раз я видел пробежавшую по нему девицу в джинсах, с обвислым рюкзачком за плечами, — один раз утром, другой — вечером, когда она возвращалась, вероятно, из школы или коллежа.

Дворик отгорожен от мира кирпичным забором с осыпающейся штукатуркой. За воротами — совершенно игрушечный переулок, и кто по нему ходит и ездит не видно — мое окно расположено слишком низко, а забор высок.

В конце переулка — огромная католическая церковь. Судя по архитектуре и почерневшим от времени камням, из которых сложено это чудовище, церкви не меньше четырехсот лет.

И хотя она взирает на город уже несколько столетий, а я из окна своего номера на втором этаже — лишь неделю, мне кажется, я вижу Париж дальше и глубже.

Пол в моем номере имеет наклон к одной из стен. И вообще отель старенький, смешной, перекошенный, похоже, лавры известной башни, прославившей некий итальянский город, в названии которого слышится сильный эротический подтекст, не дают ему покоя.

Но в стареньком отеле есть все: и телевизоры, и кондиционеры, и прекрасные ванные, и бар, и уютный ресторанчик, и даже лифт, правда, всего на двух человек, и когда едешь в нем, твои плечи касаются плеч соседа.

Отель производит впечатление многослойного свадебного торта. У отеля громкое имя — "Paris".

Илья убедительно корчит из себя крупного коммерсанта. И потому остановился в довольно дорогом "Банвилле".

Целыми днями он занимается какими-то делами, носится по Парижу как угорелый, и по вечерам звонит мне, рассказывая последние богемные новости.

В Париже немало русских третьей волны, и они, частично перемешавшись с разношерстной шантрапой, приехавшей черт знает откуда, варганят малосъедобную кашу из сомнительного бизнеса, тусовок с травкой, сплетен и русского канкана.

Илья же грозит ввести меня в избранный круг старинной русской аристократии, куда его самого не пускают…

Благородный человек, он несколько раз навязывал мне свое общество и, страдая от скуки, влачился за мной по залам Лувра и огромному Музею д`Орсе.

Благодаря его стараниям я уже богат. У нотариуса я подписал, почти не глядя, множество каких-то документов, и Илья теперь является моим агентом.

Он, конечно, прохвост, но прохвост честный. Уверен, бывает и такое. Я, следуя его советам, продал одну свою работу — натюрморт — за пятьдесят пять тысяч долларов.

Для начала достаточно, сказал Илья, не надо торопиться, пусть клиент поглубже заглотнет наживку. Но и слишком медлить тоже нельзя, железо надо ковать, пока не остыл горн. Пройдет какое-то время, и мое имя будет вытеснено со страниц прессы и с телевизионных экранов фигурой какого-то знаменитого самоубийцы или проштрафившегося политического деятеля.

Не могу сказать, что репортеры и журналисты за мной бегают, но мои фотографии, а главное, фотографии моих картин, которые я сумел, благодаря Илье без таможенных проблем вывезти из Москвы, регулярно появляются на страницах газет и иллюстрированных журналов.

Раз Илья возил меня в галерею Жака Лаканеля, который лично вышел мне навстречу.

Коллекционер, потрясая седыми локонами, долго жал мне руки, громко произносил некие хвалебные слова, сопровождавшиеся фотовспышками и почтительными стенаниями организованной Ильей толпы ценителей искусства.

Я, стоя у своих картин, вынужден был с умным видом высказываться о своем отношении к современной живописи и отбиваться от журналистов.

Все это было снято телеоператорами и пошло в записи на следующий день, и мы с Ильей, сидя в его роскошном номере, разглядывали себя на экране телевизора.

Илья себе не понравился:

— Вот так номер… Всю жизнь был уверен, что могу сойти за итальянца. Вот не думал, что так похож на жида!

— Велика заслуга быть похожим на итальянца! Скажи какому-нибудь рыжему американцу с ирландскими корнями, что он похож на итальянца, он из тебя бифштекс сделает…

— Тебе, дураку, не понять. Ты не еврей, и тебе никогда не пускали в след жида. А я прошел через это. Я всегда был далек от еврейства, я вообще долго считал себя русским. Это русские пацаны, обзывая меня жиденышем, заставили малолетнего Илюшу Болтянского задуматься над своим происхождением. Хорошо еще, что я оказался толстокожим и физически сильным, и немало обидчиков, нахватав от меня синяков, стали потом моими друзьями. Не знаю, хорошо это или плохо, но я и сейчас не ощущаю себя евреем. Да и с какой стати мне быть евреем, если в семье говорили только по-русски, читали и почитали Пушкина, Льва Толстого и Чехова? Возможно, мои далекие предки перевернутся в гробах, но, я думаю, в двадцать первом веке люди должны перестать делить себя по национальному признаку. На мой взгляд, кто делает это, — убогий пошляк. Уверен, такое деление свидетельствует об отсталости, примитивности и ложно понимаемом патриотическом чувстве. И потом, это безвкусно и несовременно. Как было бы здорово, если бы в графе национальность стояло: "Космополит"! — Он опять посмотрел на экран и воскликнул с досадой: — Нет, не могу себя видеть! Ну и рожа! Это ж надо, натуральный семит!

С утра до вечера я брожу по Парижу, постепенно к нему привыкая.

Французского я, к сожалению, не знаю, а мои английский, немецкий и итальянский находятся, увы, в весьма плачевном состоянии, но, оказывается, этой жуткой мешанины европейский языков, которым я в разные годы посвящал часы не очень упорного труда, вполне достаточно, чтобы сносно общаться с парижанами на магазинно-ресторанном уровне.

А если к этому добавить еще и выразительную жестикуляцию, а также красноречивую игру глазами, то общение превращается просто в удовольствие.

Кажется, французы не смотрят телевизор и не читают газет. Может быть, я ошибаюсь. Может быть… Но тогда почему меня не узнают на улицах?!

Я полюбил то, чего долгие годы был лишен у себя на родине, — маленькие ресторанчики, со столиками прямо на тротуаре.

Сидишь за столиком, попиваешь кофе, а вокруг тебя топают прохожие. "Париж — это все, что ты захочешь", — сказал когда-то Шопен, родившийся в Польше и проживший большую часть жизни в столице Франции. Гениальный полуполяк-полуфранцуз знал толк в жизни… "Все, что ты захочешь…", как это жизнеутверждающе!

Пока же мне хотелось только безмятежности, покоя и безделья, чему я и предавался со страстью раба, сто лет проработавшего в каменоломне.

Как-то, посиживая в одном таком ресторанчике аккурат напротив "Мулен-Руж" и любуясь мельничными крыльями, я столкнулся с взглядом невероятно огромного француза, устрашающие размеры которого сразу вызвали в памяти образ Гаргантюа и слова бессмертного Козьмы о том, что нельзя обнять необъятного.

Этот громадный, с пьянющей физиономией француз смутно напоминал мне еще кого-то. Всмотревшись внимательней в этого носорога, облаченного в дорогой серый костюм, я понял, что гигант — точная копия дяди Феди, пожарного, соседа Саболыча по коммуналке.

Это сравнение привело к тому, что Париж стал мне роднее и как-то ближе. Я вспомнил, как дядя Федя, напившись, имел обыкновение в голом виде выскакивать во двор с персональным огнетушителем в руках и с криками "Пожар! Горим!" гоняться за случайными прохожими, принимая их за поджигателей.

Та же сосредоточенная ненависть во взгляде, такое же исполинское разбухшее тело, наполненное, похоже, не кровью, а гнилой водой или помоями.

Сидящий за соседним столиком колосс был пьян. Это было ясно. И он неотрывно смотрел на меня. Я попробовал успокоить себя — предположим, это первый парижанин, регулярно читающий газеты и узнавший меня по фотографии.

Но тогда я вправе ожидать от него влюбленного взгляда. Взгляда парижского обывателя, восторженно взирающего на гениального русского живописца. Пусть даже этот обыватель и пьян как сапожник.

Поросячьи же глазки толстяка горели испепеляющей, глубоко осознанной ненавистью. Огромный парижанин смотрел на меня, не мигая, как бы дорожа каждым мгновением, чтобы ни одна минута, ни одна секунда драгоценной ненависти не пропала даром.

От напряжения француз исходил потом. Что ему от меня нужно? Чем я ему насолил? А вдруг это подручный Сталина и Берии? НКВД и КГБ обожали красть людей, и потом эти люди бесследно исчезали. Париж с двадцатых годов прошлого столетия был наводнен агентами Лубянки. Я содрогнулся от ужаса. И какой он здоровенный, этот предполагаемый агент-убийца! С таким в одиночку не справишься…

И тут он выпустил по мне такой мощный заряд ненависти, что я подумал: сейчас убьет! Я заерзал на своем стуле. Впервые со времени приезда в Париж мне стало не по себе…

Наша визуальная дуэль продолжалась уже несколько минут, когда к столику злобного француза подошла полная некрасивая девушка. На ней были широкие черные брюки и желтая бесформенная куртка. Девушка наклонилась к грозному толстяку, что-то сказала ему.

Лицо моего визави, о чудо! вдруг озарилось светлой и мягкой улыбкой. Я увидел, как девушка положила под блюдце банкноту.

Тут же подлетел официант, подал трость, толстяк поднялся, оперся на руку девушки, и она повела его прочь из ресторана. Он шел неуверенной походкой, деликатно постукивая тростью по ножкам стульев.

Несчастный был слепым! Он смотрел на меня, меня не видя! Надеюсь, Господь простит мне страх, недостойный мужчины, но взгляд огромного француза мог кого угодно повергнуть в трепет.

В общем, этот случай только позабавил меня, конечно, он не мог омрачить моего в целом приподнятого настроения.

А тут еще Илья загнал вторую мою картину. Это еще более повысило вышеупомянутое настроение и, главное, ощутимо раздуло карманы.

Я говорю грубо "загнал", потому что это был опять натюрморт, и он не принадлежал к числу полотен, которыми я уж очень дорожу. Те, которые мне дороги, я оставил на родине. Что мною руководило? Не знаю… Но уж точно не патриотизм…