Глава 8

…К вечеру мы надрались, как это бывало не раз в прошлом. Но я убедился, что воздух Венеции действует благотворно не только на влюбленных, но и на пропойц.

Мы не оглашали туристическое пространство волшебного города пьяными воплями, не буянили, как это принято у нас на Руси, не задирали прохожих, не разбивали витрин, не дрались между собой.

Мы вели себя миролюбиво и достойно, даже с официантами ночного бара, о котором речь пойдет ниже, обошлись вполне по-дружески: мы щедро одарили их, всучив — вместо чаевых — юбилейную корзину с фруктами и бутылкой коньяка.

А поначалу мы с этой корзиной не расставались, бережно перенося ее из ресторанчика в ресторанчик. Корзина придавала нам слегка экстравагантный вид.

Поменяв несколько питейных заведений, мы, в конце концов, закрепились — уже окончательно — в ночном баре со странным названием "Dopo", что по-итальянски означает "После", где был фантастический набор спиртного и никакой закуски, кроме соленых орешков.

Перед недовольным Алексом, обожающим хорошо поесть, возвышалась гора оберток, которую он запретил убирать, всем своим несчастным видом показывая, какие терпит муки, закусывая соленым арахисом и миндалем. Он сожрал этих орехов, по моим подсчетам, не меньше пуда, и настроение у него от этого не улучшилось.

Мы пили с таким азартом, будто не виделись много лет. Каждый из нас, дорвавшись до выпивки, жалел, что его возможности ограничены лишь одним желудком.

Сначала мы почти не пьянели, и это еще больше раззадоривало нас.

На этот — начальный — период пришелся весьма, на мой взгляд, занимательный разговор, в котором участвовали все три заинтересованные стороны.

Алекс принялся хвастать своим умением парить над крышами домов. По его словам, в последнее время это стало его любимым занятием. Чем-то вроде регулярного вечернего моциона. Вместо освежающей пешей прогулки. Или стакана кефира перед сном.

— Нет ничего лучше! — орал он с восторгом. — Летать, не боясь разбиться! Как это прекрасно! Как увлекательно! Хотите, покажу?

И Алекс, посмотрев по сторонам, хитро нам подмигнул. Потом он принялся вбирать в себя воздух, будто хотел раздуться наподобие воздушного шара.

Его породистое лицо стало быстро-быстро покрываться бурыми пятнами. На наших глазах он раздулся, как беременная жаба. Мы с Диной услышали, как разошлась по швам рубашка и затрещала брючная молния.

Тело Алекса, вдруг ставшее невероятно огромным, пухлым, будто его накачали велосипедным насосом, медленно, заваливаясь на правый бок, пошло вверх. Боясь лишиться собутыльника, мы с Диной вцепились в Алекса четырьмя руками и притянули назад к стулу.

— Обожрался орехами, — с досадой прокряхтел Алекс, обвисая боками и животом, — тяговая сила не та. Не та! Эх, если бы не эти дурацкие орехи…

Он еще долго сокрушался, пеняя на орехи, невообразимо жаркий климат и слабое здоровье, поколебавшееся в последнее время из-за вредоносного воздержания. Потом понемногу успокоился, целиком отдавшись увлекательнейшему занятию дегустации горячительных напитков с неизвестными ему, манящими названиями, которые во множестве водились в этом виноводочном рае.

Дина, наконец, призналась, что умению передвигать предметы научилась у своей бабки-цыганки, которая на любительском уровне обожала на досуге развлекать себя и своего мужа, синебородого цыганского барона, гаданием, ворожбой и прочими интересными штучками. Дина нам рассказала, что это были за "штучки".

Бабка однажды усилием воли, правда, чуть не лопнув от натуги, повалила на своего благоверного двухсотлетний дуб, под которым был разбит шатер этого всемогущего цыганского повелителя. В шатре он пребывал не один, а с молоденькой, стройной, как лань, красавицей Глашей, которую старый сатир метил на место подурневшей супруги.

От увечья или смерти любвеобильного барона спас медный шлем древнего печенега, который он, барон, зная опасный нрав ревнивой жены, предусмотрительно надел на свою буйную головушку перед началом любовных утех. Накануне этот шлем по его приказу был выкраден из краеведческого музея.

Суровая бабка видела, как бородатый селадон, выбравшись из-под превращенного в лохмотья шатра, долго качал всклокоченной головой, с уважением рассматривая помятый шлем, и, в конце концов, велел вернуть его краеведам.

Спасительный шлем был водворен обратно в музей, где и занял почетное место между гребнем из бронзы и кольчугой древнерусского воина, изготовленной местной артелью по производству панцирных сеток для кроватей. По мнению суеверного барона, шлем, выполнивший столь благородную роль, не должен был быть причастен к греху воровства.

Одумавшийся барон коленопреклоненно вымолил у жены прощение, а красавица Глаша в наказание за грехопадение была отдана замуж за русского…

Подошла моя очередь.

— К сожалению, я не могу предъявить вам ничего, кроме сглаза, — сказал я кротко.

— Интересно! — вскричал Алекс. Выпустив из себя воздух, он приобрел свой обычный вид. То есть вид кочующего по жизни праздного наблюдателя. Он продолжал набивать себя орехами, как готовящийся к процедуре заклания индейский петух. — Очень интересно! — пылко повторил он.

— То же самое однажды сказал мне один мерзавец, — умерил я восторги Алекса.

У меня развязался язык. Мне надоело носить в себе тайну…

И я поведал им историю о погибшем от моего дурного глаза несчастном бритоголовом уголовнике. Не забыл рассказать и про телефонные угрозы интеллигентного негодяя.

Дина задумалась.

А Алекс был, казалось, разочарован.

— Какой же это сглаз… Так, скорее, совпадение. А этот интеллигентный настойчивый гражданин, возможно, просто сумасшедший.

В какой-то момент мне стало на все наплевать. И я был уже изрядно на взводе.

— Ты что, не читал письма?

Он отрицательно мотнул головой.

Я протянул ему конверт с письмом:

— Полагаю, там ты найдешь ответ, при условии, если задумаешься и сопоставишь… — я посмотрел на Дину и решил: — Чего уж там, читай вслух…

По мере того как Алекс читал послание Юрка, менялось выражение его лица. Сначала оно было равнодушным, потом заинтересованным, а к концу стало озадаченно-удивленным. Видимо, он сопоставил… Дина задумчиво посмотрела на меня. Я заметил, что Алекс, читая, деликатно пропустил все, что касалось Дины.

— Ну?.. — спросил я, когда он вернул мне письмо.

— Странно как-то. Не понимаю, мы же пьянствовали вместе… И Юрок, вроде, никуда не отлучался… Когда он успел попасть в твою квартиру? И почему он ничего мне не сказал? Одно слово, допились… А Юрка жалко… — он бросил в рот горсть орехов, — да и тебя… Да, неприятное письмецо… Вообще-то я что-то предчувствовал…

Что Алекс имел в виду?..

— А если они тебя найдут? — заволновалась вдруг Дина. — Тебе нельзя возвращаться домой! Где ты будешь жить?

— Останусь в Венеции… Куплю себе красный пиратский платок и поступлю в гондольеры. Или буду жить у тебя. Кстати, я даже не знаю, где ты живешь…

— Мы можем жить у меня, на Арбате. У нас с сестрой там большой собственный дом…

Я с удивлением посмотрел на девушку.

— Святые угодники, большой собственный дом на Арбате! — воскликнул Алекс. — Там, случайно, не найдется местечка для меня?

— Может, и найдется… — сказала Дина и посмотрела на меня.

— Не найдется, — перебил я Дину, — самим, понимаешь, жить негде…

— Сестра такая же хорошенькая, как и вы, богиня? — продолжал расспросы Алекс.

— Дина! — возмутился я, — Что происходит? Сначала этот свихнувшийся на сексе итальянец, теперь Алекс… Все мечтают о твоих подружках или юных родственницах!

Дина пожала плечами:

— Разве я виновата? И потом, моя сестра замужем…

— Я не спрашиваю вас, замужем ли она, — стараясь не раздражаться, пояснил Алекс. — Я спрашиваю, хороша ли она собой?

— Володя, ее муж, был чемпионом по боксу. В тяжелом весе…

— Дина! Вы несносны! — заорал Алекс, — Я сам был чемпионом в тяжелом весе! В тысяча девятьсот девяносто втором году я в пивной на станции Покровское-Стрешнево выпил полутора литра водки…

— Очень даже хорошенькая, — лукаво улыбнулась Дина, — могу вас с ней познакомить…

— Ладно уж. Теперь не надо. Вы, Дина, отбили у меня всякую охоту знакомиться с вашей сестрой, — он повернулся ко мне: — Как ты можешь дружить с этой ведьмой?

— Сам удивляюсь…

— Я тебе дам орден, если ты сглазишь свою очаровательную подругу, эту липовую цыганскую виконтессу! Старик, хочешь орден?

— Орден хочу, но Дину сглазить не могу… А хотелось бы…

— А других?..

— Других?.. Но мне необходимо для этого войти… в особое состояние. Это трудно.

— Ничего не трудно! Я же вхожу. И летаю. Я тебе объяснял, во всяком деле — будь то полеты во сне и наяву или волшебство — надо только хорошенько захотеть и напрячься. Напрягись, касатик!

Я подумал, а почему бы не попытаться?

И получилось!

В поисках объекта для проведения эксперимента я огляделся.

За соседним столом две немолодые любительницы приключений обменивались короткими фразами, часто приникая ярко накрашенными губами к фужерам с белым вином. Как только мой взгляд упал на них, они напряглись и распрямили полные, будто налитые свинцом, плечи. Их лица в лиловых морщинах приняли выражение готовности номер один. Нет, эти не подходят, пусть живут в ожидании кривых улыбок Фортуны.

Мои глаза продолжили поиски…

Одинокий молодой человек, похоже, русский из провинции, беспрестанно трепался по мобильнику, много пил и при этом надменно поглядывал поверх голов посетителей. У него был вид хозяина Земного Шара, который решил в виде исключения сделать человечеству одолжение, проведя один вечер в обычном баре в обществе простых смертных. Этот тоже не годился — пьет, понимаешь, стаканами и как-то уж слишком коротко подстрижен…

Три девушки, сияя свежими лицами, с которых не сходили одинаковые улыбки, старательно делали вид, что смотрят только друг на друга. Ну, эти чрезмерно обыденны, подумал я, а заурядность не способна вызывать сильное чувство…

А мне нужно было возбудиться!

А дальше, за другими столиками, еще какие-то рожи, плывущие разноцветными пятнами в легком сигаретном тумане… Как можно сглазить того, кого не видишь?

И тут мои глаза, наконец, нашли то, что нужно.

…Жертвой моего эксперимента стал полный пожилой американец с удивительно неприятным лицом, который в угоду некоей юной светловолосой спутнице (любовнице? жене?) сидел, свесив свои жирные окорока, на высокой табуреточке и наливался коктейлями. Он делал это, не скрывая отвращения.

Американец свиными глазками разглядывал бармена и презрительно морщил сиреневые губы. Девушка была очаровательна. По всему было видно, что американцу давно осточертело сидеть на неудобном высоком табурете, пить опасные для его пошаливающего в последнее время здоровья коктейли, и он с величайшей радостью отправился бы с блондинкой в номера.

Но с барышней в этот момент, и он, похоже, понимал это, справиться было нелегко: она находилась в угаре того бесшабашного веселья, за которым часто следуют битье зеркал, пощечины официантам, делание сцен малознакомым мужчинам, истеричные вскрики и прочие веселенькие трюки в том же роде.

Блондинка громко хохотала, поминутно вскакивала, что-то рассказывала толстяку, яростно жестикулируя загорелыми руками, резко садилась, опять вскакивала, опять хохотала и часто прикладывалась к бокалу с вином. Мне показалась, что в глазах девчонки я увидел глубоко запрятанный ужас…

— Хочешь, — спросил я Алекса, показывая глазами на американца, — я его сейчас?..

— Хочу, — жарко прошептал пожиратель миндаля, — освободи девочку…

Я мельком посмотрел на эту пару. Дина и Алекс замерли. Я лениво подумал, вот же какая несправедливость! — этот жирный мясник будет сегодня ночью лежать в одной постели с белокурой девушкой, будет наслаждаться ее юной прелестью, целовать своими лиловыми губами ее свежий, почти детский, рот… И в это же самое время красивый Алекс будет спать один! А то, что он будет спать один, я знал совершенно точно! Несмотря на все его басни о знакомстве с какой-то мифической богачкой, с которой Алекс якобы познакомился в самолете…

И я понял, что этого не будет, не доберется жирный американец до своей гостиницы и не будет сиреневых поцелуев в номере, провонявшем дезодорантами тысяч постояльцев, не будет он, по-стариковски сопя, елозя и наваливаясь дряблым своим животом, наслаждаться юным телом красивой девчонки!

Этого не будет, потому что… Уверенность неразрывно сплелась с сомнением, потом какое-то неведомое, но безошибочное чувство, похожее на наваждение, дало мне знать, что я нахожусь в зависимости от этого человека и что он тоже теперь неразрывно связан со мной.

Я успел еще раз подумать, что не судьба ему сегодня держать в объятиях белокурую красотку, как в этот момент…

Все увидели, как толстяк стал заваливаться на стойку. Он издал жалкий стон, похожий на крик чайки. Потом, хватая толстыми пальцами воздух, медленно и, как показалось, осторожно лег всем лицом на барную стойку. Потом сполз с высокого стула и спиной мягко упал на кафельные плитки пола. Некоторое время все, остолбенев, смотрели, как колыхался, постепенно успокаиваясь, огромный живот американца.

Наконец гробовое молчание разорвал короткий взвизг прекрасной блондинки.

— Надеюсь, ты его не насмерть?.. Он встанет? — тихо спросила меня Дина.

— Думаю, он просто выпил слишком много коктейлей, — холодно сказал я, — не хорошо в его возрасте злоупотреблять спиртным. Пусть это будет ему уроком…

Официант и бармен, дружно взяв американца под руки, попытались усадить его опять на стул. Кто-то брызгал на него водой. Девица с бледным, озабоченным лицом хлопотала над толстяком, обмахивая того носовым платком. Американец тяжело дышал, и глаза его были закрыты.

Всеобщий столбняк прошел, и бар опять глухо и невнятно заговорил на множестве языков.

— Высокий класс! — воскликнул Алекс, с восхищением глядя на меня. — Я же говорил, тебе надо только хорошенько поднапрячься. И девочка свободна! Ах, как ты был хорош, Серж! Как великолепен! Послушайте, други! Теперь весь мир у наших ног! Дина может черт знает что наколдовать. Ты, в чем мы только что убедились, обладаешь даром сглазить кого угодно. Я летаю!.. В наших руках сила, с которой не сладит никто!

В общем, Алекс воспламенил мое воображение.

Тут же, в баре, под возобновившиеся ликующе-истеричные вскрики блондинки и надсадные стоны ее постепенно приходящего в себя кавалера, мы приступили к военному совету.

Вспоминая этот совет, я не могу не удивляться нашей тогдашней наивности, глупости и отсутствию здравого смысла.

То, что человек с легкостью грешит, пускается в авантюры, совершает элементарные ошибки, становится жертвой примитивного обмана — суть следствие его непреодолимого, извечного ожидания чуда. И слепой веры в свою исключительность.

Это понятно и простительно для людей молодых и доверчивых.

Но я и Алекс, люди, побитые жизнью, не верящие не только в чудеса, но и просто не верящие никому и ни во что и главное — самим себе, как мы могли прельститься кажущейся легкостью, с какой задумали добиться славы и богатства?!

Мы, словно, забыли, что мир существует независимо от нашего сознания, что ему нет никакого дела до нас, и он прекрасно обойдется без нас. Мы вдруг вообразили, что мы и есть тот самый центр Вселенной, который ученые разыскивают уже много лет и никак не могут найти.

Вместо того чтобы, не торопясь, подготовиться к рациональному использованию наших вдруг открывшихся талантов, мы (исключая Дину), окрыленные и воодушевленные первыми успехами, рвались немедля приступить к претворению иллюзорных проектов в жизнь.

Повторяю, это понятно и простительно для молодых людей. Вроде Дины. Но, кстати, именно она и проявила неожиданное для ее возраста благоразумие и скептицизм.

— Я буду летать под облаками и указывать людям путь к счастью! — мечтал Алекс, жуя орехи.

— Указывать? — вскинула брови Дина.

— Да. Указывать.

— Чем?

— Чем, чем… Указательным пальцем! Не беспокойтесь, богиня, уж я-то найду чем указывать!

— А я активно займусь сглазом всяких плохоньких людишек и так перетасую их всех… — мечтал и я, думая о своих врагах в Академии.

— И это все?! Как мелко! Неужели это ваши пределы? У вас воображение дятлов! Подумайте, вспомните, о чем вы мечтали в детстве? Кем хотели стать?

— Я в детстве хотел стать пожарным, — смущаясь, вспомнил Алекс, — у них такие красивые каски!

— А ты?..

— Я с детства мечтал о том, чтобы меня не спрашивали, о чем я мечтаю…

Я повернулся и посмотрел на толстяка. Он опять пил свои коктейли. Но вид у него был неважный. Вряд ли он сегодня ночью оседлает свою блондинку, подумал я с неожиданным сожалением. Судя по всему, ему вообще недолго осталось наслаждаться жизнью.

Он знает, что некрасив. Даже уродлив, со своим нелепым животом, одышкой и поросячьими глазками. Знает, что эта прелестная девушка ложится с ним в постель из-за денег. Хотя она и клянется, что любит его больше жизни. И он страдает. Мне становится его жаль…

И вдруг я вижу, как блондинка кладет на жирное плечо американца свою прекрасную руку, наклоняется и что-то шепчет ему на ухо. Лицо толстяка неожиданно расплывается в широкой, доброй улыбке. Он нежно целует девушку в розовую щеку, произносит тихо какие-то слова в ответ, встает, кладет деньги на стойку бара, и они уходят…

— Дина, — спрашиваю я, — бывает добрый сглаз?

— Почем я знаю? Скажи-ка лучше, зачем ты сглазил этого бедолагу?

— Подвернулся…

— Дина, милочка, — вежливо спросил Алекс, — а к чему стремитесь вы? Как вы думаете использовать ваш дар?

Дина думала недолго:

— Когда-то я мечтала стать певицей…

Я засмеялся. Дина странно посмотрела на меня.

Мы с Алексом еще какое-то время вслух строили планы. Я предлагал определить его в цирк, где он, по моему мнению, мог стать мировой знаменитостью, летая под куполом без страховки.

Алекс рекомендовал мне на расстоянии сглазить Юрка, чтобы навсегда вышибить из него белую горячку. Я выразил серьезные опасения. Я сказал, что усилия, которые мне придется на это потратить, могут, я допускаю, заставить Землю крутиться в обратную сторону, но на горячку Юрка их может не хватить.

Я советовал Алексу совершить пробный полет над площадью Сан-Марко. Это привлечет толпы зевак. Потом примчатся телевизионщики, и все: всемирная слава в кармане.

Алекс поморщился. Он был против дешевой рекламы. И потом, сказал он, ему после попоек плохо летается.

Далеко за полночь мы покинули гостеприимный бар и, поплутав по улочкам, разбрелись по своим отелям.

…Утром, проснувшись, я долго лежал с закрытыми глазами, слыша, как мне казалось, рядом легкое дыхание Дины.

Мое воображение приятно тревожили открывающиеся возможности. Подумать только, я могу запросто распоряжаться жизнями тысяч и тысяч людей!

Но, похоже, правильно говорила Дина: и у меня и у Алекса воображение ни к черту. Я не знал, как смогу воспользоваться своим даром. И имею ли моральное право распоряжаться чужими жизнями? Не дело это человека, даже если он полководец или император. А что говорить обо мне?

Кто я такой, чтобы отправлять по собственному капризу человека в ту сторону, которую я ему изберу? Я что, Всевышний? Могу ли я, в угоду своим страстям, кого-то отодвинуть и занять его место? Кто управляет везением? Удачей? Случаем? Я хочу взять это на себя? Нарушить мировую гармонию, которая мне, видите ли, представляется беспорядком, анархией и абсурдом?

Когда накануне в баре я говорил о заветном своем желании, я не был искренен.

Я ведь художник. И всегда хотел быть художником.

Я сознавал, что не менее талантлив, чем те, кто, начав одновременно со мной, добились если не славы, то шумного успеха. И я был не глупее многих из них. Да, я, к сожалению, много пил. Но я и много работал. Да и те, другие, пили не меньше. Видимо, дело не в этом… А в чем?

Теперь я мог убрать со своего пути любого конкурента. Того же Шварца. И занять его место…

Мне захотелось ласки. У меня есть прекрасная Дина, подумал я счастливо, которая всегда с радостью открывает мне свои нежные объятья! Достаточно протянуть руку…

Последние дни во мне возникло давно и далеко запрятанное чувство… Влюбиться в мои годы… Это чувство пугало меня. Ведь всегда любовь для меня заканчивалась одинаково. Разлукой. Иногда — навеки. Но губительному и прекрасному желанию испытать все вновь я противиться не мог…

Я шел по шаткому мостику любви, как путешественник, у которого отказал вестибулярный аппарат. Я каждую минуту мог потерять равновесие и рухнуть с моста в мутную реку с нечистотами. Но я был готов идти по этому мостику, потому что уже любил Дину…

Моя рука скользнула под одеяло, но вместо теплого тела я обнаружил прохладную пустоту.

Я встал и принялся рыскать по номеру.

На журнальном столике я обнаружил записку. То, что я там прочитал, меня ошеломило.

Дина просила ее не искать. Она поняла, что у нас нет будущего. Мы слишком разные… "Прости, — писала она, — но я героиня не твоего романа".

Эту фразу Дина у кого-то украла.

Была в этих ее словах некая уколовшая и унизившая меня игривость.

Дальше я не читал. Слава Богу, подумал я, что вся эта история с моей любовью еще не достигла кульминации. Так сказать — апогея. Я любил Дину, но не до безумия…

Или до безумия?..

Застучало в висках, голова наполнилась гулом. Я сел на кровать. Попытался собраться с мыслями. Не считая необременительных, непродолжительных связей с милыми девушками, я долгие годы жил один. И к этому привык. Появилась Дина. Она быстро заняла пустующее местечко в моем сердце. И теперь это место опять будет пусто… В общем, надо свыкнуться с мыслью, что ничего в моей жизни не изменилось. Просто опять я одинок. И всё…

— Вот так клюква! — сказал я сам себе, криво улыбаясь и пытаясь отнестись к случившемуся с юмором. — Отобрали у бутуза любимую игрушку…

Я повертел записку."…не твоего романа". Идиотизм какой-то!..

Сказать по правде, я чувствовал себя глубоко уязвленным. Я привык к иному развития отношений. Впервые меня бросила женщина…

Остающемуся на перроне, это общеизвестно, всегда горче, нежели тому, кто, плюща нос о мутное вагонное стекло, рассеянно ловит прощальные взгляды провожающих, и чье воображение уже захвачено предвкушением новых впечатлений, встреч с новыми городами и новыми людьми, которые он увидит завтра.

Сейчас мне понадобится все мое хладнокровие. Попробую разобраться спокойно. Что же произошло?

Когда я этого меньше всего ожидал, хлипкий мостик подо мной покачнулся, вестибулярный аппарат, до той поры надежный, неожиданно дал сбой, и я рухнул-таки в реку с нечистотами.

Возникало множество "почему". Например, почему она ушла так неожиданно? К чему эти искусственные ходы? Без объяснений? И выяснений отношений? Исчезать таким дурацким, таким театральным, чисто женским, манером? И еще эта записка…

К чувству утраты добавилась обида.

Вообще, почему она меня бросила? С кем теперь она будет? Или она уже с кем-то?

Не успокаивала мысль, что они даже и великого и неотразимого Наполеошу надували.

Я посмотрел на часы. Шесть утра. О сне не могло быть и речи. Я побрился. Минут двадцать простоял под ледяным душем, как бы смывая с себя все, что налипло на кожу при падении в мифическую реку.

Обмотав чресла махровым полотенцем, я вышел на лоджию. Привычная картина — набившие оскомину венецианские рекламные красоты. Город грязных каналов и площадей, раскачивающихся на гнилых сваях, проклятый городишко, засаленный глазами миллионов жадных до впечатлений туристов со всех концов света.

Он был мне не интересен.

Немного потоптавшись на холодном кафельном полу и покрывшись мурашками от свежего утреннего бриза, я принял решение.

Настало время прощаться с городом, подарившим мне придуманную мною самим романтическую любовь.

На сердце появился еще один шрам.

Меня охватило дремучее желание заползти в пещеру. Чтобы зализать раны.

Почему Дина оставила меня именно тогда, когда мне грозила опасность?

…Расплатившись за номер и оставив портье деньги за арендованную машину, я утром следующего дня вместе с Алексом вылетел в Москву.