"Алая мантия" - читать интересную книгу автора (Холт Виктория)

Глава 1

1585 год

Когда Бласко прибыл в дом своего отца и ему сообщили новости, он сначала был полностью ошеломлен и ограничился тем, что просил повторить всю историю, задавал вопросы родителям, спрашивал, почему это сделано, а то не сделано.

Потом он повернулся к дрожащему Матиасу:

– Выходит, ты мне солгал! Ты сказал мне, что Бьянка сбежала!

– Да, сеньор… Ведь цыганки всегда убегают. Они не могут жить в доме, как мы…

Не будь Бласко настолько убит горем, он избил бы беднягу до полусмерти.

– Ты не смог бы сделать ничего, как и мы, – сказала ему мать. – Сеньор де Арис лишился жизни, потому, что действовал необдуманно, а в результате сеньора де Арис потеряла не только мужа, но и дочь.

– Что-то наверняка можно было предпринять! – упорствовал Бласко.

Но родители только качали головой.

– Убирайся прочь, – сказал Бласко Матиасу. – Чтобы я больше никогда не видел твоей рожи. Иначе в один прекрасный день меня может обуять такой гнев, что я тебя прикончу.

Понурив голову, Матиас удалился.

Теперь с Бласко была Жюли – его жена. Они обвенчались в одной из гугенотских крепостей, мимо которой проезжали. Только после брачной церемонии Жюли снова смогла высоко держать голову.

Когда они пересекли границу Испании, Бласко осознал, что Жюли станет для него самой большой из проблем, с какими ему приходилось сталкиваться. Жюли никогда не освоится в Испании, она всегда будет чувствовать себя чужестранкой. Парижанке куда легче было бы жить в семье Каррамадино, чем простой девушке из Беарна.

Им овладело глубокое уныние. Он понимал, что, каким бы храбрым и благородным поступком ни был проход по залитым кровью парижским улицам со спрятанной в мешке девушкой-гугеноткой, теперь ему потребуется куда больше мужества, опыта и терпения.

Бласко и Жюли не были влюблены друг в друга. Их соединил случай, связал их до конца дней. После приезда в Севилью у него состоялся серьезный разговор с Жюли.

Никогда еще город, который Бласко считал родным хоть и провел детство в доме, находящемся в нескольких милях к югу от Севильи, не казался ему таким прекрасным.

Проезжая по узким мавританским улицам, мимо домов, напоминавших ему, что Испания стала свободной после стольких лет рабства, мимо перечных и апельсиновых деревьев, Бласко ощущал прилив бодрости. Радость от возвращения домой словно вновь превратила его из взрослого мужчины в легкомысленного мальчишку, для которого жизнь была полна удовольствий.

Но рядом находилась Жюли, и для нее не существовало красот Севильи. Она не ощущала прелести яркого солнца и аромата апельсинов, так как ее чувства были закрыты для радостей.

– Очень скоро ты войдешь в дом моего отца, Жюли, – сказал ей Бласко. – Мои родители не должны знать, что ты не нашей веры. Ты сможешь сохранить это втайне от них?

– Это мой крест, – ответила она, – и я должна его нести.

– Не забывай того, что мы видели в Париже.

Жюли содрогнулась.

– Думаешь, я когда-нибудь смогу это забыть?

– Такое может произойти и здесь, и где угодно. Настоящего мира нет нигде. Ты можешь представить себе что-нибудь более ужасное, чем парижская бойня?

– Нет. Мне кажется, что те несколько дней и ночей мы провели в аду.

– Но этот ад скоро кончился, а мучения могут быть долгими. Ты, очевидно, считаешь, что здесь царят мир и покой. Но не заблуждайся. В этой стране, как и везде, творятся страшные дела. Умоляю, Жюли, не говори никому, что ты не католичка.

– Мой отец не хотел, чтобы я сопровождала его и Пьера в Париж, – ответила Жюли. – Но я была глупа. Мне хотелось увидеть новые незнакомые места. Я жаждала веселья и получила его – на улицах, где убивали моих единоверцев.

– Прошу тебя, не думай об этом. С этой частью нашей жизни покончено.

– Нет. Нам предстоит жить с этим до последнего вздоха. Иначе мы бы сейчас не были здесь.

– Пожалуйста, Жюли, забудем об ужасах. Давай жить в мире.

Они направились на юг, к дому Каррамадино. Отец и мать тепло приветствовали сына. Бласко произнес слова, которые повторял про себя много дней:

– Отец, матушка, я привез не только самого себя, но и свою жену.

Родители были ошеломлены, но так рады встрече с сыном, что тепло приняли Жюли. Разумеется, казалось странным, что отпрыск благородного семейства женился без родительского согласия, но странные вещи творились теперь повсюду, и так или иначе дело было сделано. Бласко вернулся домой с женой, а сеньор и сеньора Каррамадино уже давно говорили, что снова будут счастливы, только когда Бласко женится и наполнит дом детьми.

Бласко спросил об Исабелье, но его глаза искали Бьянку.

Ему рассказали о происшедшем, и это повергло Бласко в ужас и глубокую печаль, так как он знал, что тоска по Бьянке будет преследовать его до конца дней.

Теперь Бласко радовался, что на нем лежит ответственность за Жюли. Он посвятит ей свою жизнь. Он должен забыть Бьянку, памятуя об укоре в глазах умирающего Пьера.

Оставив позади Херес, Бласко приближался к виноградникам семьи де Арис. Они были так же великолепны, как и при жизни сеньора де Ариса.

Глазам Бласко предстал новый дом, воздвигнутый на руинах старого. Он въехал во двор, где подбежавший конюх увел его лошадь. Бласко направился в приемный зал.

Мать Исабельи видела прибытие Бласко и вышла ему навстречу. Члены семьи Каррамадино всегда были здесь желанными гостями. Донья Марина хорошо помнила, как они поддержали ее, когда она лишилась всего и хотела только умереть.

– Пойдем ко мне в комнату, Бласко, – предложила донья Марина. – Выпьем по бокалу вина, и ты расскажешь мне новости о твоей семье.

– Новостей не так уж много. Я приехал главным образом повидаться с вами.

– Милый Бласко, что бы я делала все эти долгие годы без тебя и твоей семьи! А как поживает маленький Луис?

– Хорошо, хвала всем святым. Я хотел взять его с собой, но его мать считает, что ему не следует слишком много развлекаться.

Донья Марина хлопнула в ладоши, и в комнате бесшумно появилась служанка. При виде хорошенькой девушки глаза у Бласко блеснули. Покачивание женских бедер напомнило ему Бьянку. Что за нелепая мысль! Бьянка теперь – женщина средних лет. Что с ней стало? Неужели он умрет, так и не узнав этого?

– Луис очень хотел поехать, – продолжал Бласко. Донья Марина весело рассмеялась. Как же старики любят малышей, подумал Бласко, и как малышам, должно быть, досаждает их любовь! Все мысли его матери были сосредоточены на маленьком Луисе. Она не могла вынести, если мальчик хоть недолго находился вне поля ее зрения. Ведь Луис был тем внуком, о котором она так мечтала. Бласко сожалел, что другие внуки вряд ли у нее появятся. Он хорошо помнил момент зачатия мальчика: вялую, бесстрастную Жюли и себя, выпившего немного больше хереса, чем обычно. Бласко не сомневался, что ребенок был зачат именно тогда, так как между ним и женой редко случалась близость. Это было желанием Жюли, а теперь стало и его желанием.

– Оставь меня в покое, – говорила ему Жюли. – Я должна нести мой крест.

Вся жизнь Жюли состояла из крестов – едва она переставала нести один из них, судьба тут же взваливала на ее плечи другой. Бласко часто подмывало сказать, что кресты, очевидно, доставляют ей немалое удовольствие, но ему не хотелось затевать ссору.

Бласко продолжал говорить о Луисе:

– Бабушка не отпускает его от себя.

– Сколько ему лет? – Донья Марина отлично это знала, но ей нужно было занять чем-то время, пока служанка разливает вино.

– Пять. Видели бы вы, как мальчик сидит на лошади! Когда он скачет среди виноградников, крестьяне приветствуют юного дона Луиса.

Служанка вышла, оставив их вдвоем. Донья Марина облокотилась на стол и посмотрела на Бласко.

– Каждый раз, когда ты приезжаешь, – медленно проговорила она, – я вижу, что ты все помнишь. Читаю это в твоих глазах. Я знаю, что ты любил Исабелью. Я и раньше это знала. Ты был бы ей хорошим мужем, если бы ее не похитили.

– Не говорите об этом, – сказал Бласко. – Это слишком мучительно даже теперь.

– Я не говорю об этом ни с кем, кроме тебя, Бласко. Мы считали тебя легкомысленным и думали, что Доминго будет лучшим мужем для Исабельи. Но он утешился куда быстрее тебя.

Бласко уставился в свой бокал. Он не мог сказать ей, что любовь, которую она видела в его глазах, принадлежала не Исабелье.

– Ну, – беспечным тоном отозвался он, – у меня есть мой дом, моя семья…

– Это хорошее возмещение, – кивнула донья Марина. – У тебя есть твой Луис. Дети дают нам столько радости. Они растут, как виноград – нежный и прекрасный.

– Вы очень смелая женщина, донья Марина. Я потому так часто приезжаю сюда, что хочу научиться смелости у вас. На развалинах вашего старого дома вы построили новый. Вы потеряли дочь и мужа, и все же вы не одиноки.

– У меня есть Габриель и Сабина. Они мне как дети. Я старалась смотреть на племянника Алонсо, как на своего сына, а на его жену Сабину – как на дочь. Они изо всех сил стремились заменить мне тех, кого я лишилась.

– Но никто не в состоянии этого сделать. Я вижу это по вашим глазам.

– Я так думала, Бласко, но сейчас Сабина ждет ребенка. Я молю всех святых, чтобы все прошло хорошо. Когда я возьму малыша на руки, то буду любить его как родного внука, которого могла принести мне Исабелья. Буду наблюдать, как он растет, как раньше наблюдала за своей дочерью.

– Очень рад за вас…

– Сабина молода и здорова. Они женаты всего года ребенок уже скоро родится. Уверена, что у них будет много детей. Я стану возиться с ними, и у меня не будет времени для печальных мыслей. Если бы я знала, что Исабелья мертва, как Алонсо, то, наверное, могла бы успокоиться. Но меня мучает то, что могло с ней произойти.

– С Исабельей была Бьянка. Она должна была о ней позаботиться.

– Ах да, молодая цыганка. Я хорошо помню день, когда она появилась у нас. Странная девушка… такая дерзкая и непочтительная. Я тогда не хотела, чтобы она осталась в доме и стала постоянной компаньонкой моей дочери. Но теперь я рада, что она оказалась здесь. Бьянка была храброй девушкой и по-настоящему любила Исабелью.

– Думаю, – промолвил Бласко, – они вряд ли смогли бы прожить долго в Англии. Я слыхал, что там нет ничего, кроме дождей и туманов, а сырость проникает до костей, убивая тех, кто к ней не привык.

– Но я хотела бы точно знать это, Бласко. Я не обрету покоя, пока снова не обниму дочь или не буду уверена, что ее страдания кончены.

– С тех пор прошло много времени.

– Очень много, – согласилась донья Марина. – Сабина сказала, что, если родится девочка, она назовет ее Исабельей, а если мальчик – Алонсо. Но я слишком много болтаю о своих детях. Я очень рада, Бласко, что ты приехал сегодня, так как хочу сказать тебе кое-что предназначенное только для твоих ушей. Подойди к двери и проверь, не подслушивают ли нас.

Бласко повиновался. В приемной никого не оказалось.

Донья Марина посмотрела на него и произнесла шепотом:

– Я слышала разговоры, касающиеся Жюли и того… как она молится.

Сердце у Бласко забилось сильнее.

– Где вы это слышали?

– Ваши слуги говорили нашим.

– Слуги – наши друзья. Мы всегда хорошо с ними обращались.

– И они будут преданы вам во всем за исключением одного, о чем они станут распространяться, если их начнут расспрашивать.

– Возможно, – сказал Бласко.

– Твоя жена все эти годы жила в вашем доме, но до сих пор я не слышала сплетен на этот счет.

– Мы тщательно хранили эту тайну.

– Бласко, может произойти нечто ужасное.

– Никто не знает этого лучше меня. Надеюсь больше никогда не видеть того, что мне довелось увидеть в Париже.

– Сейчас Жюли в Испании, – напомнила донья Марина. – Все это время она жила среди нас. Ее ребенок – испанец. Он Каррамадино и не может быть еретиком.

– Боюсь, что нас ожидают большие неприятности. Моя мать не позволит, чтобы ее внук был воспитан еретиком, а Жюли – чтобы ее сын стал католиком. Скоро он достигнет возраста, когда придется думать о его религиозном обучении. А теперь пошли разговоры о Жюли! Что, если они достигнут ушей тех, кого это может заинтересовать?

– Тебе не следовало жениться на гугенотке, Бласко.

– Не следовало, – кивнул Бласко. – Но теперь я должен защищать Жюли, даже если это будет стоить мне жизни.

– Ты лучше всего защитишь жену, если будешь следить за ее поведением. В Париже ты видел страшные вещи на улицах. Здесь происходят точно такие ужасы в подземных тюрьмах. Помни об этом, Бласко. Помни и будь настороже.

Вскоре после этого Бласко вышел вместе с доньей Мариной взглянуть на виноградники и поговорить с Габриелем. Он пообедал с ними и остался отдохнуть, а когда сиеста кончилась, поскакал назад в сторону Севильи.

Это был счастливый день, если не считать предупреждения относительно Жюли, а Бласко нуждался в подобных днях. Но подъезжая к дому, он становился все более мрачным.

Между его женой и матерью существовала постоянная неприязнь, и поэтому он не должен передавать матери предупреждение доньи Марины. Не следует предоставлять ей лишний повод унижать бедную Жюли.

Нужно поговорить с Жюли и попросить ее соблюдать осторожность. Они много лет хранили ее тайну. Она никогда не посещала мессу в их часовне, Отец Гарсия знал, что они приютили в доме еретичку. От него это невозможно было утаить, но если он когда-нибудь их покинет, они не будут чувствовать себя в безопасности.

Жюли молилась в своей комнате. Она часто заявляла, что не нуждается в атрибутах католической церкви. Ее религия была простой. Гугеноты не верили в необходимость пения молитв по-латыни, священников, служащих мессу, церемониальных одежд, изображений святых. «Мы обращаемся прямо к Богу», – утверждали они.

Жюли исповедовала свою веру в католическом доме, слуги приписывали ее необычные молитвы иностранному происхождению и не догадывались, как надеялись Бласко и Жюли, что она из тех еретиков, которых испанский король и сановники Церкви вознамерились истребить огнем и пытками.

Положение было чревато сотней опасностей не только для Жюли, но и для всех обитателей дома.

И в этом был повинен Бласко. Он навлек эти опасности на свою семью, хотя всю молодость хотел только греться на солнце и получать удовольствия.

По дороге домой Бласко думал о Жюли, несущей свои кресты и становящейся с годами все более суровой. Он думал о матери, которая обожала внука, но так и не смогла полюбить свою невестку, и чья неприязнь к ней с рождением мальчика стала усиливаться, приближаясь к ненависти.

Подъезжая к дому, Бласко заметил впереди фигуру в темном облачении верхом на муле.

Священник! И судя по одеянию, иезуит! Бласко не стал догонять его, так как ему в таком случае пришлось бы пригласить путника домой поесть и отдохнуть. Времена изменились, и теперь он не осмеливался приглашать в дом священников. Предупреждение доньи Марины было своевременным. Их дом скрывал тайну, которую священник мог раскрыть.

Поэтому Бласко придержал коня, надеясь, что иезуит свернет, а он потом сможет проскакать остаток пути галопом. Но священник продолжал ехать вперед, и вскоре стало ясно, что он направляется в дом Каррамадино.

Почему? Что означал этот визит? Неужели сплетни слуг достигли чужих ушей? Неужели этот человек стремится проникнуть в дом с определенной целью?

Если так, то нужно торопиться. Он должен предупредить Жюли о том, что может произойти, если она не будет соблюдать осторожность, должен заставить ее понять, что она подвергает опасности всю семью.

Вонзив шпоры коню в бока, Бласко поскакал вперед и нагнал священника у ворот дома.

– Добрый вечер, святой отец.

Священник обернулся и посмотрел на него. Весь страх Бласко мигом улетучился.

– Доминго! – воскликнул он.

Они сидели за столом. Слуги сновали взад-вперед, стараясь как следует угостить отца Доминго.

Он сидел между отцом и матерью. Уже давно они не видели за столом обоих сыновей.

Доминго сказал, что проведет у них несколько дней, а потом поедет дальше.

Он выглядел похудевшим и побледневшим с тех пор, как они видели его в последний раз, и это огорчало донью Тересу: она думала, что Доминго пришлось перенести самые тяжкие испытания. В некотором роде она этим гордилась, но ей хотелось, чтобы ее мальчик хотя бы немного пожил дома и позволил матери поухаживать за ним. Сыновья разочаровали ее – Доминго стал священником и дал обет безбрачия, а Бласко женился на француженке. Единственная польза от этого брака – их сын, ее любимый внук Луис.

Луис рассматривал дядю с величайшим интересом, задавая вопросы высоким писклявым голосом. Доминго вполне серьезно отвечал ему. Он рассказывал о городах, где ему довелось жить. Доминго учился в Париже и Риме, а недавно вернулся из Реймса.

– Скоро я отправлюсь за море, – сообщил он. – Поэтому я и хотел повидать вас перед отъездом.

– Ты поплывешь на большом корабле? – спросил Луис.

– Возможно, – ответил Доминго.

– Я бы хотел поплыть с тобой, – сказал мальчик. Жюли попросила его помолчать.

– Твой дядя хочет поговорить с родителями, а не с маленьким мальчиком, – сказала она ему. – Кончай есть и отправляйся спать.

– Пожалуйста, дай ребенку спокойно поесть, – вмешалась донья Тереса. – Ему вредно торопиться во время еды.

– Думаю, я знаю, что вредно, а что полезно моему сыну, – отозвалась Жюли.

– Есть нужно медленно. Не заглатывай куски целиком, малыш. Не забывай жевать как следует – помнишь, как учил тебя дедушка?

Луис переводил взгляд с матери на бабушку. Он привык к стычкам между ними и гордился, что является их причиной. Теперь он стал есть медленно, так как хотел остаться и послушать, что будет говорить его новый дядя.

Жюли взяла его за руку и сказала:

– Пойдем, Луис.

Ребенок посмотрел на бабушку. «Чего доброго, начнется очередная сцена, – подумал Бласко. – Они сцепятся из-за мальчика, как две голодные собаки из-за кости».

Но его матери, очевидно, хотелось побыть наедине с сыновьями, так как она не стала протестовать, и хотя Луис с надеждой смотрел на нее, Жюли увела его из-за стола.

Доминго рассказывал об учении в различных колледжах, не только в Испании, но и во Франции, и сообщил, что принял духовный сан и присоединился к обществу Иисуса.

Бласко понимал, что это означает. Коль скоро Доминго вступил в это общество миссионеров, его постоянно будут посылать за границу распространять истинную веру в тех странах, где она не процветает так, как в Испании.

Бласко не сомневался, что визит Доминго имел некую скрытую причину. Его занимало, что означает страдальческий взгляд брата. Неужели Доминго не смог обрести покой, последовав своему призванию?

По окончании обеда Бласко предложил Доминго прогуляться с ним в саду. Там многое изменилось, и ему хотелось бы показать все брату.

Доминго охотно согласился, и вскоре братья шагали по саду, наполненному ароматом цветов.

– По-моему, я пришелся не по душе твоей жене, – сказал Доминго. – Что я сделал, чтобы ей не понравиться?

– Дело не в тебе, а в твоей одежде. Должен сказать тебе всю правду как члену семьи. Жюли – гугенотка. За все годы, проведенные в нашем доме, она так и не приняла нашу веру.

– Но это очень серьезное дело. Гугенотка живет в нашем доме!

– А что, по-твоему, я должен был сделать, Доминго? Выдать ее инквизиции? Она вела себя очень осмотрительно – и мы все тоже. Мы никогда не ходим в часовню вместе – значит, никто не может утверждать, что она туда не ходит. Конечно, приходится вести себя осторожно.

– Ты говоришь об этом как о каком-то пустячном неудобстве. Эта женщина – еретичка! А с теми, кто укрывает под своей крышей еретиков, могут произойти ужасные вещи.

– А с теми, кто на них женится?

– Почему ты женился на этой женщине, Бласко?

– Потому что у нее не осталось ни дома, ни друзей, а на моих глазах погиб ее брат.

– Странная причина для брака.

– Не такая уж странная. Ее брат упрекал меня перед смертью. Эту сцену я никогда не забуду.

– Значит, из-за упреков иностранца на смертном одре…

– Да, именно из-за этого. Только смертным одром был пол в доме его отца, а смерть пришла от шпаг его врагов. Это произошло в канун Дня святого Варфоломея. Я понял, что должен спасти Жюли, глядя в глаза ее умирающему брату.

– Но она еретичка, Бласко.

– Я стараюсь забыть об этом.

– Стараешься забыть! Как это похоже на тебя, Бласко. Ты всегда отворачивался от того, на что было неприятно смотреть. А как же твой сын?

– О нем позаботится наша мать.

– Да, она добрая католичка. Но я не в силах понять, как наши родители могли приютить в доме еретичку.

– Теперь она их дочь и мать их внука.

– Укрывая еретичку, брат, ты взваливаешь тяжкое бремя на мою совесть.

– Ты имеешь в виду, что твой долг – выдать ее?

– Да, это долг сына Святой Церкви.

Бласко стиснул кулаки.

– Нет, Доминго! – крикнул он. – Ты не можешь так поступить!

– Иногда исполнение долга бывает мучительным, – заметил Доминго.

Бласко остановился и недоверчиво посмотрел на брата:

– Никогда не думал, что подобная мысль может прийти тебе в голову.

– Я священник и обязан исполнять свой долг.

– Ты же знаешь, Доминго, что делают с еретиками!

– Их убеждают обратиться к истинной вере.

– Убеждают! – воскликнул Бласко. – В Париже я видел избиение гугенотов в Варфоломеевскую ночь, но я знаю, что испанское убеждение еще более жестоко, чем французская бойня.

– Что с тобой стало, Бласко? Ты не тот брат, которого я знал раньше.

– Да, я изменился. Рассказать, что меня изменило? Та страшная ночь в Париже и следующий день. Иногда я думаю, что мне следовало пожертвовать жизнью, защищая еретиков – не только Жюли, а всех, дабы смыть с католиков их ужасный грех.

– Ты безумен, Бласко!

– Я говорю странные вещи. Никогда не говорил их раньше и даже не думал о них, пока не увидел тебя в твоем одеянии священника, с холодным и аскетичным лицом. Святая Дева, ну почему мы не можем жить в мире друг с другом? Почему моя мать должна враждовать с моей женой из-за нашего сына? Почему наши альгвасилы уводят по ночам еретиков… я даже не осмеливаюсь думать куда? Почему французские католики убивали на парижских улицах невинных детей? Я спрашиваю тебя: почему?

– Ты лишился рассудка, Бласко.

– Прости, брат. Не знаю, что на меня нашло. Я выдал себя. Если в этом доме есть человек, на которого ты обязан донести, так это твой брат Бласко.

– Твой долг – отвратить жену от ереси, – сурово произнес Доминго.

– Я позабочусь о ее спасении, брат, – ответил Бласко.

Доминго кивнул, по-своему расценив слова брата. Но Бласко понимал, что ему нужно быть крайне осторожным. Он давно не видел своего брата, а со временем люди меняются. «Я не позволю им забрать у меня Жюли, – думал он. – Скорее я убью ее и себя, чем она попадет им в лапы. Каждую ночь я буду рядом с ней – ибо они всегда приходят ночью – и при первых же признаках опасности собственноручно задушу ее подушкой, а потом воткну себе в сердце нож. Они ее никогда не получат!»

Бласко и Доминго направился к часовне.

– Я останусь здесь и помолюсь, – сказал Доминго. Бласко кивнул и двинулся к дому.

Он был напуган. Вместо брата домой вернулся чужой человек.

– Я должен поговорить с тобой, – сказал Бласко Жюли.

Она обернулась и посмотрела на него. Он подумал, что время было к ней жестоко. Очарование молодости исчезло, и жизнь ничего не дала ей взамен. Бедная Жюли! Она потеряла отца и брата, а теперь у нее не осталось ничего, кроме мужа, которого она не любила, ребенка, которого свекровь пыталась у нее отобрать, и верований, которые грозили ей пытками и мучительной смертью.

– Жюли, – мягко произнес Бласко, – теперь тебе придется быть особенно осторожной. Уже пошли разговоры.

– Какие разговоры?

– Сплетни среди слуг. Сегодня, как тебе известно, я ездил навестить донью Марину. Она слышала эти разговоры и предупредила меня.

– Понимаю, – сказала Жюли. – Думаешь, кто-то меня выдал?

– Пока что нет. Но ты должна быть более осмотрительной.

– Я никогда не отрекусь от моей веры. Если меня схватят, то я готова нести и этот крест.

– Тебя никогда не должны схватить, Жюли!

– Если бы такое случилось, это было бы лучше для тебя. Меня убьют, и ты, наконец, освободишься от чувства ответственности.

– Да, но если заберут тебя, опасности подвергнется вся семья.

Жюли горько усмехнулась. В душе у нее скопилось много горечи. Она не любила Бласко, но следила ревнивыми глазами за его связями с другими женщинами. «Я делаю для тебя, что могу, – пытался объяснить он, – но я не в состоянии стать другим человеком».

Впрочем, Жюли находила утешение, думая о своих страданиях.

– Ну конечно, ты думаешь не обо мне, а обо всех остальных.

– Мой отец богат, Жюли, и если нас разоблачат, у нас отберут наши земли и виноградники.

– Вот какова твоя Святая Церковь! Она погрязла во зле! Я благодарна Богу за свою веру и никогда от нее не откажусь.

– Жюли, неужели мы не можем постараться больше понять друг друга?

– Каким образом? Ты другой веры. Это непреодолимый барьер.

– Да ведь вера почти одна и та же! Разве мы оба не верим в Иисуса и разве Иисус не говорил: «Любите друг друга»?

– Ты веришь в то, что хлеб – тело Христово.

– Какое это имеет значение? Неужели недостаточно, если мы будем любить и понимать друг друга?

– Ты даже не добрый католик, – сказала Жюли. – Все время говоришь о любви. Какое отношение имеет к религии любовь? Да и что у тебя за религия, которая позволяет тебе прелюбодействовать снова и снова, а потом ходить к своему священнику и говорить: «Отец мой, я согрешил». – «Хорошо, сын мой, прочти несколько раз «Богородицу», и это смоет твой грех».

– Нет смысла это обсуждать. Я могу только умолять тебя соблюдать осторожность.

В комнату вошла донья Тереса.

– Ребенок уже в постели? – осведомилась она. – Еще рано.

– Я подумала, что ему лучше лечь пораньше… ведь в доме его дядя.

– По-твоему, дядя способен ему повредить?

– В этом доме достаточно других, которые стараются ему повредить.

Потеряв терпение, Бласко оставил их и вышел из дома.

Как это часто случалось, ноги сами привели его к часовне. Если бы он снова был молод! Если бы он мог снова выйти из-за деревьев и увидеть смуглокожую цыганку, стоящую на выступе и заглядывающую в окно! Если бы можно было вернуть прошлое!

Но об этом глупо мечтать. Бьянка теперь женщина средних лет и наверняка очень изменилась. Если бы он мог хоть раз увидеть Бьянку превратившейся в сморщенную пожилую цыганку, то ему, возможно, удалось бы изгнать из своего сердца тоску по ней. Но как он может ее увидеть?

Бласко вздрогнул, когда Доминго подошел к двери часовни. Несколько секунд Доминго не замечал брата. При виде его Бласко ощутил испуг – лицо Доминго было искажено, и он что-то бормотал себе под нос.

«Мой брат молился здесь, – подумал Бласко. – Он мучит сам себя. Святая Дева, не мог ли он повредиться в уме, терзая себя мыслями о том, вынуждает ли его долг выдать Жюли?»

– Доминго! – окликнул брата Бласко.

– Это ты, Бласко?

– Тебе, я вижу, плохо, брат.

Доминго не ответил.

– Ты молился в часовне и просил указать тебе путь. Ты часто делал это в прошлом, и не думаю, что ты так уж изменился.

– Ты прав, – промолвил Доминго. – Я все такой же. В этом моя трагедия. Я все тот же «печальный Минго». В детстве ты часто презирал меня.

– Я был бесчувственной скотиной. Говорил и действовал не подумав. Это ты должен был презирать меня.

– Нет, Бласко. Ты был прав, относясь ко мне с презрением. Конечно, ты часто бывал непочтителен, по-детски жесток, не держал своего слова, а может, иногда и воровал. Мне было легко этого не делать. У меня не возникало желания идти туда, куда мне запрещали ходить, дерзить нашим наставникам, прогуливать уроки, списывать задание у брата.

– Ну, если бы ты у меня списывал, то вряд ли получал бы хорошие отметки, – рассмеялся Бласко.

– Мне не составляло труда быть пай-мальчиком. Но я завидовал тебе, Бласко. У тебя было одно качество, за которое я отдал бы все свои: храбрость. Ты был бесстрашен, а я труслив.

– Это потому, что ты был благоразумнее. Я часто едва ли не ломал себе шею. Если бы меня удерживал страх, я не наделал бы столько глупостей.

– Нет, Бласко, я говорю не о твоем легкомыслии. Страх… он представляется мне чудовищем со многими лицами, каждое из которых наполняет меня ужасом. Я трус, Бласко. Я знаю это после стольких лет молитв, знал до того, как стал священником. Я всегда буду трусом. Нельзя спастись от самого себя.

– Ты боишься физической боли, не так ли, Доминго?

– Я боюсь жизни, – ответил он. – Конечно, я боюсь боли, пыток и смерти, но, возможно, сильнее всего я опасаюсь обнаружить свой страх. Он постоянно следует за мной. Теперь я знаю, что стал священником, потому что боялся жизни, потому что верил, будто смогу прожить до конца дней в монастыре и не видеть, что творится за его стенами.

– Тогда почему ты не стал монахом и не присоединился к какому-нибудь братству? Почему ты сделался иезуитом? Если ты боишься…

– Я избран для этого дела. Все, чему меня учили, вело меня к этому. Меня пригласили в общество Иисуса, и… мне не хватило мужества сказать о своих страхах. Будь я смелым, ответил бы: «Нет. Я стал священником, чтобы удалиться от мира с его опасностями». Но в таком случае мне не было бы нужды это говорить.

– Еще не слишком поздно, Доминго. Пойди к твоему исповеднику и скажи, что у тебя на душе.

– Мой духовник – отец де Картахена. Он считает меня избранным для этой работы, а король желает, чтобы я взялся за нее. Картахена слышал, что англичане похитили у меня невесту, поэтому меня особо готовили к такой деятельности. Я верил, что со временем найду в себе силы отправиться в опасное путешествие, но теперь знаю, что готов к этому так же мало, как и тринадцать лет назад.

– Ты собираешься в путешествие за море? Поддерживать католиков в чужой стране?

– Да. Скоро я отбываю в Англию. Я знаю, о чем ты думаешь: там может оказаться Исабелья.

– Исабелья, Бьянка и другие женщины, которых похитили эти негодяи.

– Должен признаться тебе, Бласко. Когда похитили Исабелью, ее отец хотел, чтобы я отправился в погоню вместе с ним. Это было безнадежной затеей, но так бы поступил на моем месте любой мужчина, если только он не трус. А я сбежал, говоря себе, что отправлюсь в Англию, когда буду к этому готов.

– С тех пор прошло тринадцать лет! – воскликнул Бласко.

– Теперь ты понимаешь? Я откладывал это год за годом, придумывая разные предлоги. Но наступает время, когда все оправдания бесполезны. Я должен взглянуть в лицо своему страху!

– Ты будешь ходить из дома в дом, встречать многих людей, говорить с ними. Ты помнишь имя этого пирата? Маш… или что-то в этом роде. Доминго, если ты найдешь ее…

– То найду и способ доставить ее домой. Я верю, что такова воля Божья. Я привезу домой Исабелью. Она сможет уйти в монастырь и тем самым искупить грешную жизнь, которую, несомненно, вела.

Улыбка тронула губы Бласко. – Наша Исабелья вела грешную жизнь? Не могу в это поверить.

– Разумеется, ее к этому принудили.

– Тогда в чем тут грех?

– У тебя странные мысли, Бласко. Раньше я не замечал за тобой такого.

– Я изменился сильнее, чем ты, Доминго. Существуют двое Бласко. Их разделяет мост. Один из них перешел его в ту страшную ночь в Париже, оставив второго по другую сторону. Он видел католиков, ведущих себя настолько гнусно, что проникся к ним враждой и ненавистью.

– Ты стал еретиком?

– Нет. Ибо сейчас я вижу перед собой тебя, дрожащего от страха из-за того, что может произойти с тобой в еретической стране. Нет, я не еретик. Я сам не знаю, кто я. Я хожу к исповеди и на мессу, но больше не воспринимаю то, что воспринимал прежде. Я вижу двух Бласко. Возможно, в один прекрасный день появится третий.

– Ты говоришь загадками, Бласко. Умоляю, будь осторожен.

– Как бы я хотел поехать с тобой в Англию!

– И что бы ты там делал?

– Искал Исабелью, Бьянку и остальных.

– Для меня было бы огромной поддержкой иметь тебя рядом с собой, но твоя жизнь – здесь.

– Да, – кивнул Бласко, – моя жизнь – здесь. Я ошибался в тебе, Доминго. На момент мне показалось, будто ты способен выдать Жюли. Теперь я знаю, что ты бы никогда так не поступил.

– Значит, Бласко, ты знаешь меня лучше, чем я себя.

Они повернулись и направились к дому.

– Так не может продолжаться, Бласко, – заявила донья Тереса. – Ребенок задает вопросы. Ему пять лет – в таком возрасте уже нужно давать религиозные наставления. Разве его можно воспитывать в этой стране еретиком?

– Он еще мал, подождите немного, – сказал Бласко.

– Ты всегда оставляешь на потом все неприятное. Повторяю, это не может продолжаться. Мы хранили тайну, что приютили в доме еретичку. Но дети не умеют хранить секреты. Скоро станет известно, что мы воспитываем ребенка в противоречии с законами Святой Церкви. Что тогда будет со всеми нами, Бласко?

– Умоляю, матушка, потерпите еще немного.

– Какое чудовище ты поселил среди нас, сын мой! Какую змею мы пригрели на груди нашей семьи!

– Жюли не чудовище и не змея. На некоторые вопросы у нее другие взгляды, чем у нас. Мы прожили эти годы, не обращая внимания на то, что нам не нравится друг в друге. Почему же мы не можем жить так и далее?

– Из-за ребенка.

– Вы очень любите его, матушка.

– Я всегда хотела, чтобы в доме были дети, и надеялась, что оба наших сына подарят нам внуков.

– Знаю, матушка, что мы оба вас разочаровали. Один ваш сын стал священником, а другой женился на еретичке.

– Как мог ты так поступить с нами, Бласко?

– Ты спрашивала меня об этом несколько лет назад, и я ответил тебе. В ту страшную ночь в Париже я дал обет заботиться об осиротевшей гугенотской девушке от имени всех католиков. Считай это карой за наши грехи в ту ночь.

– Она напичкала тебя своими догматами! Наши грехи! Это была ночь нашей славы! Разве наш король не поздравил королеву-мать Франции с ее успехом? Разве весь Рим не был иллюминирован в знак великой радости? Я слышала, что там повсюду пели «Те Deum»,[47] пушки замка Сант-Анджело палили вовсю, а Папа и кардиналы отправились с процессией в собор Святого Марка, призывая Бога посмотреть, как любят Его французские католики.

– Вам незачем все это рассказывать мне, матушка. Я знаю об этом.

– Тогда не должен ли ты как добрый католик радоваться вместе с вождями католического мира?

– Есть две точки зрения, матушка. В Голландии говорили, что французскую нацию ожидают великие беды из-за происшедшего в ту ночь, что избиение ни о чем не подозревающих людей не способ улаживать религиозные разногласия.

– Улаживать! Как их можно уладить? Только приведя еретиков к истине.

– Слова доброй католички! А вот лорд Берли[48] в Англии заявил, что Варфоломеевская ночь – самое страшное злодеяние со времен распятия Христа.

– Какое же это преступление, если его одобрил святой отец? Ты пугаешь меня, Бласко. Она посеяла семена зла в твоей душе. Берегись!

– Пожалуйста, успокойтесь, матушка. Постарайтесь понять Жюли. Ведь Луис ее сын.

– Он мой внук. Я готова на все, Бласко, чтобы спасти его душу. Он стал мне дороже моих сыновей. Вы двое выросли и отдалились от меня, а в Луисе я вижу плоды всех моих надежд. Твой отец чувствует то же самое.

– Потерпите немного, матушка. Я поговорю с Жюли.

– Эта тема болезненна для нас обоих, Жюли, – сказал Бласко, – но нам ее не избежать. Наш сын достиг возраста, когда ему необходимы религиозные наставления.

– Я позабочусь об этом, – ответила Жюли.

– Ты не осмелишься.

– И ты говоришь мне такое? Ты знаешь, что я осмелюсь на многое.

– Я знаю, что у тебя есть мужество. Все эти трудные годы ты исповедовала свою веру. Тебе не следовало приезжать сюда и выходить за меня замуж.

– Наш брак был необходим – только он мог меня очистить.

– Жюли, счастливая мирная жизнь в родной стране была бы более очищающей, чем та печальная жизнь, которую мы ведем.

– Ты воспользовался моей слабостью.

– Это еще вопрос, кто из нас был слабее. Возможно, твоя слабость воспользовалась моей.

– Это глупый разговор. Что сделано, то сделано. Я испугалась, хотя мне следовало быть храброй. Теперь я понимаю, что должна была не бежать из дома на улице Бетизи, а спуститься вниз и позволить убийцам-католикам сделать со мной то, что они сделали с моими отцом и братом.

– Но ты хотела жить, Жюли. Я чувствовал это, когда мы прятались на крыше. Ты цеплялась за жизнь, как делают все перед лицом смерти. Легко говорить о смерти, когда она не рядом с тобой. Но сейчас лучше поговорим о жизни и о тех трудностях, которые она для нас создает. Что будет с нашим сыном?

– Я не позволю твоей матери воспитывать его по-своему. Его будут учить правде.

– В Испании сурово поступают с теми, кто не придерживается католической веры.

– Тебе незачем говорить мне о жестокостях, совершаемых во имя католической веры.

– Жестокости совершают обе стороны, Жюли. Католики преследуют гугенотов, а гугеноты – католиков.

– Разве мы когда-нибудь заманивали католиков в наши города, чтобы убить их? Разве мы установили где-нибудь такую жестокую систему, как в этой стране?

– Нет. Но, возможно, это потому, что мы сильнее и более уверены в своей правоте.

– Никто не может быть более уверен, чем я. Нет, Бласко, Луису придется пойти на риск. Он должен обучаться истине, чего бы это ни стоило.

Бласко устало отвернулся.

Через окно он видел своего сына с няней. Ребенок был бойким, достаточно избалованным и уже осведомленным о враждебности между матерью и бабушкой.

«Что из всего этого выйдет?» – думал Бласко.

Было около полуночи.

Бласко лежал в кровати не в состоянии уснуть. Он знал, что Доминго сейчас тоже бодрствует в своей по стели.

Жюли занимала соседнюю комнату. Но Бласко не знал, спит она или с горечью размышляет о вражде между ней и свекровью.

Бласко был рад, что комната Жюли так близко от его спальни. Ему было не по себе с того дня, как он разговаривал с доньей Мариной. Этот разговор поставил его перед лицом опасности. А на обратном пути он повстречал Доминго, и эта встреча усилила ощущение тревоги.

Внезапно Бласко насторожился. Он услышал отдаленный стук подков.

Какой-то запоздалый путник? Но почему эти обычные звуки наполнили его дурными предчувствиями? Его рука стиснула рукоятку шпаги – после возвращения от доньи Марины он не расставался с оружием ни днем, ни ночью.

Хватит ли ему смелости воспользоваться шпагой, обратив ее сначала на Жюли, а затем на самого себя? Может ли он быть в этом уверен?

Он обязан найти в себе мужество. Жюли не должна попасть в руки инквизиторов, в противном случае он бы нарушил клятву защищать ее.

Бласко напряг слух. Стук подков стал более четким, и ему показалось, что всадников несколько.

Его тело покрылось холодным потом. Топот копыт был все ближе. Всадники, несомненно, скачут сюда. Кто же их сдал? Болтливые слуги? Доминго?

Дверь открылась. На пороге стояла Жюли.

В этот момент он был готов поверить, что она вновь стала юной девушкой. Ее длинные волосы были распущены и свободно падали на плечи. На ней был халат, который она накинула в спешке, как в ту страшную ночь в Париже.

Он услышал ее голос – молодой, испуганный, лишенный ноток горечи:

– Бласко… они пришли за мной…

Жюли подбежала к нему. Бласко обнял ее и уложил рядом с собой. Она увидела шпагу и вздрогнула.

Эта молодая и беззащитная женщина совсем не походила на ту, которая так часто противостояла ему в повседневной жизни. Жюли, с гордостью заявлявшая о своей храбрости, была напугана, как ребенок. Она дрожала всем телом. Бласко прижал жену к себе, чувствуя, как ее сердце колотится рядом с его сердцем.

– Жюли… Жюли… – повторял он, целуя ее волосы.

Ее голос был еле слышным.

– Они заберут меня, – прошептала она. – Запрут в темницу и будут пытать!

– Никогда! – отозвался Бласко.

– Как ты сможешь это предотвратить?

– Как и прежде.

– В парижской гостинице мы были в безопасности. А какая безопасность может существовать для меня в Испании?

– Если не в Испании, то… в другом месте, – отвели он.

Жюли снова задрожала.

– Тебе придется отправиться туда со мной.

– Да, – кивнул Бласко. – Я не оставлю тебя.

– Я так боюсь, Бласко…

– Говорить о смерти легко, а вот смотреть ей в лицо… Ты не исключение, Жюли. Мы все храбры на словах и часто оказываемся трусами на деле.

– Бласко, прости меня…

– Мне нечего тебе прощать. Это ты должна простить меня.

– Ты спас мне жизнь.

– Ради чего? Ради существования рядом с неверным мужем?

– Ты не хотел жениться на мне.

– Я хотел позаботиться о тебе. Брак был единственной возможностью сделать это.

– Мне следовало быть добрее.

– Ты делала что могла. Мы с тобой не похожи друг на друга, Жюли. Ты горячая и решительная, а я хочу только покоя. Такие противоположные натуры иногда хорошо сочетаются, но между нами стояли наши верования.

– Иногда мне казалось, что ты равнодушен к религии.

– Если бы другие были к ней так же равнодушны, как я, в мире было бы куда меньше страданий, Жюли.

– Страдания не имеют значения. Мы должны искать и отстаивать правду.

– У правды много лиц, Жюли. Возможно, в чем то права твоя вера, а в чем-то – моя. Вряд ли правда целиком на стороне кого-то из нас.

– Ты говоришь так, чтобы отвлечь меня. Слышишь, как они поднимаются по лестнице?

– Да.

– Тогда, может быть, уже слишком поздно?

– Нет. Дверь заперта. Им придется взломать ее, чтобы добраться до нас.

В наступившей тишине они слышали биение собственных сердец.

– Я молюсь, – прошептала Жюли.

– Я тоже. Мы ведь с тобой молимся одному Богу, верно? Интересно, что Он думает о наших религиозных разногласиях? Может быть, Он смеется над нашей глупостью и говорит: «Вы оба почитаете Меня, считаете вашим истинным Богом, но из-за различий в способах почитания вы жестоки друг к другу, хотя Я повелел вам любить». Возможно, Господь считает, что, споря из-за того, какими мы должны предстать перед Ним, мы нарушаем Его величайшую заповедь.

– Ты кощунствуешь, да еще в такой момент! Не делай этого, Бласко!

– Это долго не протянется, Жюли. Слышишь? Шаги совсем близко. Сейчас…

Жюли встала на колени, молитвенно сложив руки и закрыв глаза.

Бласко поднял шпагу.

– Матерь Божья, помоги мне, – пробормотал он.

Но ему ответил голос его матери:

– Бласко, я вынуждена тебя разбудить. Новости от доньи Марины! Сабина родила мальчика! Донья Марина отправила посыльного, но он задержался.

Бласко опустился на колени рядом с Жюли, прижал ее к себе и рассмеялся.

Он слышал, как его мать пытается открыть дверь.

– В чем дело? – отозвался он. – Мы еще толком не проснулись. Вы говорите, Сабина родила мальчика? Накормите посыльного и уложите его где-нибудь. Завтра утром мы выпьем за здоровье новорожденного.

– Завтра тебе придется поехать к донье Марине.

Бласко изобразил зевок.

– Хорошо, – сказал он.

Они лежали рядом.

– Так было в ту ночь, – прошептала Жюли. – Помнишь?

– Да. Под нашим окном проходила процессия к кладбищу Невинно Убиенных. Казалось, мимо пролетает ангел смерти. Жюли, мы прошли через это. Неужели нам не удастся жить в согласии, когда в объятия друг к другу нас толкает не страх.

– Может, и удастся, Бласко.

Он поцеловал ее, зная, что просит о невозможном. Страх этой ночи не решил главного для них.

Но в эту ночь они вновь были любовниками, как в парижской гостинице.

Гармония между ними исчезла на следующий день. Жюли была подавлена. Ночью она проявила малодушие, хотя, как выяснилось, опасаться было нечего, и теперь стыдилась своего страха.

Стыд заставлял ее ходить плотно стиснув губы. Бласко начал понимать, что острый язык Жюли, которым она жалила других, был средством не дать другим обнаружить ее слабость и уязвимость. Жалость и нежность, испытываемые им к жене, стали еще сильнее.

Но противоречия в доме нисколько не уменьшились. Жюли всеми силами старалась уберечь маленького Луиса от влияния бабушки.

Доминго вскоре должен был уезжать в Мадрид. Братья часто бывали вместе и разговаривали о своих делах.

– Хорошо, что ты здесь, Доминго, – сказал Бласко. – Мне кажется, будто мы снова молоды. Когда мы увидимся в следующий раз?

– Это знает только Бог, – ответил Доминго.

– Пожалуй, я проедусь с тобой в Мадрид. Это будет приятное путешествие. Что ты об этом думаешь?

– Буду очень рад твоему обществу.

– Для меня это станет передышкой. Этот дом с двумя женщинами, вечно ссорящимися из-за моего сына, временами становится невыносимым. Но мы уже достаточно говорили о моих неприятностях… Значит, решено: я еду с тобой в Мадрид, а может, буду сопровождать тебя до побережья. Хочу пожелать тебе успешно добраться до Англии.

– Ничего не могло бы обрадовать меня больше. Ведь, кроме тебя, мне не с кем поговорить о себе, исключая моего духовника. Мы с тобой очень разные люди, Бласко, но мы братья и всегда останемся ими.

Через несколько дней они отбыли в Мадрид.