"Большой федеральный крест за заслуги. История розыска нацистских преступников и их сообщников" - читать интересную книгу автора (Энгельманн Бернт)

1. Разыскивается: Каспар Давид Фридрих

«… и надеемся, что полет был вам приятен», — сказала в заключение стюардесса. Самолет из Нью-Йорка шел уже на посадку. Ровно в 9 часов 25 минут по среднеевропейскому времени он подкатил к залу прибытия на Мюнхенском аэродроме; перед подъехавшим трапом открылись дверцы.

Первым из пассажиров покинул самолет 27-летний адвокат Дональд Клейтон Хартнел. Рослого, широкоплечего блондина с пышной шевелюрой можно было бы, по крайней мере на первый взгляд, принять за теннисиста-профессионала либо предположить, что это капитан какой-нибудь английской студенческой крикетной команды.

Впрочем, подобную должность Дональд Хартнел действительно занимал еще несколько месяцев назад, хотя и не в высшем учебном заведении на Британских островах, а в одном из не менее приверженных к англосаксонским традициям и обычаям университетов американского восточного побережья. С тех пор, однако, он успел поступить на службу в респектабельную нью-йоркскую адвокатскую фирму «Мак-Клюр, Клейтон, Фергюссон, Фергюссон и Дэв» и по ее поручению в качестве младшего партнера фирмы предпринял вчера вечером поездку в Европу.

Будучи хорошо воспитанным представителем Новой Англии из Ньюбэрипорта, штат Массачусетс, посещавшим школу в Бостоне и прославившимся еще в колледже, где он был заместителем регента школьного хора, своими хорошими манерами и изысканной вежливостью, Дональд Хартнел, безусловно, пропустил бы, выходя из самолета, сначала даму — свою соседку по первому классу, довольно привлекательную и весьма элегантную мюнхенку лет за тридцать. Но она была еще занята своей make-up,[1] и Хартнелу не оставалось ничего другого, как бегло с ней распрощаться. Вчера вечером, вскоре же после отправления из Нью-Йорка, он завязал с ней разговор. Она недурно говорила по-английски, и то, что она говорила, звучало весело, обещая приятное, ни к чему не обязывающее времяпрепровождение, поэтому Хартнел пригласил ее после ужина в бар. Этот жест с его стороны был, однако, неправильно понят, так как несколько позже она положила свою украшенную кольцами руку на его колено и спросила с улыбкой:

— Вы ведь пробудете пару дней в Мюнхене?.. Как насчет того, чтобы нам прошвырнуться куда-нибудь вместе? Например, в горы?.. У меня есть прелестная квартирка на двоих в Шлирзее, у озера, а мой муж будет в отъезде до конца месяца, так как мы создаем дочернее предприятие в Южной Испании…

Когда Хартнел с вежливым сожалением и ссылкой на дела, столь же неотложные, сколь и требующие больших затрат времени, уклонился от этого неожиданного предложения, дама попыталась снискать его расположение другими средствами. Возможно, чтобы смягчить впечатление от взятого ею несколько стремительного темпа, она начала рассказывать молодому человеку о своем высоком положении в обществе. Перечисление имен широкоизвестных в международных кругах капитанов промышленности, банкиров и политиков, бывающих у нее в доме, довольно-таки утомило Хартнела, и он уже начал искать пути к вежливому отступлению. Но вдруг его осенила счастливая мысль. Дама как раз снова назвала несколько внушительных имен — «мы познакомились с ним в Южной Африке… или нет, это было, кажется, у шаха? Францль — вы же слышали, конечно, о господине Штраусе, нашем единственном способном политике? — так вот, он захватил нас туда вместе с Фликом и руководящими господами из «Мерседес-Бенц»… И Хартнел спросил ее совершенно серьезно:

— О, так вы, вероятно, знаете и великого Каспара А. Фридриха?

Это ее нисколько не озадачило.

— Но, разумеется! — воскликнула она обрадованно. — Доктор Фридрих из группы Флика?… Постойте, разве он не Отто А. Фридрих?.. Ну, во всяком случае, он частенько бывал у нас дома. До последнего времени он был президентом нашего Союза работодателей. Его преемником на этом посту стал д-р Шлейер из «Даймлер-Бенц», я его тоже знаю… Погодите-ка минутку…

Она полистала журнал, который читала в пути, нашла искомую фотографию и показала ее Хартнелу.

— Вот он, Отто А. Фридрих. Мой муж был с ним хорошо знаком еще в ту пору, когда д-р Фридрих занимал пост генерального директора в «Феникс-гумми», он ведь наш лучший специалист по каучуку… Конечно, уже не молоденький, года 1902 или 1903, я полагаю, но вполне еще привлекательный мужчина и кавалер старой школы…

Дональд Хартнел не стал объяснять, что его господин Фридрих определенно не Отто А., а Каспар Д. и уже поэтому не может быть столь восхваляемым ею бывшим генеральным директором «Феникса» или президентом Союза работодателей. Его К. Д. Фридрих не занимал также руководящих постов в промышленной группе Флика и родился отнюдь не в 1902 или 1903 году, а скорее уж в 1774 году, в Грайфсвальде, и умер в 1840 году в Дрездене. У него не было никаких деловых связей с каучуковой, сталелитейной или автомобильной отраслями промышленности. Скорее уж Каспар Давид Фридрих тяготел, пожалуй, к искусству, поскольку был знаменитым живописцем, среди многочисленных произведений которого насчитывается немало весьма романтических, проникнутых чуть ли не набожной чистотой пейзажей.

Дональд Хартнел, впрочем, сам узнал об этом совсем недавно, а точнее, вчера вечером, когда он решил вопреки своему обыкновению зайти в библиотеку и посмотреть совершенно неизвестного ему до тех пор немецкого живописца в 23-томной Британской энциклопедии. Поводом к этому явился состоявшийся несколько ранее его разговор со своим родным дядей, мистером Бенджаменом Атоллом Клейтоном.

Как раз в тот момент — это было уже около 5 часов вечера, — когда Хартнел собирался покинуть офис адвокатской фирмы «Мак-Клюр, Клейтон, Фергюссон, Фергюссон и Дэв», чтобы отправиться после довольно утомительного рабочего дня домой, мистер Клейтон, пожилой, ухоженный холостяк и старший компаньон фирмы, остановил его следующим неожиданным вопросом:

— Скажи-ка, Дональд, мой мальчик, не смог бы ты завтра кое-что проделать для меня в Европе?.. Речь идет о картине одного старонемецкого художника — его зовут, кажется, Фридрих… да-да… Каспар Давид, если не ошибаюсь, — ну, и о сумме почти в шесть миллионов долларов. Но я не хотел бы ни в коем случае причинять тебе хлопоты, мой дорогой мальчик, и если у тебя есть уже другие планы на завтра и на приближающийся уик-энд, то…

Мистер Бенджамен Атолл Клейтон произнес последние слова таким озабоченным тоном, что племяннику не оставалось ничего другого, как поспешно заверить, что ничего важного у него на завтра не намечается и что ему доставило бы особое удовольствие быть чем-либо полезным своему дядюшке Бену.

— О, это чудесно, мой мальчик, и это меня, право же, очень радует, — сказал мистер Клейтон. Дональд Хартнел был, в конце концов, именно ему обязан тем, что уже в таком молодом возрасте стал партнером в столь крупной и респектабельной адвокатской фирме.

— Введу тебя вкратце в курс дела, — продолжал дядя. — Это отнюдь не обычное дельце, то, о чем речь..» Мы получили его, впрочем, от нашего уважаемого коллеги, Сэма Мандельштама, старшего партнера фирмы «Абрамович, Мандельштам, Коган, Мак-Интош, Мандельштам и Левин» — как туда затесался еще и шотландец? — н-да… Ну, так вот… Спихнул нам это дело старый Мандельштам, которого я уже много лет знаю и высоко ценю. Это было на завтраке в ротарианском клубе прошлой весной… Он сказал, что было бы лучше передать этот щекотливый случай нам, хотя речь идет о делах чисто еврейских, в которых его фирма особенно компетентна… Ну что ж, у меня не было никаких возражений, а также и поводов к тому, чтобы спрашивать Сэма, почему, собственно, нам, а не им… Речь идет все-таки, как я уже упоминал, о кругленькой сумме в шесть миллионов долларов. Ты можешь взять папку с собой, Дональд, и дома спокойно ее изучить, тогда тебе станет ясно, зачем надо завтра лететь в Мюнхен.

— В Мюнхен? — переспросил Хартнел. Его мысленному взору представились большие пивные, огромные порции сосисок с кислой капустой и веселые, пирующие, поющие с переливами, на тирольский лад, люди в коротких кожаных штанах и зеленых шляпах. И он порадовался тому, что адвокатская фирма «Абрамович, Мандельштам, Коган, Мак-Интош, Мандельштам и Левин» была столь любезна и ему, таким образом, представляется случай познакомиться с этим, конечно же, примечательным городом.

— Да, Мюнхен в Германии, в Западной Германии, — подтвердил мистер Клейтон. Он выудил из своего изящного, для адвокатского офиса чересчур, пожалуй, дорогостоящего, в стиле Людовика XVI, письменного стола напечатанное на машинке письмо и уставился, нахмурившись, в длинный ряд имен немецких адвокатов на его бланке. — Наши уважаемые коллеги там… Я, к сожалению, не сумею правильно выговорить их имена, Дон, но, возможно, тебе это удастся, мой мальчик, ты ведь, если я не ошибаюсь, немножко изучал немецкий в своем колледже. Впрочем, не бойся, — продолжал он успокаивающе, — в твоем распоряжении там будет переводчик… Да, так что я хотел сказать? Ах да… Наши немецкие коллеги согласовали с нами твердый гонорар, включая последующее возмещение издержек, и нам удалось их склонить к тому, что исходная при расчетах спорная сумма составит всего лишь один миллион долларов, так что совсем не обязательно тебе упоминать о фактической сумме, которая, повторяю, достигает почти шести миллионов. Они со своей стороны тоже не слишком-то много уделяли этому делу внимания, перепоручив его одному, как они уверяют, первоклассному и сведущему специалисту, некоему господину Фрицу, или Фрэцу… Как сообщили нам только что из Мюнхена, он будто бы завершил уже свои довольно успешные изыскания или, может быть, близок к их завершению. И наши немецкие коллеги стоят теперь, как они нам пишут, перед столь трудными и важными решениями, что хотели бы предварительно обсудить их подробно и непосредственно с нами — довольно разумно с их стороны ты не находишь этого, Дон?

— Да, конечно же, дядя, это очень разумно. Но о чем, собственно, идет речь?

— Все написано в документах, мой мальчик, — ответил мистер Клейтон. — Но я понимаю, разумеется, твое нетерпение. Это, в конце концов, первая действительно значительная и вполне самостоятельная миссия в твоей практике, причем на карту здесь ставится многое. Итак, речь идет, как ты, собственно, мог бы уже предположить — поскольку иначе Сэм Мандельштам не поручал бы дело обязательно нам, как лучшим специалистам в этой области, — о претензии на наследство. Точнее, о той части наследства умершего Маркуса Левинского, которую он в отличие от сумм, предназначенных для создания известного благотворительного Фонда Левинского, завещал лично своим близким родственникам.

— Левинский… Ты имеешь в виду того Левинского? У него, должно быть, больше миллионов, чем у меня волос на голове…

Мистер Клейтон пропустил эту реплику своего племянника мимо ушей и мягко продолжал:

— Мистер Маркус Левинский умер три года назад и завещал все свое состояние Фонду для развития исследований в области борьбы с раковыми заболеваниями; все, кроме пяти миллионов долларов, которые должны были унаследовать трое его детей — его сын Дэвид и две дочери, я не помню их имена. Все трое погибли вместе в результате авиационной катастрофы, всего 34 три дня до смерти отца; трагическая история, но он о ней так и не успел узнать. Был уже без сознания, бедняга, и не мог ничего изменить в своем завещании.

— А его вдова? — спросил Хартнел.

— Миссис Левинская умерла задолго до того в результате родов, и у нее не было никаких родственников… Обо всем этом писали тогда газеты, к сожалению, так же как и о том, что «пять миллионов долларов не имеют хозяина» и достанутся, по всей вероятности, штату Нью-Джерси, последнему месту жительства Левинского. Ну и, как следовало ожидать, тотчас же нашлось несколько десятков людей, утверждавших, что они-то именно в той или иной степени состояли со старым Левинским в родственных отношениях, и в качестве его «близких» — прямые-то наследники умерли раньше своего отца — заявили свои претензии на оставшиеся миллионы.

— Один из них, по-видимому, и является нашим клиентом? — без всякого воодушевления спросил Хартнел.

Мистер Клейтон отрицательно покачал головой.

— Нет, мой мальчик, конечно же, нет, потому что мы занимаемся лишь абсолютно безупречными и серьезными поручениями. Наш клиент — это некий мистер Дэвид Зелигман, проживающий в канадской провинции Квебек и имеющий прекрасную репутацию, — объявился лишь через восемь месяцев. И он вовсе не утверждает, что является единственным наследником капиталов Левинского. Он просил нашего коллегу Сэма Мандельштама, а затем и нас лишь о тщательной и непредвзятой проверке его вероятной, при известных обстоятельствах, претензии. Мать мистера Зелигмана — она, по всей вероятности, погибла вместе с его отцом и всеми детьми в Польше во время второй мировой войны — была урожденной Левинской; и у нее был, как припоминает наш клиент — причем у нас нет никаких причин сомневаться в этом, — весьма состоятельный брат в Нью-Йорке. К этому брату, так говорит Зелигман, его родители обратились в тяжелый час, когда в конце августа 1939 года возникла угроза войны в Европе. Они просили Маркуса Левинского помочь им как можно скорее в выезде из находившейся в угрожаемом положении Польши и переселении в Соединенные Штаты; для этого он должен был взять на себя поручительство за всех членов семьи его сестры и оплатить взаимообразно сумму в долларах, требовавшуюся для оплаты их проезда до Нью-Йорка.

— И просьба Зелигманов была удовлетворена?

— Не исключается… Это была отчаянная попытка, и они сначала мало надеялись даже на то, что вообще получат ответ. Мадам Зелигман, мать нашего клиента, была еще ребенком, когда видела своего брата Маркуса в последний раз. Тогда, в 1913 или 1914 году, восемнадцати-или девятнадцатилетний старший брат после жестокого скандала с родителями просто сбежал из дома и лишь по прошествии многих лет дал о себе знать, лаконично сообщив, что живется ему хорошо и что он стал богатым человеком в Нью-Йорке. Не умерший еще к тому времени отец даже не ответил на это письмо, столь велик был его гнев на «неудавшегося» сына — ведь, бежав, тот уклонился также и от призыва в армию, чем опозорил, по мнению отца, всю их семью. Поэтому и в последующие годы, до самого августа 1939-го, не было никаких контактов между разбогатевшим в Америке эмигрантом и его оставшимися в Польше родственниками. Несмотря на это, Маркус Левинский выполнил просьбу семьи Зелигманов. Очень скоро он выслал им нотариально заверенные поручительства, как это требовалось в те времена для получения американской въездной визы; к ним был приложен заверенный чек на сумму, вполне достаточную, чтобы покрыть все расходы на переезд, а также короткое сообщение о том, что консульскому отделению американского посольства в Варшаве дано распоряжение о немедленной выдаче Зелигманам виз и оказании им необходимого содействия в выезде из Польши. Эти спасительные документы прибыли, однако, чересчур поздно: в сентябре 1939 года, когда письмо Маркуса Левинского достигло адресата, Польской республики уже больше не существовало, а вследствие этого не было в Варшаве и американского посольства, которое могло бы оформить въездные визы. Страна была оккупирована немецкими войсками, и городок, в котором жили Зелигманы — он имеет совершенно непроизносимое наименование и находится где-то на Юго-Западе, неподалеку от Кракова, — Гитлер на скорую руку объявил частью германского рейха. Зелигманы не могли в таком положении обратиться за помощью и к какому-либо нейтральному иностранному представительству. Будучи евреями, они стали в рейхе совершенно бесправными и беззащитными, Им пришлось в течение считанных часов освободить свою прекрасную виллу, оставив в ней все, что было нажито годами. Отец нашего клиента был довольно состоятельным человеком: он занимал руководящую должность на крупном нефтеперегонном предприятии, которое доминировало во всей округе.

— А полученные поручительства и чек, их тоже оставили? — спросил Дональд Хартнел.

Его дядя улыбнулся.

— Я вижу, ты уже понял, какое значение эти бумаги имели бы для доказательства претензии на наследство, — заметил он. — Зелигманы могли бы, конечно, взять эти драгоценные документы с собой, в неизвестное, спрятав их, скажем, в своем платье. Но отец нашего клиента, весьма интеллигентный человек и прекрасный шахматист, привыкший продумывать все на несколько ходов вперед, счел это небезопасным. Он знал или по крайней мере догадывался о том, что им, как евреям, предстояло теперь еще многое: придирки, издевательства, принудительные работы, концентрационный лагерь, а может быть, и смерть… Он рассчитал следующим образом: «То, что мы возьмем с собой, будет при первом же обыске, безусловно, найдено и для нас, следовательно, навсегда потеряно. Кроме того, эти поручительства и чек пока для нас совершенно бесполезны. Наш шанс состоит в том, чтобы выстоять в трудные времена войны и нацистского господства и тогда уже использовать — хотя бы кому-либо из нас — эти бумаги. Нужно поэтому иметь для них верный тайник, который можно было бы впоследствии разыскать…» Таковы были его соображения, и он остановил свой выбор на одной ценной картине, которую когда-то получил в наследство от своего деда, человека весьма богатого и понимавшего толк в искусстве. Между рамой картины и обратной стороной полотна он засунул компактно уложенные бумаги, наклеил сверху ленту, которую тщательно покрыл пылью, чтобы она не бросалась в глаза, и повесил картину снова на ее обычное место, после чего показал тайник жене и всем детям, в том числе и младшему сыну, нашему клиенту, потребовав, чтобы они хорошенько запомнили картину — горный пейзаж в Силезии с развалинами замка на переднем плане, а также имя художника, Каспара Давида Фридриха.

— Что-то я тут не понял, ведь картину могли украсть?!

— Разумеется, но именно это-то господин Зелигман-старший и продумал хорошенько. Он рассчитал так: ценная живопись, даже если она и будет украдена, всплывет, по всей вероятности, когда-нибудь снова. Потому что в отличие от большинства других вещей возможности оценки подобных шедевров ограничены определенным и вполне обозримым кругом людей — специализирующихся в этой области торговцев и коллекционеров.

Картину всегда можно идентифицировать, она числится в каталогах и не может быть изменена либо выставлена к продаже с фальшивыми данными, не потеряв при этом в своей ценности, — понимаешь теперь, Дон?

Хартнел кивнул головой.

Погибшему лет тридцать назад Зелигману-старшему надо отдать должное, и тут же он начал прикидывать, каким образом можно было бы привести сейчас эту умную шахматную комбинацию пусть к запоздалому, но успешному решению.

— Надо полагать, что наши уполномоченные в Германии напали уже на след картины, — предположил он, — и наш клиент намеревается с помощью этих бумаг, если только они сохранились в его тайнике, доказать свои близкие родственные отношения с умершим мультимиллионером Маркусом Левинским. Но разве нет у него других возможностей доказать это кровное родство? И кто еще, кроме нашего клиента, рассматривается как возможный наследник?

Мистер Клейтон вздохнул. Затем он заявил:

— Ну, что касается первого вопроса, так тут ответ совершенно ясен — не существует никаких других документов, с помощью которых наш клиент мог бы доказать, что он приходится племянником умершему Маркусу Левинскому. Дэвид Зелигман был взят еще маленьким мальчиком в одну дружившую с его родителями католическую семью в Кракове, где его и выдавали за члена семьи. Это позволило ему избежать преследований, но все его бумаги и документы были уничтожены, так же как и все казенные реестровые книги довоенного времени в польских учреждениях и в еврейской религиозной общине, к которой принадлежали Зелигманы. А в 1945 году, когда наш клиент вместе со своими приемными родителями из Кракова приехал однажды в свой родной городок, он увидел, что от бывшей виллы родителей не осталось и камня на камне; картина же бесследно исчезла. О том, что его родителей и сестер уже нет в живых, он узнал еще раньше… Вскоре после того, в 1946 году, Дэвид Зелигман смог на основании показаний свидетелей, данных под присягой, получить снова свое настоящее имя и с помощью Организации Объединенных Наций покинуть Польшу. Он поехал в Канаду, учился там, стал архитектором и живет, как я уже говорил, в провинции Квебек в качестве равноправного, весьма уважаемого и хорошо обеспеченного человека…

— Теперь ясно, — сказал Хартнел, — нам требуются документы, запрятанные за рамой картины Каспара Давида Фридриха, чтобы доказать, что Дэвид Зелигман является племянником и, следовательно, наследником умершего Маркуса Левинского. Но как же все-таки обстоит дело с другими наследниками?.. Где доказательства, что таковых нет? У Маркуса Левинского были, вероятно, и другие братья и сестры, не только миссис Зелигман.

— Это даже несомненно, — сказал мистер Клейтон. — Когда девятнадцатилетний Маркус уехал незадолго до первой мировой войны в Америку, у него в Польше остались родители, два младших брата и совсем еще маленькая сестра, ставшая впоследствии женой Зелигмана. Оба брата — об этом имеются официальные свидетельства — пошли добровольцами в армию и пали на русском фронте, один в 1916 году, другой в 1918 году, причем никто из них не был женат. Можно считать твердо установленным, что Маркус Левинский после смерти своих родителей не имел в Польше никаких близких родственников, кроме своей сестры, которая впоследствии вышла замуж за отца нашего клиента, господина Зелигмана.

— Ты упомянул перед этим, что в Польше не осталось никаких документов.

— Это верно. Но эти документы находились совсем не в Польше, а в Вене, столице Австрии. Дело вот в чем: перед первой мировой войной, когда Маркус Левинский уехал в Америку, его родной городок был еще частью монархической Австро-Венгрии и находился на территории ее провинции Галиции. Левинский и его братья были, таким образом, австрийскими подданными, и оба младших брата действительно добровольно пошли служить в австрийскую армию. Поэтому их смерть официально зарегистрирована и может быть подтверждена с помощью сохраняющихся и поныне военных архивов в Вене; между тем их родной городок после второй мировой войны отошел к новой Польской Республике. В октябре 1939 года оккупированная Германией Польша была расчленена; западные пограничные ее области, в том числе места, где жили Зелигманы и где родился и вырос Маркус Левинский, отошли к германскому рейху, в то время как Краков и срединные земли Польши были объявлены «генерал-губернаторством» и рассматривались гитлеровцами как своего рода колония. Сейчас этот городок входит в Польскую Народную Республику.

Он махнул рукой, что должно было для его племянника обозначать примерно следующее: сам понимаешь, что при таких обстоятельствах абсолютно не имеет смысла пытаться разыскивать там какие-либо официальные списки и документы.

Хартнел кивнул.

Но пока мистер Клейтон вынимал из ящика толстую папку с надписью «Дэвид Зелигман (притязание на наследство Маркуса Левинского)» и вкладывал в нее последнее письмо, поступившее из Мюнхена, Хартнелу пришла в голову новая мысль:

— А почему, собственно, наш клиент считает, что картина сейчас еще где-то существует и может быть разыскана? Есть ли у него какие-нибудь данные, позволяющие надеяться, что картина попросту не осталась в вилле и не была уничтожена вместе с ней? И еще одно: так и не удалось ему ничего узнать о своих родителях, братьях и сестрах? Убежден ли он в том, что они погибли?.. Они ведь были бы тоже претендентами на наследство Левинского.

— Ну, попытаюсь и это тебе объяснить, — сказал мистер Клейтон. — Сначала нашему клиенту, бывшему тогда мальчиком, пришлось в 1939 году увидеть, как эсэсовцы увели и расстреляли его отца и его старшего брата, бывшего уже почти взрослым. Смерть их подтверждена данными под присягой показаниями нескольких свидетелей. После этого ужасного события он попал, как сказано, к польским друзьям в Кракове, где и находился в течение всей войны. В родном городке остались его мать и две сестры, Мириам и Ревекка. Вскоре после пасхи 1943 года кто-то принес в Краков известие, что в городе живут старая Зелигман и ее старшая дочь Мириам и что им приходится там работать на немцев. Они, кажется, шили на фабрике плащи для вермахта… Но что для нас особенно важно: миссис Зелигман дала тогда своему сыну, нашему теперешнему клиенту, знать, что известная картина все еще находится в вилле и висит на старом месте. Вместе с другими согнанными на принудительные работы женщинами ей довелось побывать в бывшем своем доме и помогать там в большой уборке помещений… А зимой 1944/45 года, когда немцев изгнали из городка, приемные родители нашего клиента предприняли попытку выяснить что-либо о Зелигманах и их имуществе. И узнали, что мать и ее старшая дочь Мириам были отправлены летом 1943 года в Освенцим и там умерщвлены в газовых камерах; о младшей же дочери, Ревекке, не было ничего известно. Что же касалось имущества в вилле Зелигманов, и особенно картины, то было сказано, что немцы перед своим отступлением погрузили все ценное на грузовики и увезли с собой.

— Известно ли, кто занимал виллу до осени 1944 года? — осведомился Хартнел.

— До последнего времени это не было известно, — ответил Клейтон, — но, судя по последнему письму из Мюнхена, произведенные розыски дали кое-какие результаты.

— Если они все же напали на след картины, — заметил Дональд Хартнел, — то что же тогда представляется нашим немецким коллегам столь важным и трудным, почему они не хотят все решать самостоятельно?

На это Клейтон не смог ответить. Более того, он вдруг заспешил, припомнив, что у него на сегодня назначено еще одно важное деловое свидание, и напутствовал своего племянника следующей тирадой:

— Счастливого полета, мой мальчик!.. Желаю тебе большого успеха. Моя секретарша позаботится о билете для тебя, даст телеграмму в Мюнхен о твоем приезде, закажет номер в отеле и сделает все, что еще потребуется. Мы с тобой уже до твоего отъезда не увидимся, так как завтра я с утра поеду не в контору, а к миссис Корнелии Тандлер в Лонг-Айленд — ей вздумалось снова изменить свое завещание и предоставить все права наследования исключительно лишь ее Институту по борьбе с социализмом. Ах да, вот еще о чем я забыл тебе сказать, Дон: мы работаем с этим делом Зелигмана на условиях, что в случае успеха гонорар составит двадцать процентов суммы, которую мы за вычетом всех расходов сумеем отстоять для нашего клиента. Если нам удастся помочь ему получить свое наследство — а с набежавшими за это время процентами и начислениями на проценты оно составит сейчас почти шесть миллионов долларов, — то мы сможем претендовать на гонорар в сумме 1,2 миллиона долларов. Тебе незачем поэтому экономить на представительских расходах или каких-либо затратах, обещающих успех, мой мальчик. Ты можешь, если это покажется тебе полезным, расходовать крупные суммы в вознаграждение за услуги и помощь. И можешь быть также заранее уверен в искренней благодарности всех партнеров нашей фирмы, прежде всего, конечно, нашего клиента, если тебе удастся довести дело до благоприятного завершения. Да, и вот еще, Дон, что должно тебя, безусловно, порадовать: мы приняли решение выделить лично для тебя пять процентов той части доходов, которые получим, — как ты это находишь, мой мальчик?

Дональд Хартнел, разумеется, заверил своего дядю Бенджамена, что находит это «в самом деле чрезвычайно приличным вознаграждением» и что со своей стороны он приложит все мыслимые старания к тому, чтобы дело «Дэвид Зелигман (притязание на наследство Маркуса Левинского)» было доведено как можно скорее до успешного завершения.

Окрыленный надеждой на кругленькую сумму в шестьдесят тысяч долларов, которые могли бы составить наконец солидный фундамент в его банковском хронически иссякавшем счете, Дональд Хартнел сумел побороть усталость, охватившую его сразу же по прибытии в Мюнхен.

Когда он вошел в свой номер, было четверть одиннадцатого, но для него, всю ночь летевшего против часовой стрелки, день, собственно, еще не начинался. Пришлось сопротивляться естественному соблазну хоть немного поспать. «Сегодня пятница, — сказал он себе, — если я сейчас же не свяжусь с немецкими коллегами, то застану их, того гляди, лишь после уик-энда, то есть потеряю три полных дня».

Поэтому он принял душ, побрился, заказал себе кофе в номер и позвонил затем в контору мюнхенских адвокатов, которых, как он знал, еще вчера вечером телеграфно уведомили о его предстоящем приезде.

— Рад, что вы уже здесь, мистер Хартнел, — приветствовал его собеседник, имени которого он не расслышал, а вернее, не понял, поскольку тот изъяснялся на весьма плохом английском, да к тому же еще с сильным, по-видимому баварским, акцентом. — Надеюсь, полет был приятным и вы хорошо устроились. Мы полагали, что вы придете лишь в понедельник, пожелав использовать свой уик-энд сначала для ознакомления с нашим чудесным Мюнхеном… Но мы, разумеется, уже и сегодня полностью к вашим услугам! Мы будем ждать вас примерно в 12 часов, если это вас устраивает. Лучше всего вам ехать в такси, тогда уж вы нас определенно найдете. Наш уполномоченный по этому делу, кэптен Фретш, будет к тому времени тоже здесь и сможет вам обо всем подробно доложить. А также, конечно, и переводчица, фрейлейн доктор Трютцшлер… Ну, и само собою, вы у нас гость к обеду, дорогой господин коллега!

Положив трубку после этого телефонного разговора и поразмыслив над тем, что услышал, Дональд Хартнел пришел в некоторое замешательство.

Вовремя ли он позвонил своим коллегам? Может быть, следовало и вправду отложить этот звонок до понедельника?.. Не опасаются ли они того, что им будет испорчен уик-энд? Или у немецких адвокатов есть какие-либо другие причины не сразу подпускать его к делу?.. Впрочем, в письме они просили о «по возможности скором» приезде. Но что-то в словах немецкого коллеги показалось Хартнелу странным, заронило неясные сомнения. Возможно, что причиной тому был лишь плохой английский его собеседника, говорившего, в общем-то, весьма дружественно… К счастью, при дальнейших переговорах будет присутствовать переводчица!

Интересно, кто это «фрейлейн доктор» с совершенно невыговаривающейся фамилией?.. Врачиха? Или какая-нибудь старенькая, говорящая на шекспировском английском учительница из гимназии?

И какие впечатления ожидают его от знакомства с этим самым «кэптеном» Фретшем? Может быть, «уполномоченный» представляет собой что-то в стиле Эрика фон Штрогейма[2] и изображаемых им типов, эдакий военный с молодцеватой выправкой и надменно поблескивающим моноклем в глазу? Или он всего лишь продувной частный детектив, присвоивший сам себе звучное воинское звание?

А этот безбожно коверкающий английский язык «господин коллега», имени которого он не усвоил, — встретит его в коротких штанишках, как, вероятно, положено в Баварии, и в шапке с качающейся кисточкой из волос серны?

Когда часом позже Дональд Хартнел сидел в обставленной в стиле барокко частной конторе господина адвоката д-ра Антона Штейгльгерингера, ему оставалось только посмеяться над своими недавними опасениями. Вполне нормальный, разве только чуточку слишком элегантно одетый немецкий адвокат, которого он, к счастью, мог тоже называть «господином коллегой», что позволяло избегать мучительной скороговорки при произнесении его имени, оказался вполне приветливым, серьезным человеком лет за пятьдесят. После короткого обмена приветствиями он заявил:

— Полагаю, господин коллега, лучше всего будет, если я для начала оставлю вас с господином Фретшем и фрейлейн доктором Трютцшлер одних. Вы узнаете сразу, как в данный момент обстоят дела, а позже, примерно в половине второго, когда рестораны будут не так переполнены, мы вместе зайдем перекусить и при этом спокойно поговорим о дальнейшем — согласны?

Господин Фретш, которого затем пригласили в кабинет, был полной противоположностью тому, что Дональд Хартнел представлял себе под понятием немецкого кэптена, или капитана: маленький, неброский седоволосый человек — ему было далеко за шестьдесят, — с остреньким носом, покрасневшими веками и влажными глазами, которые придавали всему его лицу выражение какой-то глубочайшей озабоченности. Он был в старомодном темно-синем костюме, с перекинутым через руку темно-зеленым грубошерстным пальто и со старым, сильно потертым, очевидно, очень тяжелым коричневым портфелем, — все это с облегчением констатировал Хартнел.

Самой же приятной неожиданностью была, однако, переводчица — привлекательная девушка лет двадцати пяти, с умными серыми глазами и по моде причесанным белокурым хохолком. Она прекрасно говорила по-английски и уже при первом знакомстве попросила Хартнела называть ее просто Кристой, поскольку, как она заявила, ее фамилия непосильна для иностранцев. «По профессии я историк, защитила диссертацию, имею скромно оплачиваемую работу в Институте современной истории и являюсь дипломированной переводчицей», — сказала она.

Криста сразу же перешла к делу:

— Я думаю, господин Фретш, — обратилась она к кивнувшему с вежливым вниманием «уполномоченному», — мистер Хартнел, безусловно, хотел бы сразу же услышать о том, что вам удалось сделать. — И, обратившись к Хартнелу по-английски, сказала — Господин Фретш проинформирует вас сейчас о положении дел. Он придает большое значение тому, что будет говорить не просто о результатах, но и о том, как происходили розыски, с тем, чтобы вы получили полное и ясное представление о значении этого дела и особых трудностях, которые сейчас возникли.

Показалось ли это Хартнелу или действительно в ее голосе прозвучали некоторые нотки сомнения? Может быть, Криста находит, что седоволосый человечек просто набивает себе цену? Надо будет порасспросить ее на этот счет при первом же удобном случае, решил про себя Хартнел.

Но сначала он внимательно выслушал то, что хотел ему сообщить господин Фретш. «Кэптен», — о чем могло говорить это мнимое звание? — заглядывая в свою потертую записную книжку голубого цвета, докладывал больше часа, хотя Хартнел почти совсем не перебивал его своими репликами или вопросами, а Криста переводила бегло и без запинок. Когда они затем, в половине второго, отправились в расположенный неподалеку ресторан, чтобы там, как назвал это доктор Штейгльгерингер, в качестве его гостей «немного перекусить», Хартнел все еще не имел достаточного представления о положении дел. Но он все более — сначала лишь с вежливым, а затем уже и с быстрорастущим подлинным интересом — вникал в необычные методы работы Фретша.

Свойственное тому пристрастие к незначительным на первый взгляд кропотливо собираемым, тщательно и бережно документируемым мелким деталям, которые соединялись затем в ошеломляющую мозаичную картину, — все это у Хартнела, как и у Кристы, вызывало уважение к этому маленькому седоволосому человеку.

Хартнел получил больше информации о временах господства нацизма и положении дел в захваченных вермахтом областях, чем когда-либо раньше. И он ясно представил себе обстановку, царившую в оккупированной Польше три с половиной десятилетия назад, когда Зелигманы, изгнанные из своего дома, оставили там картину и запрятанные в ней документы, которые ему надлежало разыскать.