"Пост Леонардо" - читать интересную книгу автора (Фесуненко Игорь Сергеевич)

ЕСЛИ ВЫХОДИШЬ В ДОЖДЬ, НЕ БОЙСЯ ПРОМОКНУТЬ

Пару дней спустя мы отправились на «джипе» в деревню камаюра — последнюю из уцелевших деревень этого племени, которые посещал здесь Штейнен. Галон сел за руль, рядом с ним Марина и Мария. Я расположился на заднем сиденье. Нельсону вообще-то тоже полагалось бы ехать с нами: ведь мы отправлялись на медосмотр. Но он, как и следовало ожидать, увильнул:

— Я думаю, вы с Марией отлично справитесь и без меня, — сказал он Марине с извиняющейся улыбочкой. — А если обнаружится какой-нибудь серьезный случай, я завтра же подъеду туда с Мейрованом.

Когда Марина отошла, Нельсон шепнул мне на ухо:

— Ты, братец, журналист, и тебе за эти вояжи платят деньги. А я — покорнейше благодарю! Пока ты будешь таскаться по этим грязным малокам, я позагораю на берегу Туатуари.

Рядом со мной чинно восседал какой-то чикао. Мы нагнали его километрах в полутора от поста Леонардо и, поскольку он, судя по всему, тоже направлялся к камаюра, решили подвезти. Чикао спокойно залез в «джип» и, не поморщившись, уселся на раскаленное сиденье. Разговора с ним, к сожалению, не получилось, так как он не знал ни слова по-португальски. Всю дорогу индеец невозмутимо молчал, держа в руках новенький карабин. А когда узкая тропа оказалась перегороженной раскидистой ветвью жатоба, отломившейся, видимо, во время последнего урагана, Галон знаками попросил чикао расчистить путь. Не теряя хладнокровия, парень выпрыгнул из машины и спокойно разломал ветвь. Потом снова уселся на свое место, и мы поехали дальше.

Как и большинство других племен Шингу, камаюра пришли сюда откуда-то с востока. Старики рассказывают, что когда-то «очень давно» их предки жили у «бурного озера». Может быть, они так называли Атлантическим океан? Отступая на запад, камаюра прошли тысячи километров через сельву, реки и горы. И обосновались где-то в районе Диауарума. Оттуда их начали теснить индейцы топори, пришедшие с реки Батови. Тогда камаюра направились на юг: их пригласили поселиться рядом с собой ваура, обитавшие на берегу большого озера Ипаву. Впоследствии ваура ушли с этого озера, и оно стало собственностью камаюра.

Подобно тому как женщины ваура прославились своим гончарным искусством, мужчины камаюра являются непревзойденными мастерами по изготовлению луков и стрел. В этом отношении с ними могут соперничать только чикао. Вот что писал о них Айрес да Кунья — бывший сотрудник Службы защиты индейцев: «Камаюра приветливы, радостны и ласковы. Мужчины выделяются отличным телосложением. Они не пользуются никакой одеждой, но украшают себя безделушками и очень любят расписывать свои тела черной и красной красками. Женщины камаюра отличаются весьма утонченными формами и красотой лица».

В том, что Айрес да Кунья не преувеличивал, мы могли убедиться, когда, салютуя хриплой сиреной, Галон лихо вкатил на поляну, вокруг которой высились пять малок. Жара была нестерпимой. Градусов под пятьдесят в тени. Казалось странным, что пять хижин, напоминавших гигантские стога сена, не самовоспламеняются под этим солнцем, которое стремилось излить весь свой жар в последние несколько дней, остающихся до качала дождей.

Пока Галон описывает по поляне нечто вроде круга почета, за «джипом» с восторженными воплями бегут мальчишки. Из малок выглядывают женщины. Узнав Марину, они улыбаются и радостно машут руками.

Захватив чемоданчики, медсестры начинают обход хижин, а мы с Галоном направляемся к «мужскому клубу», который здесь, как и во всех остальных деревнях Шингу, размещается в центре поляны. Усевшись на толстом бревне, несколько камаюра неторопливо растирают себя красной краской «уруку». Операция эта сопровождается музыкальным аккомпанементом: двое молодых парней играют на маленьких свистульках — «авижаре», сделанных из пяти связанных между собой тонких стеблей «такуари». Я достаю магнитофон. Музыканты вопросительно смотрят на меня. В ход идут «карамело», и удовлетворенные гонораром парни, которых, как мне сообщил Галон, зовут Макари и Карикари, с удвоенной энергией продолжают концерт. Потом Макари поет какой-то гимн, посвященный солнцу, луне и озеру Ипаву, где камаюра ловят вкусную рыбу. Затем оба певца по моей просьбе вновь берутся за «авижаре» и исполняют похоронный гимн племени, исполняемый во время обряда погребения.

Тут же, в нескольких метрах от «мужского клуба», находится и кладбище камаюра. Как и в остальных селениях Шингу, оно представляет собой небольшой прямоугольный участок поляны — метров восемь длиной и метра четыре шириной, огороженный низеньким частоколом из колышков, вбитых в землю. Когда индеец умирает, его тело, завернутое в принадлежавший ему гамак, опускают в узкую яму, метра в полтора шириной. Туда же укладываются украшения, которыми пользовался покойник, его лук и стрелы. Чтобы обеспечить покойнику максимальный комфорт, на его могиле оставляют миски с водой и пищей. Некоторые племена, впрочем, поступают иначе: имущество умершего по-братски делят между его соплеменниками. А иногда оно торжественно сжигается на костре.

Орландо рассказывал, что смерть индейца вызывает всеобщую тоску и печаль. Родственники и друзья погибшего коротко остригают волосы и раскрашивают свои тела. Несколько дней продолжается безутешный плач, где роль запевал принадлежит старухам. Вдова же оплакивает супруга несколько месяцев. Лишь спустя год она может снова выйти замуж.

...Музыканты начали проявлять признаки усталости, и мы с Галоном попросили продемонстрировать нам стрельбу из лука. «Даже до далекой деревни караиба, — показывая на меня, говорит Галон, — дошли слухи о том, что камаюра являются самыми лучшими стрелками Шингу, что их луки — самые меткие и что их стрелы не знают промаха...» Я усиленно киваю головой. Краснокожие красавцы гордо улыбаются, кто-то из мальчишек бежит за луком и стрелами, а мы с Галоном нанизываем на сухой куст газетный лист.

И вот лук принесен. Карикари протягивает его нам. Первым пробует свои силы Галон. Он с трудом оттягивает тетиву, щурится, пытаясь прицелиться. Стрела нервно выскакивает и вонзается в землю, не пролетев и половины расстояния до цели. Камаюра радостно смеются.

Теперь настает моя очередь. Я робко накладываю оперение стрелы на бечеву, тяну тетиву и чувствую, что она оказалась упругой, как туго натянутая проволока. Руки дрожат, острие стрелы вихляется. О том, чтобы попасть в газету, не может быть и речи. Тем более что от напряжения руку свело, и кисть, вцепившаяся в оперение стрелы, не хочет разжиматься. Я опускаю лук, перевожу дыхание и собираюсь с силами. Потом снова прицеливаюсь, вернее делаю вид, что прицеливаюсь: с ученым видом знатока прищуриваю левый глаз и — будь что будет! — разжимаю онемевшую кисть правой руки.

Стрела робко юркнула куда-то в сторону, чуть не задев мальчишку, с нескрываемым наслаждением наблюдавшего за моими мучениями.

Радостный взрыв хохота сотрясает крышу «мужского клуба». «Караиба не умеет стрелять, — заключает Карикари. — Теперь будет стрелять камаюра».

Царственным жестом он протягивает руку, берет у меня лук и, почти не целясь, пускает стрелу в цель. Увы, избыток оптимизма губит его: стрела проходит в полуметре над газетой и вонзается в землю метрах в десяти за кустом.

«Э-э, брат, — ухмыляется Галон. — Камаюра, оказывается, тоже... не того?»

Пожилой индеец, молчаливо наблюдавший за нами, с негодованием глядит на Карикари. Доброе имя племени и славные традиции предков поставлены на карту этим молодым хвастуном. Старик встает, подходит к смутившемуся парню, берет у него лук и что-то говорит мальчишке. Тот подает ему сразу три стрелы. Старик еще раз меряет холодным взглядом Карикари и поворачивается в сторону белеющей метрах в сорока от нас на кусте газеты.

Одна за другой свистнули три стрелы. Каждая из них прошила «Жорнал до Бразил» точно посредине.

Не удостаивая нас взглядом, старик, сопровождаемый радостными воплями соплеменников, отдает лук мальчишке и возвращается на свое место. Я наблюдаю за Карикари. Он явно обозлен. Мальчишка приносит стрелы, и Карикари, гордо подняв голову, пускает все три стрелы одну за другой. И все три теперь попадают в цель.

«Камаюра хорош, — гордо говорит Макари. И примирительно добавляет: — Караиба тоже хорош». Мы улыбаемся, молчим, и у меня появляется желание спровоцировать наших новых друзей на показательный матч по борьбе. Впрочем, я тут же соображаю, что они могут, как это было только что со стрельбой из лука, предложить и нам померяться с ними силами, и благоразумно подавляю в себе эту мысль.

Поблагодарив лучников и музыкантов, мы с Галоном отправляемся на поиски Марины и Марии. Поиски, впрочем, не сложны. Хижину, где расположился их летучий медпункт, легко определить с первого взгляда. У входа туда царит шумная суматоха. Мы подходим, протискиваемся внутрь и видим Марину, окруженную толпой женщин и детей. Она промывает нарыв у какой-то дряхлой старухи. Мария возится с мальчонкой лет шести; смазывает ему слезящиеся глаза какой-то мазью. Мальчишка доверчиво держится за подол ее платья.

Он спокоен, этот мальчуган. Он давно уже привык к этим девушкам, которые приезжают в деревню каждый месяц. Или чаще, если на пост Леонардо прибегает кто-нибудь и докладывает Орландо, что заболел какой-нибудь Такуни, или Таракуау, или Камалови.

Марина работает с Орландо уже семь лет. Семь лет!... «Похоронить себя в этой глуши?!» — всплывает в памяти сакраментальная фраза, которую произносят на всех языках мира заботливые мамаши, узнающие о том, что их любимое чадо укладывает рюкзак, собираясь на рыбные промыслы Камчатки, на рудники Минас-Жерайса или в медвежий угол какой-нибудь Бретани.

«Похоронить себя в этой глуши?!.» Что-то не верится, что Марина считает себя «похороненной». Она улыбается напуганной мамаше, отмахивается от вертящейся под ногами обезьянки, грозно сдвигает брови, стараясь показаться строгой, когда вертлявый малыш отказывается глотать микстуру. Мальчишка заливисто хохочет. Он не верит ей: он знает, что Марина не умеет сердиться, как Орландо, который иногда кричит и топает ногами. А Марина— нет, не умеет! Мальчуган убегает, так и не выпив лекарства. И Марина беспомощно опускает руки. Она знает, что настаивать бесполезно. И бесполезно взывать к родителям: дети здесь ни в чем не знают запрета. Потому что никогда их не касалась карающая рука разгневанного папаши. Никто их никогда не загонял в угол и не лишал лакомства. И может быть, именно потому эти дети почитают своих родителей куда больше, чем наши с Галоном отпрыски. Вот пожалуйста: этот вертлявый и «непослушный» сорванец возвращается с громадным манго в руках и вручает его Марине. А потом доверчиво раскрывает рот, вымазанный желтым соком пеки, и, скривившись, глотает микстуру.

И все-таки я хотел бы понять Марину. Ну ладно: Орландо и Клаудио — это особая статья. Существа, почти недоступные нашему пониманию. «Подвижники», «святые», «чудаки» — называйте их как хотите. Но Марина!.. Обычная девушка со своми девичьими мечтами и надеждами, со своим мирком радостей и горестей. С портретом любимого певца над солдатской койкой. С флаконом духов на тумбочке. С маленьким транзистором, который в долгие дождливые ночи связывает ее со всем тем, без чего, казалось бы, такая, как она, девушка обойтись не может: кино, подруги, весенние распродажи прошлогодних моделей по бросовым ценам, июньские праздники с яркими воздушными шарами, болтающимися в небе, февральские карнавалы, рождественские подарки.

Семь лет она живет здесь и не кажется «похороненной». Что это: истерика, дань моде подвижничества? Не то и не другое. Скорее — естественный выбор своего пути.

Осмотр кончается. Серьезных заболеваний нет. Нельсон может быть спокоен: он не прогадал, оставшись на пляже, ибо завтра ему не придется тащиться сюда. Перед тем как отправиться в обратный путь, Галон везет нас к знаменитому озеру Ипаву, до которого отсюда рукой подать. Штейнен упоминал о нем в своем дневнике: «Пребывание среди камаюра было удивительно приятным. Этому способствовало прежде всего громадное озеро несравненной красоты, на берегу которого находилась их деревня. Это было место, где, если бы это было возможно, мы с удовольствием задержались бы на несколько месяцев и которое оставило в нашей душе самые радостные воспоминания...»

Педантичный немец был прав. И растрогался он отнюдь не случайно. Тихая красота Ипаву вызывает щемящее чувство при мысли, что ты видишь все это в первый и, увы, в последний раз. Что ты никогда больше не вернешься на этот бескрайний и пустынный песчаный берег, поросший высокой травой, и никогда не сможешь вновь окунуться в эту ласковую, багровеющую на закате воду.

Пока я предаюсь философским размышлениям, на тропе, ведущей к Ипаву, появляется молодая стройная женщина. На ее левом бедре сидит малыш, на голове стоит громадная кастрюля, которую она несет, даже не придерживая рукой. Это великолепный кадр. Я знаками прошу женщину: «Остановись!» Она невозмутимо продолжает свой путь. Я еще раз машу ей рукой, но она идет своей дорогой, не удостаивая меня хотя бы отказом.

Если бы в аппарате была пленка, я сфотографировал бы ее на ходу, но, как это всегда бывает в таких случаях, в тот самый момент, когда возникает неотложная необходимость щелкнуть затвором, пленка кончается, и аппарат нужно перезаряжать. Я отчаянно кричу молодой мамаше, прошу ее задержаться, но она продолжает идти своей дорогой, храня на лине все то же выражение, словно позаимствованное у «Незнакомки» Крамского. Кадр уходит, и я уже было смирился с несчастливой судьбой, но в этот момент к женщине подскакивает мальчишка. Тот самый, которого я чуть не пристрелил из лука. Выскочив из-за моей спины, мальчуган догоняет «Незнакомку» и что-то кричит ей весьма возбужденно. Он ее убеждает в чем-то, просит, настаивает. Я прислушиваюсь и улавливаю два знакомых слова, которые сразу же все объясняют: «Караиба! Карамело! Караиба! Карамело!» — повторяет мальчишка несколько раз, перемежая эти магические слова каскадом сбивчивых фраз.

Сердце «Незнакомки» дрогнуло. Она, вероятно, тоже не может бороться с искушением: замедляет шаг, потом останавливается и, не теряя царственного выражения на спокойном лице, величественно поворачивается ко мне. К счастью, я уже успел перезарядить камеры! Поочередно хватая их, я щелкаю затворами, снимая эту юную богиню сельвы. Она терпеливо ждет, пока я кончу суетиться вокруг нее, потом подходит ко мне и спокойно протягивает руку. Я высыпаю ей горсть конфет и говорю: «Спасибо! Спасибо! Караиба — хороший, не надо бояться караиба!» А она, не дослушав меня, отворачивается и идет своей дорогой.

На обратном пути к нам снова подсел молодой чикао. Интересно было бы узнать, с какой целью наведывался он к камаюра. Любовное свидание? Или коммерческие дела? Впрочем, не было заметно, чтобы он выменял что-то: и туда и обратно он ехал с пустыми руками, если не считать карабина. Еще интереснее было бы узнать, откуда у него взялся этот карабин.

В разных деревнях Шингу встречается иногда оружие белых. Как правило, без патронов. Но всегда оберегаемое, как самая святая реликвия. Иногда это оружие — результат обмена. Или подарок какого-нибудь белого. Но чаще всего оно является военным трофеем. И, следовательно, памятником какой-то трагедии, разыгравшейся десять лет или десять недель назад. Вроде той, что произошла в этих местах в 1935 году, когда американский журналист Альберт Уинтон приехал в Бразилию, обуреваемый честолюбивой надеждой разгадать историю экспедиции Фосетта. Местные власти в Куайбе— столице штата Мату-Гроссу отказались разрешить ему доступ в район Шингу. Тогда Уинтон решился на совсем рискованное предприятие: он направился сюда нелегально. Подговорил нескольких индейцев провести его по рекам мимо расположившихся на подступах к Шингу постов СПИ. Индейцы бакайри, давно уже поддерживавшие контакты с белыми, вывели его по рекам Батови и Куризеву к деревне куйкуру, где было несколько человек, понимавших португальский язык. У них-то Уинтон и начал выяснять, знают ли они что-либо о судьбе трех «караиба», прошедших несколько лет назад по этим местам. Сейчас уже установлено почти наверняка, что Фосетта убили калапало. Тогда это еще не было известно ни Уинтону, ни вообще никому из белых. Но об этом знали почти все племена Шингу. Знали и предпочитали хранить тайну, опасаясь наказания. Куйкуру, разумеется, тоже знали, что трех караиба, о которых спрашивает этот пришелец, убили их соседи — калапало. И куйкура решили проводить Уинтона к этим калапало, не говоря ни самому Уинтону, ни своим соседям. Калапало удивились и испугались: этот странный гость настойчиво требовал открыть ему тайну исчезновения трех «караиба», которых калапало (в ответ на грубости и угрозы Фосетта) прикончили дубинками десять лет назад. А Уинтон, словно чувствуя, что разгадка близка, становился все более требовательным. Для него калапало были ключом к сенсационной разгадке, которая завтра потрясет мир. Но для калапало сам Уинтон был опасным чужаком, влезшим без спросу в их дом. Подозрительным, беспокойным и враждебным. Он хотел знать о «караиба», которых они убили давно и о которых сами не хотели вспоминать. Он ворошил прошлое, и в их душах разгорался страх: если этот чужак узнает всю правду, то не захочет ли он потом отомстить за смерть своих «соплеменников»? И поэтому они решили покончить с ним, чтобы избежать неприятностей. Уинтон должен был дорого заплатить за свою бесцеремонность, за беспокойство и тревогу, которые он породил. И калапало дали Уинтону сок маниоки. Тот самый первый сок маниоки... Помните: маниока выпаривается несколько раз на огне, чтобы уничтожить яд, содержащийся в ее корнях? Так вот, калапало дали Уинтону сок маниоки первого слива, до кипячения. Смертельно ядовитый...

Уинтон не знал этого и выпил. С того момента он был обречен.

И когда первые боли скрутили тело американца, калапало положили его в лодку и пустили вниз по реке. Он плыл по течению несколько дней, страдая все больше и больше, пока его не заметили камаюра. Они подобрали американца, не зная, в чем дело. Он страдал страшными болями в желудке, но еще мог говорить. Можно себе представить, как трудно было ему объяснить этим камаюра, что он хочет, чтобы его отвезли в лодке вниз по Шингу, где, как он знал, встречаются иногда хижины сборщиков каучука. Там, по крайней мере, он мог рассчитывать на помощь. За это он обещал камаюра отдать единственное, чем он мог с ними расплатиться: свой карабин. Но даже если камаюра поняли, чего добивался этот «караиба», они не смогли бы выполнить его просьбу. И не только потому, что до ближайшего участка реки, где он мог надеяться на встречу с серингейро, было около месяца пути на лодке. И не только потому, что камаюра опасались встречи с журуна, которые обитали в местах, через которые надо было бы пройти, чтобы добраться до селений «караиба». А прежде всего потому, что они не хотели подходить к местам, где обитают «караиба»: слишком они много натерпелись от сборщиков каучука, охотников, рыболовов, от беглых преступников и прочих авантюристов, скитающихся по сельве. Камаюра уже слишком хорошо знали, что от белого нельзя ждать добра. И они предпочли избавиться от этого «караиоа», который требовал, чтобы его везли далеко-далеко, на землю, где живут остальные «караиба». И камаюра убили Уинтона, выкинули его тело в реку и... взяли себе его карабин.

Вот какая история вспомнилась мне, когда я разглядывал старенькое ружье, которое чикао держал между коленями, подпрыгивая на задней скамейке нашего «джипа». Можно ли винить калапало за то, что они дали Уинтону ядовитый сок маниоки? Можно ли винить камаюра за то, что они поставили последнюю точку в конце этой авантюры, затеянной Уинтоном без соблюдения элементарных правил и норм, которые должен знать каждый вступающий в сельву? В конце концов калапало и камаюра находились на своей земле. И хотели только одного — чтобы их оставили в покое. Они не звали Фосетта, не звали Уинтона, не звали десятки, сотни и тысячи других чужаков, проникавших на их земли, беспокоивших их, убивавших их, загонявших их в резервации, чего-то добивавшихся, чего-то ищущих, чего-то требующих. Есть у бразильцев поговорка: «Если выходишь в дождь, не бойся промокнуть». Фосетт, Уинтон и иже с ними уходили в дождь, не взяв с собой зонтика. И при этом надеялись вернуться сухими.

Кстати, нам всем тоже хотелось вернуться сухими, и поэтому Галон ожесточенно нажимал на акселератор: на юго-востоке на небе показалась зловещая серая паутинка, которая быстро наливалась свинцом и увеличивалась в размерах. Дело явно шло к дождю. «Джип» прыгал на кочках, девушки взвизгивали, уклоняясь от хлеставших по бортам машины веток. На обратный путь мы затратили вдвое меньше времени. Но торопились зря: как это часто случается в этих местах, тучи обошли пост Леонардо стороной, и дождь разразился лишь под утро. И какой дождь!..

Мы проснулись, окруженные водой со всех сторон.

Это было настоящее наводнение. Мои башмаки уплыли куда-то к громадному мусорному баку. У письменного стола Орландо, робко переступая с ноги на ногу, топталась печальная Ракель. На окне испуганно вскрикивал Педро, хранивший, очевидно, тягостные воспоминания о последнем ливне и не желавший новых испытаний. Зато блаженствовала и наслаждалась громадной лужей посредине «конторы» толстая черепаха, метра в полтора диаметром, которую загнали во внутренний дворик. Ее выловили вчера иолапити и приволокли в подарок Орландо.

Вода была всюду: хлестала сквозь дырки в потолке, сквозь щели в стенах. Бедный Кокоти носился с тряпками и вениками, не зная, что делать, куда бросаться в первую очередь. Из дверей «конторы» нельзя было различить даже пекизейру. Орландо качал головой, вспоминая о том, что «Арка» не успела уйти далеко, и если этот ливень настигнет ее, то парням придется туго. Нельсону было совсем плохо: вчера, пока мы ездили к камаюра, он злоупотребил пляжем и сильно сгорел на солнце. За ночь он успел простудиться и сердито двигал носом, склонившись над бестселлером сезона: «Обменявшиеся супруги» Апдайка. Марина поглядывала на его обожженную спину, и в глазах ее бегали ехидные огоньки. Потом с кухни прибежал Сабино. Пожаловался, что отсырели дрова. «Может быть, обойдемся сухим пайком?» Орландо крикнул на него раздраженно: «Никаких пайков! Обед должен быть в срок. И горячий!» Потом он сел к рации, и, как обычно, разговор с Сан-Пауло принес ему новые огорчения: оттуда сообщили, что борона, на которую так надеялся Орландо, не может быть куплена. Фирма запросила за нее четыре миллиона крузейро.

— Это грабеж! — стучал кулаком по столу Орландо, наклоняясь над трубкой. — Грабеж! Четыре миллиона!..

— А что тут особенного? — пробормотал свою любимую присказку Нельсон. — Каждый хочет заработать. Ничего в этой жизни не дается за спасибо.

Орландо яростно швырнул трубку, ее подхватил Пиуни и продолжал разговор. Орландо подошел к нам с Галоном, потрясая кулаками:

— Четыре миллиона за борону! Вот мерзавцы! Как же может купить такую борону какой-нибудь частный земледелец, если мы, государственная, можно сказать, организация, не можем этого сделать?..

Потом он, круто повернувшись, схватил у Пиуни трубку и закричал:

— Алло, Сан-Пауло! Алло! Где вы там? Вот какое дело: пошлите этих дельцов с их бороной к... одним словом... алло! алло! Где вы там провалились? Так вот: тут мы получили плуг от фирмы из Мосуэто. Очень хороший плуг. И недорогой! Так нужно запросить эту фирму... слышите?., нужно запросить эту фирму: может быть, она сделает для нас и борону, а? По дружеской цене. Алло? По дружеской цене, говорю! Спроси, сделают ли они нам эту борону?.. Только она должна быть простой, слышишь? Очень простой. Такой простой, что даже может не быть бороной, понял? Просто кусок железа, привязанный к ноге осла! Понял? Осла, говорю. Кусок железа, привязанный к ноге осла! Больше нам тут ничего не надо. Чем проще, тем лучше! Что еще? Больше ничего?.. Как у вас там, в Сан-Пауло, с погодой? Дождь?.. Не говори глупостей! Разве у вас дождь? Знаю я эти ваши дожди! Вот у нас тут дождь, так это дождь!..

Он долго еще кричал в трубку, ругался, а за окном все лил и лил нескончаемый, беспросветный, как они говорят в Шингу, «белый» дождь. Он действительно был белым: не было видно ни туч, ни горизонта, ни неба, ничего. Белая пелена тумана и воды, казалось, окутала всю планету.

Мы стояли в дверях с Гарсией и Галоном, курили мокрые вонючие сигареты и глядели в этот тоскливый белый туман. Гарсия снова пустился в воспоминания о приключениях своей бродячей лесной жизни. Как ловил он с индейцами семиметровую анаконду. Как спасался от лесных пожаров. Как чуть не погиб на каком-то гаримпе, когда индейцы напали на золотоискателей.

— Почему они напали? — спросил Галон. И услышал в ответ, что гаримпейрос за две недели до этой атаки изнасиловали двух индейских женщин...

«Главный строитель» Бенедито раздраженно шагал из угла в угол. В отличие от Гарсии, который был рад лишней возможности побездельничать, Бенедито страдал: он не мог сидеть сложа руки. Сегодня с утра он должен был начинать капитальный ремонт кухни. И вот дождь....

Марина побежала в изолятор проведать Униранью. Там опять все было залито водой. Девочка лежала, глядя в потолок, и слушала какую-то сказку, которую ей неторопливо рассказывал Клаудио. Он прилетел рано утром из Диауарума на самолете Гарсии. Время от времени Униранья протягивала руку, лезла под подушку, доставала кусочек «бижу» и, стараясь не уронить ни крошки, бережно опускала в рот. Она еще не знала, что Нельсон решил взять ее с собой в Сан-Пауло. Через пару дней с севера должен был проходить военный самолет, на котором собирались улетать отсюда все мы: Нельсон с девочкой, я и Галон, у которого уже кончался отпуск.

Дождь обещал быть долгим, и лучшего момента для обстоятельной беседы с Орландо найти, пожалуй, было невозможно. Я затащил его в «кают-кампанию» — к Марине, которая в соседней комнатке чинила чью-то рубаху. Мы уселись у обеденного стола, поставили пепельницу и бутылку кайпериньи. Я достал микрофон, нажал кнопку и задал первый вопрос...