"Научная фантастика. Ренессанс" - читать интересную книгу автора

Чарлз Шеффилд Леди исчезает

В чем абсурдность картины?

Полковник Уолкер Брайнт стоит в дверях Отдела конечного хранения. Он улыбается и держит под мышкой книгу.

Ответ: картина абсурдна в целом. Полковник Брайнт — именно тот человек, кто назначил (вернее, сослал) меня в Отдел конечного хранения по причинам, которые он счел убедительными и достаточными. Но сам он никогда здесь не бывал. Его можно понять: отдел расположен на шестом подземном этаже под зданием Разведывательного управления Вооруженных сил на военно-воздушной базе в Боллинге, в подвале, куда можно попасть только пешком и которого, если верить пульту управления в лифте, вообще не существует. Здесь обитают крысы, пауки и я.

Кроме того, Уолкер Брайнт улыбается лишь тогда, когда что-то обстоит не так; и я ни разу не видел, чтобы он читал что-либо, кроме разведывательных донесений и спортивных страничек газет. Полковник Брайнт с книгой — примерно то же самое, что мать Тереза с автоматом АК-47.

— Доброе утро, Джерри, — сказал он, бросил в рот мятный леденец, положил на стол книгу и уселся. — Я только что прикатил из Пентагона. Наверху чудесный весенний день.

— Откуда мне об этом знать! — Я вложил в свой ответ максимальный заряд сарказма, но у Брайнта непробиваемая носорожья шкура. Он всего лишь крякнул.

— Ты сам знаешь, Джерри, что тебя перевели сюда не для того, чтобы испортить жизнь. Я сделал это для твоего же блага: пользуйся простором и полной свободой. В общем, я узнал кое-что небезынтересное для тебя.

Проработав с человеком достаточно долго, учишься улавливать скрытый смысл его речей. «Кое-что небезынтересное для тебя» означало: «Я понятия не имею, в чем тут дело. Может, хоть ты разберешься?»

Я подался вперед и взял со стола его книгу. Это был «Человек-невидимка» Герберта Уэллса.

— Вы это читаете?

Я не называю Уолкера Брайнта «сэр», хоть режьте меня, и он, как ни странно, не протестует.

— Конечно, — кивнул он.

— Прямо так и читаете, сами?

— Пока только пролистал. На первый взгляд, не больно интересно, но я все равно собираюсь прочесть книгу толком, как только выкрою время.

Я подметил, что книга библиотечная и взята три дня назад. Если она имела отношение к нашей встрече, то полковник Брайнт владел новостью, представляющей для меня интерес, уже не меньше трех дней.

— О книге мне сказал генерал Аттуотер, — продолжил он, неодобрительно поглядывая на цитату из Суинберна, которую я повесил на стену своего кабинета: «Сюда уходят годы, отмирая, в лохмотьях бед». Я решил, что это подходящий девиз для Отдела конечного хранения, все равно что «Оставь надежду, всяк сюда входящий».

— Генерал у нас эрудит, вроде тебя. Я подумал, что уж ты-то непременно читал «Человека-невидимку». Ты ведь все время читаешь.

Смысл последнего высказывания гласил: «Ты слишком много читаешь, Джерри Маседо, потому твоя башка и набита всякой чепухой вроде этой надписи на стене».

— Читал, — сознался я.

Наш разговор принимал чудной оборот. Генерал Джонас Аттуотер принадлежал к военно-воздушным силам и возглавлял целых три из числа крупнейших «черных» программ — тайных разработок с собственным колоссальным бюджетом, о которых понятия не имел американский налогоплательщик.

— Тогда ты знаешь, что тут рассказано о парне, который что-то принимает и становится невидимым, — сказал Брайнт. — Трое ученых из светил, работающих на генерала Аттуотера, сегодня утром на совещании утверждали, что с точки зрения науки это невозможно. Мне стало любопытно, что скажешь ты.

— Я согласен с учеными.

Видя его разочарование, я взялся объяснять:

— Поразмыслите об этом минуту-другую — и сами поймете, почему это невозможно. Тут даже не надо вдаваться в физику. Лекарство должно так изменить ткани человеческого тела, чтобы коэффициент отражения у него стал таким же, каким обладает воздух. Тогда ваше тело не будет поглощать и рассеивать свет. Свет начнет проходить сквозь вас, не отражаясь, не преломляясь, вообще никак не изменяясь. Но если ваши глаза не поглощают свет, вы становитесь слепцом, потому что зрение — результат воздействия света на сетчатку. А пища, которую вы съели и которой надо перевариться? Было бы видно, как она претерпевает изменения в вашем пищеварительном тракте, попадая из пищевода в желудок, а оттуда в кишечник. Увы, полковник, все это — фантазии чистой воды.

— Видимо, да. — Мои слова его не очень расстроили. — Я тебя понял: невозможно, и точка. — Он встал. — Поднимемся ненадолго ко мне в кабинет. Я тебе кое-что покажу — если ты, конечно, не слишком занят.

Смотря что понимать под словом «занят»… Как всегда по утрам, я просматривал готовящиеся к печати данные по физическим наблюдениям. С конденсатами Бозе — Эйнштейна и макроскопическими квантовыми системами творилось что-то странное, но процесс протекал так стремительно, что мне пока было трудно в нем разобраться. Каждый день происходило что-то новое. Через неделю-другую должна была появиться обобщающая статья, после которой многое встанет на свои места. Я не питал надежд сказать свое слово в этой сфере, поэтому мог отложить чтение и проследовать за Брайнтом на верхний этаж. «Я тебе кое-что покажу» прозвучало почти как «Эврика!». Я терялся в догадках.

Подчиненные полковника не обратили на меня внимания. Сам Брайнт никогда ко мне не спускался, но довольно часто вызывал к себе наверх. Как ни страшно об этом подумать, полковник, кажется, питает ко мне симпатию. Что еще хуже, я тоже ему симпатизирую. По-моему, в глубине его души кроется печаль.

Мы прошли к нему в кабинет. Он запер дверь и жестом предложил сесть. Можно было подумать, что мы по-прежнему находимся на одном из подвальных этажей: в этом кабинете проводились совещания настолько секретные, что ни о каких окнах не могло идти речи.

— Что ты можешь сказать мне о Луизе Берман?

То, что я мог и что хотел сказать, — две разные вещи. Брайнту было известно, что, поступив в Управление, доктор Луиза Берман сначала работала под моим руководством в научно-исследовательском подразделении. Потом она стремительно взлетела вверх, тогда как я опускался вниз, хотя и не столь резко.

— Ее послужной список, — стараясь придерживаться фактов, начал я, — звание доктора после окончания Лос-Анджелесского университета, потом два года у Беркнера в «Карнеги-Меллон». К моменту прихода в Управление имела двадцать восемь патентов. Одному богу известно, сколько их у нее теперь. Специализируется в областях материаловедения и оптики. Не знаю, над чем она работает в настоящий момент, но это — умнейшая женщина, с какой мне доводилось знаться.

Поразмыслив над своей последней фразой, я внес редакторскую правку:

— Умнее человека я вообще не встречал.

— Тебя можно упрекнуть в необъективности. Есть данные, что вы с ней в свое время встречались.

— С тех пор прошло уже около года.

— Ходят также настойчивые слухи, Что вы были любовниками, но подтверждений этому не получено.

Я ничего не ответил. Он продолжал:

— Происходило это в нерабочее время, у вас одинаковая форма секретности, поэтому никто не забеспокоился. Теперь сотрудники генерала Аттуотера считают, что тебе больше, чем кому бы то ни было, понятны мотивы ее поступков. Это важно.

— Что-то я не пойму… Наши с ней жизни больше не пересекаются.

— С ней вообще никто больше не пересекается. В том-то и беда. — Я озадаченно уставился на него, не в силах расшифровать последнее высказывание. — Неделю назад Луиза Берман куда-то исчезла.

Я начал приподниматься.

— Ты сиди, Джерри. Она не просто пропала из дому или что-нибудь в этом роде. — Он стоял у демонстрационного проектора. — Во вторник двадцать пятого июня она, как обычно, явилась на работу. Луиза занималась проектом, для которого требовались особые условия. Единственное подходящее для этого место — Рестон. Там строжайшие меры безопасности, круглосуточная охрана, непрерывное видеонаблюдение. Единственный вход-выход, за исключением пожарных. Каждый, кто переступает порог здания, немедленно регистрируется, процедура повторяется на выходе. Все это фиксирует видеокамера.

Перед тобой на столе лежит фотокопия листка прихода-ухода от двадцать пятого июня. — Я потянулся к бумаге. — Можешь в нее не заглядывать, поверь мне на слово. Доктор Берман явилась в восемь часов двадцать две минуты и больше не уходила. Одного листка мало, тут у меня полный набор видеозаписей приходов-уходов. Камера реагирует на движение. Если пожелаешь удостовериться сам, можешь сделать это потом. Суть ясна: ее честь по чести пропустили в здание. Выход зафиксирован не был.

— Значит, она там осталась. — Мысль пренеприятнейшая: если Луиза пробыла там неделю, то, скорее всего, ее уже нет в живых.

— Внутри ее тоже нет — ни живой, ни мертвой, — сказал полковник, словно читая мои мысли. — Здание новехонькое, люди Аттуотера располагают его исчерпывающей схемой. Там нет никаких ниш и прочих мест, куда можно было бы спрятаться. Весь комплекс тщательно прочесали четыре-пять раз. Безрезультатно. Она где-то разгуливает, но мы не знаем, каким образом она ускользнула.

— И я не знаю.

На самом деле мой ответ означал: «Непонятно, при чем тут я». Видимо, между строк читали мы оба, потому что Брайнт сказал:

— Насколько известно, ты — последний, с кем доктор Берман состояла в близких личных отношениях. Не знаю, сумеешь ли ты нам помочь, но попытаться должен. Сегодня с десяти утра по распоряжению генерала Аттуотера мы с тобой имеем еще три дополнительных допуска к СКИ.

Я заерзал в кресле. СКИ — специальные категории информации. У меня и так было многовато допусков.

Уолкер Брайнт включил проектор и вставил слайд.

— Согласно документации, доктор Луиза Берман занималась в Рестоне разработкой секретной технологии «стелс» по обнаружению изображений.

Его взгляд был крайне многозначительным. Я рассмеялся своим мыслям. После «Человека-невидимки» его последняя реплика отдавала фарсом. Весь замысел технологии «стелс» зиждется на затруднении обнаружения объекта. Для этого используются либо примитивные способы подавления видимого спектра вроде особых красок, сливающихся с фоном, либо материалы с низким отражением радарного сигнала. В большинстве систем обнаружения используется активная микроволна — радар, поэтому в эту сторону и направлены почти все усилия. Бомбардировщик В-2 — блестящий пример провала технологии «стелс», поскольку на волнах большей части спектра он виден как на ладони. Это тем не менее не стало препятствием для его производства: то обстоятельство, что технология «стелс» не работает должным образом в пределах видимости, не помешало истратить на нее уйму денег.

Соображения подобного свойства стали основной причиной того, что мы с Луизой расстались. Оказавшись в разведке, человек становится обладателем такого количества сведений, что ему уже никогда не позволят расстаться с системой. Разведка становится для него таким же пленом, как янтарь для мухи; наподобие насекомого, он не может обрести свободу даже после смерти. Тебе не позволено говорить о том, что некоторые секретные проекты — полнейший бред и сплошное разбазаривание денег налогоплательщиков, поскольку корпоративное мнение гласит, что в них есть глубокий смысл. Убеждая ночи напролет Луизу в обратном, я пришел к выводу, что обязательно провалю следующую проверку на детекторе лжи (чего пока не случилось).

Она придерживалась другого мнения. Разногласия касались не напрасной траты денег, что было трудно оспорить, а возможности вырваться на свободу. Она утверждала, что путь из системы существует, надо только его нащупать. После ожесточенных дискуссий, в ходе которых она обвиняла меня в пораженчестве, а я ее — в склонности к иллюзиям, каждый из нас пошел своей дорогой: она стала одолевать служебную лестницу, как будто поставила целью выпорхнуть, словно птичка, через верхнее окошко, а я, наоборот, забился в подвал, подобно слепому кроту, утратившему последнюю надежду.

Неужели она превратилась в «женщину-невидимку» и таким чудодейственным способом разрубила путы разведки?

Я не мог взять в толк, как это у нее получилось, и информация Брайнта ничуть не приблизила меня к разгадке.

— При чем тут волоконная оптика? — не вытерпел я.

Последние несколько минут, пока я сидел, погруженный в воспоминания, Уолкер Брайнт развивал именно это направление. На последней его видеограмме красовались вычерченные от руки кривые, демонстрирующие, как благодаря новой технологии потери света по всей длине оптического кабеля могут составить нулевую величину. Это было, несомненно, перспективно, с точки зрения специалиста компьютерной сферы, однако Луиза работала в совершенно другой области.

На мой вопрос он недоуменно пожал плечами.

— Я вообще не пойму, о чем тут речь. Я надеялся услышать что-нибудь путное от тебя. Это перерисовано из рабочих тетрадей Луизы Берман.

— Пока это ни о чем мне не говорит. Но вы продолжайте.

Без этого совета можно было и обойтись. Уолкер Брайнт сделал военную карьеру в основном благодаря богатым запасам Sitzfleisch, то есть терпения, настойчивости и силы характера, необходимых для просиживания на совещаниях такого количества часов, какое понадобится, чтобы измотать оппозицию. Он вовсе не собирался останавливаться. Я его антипод: по-моему, у меня гинерактивность, хотя диагноз врача отсутствует. Мне работается гораздо лучше, когда я могу свободно расхаживать взад-вперед.

Этим я и занялся, поглядывая на экран. Брайнт косился на меня, но работал, словно автомат. Пошли записи, сделанные знакомым Луизиным почерком, касающиеся новых сенсоров изображений; по ее расчетам, их можно было сделать меньше булавочной головки. Я обратил внимание, что страницы идут не подряд.

— Кто решал, какие записи переводить на слайды, а какие нет? — спросил я.

— Рич Уильямсон. Ты думаешь, он что-то пропустил?

— Рич молодец, но в своей области. Он — специалист по КВИКИ.

— Расшифруй.

— Коротковолновое инфракрасное излучение. От одного до пяти микрометров. В видимом спектре длина волны короче — около половины микрометра. Но если Луиза сделала…

— Что?

— Не важно. Если Луиза стала невидимой, то нам следует искать ее в видимой области спектра. В общем, я предпочел бы ознакомиться с ее записями в оригинале, а не довольствоваться чужими соображениями, что в них важно, а что нет.

— Для этого пришлось бы ехать в Рестон. Записи нельзя выносить. — Это было произнесено с неподдельным отвращением. С точки зрения Уолкера Брайнта, все мало-мальски важное происходило либо на поле боя, либо непосредственно в столице. Рестон, находившийся от нас на расстоянии 25 миль, был для него точкой в межзвездном пространстве.

— Превосходно, едем в Рестон.

— Ты сможешь отправиться туда сегодня днем, Джерри. Я тебе там не понадоблюсь. Но блокноты — это еще не все.

Он выключил проектор и запустил видеомагнитофон.

— Я говорил, что мы не знаем, как она вышла, — сказал он. — Но дело не только в этом. У нас есть надежные доказательства, что в здании ее нет. Сегодня мы узнали, что она еще не покидала Вашингтон, и даже получили кое-какое представление о ее перемещениях.

Такие сведения позволили службе безопасности с облегчением вздохнуть. Они вечно пребывают в страхе, что кто-нибудь пропадет, причем боятся не гибели сотрудника, которая, как ни печально это событие само по себе, означает устранение риска для системы безопасности. Гораздо хуже, если сотрудник жив-здоров и покидает Америку по собственной воле или в беспамятстве, погруженный в контейнер, — чтобы передать секреты другой стране.

Я разделял их чувства. Судя по тону Брайнта, Луиза еще не превратилась в труп, который таскают туда-сюда, а действовала самостоятельно.

— Остановись на минутку, — взмолился он, — и взгляни вот на это. Мы свели воедино шесть видеозаписей, сделанных в местных банках. Как тебе известно, любая операция со счетом через банкомат в помещении банка фиксируется на пленку в целях предотвращения преступных махинаций. Деньги Луизы Берман снимались в шести разных банкоматах. Смотри внимательно.

Перед камерой стоял совершенно незнакомый мне мужчина. Он взял деньги, пересчитал их и удалился. Через некоторое время его место заняла женщина — определенно не Луиза. Она, наоборот, внесла деньги, после чего поправила шляпку, глядясь в зеркальную плоскость автомата, и отошла.

Похожая сцена повторялась еще пять раз. Разница состояла только в возрасте, росте, весе, цвете кожи и одежде клиентов. У каждого банкомата было снято по двое людей. Один был навечно занесен в архивы службы безопасности ковыряющим в носу, другой — пинающим автомат, когда что-то — видимо, количество денег на счете — пришлось ему не но вкусу. Луизы Берман на пленках не было.

— Обычные денежные операции, — прокомментировал Брайнт, когда кончилась запись. — С одной особенностью: в каждом из банкоматов снимала деньги со своих счетов — у нее их несколько — и Луиза Берман, причем в промежутках между клиентами, попавшими на пленку! У нас есть банковские чеки, подтверждающие этот факт, — можешь при желании их изучить. Все как обычно: сначала операция того, кто попал в кадр, потом деньги уходят со счета Луизы Берман, однако видеокамера снимает при этом пустоту, потом новый клиент в кадре.

— Невидимая женщина, — подытожил я.

Брайнт кивнул.

— Главный вопрос: как ей это удается?

С моей точки зрения, вопрос был поставлен неверно. По поводу того, как она это делает, у меня уже имелись кое-какие, хоть и смутные, предположения. По дороге из Вашингтона в Рестон мне не давала покоя другая, гораздо более важная загадка: зачем это Луизе?

У меня и мысли не было, что она представляет угрозу для безопасности. Мы с ней давно пришли к согласию насчет того, что наша служба в разведке — наихудшая из возможных, не считая всех остальных. Она ни за что не стала бы работать на противника. Однако, оставаясь в этом районе, она рисковала быть пойманной. Слоняясь от банкомата к банкомату и снимая в каждом по жалкой сотне, она словно бросала вызов: поймайте меня!

Все банкоматы наверняка уже находились под круглосуточным наблюдением, как и ее квартира, из чего следовало, что Луиза нашла убежище в другом месте. Но ведь я отлично знал, как она привязана к своим книгам и пленкам и как ненавидит «жизнь на чемоданах»…

Спохватившись, я убрал ногу с педали акселератора — автомобиль уже разогнался до семидесяти пяти миль в час — и задумался. Могла ли Луиза поселиться где-то еще? Если ей захотелось продемонстрировать достоинства своего изобретения, то самым правильным решением было жить дома, уходя и возвращаясь под носом у бдительных блюстителей безопасности и дразня их своей неуязвимостью.

В объект насмешки она превратила и меня. Луиза прекрасно знала, что в случае ее исчезновения меня обязательно позовут на помощь. Я представлял себе выражение ее лица и тон, каким она произносит: «Посмотрим, как ты меня поймаешь, Джерри, прежде чем до меня доберутся остальные».

Если я правильно рассчитал, в ее распоряжении оставались считаные дни. В научном подразделении работали головастые ребята, куда сообразительнее меня, которым мешали только секретность и раздробленность. Внешне такая схема выглядит вполне логично: меньше возможностей для шпионажа. Рабочие ячейки должны быть максимально мелкими, каждый должен знать ровно столько, сколько требуется для его работы, и ни на йоту больше.

Вся проблема в том, что наука задохнется, если не будет руководствоваться прямо противоположным подходом. Открытия — результат «перекрестного опыления», понимания взаимосвязей в различных сферах, не имеющих, на первый взгляд, ничего общего.

Именно на этом я и сломал себе шею: мои сражения с начальством были настолько длительными и яростными, что в итоге меня полностью отстранили от научной работы. Служба у Уолкера Брайнта позволяла мне находиться в курсе любой научной деятельности, но сам я заплатил за это огромную цену: отлучение от науки. Впрочем, я все равно остался при своем мнении.

В Рестоне у меня было достаточно времени, чтобы ознакомиться с записями Луизы. Они представляли собой сочетание дневника и рабочего журнала, где она фиксировала все, что вызывало ее интерес. Любому, кто не знаком с ней достаточно хорошо, это показалось бы полнейшим винегретом. Рич Уильямсон сделал что мог, однако оставил без внимания места, которые показались ему незначительными.

Я, в отличие от него, знал, в какой тесной сцепке находится все, чем занята Луизина голова, и не раздражался, видя запись о коже рептилий, после которой шли соображения о волоконной оптике. Заметки о чувствительности человеческого глаза при различных уровнях освещенности соседствовали с вычислениями, касающимися радаров. Запись о сенсорно-квантовой эффективности находилась на одной странице с диаграммой расположения источников света и теней в комнате; рядом с характеристиками нового сверхпроизводительного чипа помещались данные по оптическим параметрам органических веществ в зависимости от их температуры. Возможно, все это были компоненты, выстраивающиеся в единую концепцию.

Не представляла для меня секрета и добросовестность Луизы. Если бы ей дали задание, относящееся к технологии «стелс», то она посвятила бы свои дни и ночи размышлениям о ее возможностях в настоящем и будущем.

В пять часов я был в лаборатории и взял там под расписку кое-какое оборудование. Поужинал я в ресторане быстрого питания, листая «Человека-невидимку». С собой я захватил сэндвич с куриным салатом и кока-колу, зная, что мне предстоит бессонная ночь.

В шесть вечера я уже сидел на Кафедрал-авеню в машине с выключенным двигателем и опущенным стеклом водительской двери. Я намеренно остановился под знаком «парковка запрещена» напротив дома, где жила Луиза. Если бы ко мне прицепился полицейский, я бы сказал, что подвез знакомого, объехал квартал и встал бы на том же месте.

Подъезд дома вызывал интерес не у меня одного. На скамейке напротив неподвижно сидел мужчина, по улице то и дело проезжала одна и та же синяя машина с номерным знаком Виргинии. Опускались сумерки, скоро должны были зажечь фонари.

Меня так и подмывало оглядеться, но я кренился, как мог, и не отрывал взгляд от маленького продолговатого экрана на приборе, который держал в руках. Размером экранчик не превышал видоискатель фотоаппарата, да еще был разделен на две части. В левой половинке я видел стандартное изображение подъезда, как в глазке видеокамеры, в правой — то же самое, только в черно-белом варианте. Любой, кто проходил мимо или входил в дом, появлялся в обеих половинках экрана.

Вернее, почти любой. В 6:45 появилась фигура, которую зафиксировала одна правая половинка. У подъезда не было ни души, но я все равно позвал совсем негромко, чтобы меня не услышал человек на скамейке:

— Луиза! Иди сюда! Садись в машину. Подожди, сейчас я открою тебе дверцу.

Я ничего не увидел, ничего не услышал. Тем не менее вышел и распахнул дверцу, после чего застыл, как болван.

Внезапно до моих ноздрей долетел запах духов, и машина чуть осела.

— Я здесь, — окликнул меня голос Луизы.

Я захлопнул дверцу, вернулся на водительское место и завел мотор. Человек на скамейке, несмотря на свою профессиональную наблюдательность, ровно ничего не понял и не шелохнулся, когда я тронулся с места.

Я покосился вправо. Там как будто никого не было: я видел проплывающие справа дома. Странным выглядело только заднее сиденье: вместо обычной синей ткани я разглядел серо-черную заплату в полтора фута в поперечнике.

— Я один. За нами не следят, — сказал я. — Сними, если хочешь. Или под этим на тебе ничего нет?

— Есть. — Я услышал негромкий звук, словно при разрывании ткани. — Если бы ты пораскинул мозгами, то не задавал бы идиотских вопросов.

Я не выдержал и притормозил. Я бы все равно оглянулся. Так уж лучше затормозить, чем в кого-нибудь вмазаться.

— Вообще-то я давно догадался, — сказал я. — В здании не нашли одежды, следовательно, ты ушла в ней.

Уже почти совсем стемнело. Я заехал на стоянку и остановился под раскидистым дубом. Над задним сиденьем появилась, как из пустоты, светлая прядь волос. Пространство позади меня исказилось, и я увидел лоб, нос, подбородок Луизы. Когда настала очередь шеи, возникла еще одна, последняя волна искажений, после чего я разглядел Луизу целиком, одетую в какой-то нелепый комбинезон.

— Бедные микропроцессоры! — Луиза обеими руками откинула волосы с лица. — При слишком высокой нагрузке они того и гляди выйдут из строя.

Она сняла с себя комбинезон: сначала спустила его на пояс, потом высвободила руки, в последнюю очередь — ноги. На ней оказались тонкое шелковое платье и легкие туфли на плоской подошве. Комбинезон превратился в ее руках в бело-серый комок. Она посмотрела на него.

— Требует доработки. Начать с того, что в нем страшно жарко.

— Поэтому я тебя и высмотрел. — Я показал ей свой прибор, — Не знал и не знаю до сих пор, как ты это делаешь, но нормальная температура тела у живого человека — девяносто восемь и шесть десятых градуса по Фаренгейту.

Этот инструмент реагирует на тепловые инфракрасные волны, поэтому он зафиксировал твой тепловой образ. В видимом спектре он ничего не показывает.

— Надев костюм, человек становится невидимым для волн длиной до одного микрона, то есть в нормальной и в ближней инфракрасной области. — Она подбросила «комок». — С другой стороны, это только первое поколение силиконовых сенсоров. Куда лучше было бы воспользоваться арсенидом галлия, но с выделением тепла все равно ничего нельзя поделать. Если двигаться слишком быстро или заниматься интенсивной работой, то процессоры не поспевают, и вся система выходит из строя.

— И еще: напрасно ты надушилась! Конечно, я догадался, кто сидит в машине. Не хочешь рассказать мне, как это получается? У меня есть догадки, но самого общего порядка.

— Сколько времени ты проработал с моими записями?

— Полдня.

— Еще пара дней — и ты бы сам до всего дошел. Ничего, я тебе помогу, — Она похлопала по «Человеку-невидимке». — Уэллс мог бы проявить больше проницательности, даже в тысяча девятисотом году. Он знал, что животные в природе делают все, чтобы стать невидимыми для жертв или хищников. Правда, они не меняют собственных оптических параметров, так как это все равно ничего не дало бы. Они «знают» другое: можно стать невидимым, если слиться с фоном. Правильно подходит к делу, скажем, хамелеон, но у него ограниченный запас возможностей, потому он способен только на скромный маневр окраской и рисунком. Я подумала, что человек просто обязан сделать несравненно больше. Ты следишь за мыслью?

— Вполне. — Я увидел, как рядом с нами притормаживает патрульная машина, и тронулся с места. — Костюм снимает то, что находится позади тебя, и передает данные по цветам и их насыщенности жидкокристаллическим дисплеям. Тот, кто идет тебе навстречу, видит с расстояния в пятнадцать-двадцать футов все, что ты закрываешь от него собой. И наоборот. Неразрешимая пока для меня проблема состоит в том, что система должна срабатывать с любою угла. Не пойму, как эту проблему решает пучок оптических волокон.

— Он ее и не решает. Я довольно долго шла этим путем, но ты совершенно прав, говоря, что оптические волокна лишены такой гибкости, чтобы по-разному выглядеть под разными углами. Я пользуюсь ими только для того, чтобы не терять зрение внутри помещения. Крохотные отверстия, усеивающие костюм, посылают по оптическим волокнам свет и создают на очках изображения. Все очень просто. Стать невидимкой гораздо труднее. Требуется голография, чтобы обработать отражения со множеством углов, а также большая компьютерная мощность, чтобы учитывать меняющуюся геометрию, в противном случае человек будет оставаться невидимым, только когда стоит неподвижно. — Луиза опять подбросила скомканный костюм. — Тут на каждом квадратном сантиметре по целой грозди микропроцессоров, соединенных в единую сеть. Полагаю, один этот костюм по суммарной компьютерной мощи превосходит все, что имеется в крупном банке. Однако он отказывает, если я чуть ускоряю шаг или попадаю в ситуацию со сложной игрой света и тени. Слабое однородное освещение и достаточно однородный фон — вот что подходит больше всего. Именно так получилось сегодня вечером. — Она вскинула голову и взглянула на меня как-то странно. — Вот так! Что скажешь, Джерри?

Я смотрел на нее с огромным уважением, мучась в то же время сразу пятью предчувствиями.

— По-моему, ты совершила настоящий научный подвиг. Ты — просто чудо! Но тебе все равно не спрятаться. Я опередил остальных на день-другой только потому, что знаю тебя лучше, чем другие.

— Нет, дело в ином. Ты умница, но дробление идей сводит тебя с ума, и ты отказываешься играть в эти игры. Пройдет не день-два, а еще несколько недель, Джерри. Только в мои планы не входит прятать свое открытие, иначе я не осталась бы в Вашингтоне. Завтра же явлюсь на работу, как обычно, и посмотрю на их физиономии.

— Но после того, что ты натворила…

Я запнулся. Что она, собственно, натворила? Не зарегистрировалась при выходе из здания, только и всего. Исчезла на неделю, не уведомив начальство. Вынесла собственность правительства из охраняемого помещения, не получив соответствующего разрешения. На все эти обвинения ей было очень просто возразить: нет лучшего способа проверить изобретение, чем самой стать невидимкой!

Начальство может устроить Луизе допрос и выволочку, а также сделать соответствующую запись в ее досье. Этим все и закончится. Она представляет для них слишком большую ценность, чтобы предпринять что-либо более серьезное. Луиза выйдет сухой из воды.

— А что ты будешь делать сейчас? — спросил я. — Ты не можешь вернуться к квартиру незамеченной, даже если наденешь костюм. В темноте дверь окажется закрытой, тебе придется ее открыть — и выдать себя.

— Что ты предлагаешь?

— Лучше поехали ко мне. Там ты будешь в безопасности.

Наступила самая продолжительная пауза с тех пор, как она, еще будучи невидимой, села ко мне в машину. Потом Луиза покачала головой.

— Я бы не возражала, но только не сегодня. Как-нибудь в другой день. Обещаю, что в следующий раз не откажусь.

— Куда ехать?

— Высади меня на ближайшем перекрестке и поезжай к себе домой.

Я хотел сказать, что ей нельзя появляться без костюма, но потом подумал, что жизнь в городе с полумиллионным населением — своеобразная форма утраты видимости. Если Луиза не будет пытаться вернуться к себе в квартиру, то шанс попасться на глаза знакомому практически равняется нулю. К тому же, если у нее возникнет желание снова воспользоваться костюмом, она это тут же сделает.

Я остановился на следующем же углу. Она вышла, прижимая к груди бесформенный комок, улыбнулась мне, помахала рукой и жестом приказала уезжать.

Утром, спустившись к себе в подвал, я позвонил Луизе, но на работе не застал. Я звонил ей каждые несколько минут, и все без толку. Она не пришла ни к полудню, ни во второй половине дня. Она вообще больше не появлялась.

На сей раз не было ни операций с банкоматами, по которым можно было выследить Луизу, ни вообще каких-либо признаков, что она находится где-то неподалеку. Один раз, невзирая на круглосуточную охрану здания в Рестоне, она побывала там среди ночи и забрала свои записи, оставив на их месте кусок белого картона, на котором было начертано: «Я знаю, почему поет птичка в клетке».

Эта строчка обсуждалась в течение нескольких недель на сотне совещаний. Ее подвергли текстологической экспертизе, всевозможным физическим и химическим анализам, доказавшим одно: надпись сделана на простой картонке. Смысла же не понял никто.

Кроме меня, разумеется. Послание Луизы было обращено ко мне одному и означало: «Вырваться можно! Путь на свободу существует всегда, даже для узника глубочайшего подземелья и высочайшей башни».

Я рассказал о костюме-невидимке все, что мог. Ученые с энтузиазмом принялись создавать его дубликат, я же вернулся в Отдел конечного хранения, к своей прежней рутине.

Однако различие есть, даже два. Во-первых, я работаю теперь упорнее, чем когда-либо в жизни, и стремлюсь к конкретной цели. Ведь выход существует. Луиза убедила меня, что и я сумею обрести свободу, иначе она не сказала бы: «В следующий раз не откажусь».

Второе различие — это перемена, происшедшая с Уолкером Брайнтом. Он почти не загружает меня работой, зато часто спускается в подвал. Говорит он мало, а больше сидит и наблюдает, как я тружусь. Иногда я замечаю в его глазах странное, тоскливое выражение, которого не было раньше. Думаю, он догадывается, что моя встреча с Луизой не исчерпывалась тем, в чем я признался..

Уходя, я оставлю ему послание. Пока еще не знаю, что я ему напишу, но это должно быть что-то понятное и близкое ему. Даже полковники ВВС заслуживают право на надежду.