"Пора уводить коней" - читать интересную книгу автора (Петтерсон Пер)

2

Пора уводить коней. Так он сказал, возникнув в дверях горной избушки на сэтере, где я в то лето жил с отцом. Мне сравнялось пятнадцать. Шел 1948 год, были первые дни июля. Немцы отбыли из страны три года назад, но не помню, чтобы мы продолжали вспоминать их в разговорах. Во всяком случае, мой отец не поминал их никогда. Он о войне вообще не говорил.

Юн возникал у нас на пороге то и дело, спозаранку и на ночь глядя, и звал меня с собой: пострелять зайцев; дойти через лес в тусклом лунном свете, когда мертвенно тихо, до самого утеса; половить угрей в речке. Или попрыгать, прядя руками, по отливающим золотом бревнам, которые течение продолжало гнать мимо нашей избушки, хотя чистить реку после завершения сплава уже вроде закончили. Это было опасное дело, но я никогда не отказывался и никогда не рассказывал отцу, чем мы занимаемся. В наше кухонное окно был виден кусок реки, так что для этих трюков мы выбирали места гораздо ниже по течению. Мы запрыгивали на бревна примерно в километре от дома, но иной раз их так стремительно сносило очень далеко, что мы потом, выбравшись на берег, мокрые, клацая зубами, еще час целый возвращались назад лесом.

Юн не хотел проводить время ни с кем, кроме меня. У него были младшие братья-близнецы, Лapc и Одд, но мы с ним были ровесниками. Уж не знаю, с кем он общался весь год, пока я жил в Осло. Он об этом не говорил, ну и я не рассказывал о своей жизни в городе.

Он никогда не стучал в дверь, он тихо поднимался по тропке, оставив у берега свою маленькую лодочку, и стоял у крыльца, дожидаясь, пока я догадаюсь, что он тут. Ему редко приходилось ждать долго. Бывало, на рассвете, еще досматривая сны, я вдруг начинал в полудреме мучиться неудобством, словно мне приспичило по нужде и надо сделать усилие и проснуться, пока не случился конфуз, и я разлеплял глаза, уже понимая, что дело в другом, шлепал к двери, распахивал ее — и там стоял Юн, улыбаясь и, как всегда, щурясь.

— Ты с нами? Пора уводить коней!

Тут же оказалось, что «с нами» — это он да я, как обычно, и, если я не пойду, он останется один, а это мало радости. К тому же в одиночку лошадей гонять трудно. Фактически невозможно.

— Ты тут давно стоишь?

— Я только пришел.

Он всегда так говорил, и я никогда не знал, правда ли это. Я стоял в одних трусах и смотрел ему через плечо. Река была оторочена туманом, уже рассвело, но было свежо, по животу и бедрам разбегались мурашки, а я все равно стоял и смотрел, как блестящая мягкая река выплывает из дымки, принимает чуть вправо и протекает мимо. Я знал этот изгиб наизусть. Он снился мне зиму напролет.

— Каких лошадей?

— Баркалдовых. Они в загоне в лесу.

— Знаю. Зайди в дом, пока я оденусь.

— Я здесь постою, — ответил он.

Он никогда не заходил к нам, может, из-за отца. С ним он не разговаривал. Не здоровался даже. Непременно утыкался взглядом в землю, если они встречались у магазина. В таких случаях отец обыкновенно останавливался, оборачивался ему вслед и говорил:

— А это не Юн был разве?

— Юн, — отвечал я.

— Что это с ним? — спрашивал отец каждый раз, как будто бы уязвленно, и я неизменно отвечал:

— Не знаю, — что было правдой, но при этом мне и в голову не приходило спросить. А сейчас Юн стоял на каменной кладке, которая заменяла крылечко, и смотрел на реку, поджидая, пока я стяну свою одежду со спинки деревянного стула и напялю ее на себя. Я спешил, мне было неловко, что он зябнет там один, хотя я, конечно, распахнул дверь, чтобы он мог меня видеть.

Безусловно, меня должно было торкнуть предчувствие, я, конечно, мог бы увидеть в тумане над рекой, распознать в дымке у скал, заметить в белом цвете неба, услышать в словах Юна, догадаться по тому, как он двигался и как замирал столбом на каменной дорожке, что с этим утром что-то не так. Но мне было пятнадцать, и я обратил внимание только на то, что Юн пришел без ружья, которое он постоянно таскал с собой на случай внезапной встречи с каким-нибудь шалым зайцем, но оно и понятно, когда сводишь лошадей, ружье только мешает, а палить в коней мы не собирались. Юн показался мне обычным: спокойным и деятельным одновременно, все его мысли были уже заняты конями, но нетерпения он не проявлял, щурился как всегда. Мне его собранность и деловитость были на руку, не секрет, что во всех наших затеях верховодил он, а я шел на поводу. Юн-то поддерживал форму круглый год. Единственное, в чем мне не было равных, — это вскочить на бревно и лететь вниз, у меня было врожденное чувство равновесия, такой дар от природы, говорил Юн, хотя он формулировал это иначе.

Еще он научил меня беспечной раскованности, растолковал, что если ввязаться в бой, не просчитывая наперед всё и не давая опасениям, что вдруг не получится, стреноживать мой порыв, то я смогу добиться высот, о которых и не мечтал.

— Готов, — сказал я. — На старт, внимание, марш!

Мы вдвоем спустились по тропинке к реке. Было очень рано. Солнце выскользнуло из-за утеса, всколыхнуло воздух, окрасило все вокруг в новый цвет, а остатки тумана над водой растаяли и пропали. Мне неожиданно стало жарко в свитере, я закрыл глаза и шел так, ни разу не оступившись, пока не почувствовал, что мы дошли до реки. А там открыл глаза, встал на отмытые дождем причальные камни, забрался в Юнову скорлупку и сел сзади. Юн отвязал лодку, запрыгнул в нее, взял весла и погнал лодку короткими, сильными взмахами наискось сильному течению, потом поднял весла, чтобы лодку снесло, снова на них налег, и так пока мы не уткнулись в другой берег метров на пятьдесят ниже нашей избушки по течению. Ровнехонько чтобы из нее нельзя было увидеть нашу лодку.

Потом мы забрались наверх по откосу, Юн первым, я за ним, и пошли вдоль колючей проволоки, огораживавшей луг, на котором высоченная трава, подернутая пленкой росы, стояла в ожидании, что ее вот-вот скосят, раскидают по сушилам и оставят на солнце перепревать в сено. Мне казалось, что я бреду по пояс в воде, но не ощущаю ее сопротивления, словно бы во сне. Мне вода довольно часто снилась, я водил с ней дружбу.

Луг тоже принадлежал Баркалду, мы миллион раз ходили этим путем, по тропинке между полей и дальше по большой дороге, чтобы попасть в магазин за журналами, карамельками и прочим товаром по нашим деньгам — в кармане при каждом шаге звякала мелочь, один, два, редко-редко пять эре; той же дорогой, но в другую сторону мы ходили к Юну, и его мама приветствовала наше появление с таким бурным восторгом, словно бы я был наследным принцем, не меньше, зато папа Юна тут же утыкался в местную газету или спешил в сарай или хлев по вдруг обнаружившимся неотложным делам. В этом было что-то мне непонятное. Ну и черт с ним. Мне-то что. Лето кончится, домой уеду.

Владения Баркалда начинались по ту сторону дороги, у него было несколько полей, на которых он через год сеял то овес, то рожь, и поля тянулись до самого леса, где углом стоял хлев, а в лесу на большой делянке, которую он обнес колючей проволокой врастяжку между деревьев, в два ряда, паслись четверо его коней. Лес, и немалого размера, тоже принадлежал ему. Баркалд был самым большим куркулем во всей округе. Мы все терпеть его не могли, неизвестно почему. Не знаю, чтобы он хоть раз задел нас пусть бы словом. Но он владел всем, а Юн был сыном мелкого хуторянина. В этой части страны, в нескольких километрах от шведской границы, почти все хуторочки вдоль реки были размером с наперсток, но хозяева их пытались жить с того, что выращивали сами, и с продаж молока заводикам, и с рубки леса в сезон. Рубили в лесах того же Баркалда и еще одного толстосума из Барума, леса — это тысячи и тысячи гектаров, протянувшиеся и на север, и на запад. Деньги особого хождения не имели, насколько я видел. Может, у Баркалда они и водились, но у отца Юна они отсутствовали начисто, и у моего их тоже не было, сколько я знал. Каким образом он наскреб на покупку нашего сэтера, где мы проводили то лето, остается загадкой. Положа руку на сердце, должен признать, что я мало знаю о том, какими трудами отец зарабатывал на жизнь, свою и мою в том числе, но это всегда был многоприводный механизм, соединение сложных конструкций и простых инструментов, а иной раз многоходового планирования и дальнейшего мотания по отдаленным уголкам страны, в которых я никогда не бывал и с трудом мог их себе представить, одно точно — в какой бы то ни было зарплатной ведомости имя отца не значилось. Иной раз погуще, другой пожиже, но каким-то образом ему удавалось выколачивать столько, что без денег мы не сидели, а уж когда мы прошлым летом в первый раз приехали сюда, на сэтер, отец ходил как именинник: улыбался, мог подойти к дереву и похлопать по нему, а то садился на камень у реки, уперев подбородок в руки, и подолгу сидел так, засмотревшись на заречную сторону. Словно бы узнавал давно знакомые места. Хотя ни знать, ни узнать он здесь ничего не мог.

Луговая тропинка уперлась в дорогу, и мы с Юном свернули на нее, мы часто ходили этим путем, но сейчас все было как в первый раз. Мы шли красть коней и знали, что по нам это видно. Преступление меняет человека, делает что-то со взглядом, с походкой, с движениями, такое не скроешь. Тем более конокрадство, хуже которого ничего нет. Мы знали, по каким законам живут к западу от Пекоса, мы читали комиксы о ковбоях, и, хотя кто-нибудь мог бы нам возразить, вы-то, мол, восточнее Пекоса, мы были настолько восточнее, что уже почти западнее, это откуда на мир посмотреть. А законы эти беспощадны, схватят с поличным — вздернут на ближайшем суку без разговоров, грубая пенька вспорет нежную кожу, кто-то шлепнет коня по заду, и он дернет вперед, выскользнет промеж ног, а ты останешься сучить ими в воздухе, догоняя уходящую жизнь, которая как раз пронесется у тебя перед глазами чередой снимков, все менее и менее четких, пока наконец из них окончательно не изгладишься ты сам и все виденное тобой и останется один туман, который сменится чернотой. В пятнадцать лет, мелькнет напоследок мысль, всего в пятнадцать, так рано, и из-за какой-то клячи, но — поздно, всё уже поздно. Дом Баркалда зловеще чернел у самого леса и казался более мрачным, чем обычно. В столь ранний час в окнах не было света, но вполне вероятно, что сам Баркалд стоял сейчас за темным окном, и видел, как мы идем, и обо всем догадывался.

Но отступать было поздно. Двести метров вниз по гравию, пока дом не скрылся из виду, мы одолели как на деревянных ходулях, потом поднялись вверх по очередному лугу Баркалда и зашли в лес. Сперва мы продирались сквозь густой ельник без подлеска, зато устланный темно-зеленым мхом, мягким, как ковер, солнце ведь никогда не пробирается сюда. Мы с Юном шли по тропинке, утопая во мху при каждом шаге, Юн первым, за ним я в спортивных тапочках на тоненьком ходу, но потом мы свернули направо и забирали все правее и правее, лес становился светлее и просторнее, пока внезапно не блеснул двойной слой колючки и мы не дошли до цели. Перед нами была делянка, раскорчеванная под ноль за исключением нескольких корабельных сосен и берез, они торчали странно высокие и одинокие, ничем не защищенные с тыла, но несколько из них не устояли против северного ветра и теперь валялись на земле, какие-то слишком длинные, заголив задранные к небу корни. Между пней росла густая сочная трава, а за кустами чуть поодаль паслись кони, мы видели только крупы и хвосты, отмахивающиеся от мух и слепней. Мы вдыхали вонь конского навоза, влажный болотный дух мха и сладкий, острый, повсюду рассеянный запах чего-то огромного, больше нашего понимания и больше нас самих, запах леса, который тянется себе и тянется на север, уходит в Швецию, и Финляндию, и дальше в Сибирь, заблудись в таком лесу — и сотни людей неделями будут прочесывать его и никогда тебя не найдут, и это еще не самое страшное, сгинуть здесь, вроде бы подумал я, хотя не знаю, насколько искренне.

Юн согнулся и проскользнул между двух рядов колючки, рукой прижимая нижний, а я лег на землю и подкатился под него, и мы оба оказались по ту сторону ограды без единой дырки на штанах или свитере. Бесшумно поднявшись на ноги, мы двинулись по высокой траве к коням.

— Видишь березу? — спросил Юн и показал в ее сторону. — Лезь на нее.

Большая береза стояла одна и далеко от коней, у нее были толстые ветви, нижние метрах в трех от земли. Медленно, но не мешкая я пошел к березе. Кони подняли морды и повернули их в мою сторону, но не двинулись с места и продолжали жевать, даже с ноги на ногу ни один не переступил. Юн, описав полукруг, зашел с другой стороны. Я скинул тапочки, обхватил руками ствол, уцепился за сучок, упер в ствол сперва одну ногу, потом вторую, и так по-обезьяньи пополз вперед, пока не ухватился наконец левой рукой за ветку, потом дернулся и вцепился в нее же правой рукой и так болтался некоторое время на руках, но все же подтянулся и взгромоздился на ветку, свесив ноги. Тогда я мог и не такое.

— Есть, — крикнул я тихо. — Готов.

Юн сидел на корточках перед конями, почти у самых морд, и тихо заговаривал им зубы, а они навострили уши и зачарованно слушали, что он там бормочет, вернее, шепчет. Во всяком случае, я со своей ветки не мог разобрать ни слова из его лепета, но в ответ на мой крик он вдруг вскочил на ноги и завопил: «Хой! Хой! Хой!», взмахивая руками и хлопая в ладоши, и кони отпрянули и побежали. Не быстро, но и не медленно, и двое рванули налево, а двое в сторону моей березы.

— Будь готов! — крикнул Юн и вскинул три пальца в бойскаутском приветствии.

— Всегда готов! — крикнул я в ответ и лег пузом на ветку, балансируя руками и скрещивая вытянутые ноги как ножницы. Я чувствовал грудью, как содрогается дерево от топота копыт, но к этому примешивалась моя дрожь, ее рождало что-то во мне, она начиналась в кишках и пробегала по бедрам. С ней я ничего поделать не мог, так что просто не обращал на нее внимания. Я напрягся, изготовился.

И вот кони рядом. Я услышал хриплое прерывистое дыхание, дерево заходило ходуном, стук копыт отдавался мне в голову, мне показалось, что спина ближайшего коня как раз подо мной, я скатился с ветки, с трудом растопырил ноги, разжал пальцы и сверзился коню на спину чуть выше, чем следовало, стукнувшись причинным местом о лопатки, рвота молниеносно поднялась до носа. Этот трюк выглядит так непринужденно, когда Зорро проделывает его в фильме, а я расщепился надвое и заливался слезами, но должен был цепко держаться обеими руками за гриву, и я припал к шее коня и сжал зубы. Конь мотал головой как бешеный, его острый хребет вгрызался во все места, потом конь взял в галоп, следом припустил второй, и мы понеслись, перескакивая через пни. Я услышал за спиной крик Юна:

— Й-яхоо!!! — И я хотел тоже закричать в ответ, издать победный вопль, но не мог, рот был забит рвотой, я еле дышал, и я разжал зубы, все это вытекло на конскую шею подо мной. Кисловато потянуло блевотиной поверх сильной вони от конского тела и пота. Что там орет Юн, я не слышал, свистело в ушах, топот казался глуше, удары конского хребта отдавались по всему телу, как стук сердца, и вдруг сделалось тихо, тишина накрыла все, сквозь нее я услышал щебетание птиц. На верхушке ели заливался дрозд, жаворонок пел где-то в вышине, щебетали еще разные птицы, которых я не знал по именам, и все это было так странно, словно немой фильм с наложенным звуком, я раздвоился, я был в двух местах одновременно, и ничто не делало мне больно.

— Й-яхоо!!! — завопил я и услышал свой голос ясно, но шел он словно бы не из меня, а из необъятного простора, где распевают птицы, птичий крик изнутри той тишины, и я был совершенно счастлив в этот миг. Диафрагма растянулась как аккордеон, и при каждом вдохе в груди рождался звук. Впереди среди деревьев что-то заблестело — колючая проволока, мы пересекли весь загон и стремительно неслись к ограде, жесткий хребет снова больно лупил по промежности, я приник к конской спине и понял: сейчас будем прыгать. Но мы не прыгнули. Перед самой оградой оба коня крутанулись и помчали в обратную сторону, я же согласно законам физики продолжил движение в прежнем направлении, слетел с лошади и грохнулся оземь по ту сторону ограды. Я почувствовал, как проволока рвет рукав свитера, потом меня обожгло болью, и вот я лежу в вереске, и тело сдувается.

Думаю, я потерял на несколько секунд сознание, потому что я помню, что, когда открыл глаза, все вдруг началось с нового листа: ничего вокруг я не узнавал, в голове было пусто, ни единой мысли, чистейшая чистота и прозрачно голубое небо, я не знал, как меня зовут, и не чувствовал своего тела. Безымянный парил я вокруг и словно бы впервые видел мир, он был причудливо освещен и казался стеклянным и прекрасным, но потом прорезался бешеный топот копыт, и мир со свистом вернулся назад, как будто бы возвратившийся бумеранг с размаху хлопнул меня по лбу. Вот черт, парализовало, подумал я и посмотрел на свои торчащие из вереска ноги, я не чувствовал никакой связи между ними и собой.

Я все еще лежал, когда Юн подскакал к изгороди верхом на коне, на шею которого была накинута веревка, которой Юн правил конем. Он дернул веревку, и конь встал у самой изгороди, боком к ней и чуть не впритирку. Юн посмотрел на меня сверху вниз.

— Лежишь? — сказал он.

— Меня парализовало, — ответил я.

— Вряд ли, — ответил Юн.

— Думаешь? — сказал я и снова посмотрел на свои ноги. А потом встал. Было больно, спина и один бок едва терпимо, но так все казалось цело. Здорово текла кровь из дырки на предплечье, она выливалась через разодранный на уровне этого места свитер, но это были все раны. Я оторвал от рукава оставшиеся лоскуты и замотал ими руку, упирая локоть в бедро. Жгло зверски. Юн по-прежнему невозмутимо сидел на коне. Теперь я увидел, что в другой руке у него мои тапочки.

— На коня сядешь? — спросил Юн.

— Боюсь, нет, — ответил я. — Зад отбил, — пояснил я, хотя больнее всего было не в этом месте, и мне показалось, что Юн ухмыльнулся в ответ, но я не уверен, я же стоял против солнца. Он соскочил с коня, смахнул с его шеи веревку и толкнул его легонько — пошел! Конь только того и ждал.

Юн пролез сквозь ограду тем же манером, что и в первый раз, ничего не задев и не ободравшись, и сразу встал на ноги.

Подошел ко мне и бросил на вереск тапочки.

— Идти можешь? — спросил он.

— Думаю, да, — ответил я и всунул ноги в тапочки, не развязав шнурки, чтобы не наклоняться лишний раз. И мы снова шли лесом, Юн первый, я за ним: в промежности колыхался студень, спина не гнулась, одну ногу я приволакивал, а рука висела на перевязи, лес сгущался, я шел и думал, что, возможно, не смогу одолеть весь путь. И еще о том, что отец неделю назад попросил меня скосить траву за хижиной. Иначе она превратится в жухлое одеяло, сквозь которое не пробьется ни одна ценная былочка. Отец еще сказал тогда, что я могу взять короткую косу, которая придется по руке даже неумелому новичку. Я тайком достал косу и во всю мощь своих силенок попробовал повторить движения отца, я пыхтел долго, аж взмок, но все же стало получаться, и не так уж плохо, учитывая, насколько мои руки непривычны к такому инструменту, как коса. Вдоль хижины разрослась крапива, густые высокие заросли, я обошел их стороной. И тут появился отец. Он стоял, наклонив голову набок, тер подбородок и наблюдал за мной. Я расправил спину, подтянулся и ждал, что он скажет.

— А крапиву почему не косишь? — спросил он.

Я перевел взгляд с короткой косы на высоченную крапиву.

— Жжется больно, — ответил я.

Он взглянул на меня, криво улыбнулся и медленно покачал головой.

— Человек сам решает, когда ему больно, — сказал отец и стал очень серьезным. Он подошел к крапиве, схватился за куст голыми руками и принялся спокойно выдергивать куст за кустом и скидывать в кучу. Он не остановился, пока не выполол всю крапиву. Ничто в его лице не говорило о том, как ему больно, и теперь, колупаясь вслед за Юном, я устыдился своего малодушия, выпрямил спину и зашагал как обычно, а уже через несколько метров не мог понять, чего я так раскисал.

— Куда мы идем? — спросил я.

— Хочу показать тебе кое-что, — ответил Юн. — Здесь недалеко.

Солнце стояло высоко, в лесу было душно, от деревьев пахло жарой, и со всех концов леса доносились звуки: хлопали крылья, гнулись ветки, трещали сучья, то ухнет сова, то вскрикнет предсмертно заяц, то тихо зажужжит пчела, запуская хоботок в цветок. Я слышал, как хлопочут в траве муравьи, дорожка, по которой мы шли, карабкалась вверх на утес, я втянул воздух носом, глубоко-глубоко, и подумал, что, как бы ни повернулась жизнь и как бы далеко отсюда я ни оказался, я всегда буду помнить это место ровно таким, как в эту секунду, и скучать по нему. Я обернулся и сквозь прясло сосен и елей увидел всю долину и реку, которая блестела и изгибалась внизу подо мной, красную черепичную крышу на лесопилке Баркалда гораздо южнее, там, где становится шире река, и хуторки на зеленой ленте вдоль узкой полоски воды. Я знал, кто живет в каждом доме, сколько их там, и хотя я не видел нашей избушки на той стороне, но я мог с уверенностью сказать, за какой она рощицей, и я подумал — интересно, отец еще спит или ходит и удивляется, ничуть не тревожась, куда я подевался, и скоро ли вернусь, и пора ли начинать готовить завтрак, и внезапно понял, какой же я голодный.

— Пришли, — сказал Юн, — вот она. — И он показал на высокую елку немного в стороне от тропинки.

Мы замерли на месте.

— Большая, — сказал я.

— Не очень, — ответил Юн. — Ну, давай.

Он подошел к ели и стал карабкаться вверх.

Это было нетрудно, нижние ветви были толстые и длинные, они тяжело гнулись вниз, и за них легко было цепляться, раз, два, и Юн очутился в нескольких метрах над землей, я полз следом. Он поднимался быстро, но метров через десять сел и стал меня ждать, там было просторно, мы устроились рядом, каждый на своей здоровой ветке. Он показал на что-то маленькое на своей: в том месте, где ветка разделялась надвое, висело гнездышко, похожее на глубокий бокал или, скорее, на кулек. Я видел множество гнезд, но ни одного такого маленького, легкого, такой изящной формы, сработанного из мха и перышек. Оно не висело. Оно парило.

— Это королек. — Юн потянулся, запустил три пальца в скрытое перышками отверстие и вытащил яичко, настолько крошечное, что я только глаза вытаращил. Он крутил яичко подушечками пальцев и протягивал его в мою сторону, чтобы я рассмотрел его вблизи, мне было немного дурно от этого кружения перед глазами и от мысли, что всего через несколько недель это малюсенькое овальное яичко превратится в живую птицу с крыльями, которая взлетит с ветки на самой верхушке и бросится вниз, но не разобьется о землю, она преодолеет земное притяжение благодаря инстинкту и силе воли. И я сказал вслух:

— Ну ни фига себе, — сказал я, — чтоб такая малость потом ожила и стала летать. — Прозвучало глуповато и, уж во всяком случае, много не дотянуло до воздушного, шелестящего чувства, переполнявшего меня. Но пока я произносил эти слова, что-то произошло, причем у меня не было возможности это понять или отследить, но, когда я поднял глаза на Юна, лицо у него было белое и каменное. Мои ли слова тому причиной или яичко, это я уж никогда не узнаю, но что-то вызвало в нем мгновенную перемену, он смотрел мне прямо в глаза, как будто бы никогда раньше не видел, впервые не улыбался, зрачки стали огромными и черными. Он разжал пальцы и выронил яйцо. Оно падало вниз вдоль ствола, я провожал его взглядом, но вот оно налетело на одну из нижних веток, разбилось и разлетелось на мелкие белые хлопья, они брызнули во все стороны, а потом долго планировали вниз, невесомые, как снежинки, и медленно, медленно растворялись. Или это просто мне так запомнилось, потому что я не припомню, когда еще меня доводили до такого отчаяния. Я снова поднял глаза на Юна, но он второй раз качнулся вперед, сковырнул гнездышко и теперь растирал его пальцами в труху в нескольких сантиметрах от моего носа. Я хотел заговорить, но не мог произнести ни слова. Вместо лица у Юна была белая как мел маска с открытым ртом, из него раздавались звуки, от которых у меня холодела спина, я сроду не слышал ничего подобного, гортанный вой зверя, которого я никогда не видел и мечтал никогда бы и не видеть. Юн снова разжал руку, с размаху шлепнул ладонью по стволу и стал скрести ее о кору, полетела пыль, а под конец осталось что-то клейкое и тягучее. Я отвернулся. Зажмурился. А когда я наконец открыл глаза, Юн был уже далеко внизу. Он почти скользил с ветки на ветку, я не отрываясь смотрел в его жесткие, темно-русые волосы на макушке, но он ни разу не взглянул наверх. Последние метры он просто падал и грохнулся о землю со стуком, хорошо слышным даже там, где сидел я, как куль завалился на колени, уперся лбом в землю и так, скрючившись, стоял, как мне показалось вечность, и я эту вечность тоже не дышал и не шевелился. Я не понимал, что произошло, но чувствовал свою вину. Только не знал, в чем она. Наконец он встал и пошел вниз по тропинке негнущейся походкой. Я выдохнул и медленно снова набрал воздуха в легкие, в груди свистело, я отчетливо слышал свист, как при астме. Я знаю одного астматика, он живет в двух шагах от нас дома, в Осло. И он дышит с таким звуком. Черт возьми, подумал я, вот еще астму себе заработал, вот так ей и обзаводятся, когда что-нибудь такое случается. И я полез вниз, не быстро, как Юн, а так, словно бы каждая ветка — моряцкая вешка и мне нужно сжимать ее в руках долго-долго, чтобы ничего важного не пропустить, и я все время напоминал себе, что надо дышать.

И как раз тогда, по-моему, сменилась погода. Я стоял на дорожке, Юна нигде не было, он исчез в той стороне, откуда мы пришли, вдруг я услышал, как загудел ветер в деревьях у меня над головой. Глянул вверх — ели раскачивались и хлестали друг друга ветками, со скрипом гнулись под ветром высоченные сосны, земля под ногами ходила ходуном. Я как будто бы зыбко качался на воде, от этого подташнивало, я озирался в поисках за что бы зацепиться, но все болталось и двигалось. Небо, только что прозрачно-голубое, стало стального цвета, лишь над утесом на той стороне желтел болезненно тонкий струпик света. И сверкали молнии. Вслед за тем загромыхало, дрожью отдалось во всем теле, резко похолодало, да еще рука в том месте, где ее порвала колючая проволока, нехорошо болела. Я стал быстро, почти бегом, спускаться по тропинке обратно, вниз к загону с лошадьми, ветер стих, но в лесу стояла дрожащая тишина, и моя новая астма сплющивала грудь.

Я замер посреди тропинки. Первые капли смазали меня по лбу. Впереди появилась спина Юна. Он не бежал, иначе бы он был уже далеко, и шел не быстро, но и не медленно. Просто шел и шел. Я хотел было окликнуть его и попросить подождать меня, но не решился, побоялся сбить дыхание. К тому же спина выглядела как-то так, что хотелось помолчать, и я пошел за ним, не сокращая расстояния, мимо дома Баркалда, окна которого теперь горели особенно ярко на фоне черного неба; интересно, подумал я, стоит ли хозяин у окна, провожая нас взглядом и зная, где мы были? Я взглянул на небо в надежде, что дело ограничится теми несколькими каплями, но над утесом сверкали молнии и громыхало. Вообще я грозы не боюсь и сейчас не испугался, но я знал, что, когда гром и молния идут без зазора, меня может убить в любую секунду, и от этого было странное чувство: ты один как перст и ничем не защищен. И вдруг стеной хлынул дождь, я уперся в стену, я вымок насквозь в одну секунду, как будто на мне вообще не было одежды. Мир стал серым от воды, я с трудом различал Юна, шедшего в сотне метров впереди. Но здесь он уже не был мне нужен как проводник, я знал, куда идти. Свернул и побрел напрямик через луг Баркалда, будь я сухой, высокая трава вымочила бы на мне штаны, они стали бы тяжелыми и липли бы к ногам. Зато сейчас об этом можно было не тревожиться. И я подумал, что придется Баркалду отложить покос на несколько дней, чтобы трава высохла. Ее не косят влажной. Интересно, думал я, позовет ли он нас с отцом косить, как прошлым летом, и уплыл ли Юн на ту сторону один или ждет меня у лодки. Можно, конечно, вернуться назад на дорогу, дойти до магазина и там перейти по мосту на нашу сторону и дальше продираться лесом, но это долго и устанешь. Лучше просто переплыть реку. Сейчас наверняка холодно и течение сильное. В мокрой одежде стало ужасно холодно, теплее было бы раздеться. Я остановился посреди тропинки и стал стаскивать с себя рубашку и свитер. Они липли к телу, не снимались, но наконец я справился, скатал их в куль и сунул под мышку. Все было настолько мокрое, хоть смейся, дождь лупил по голому телу и странно грел. Я потер торс рукой, так хоть бы хны, ничего не почувствовал, и кожа, и пальцы онемели, только спать хотелось, устал я очень, прилечь бы на минутку, закрыть глаза. Я стер дождь с лица. Мне было немного дурно, кружилась голова. И вдруг я вышел к реке, ее не было слышно за дождем. Передо мной качалась лодка с Юном. Его волосы, всегда торчавшие жесткими упрямыми вихрами, облепили голову. Он взглянул на меня сквозь дождь, подгреб поближе и упер корму лодки в берег, но ничего не сказал.

— Привет, — сказал я сам, неуклюже оскальзываясь на круглых мокрых камнях. Один раз я чуть не полетел, но удержался, добрел до лодки, залез и сел сзади. Юн начал грести, едва я занес вторую ногу в лодку, грести было тяжело, я видел это, мы шли против течения, очень-очень медленно. Он жил ниже по течению, но настроился отвезти меня до самого дома, хотя наверняка вымотался сегодня. И я хотел ему сказать, что в этом нет нужды, пусть переправит меня на ту сторону, а я уж сам поднимусь по берегу вверх. Но я не сказал ничего. Не было сил.

Наконец переправились. Юн толчком развернул лодку, чтобы я мог сойти прямо на землю. Я так и сделал, вылез из лодки, встал на берегу и посмотрел на него.

— Пока, — сказал я, — увидимся завтра. — Он не ответил, только поднял из воды весла и взглянул на меня сквозь прорези глаз так, что я тогда же понял: этого взгляда я никогда не забуду.