"Аристотель" - читать интересную книгу автора (Чанышев Арсений Николаевич)

Глава II ПЕРВАЯ ФИЛОСОФИЯ, ИЛИ МЕТАФИЗИКА

У философов прошлого основной вопрос философии — об отношении бытия и мышления — выступал в конкретно-исторической форме.

Основной вопрос философии для Аристотеля — это вопрос о том, существует ли помимо материи и чувственных сущностей еще какая-либо самостоятельная причина; как замечает философ в «Метафизике», «главным образом нужно исследовать и разработать вопрос: является ли что-либо, кроме материи, самостоятельной причиной или нет» (22, 44). Еще более характерна другая формулировка: «Вопрос идет о том, существует ли помимо чувственных сущностей (еще) какая-нибудь — неподвижная и вечная или же нет, и если существует, то в чем она» (там же, 218). Как видим, эта причина (неподвижная вечная сущность) должна быть, говоря современным языком, сверхчувственной, а также нематериальной и сверхприродной.

Предмет «первой философии». Согласно Аристотелю, философия изучает не природу — «природа есть (только) отдельный род существующего» (там же, 62), — а эту самостоятельную причину, сверхъестественную сущность. Такие сущности позднее стали называть метафизическими, а науку о них — метафизикой. Сам Аристотель называл их «божественными предметами», а науку о них — «наиболее божественной». Владеть ею пристало скорее богу, чем человеку. В шестой книге «Метафизики» Аристотель водит термин «теология» и отождествляет теологию с первой философией, которая «идет впереди» физики[4], потому что ее предмет, по его мнению, цене и математики (там же, 108) Однако было бы неправильным сводить метафизику Аристотеля к рациональной или естественной теологии[5]. Она лишь аспект философии Аристотеля, которая имеет своим предметом не одного бога и не одни метафизические сущности, но прежде всего все сущее. На вопрос, «имеет ли первая философия общий характер, или она подвергает рассмотрению какой-нибудь один род бытия и какую-нибудь одну сущность» (там же, 116), Аристотель в «Метафизике» отвечает, что «первая философия" имеет предметом своего исследования «сущее вообще», «сущее как таковое», «сущее просто», что она и исследует общую природу сущего как такового, и рассматривает «некоторые собственно ему принадлежащие свойства» (там же, 61). Однако «о сущем говорится в нескольких значениях» (там же, 109), поэтому предмет «первой философии» как поисковая область весьма обширен.

Вся метафизика Аристотеля — это попытка разобраться в сущем, уточнить его понятие. «Первая философия», по Аристотелю, изучает «начала и причины [всего] сущего… поскольку оно [берется как] сущее» (там же, 107). Аристотель называет эти причины «высшими», а начала — «первыми». Такое понимание предмета философии шире, чем «метафизическое», о котором говорилось выше, ибо в самой «остановке вопроса предполагается, что в качестве таковых начал должны оказаться не только сверхчувственные, неподвижные, вечные сущности, но и материя, ведь бог лишь «одно из начал». Для того чтобы определить начала, установить их число и их взаимоотношения, необходимо осознать то, что Аристотель называет аксиомами, и прежде всего ту из них, в которой он видит «начало для всех других аксиом» (там же, 63). Назовем ее «первоаксиомой».

Первоаксиома кратко формулируется следующим образом: «Вместе существовать и не существовать нельзя», а полно: «Невозможно, чтобы одно и то же вместе было и не было присуще одному и тому же и в одном и том же смысле» (там же). По нашему мнению, переход от краткой формы к полной можно представить так. Пусть первое суждение имеет вид: «Невозможно, чтобы существование было и не было присуще одному и тому же», т. е. здесь бытие и небытие выступают в разных смыслах, двояко— в качестве связки и в качестве предиката. Заменим «существование» на любой другой предикат, например прекрасное: «Невозможно, чтобы прекрасное было и не было присуще одному и тому же, вместе, в одном и том же смысле». Аристотель называет эту аксиому «самым достоверным из всех начале (там же), входящим (поскольку она и вытекающие из нее аксиомы «имеют силу для всего существующего») в предмет первой философии наряду с другими началами сущего как сущего. Первоаксиома самоочевидна. Всякое доказательство покоится на ней и предполагает ее. Она закон бытия И мышления.

Бытие и мышление. Аристотель — панлогист. Он, как и Парменид, сторонник тождества бытия и мышления. Поэтому невозможно говорить об аристотелевском бытии, не затрагивая вопроса о мышлении. Аристотель то идет от мышления к бытию, то от бытия к мышлению. Законы мышления для Аристотеля — законы бытия, и наоборот. Поэтому то, что мы назвали первоаксиомой, является, по Аристотелю, основным законом как бытия, так и мышления. Утверждая, что нельзя вместе существовать и не существовать, Аристотель-метафизик как бы опирается на Аристотеля-логика, согласно которому этот онтологический закон доказать нельзя, потому что всякое доказательство имеет дело с этим же законом. Впрочем, философ доказывает свою первоаксиому от противного: всякий человек, ее опровергающий, приходит в противоречие с самим собой (см. там же, 63–69). В этой связи Аристотель критикует Гераклита, который утверждал, что одно и то же существует и не существует, ибо, по Аристотелю, «невозможно, чтобы противоположные вещи вместе находились в одном и том же» (там же, 63). Но здесь нужно выяснить, что же Аристотель понимает под противоположными вещами.

Противоположное. Аристотель различает «противолежащее», «противоположное» и «противоречащее». При этом противолежащее — род, а противоречащее и противоположное — его виды. Противоречащее противолежащее отличается от противоположного: между двумя противоречащими друг другу сторонами не может быть ничего среднего, а между противоположными может. В возникновении и уничтожении нет среднего, и потому они относятся к противоречию. Иногда же под противоположным Аристотель понимает и противоречие. Аристотель умозаключает от мышления к бытию: «Так как невозможно, чтобы противоречащие утверждения были вместе истинными по отношению к одному и тому же [предмету], то очевидно, что противоположные [определения], также не могут вместе находиться в одном и том же предмете» (там же, 74). Не все имеет противоположное себе: «Непосредственное свидетельство чувства говорит, что сущности ничто не бывает противоположно, и рассуждение это подтверждает». Противоположности должны иметь носителя, сами они не могут быть началами: «Из числа противоположностей ничто не является в полном смысле слова началом всех вещей», поэтому «возникновение вещей из противоположностей во всех случаях предполагает некоторый субстрат», так что «все противоположные определения всегда восходят к некоторому субстрату, и не одно [из них] не может существовать отдельно» (там же, 239). Применительно к проблеме бытия первоаксиома означает, что существует или бытие, или небытие.

Бытие и небытие. Но сказать, что небытие существует, нельзя. Это значит приписать несущему существование. Согласно же аксиоме, вместе существовать и не существовать нельзя. Поэтому правда в том, что сущее существует, а не-сущее не существует. Сказать, что «не-сущее существует», — заучит сказать, что несуществующее есть существующее, т. е. то, что одно и то же не существует и существует, а это противоречит аксиоме бытия и мышления. Таким образом, у Аристотеля все, что есть, — сущее. Он сочувственно цитирует слова Парменида: «Ведь никогда не докажут, что то, чего нет, существует» (22, 242). Парменид, как известно, полагал, что небытие не существует потому, что оно немыслимо и несказанно, а коль скоро мы его мыслим или о нем говорим, то оно становится бытием. Парменид еще не различал онтологический, гносеологический и семантический аспекты бытия: все, о чем мы говорим и что мы мыслим, есть бытие. Аристотель далек от такой первобытной наивности. Он полагает, что небытие можно мыслить и о нем можно говорить, не превращая его тем самым в бытие. Философ различает сущее как предикат и как связку и говорит, что «не-сущее есть, только не в непосредственном смысле, а в том, что оно есть не-сущее». Аристотель не только различает семантический, гносеологический и онтологический аспекты бытия, но и в самом онтологическом уровне различает большее и меньшее. «Есть нечто в большей мере существующее», — пишет философ (там же, 115). Тем самым он допускает относительное существование небытия, ведь в том, что существует в большей мере, должно быть меньше небытия, чем в том, что существует в меньшей мере. Значит, небытие все же существует. И в самом деле, Аристотель говорит: «В трех смыслах может быть речь о небытии» (там же, 204). Так что можно сказать, что предметом «первой философии» является у Аристотеля не только сущее, но и не-сущее (первое абсолютно, второе же относительно), но об этом речь пойдет ниже. К ведению «первой философии» может относиться любой предмет, лишь бы он брался в отношении сущего как такового.

Уровни бытия. Поскольку Аристотель признает большее или меньшее сущее (а тем самым относительно не-сущее), можно сказать, что он различает уровни бытия. Прежде всего сущее есть совокупность «единичных предметов», «этих вот вещей», «отдельных вещей», «сущностей, воспринимаемых чувствами» (там же, 140), «чувственных сущностей». Это то, что можно видеть, слышать, осязать, обонять и вкушать. Чувственный мир для Аристотеля реален. Однако он не согласен с теми, кто думает, что сущим является лишь то, что воспринимается чувствами.

Свое доказательство того, что есть и сверхчувственное бытие, Аристотель ведет, отталкиваясь от факта мыслимости сущего (что опять-таки говорит о признании им тождества бытия и мышления): «Если помимо единичных вещей ничего не существует, тогда, можно сказать, нет ничего, что постигалось бы умом, а все подлежит восприятию через чувства, и нет науки ни о чем, если только не называть наукой чувственное восприятие» (там же, 51). Но есть и другое доказательство: так как все чувственное преходяще и находится в состоянии движения, то допущение того, что, кроме чувственных сущностей, ничего не существует, исключало бы наличие в мироздании «вечного и неподвижного», а тем самым порядка. «…В самом деле, как будет существовать порядок, если нет чего-нибудь вечного, отдельно существующего и пребывающего?» (там же, 183). Так или иначе, всякое единичное имеет свою суть, она вечна и неподвижна, постигается умом, а не чувствами и Является предметом науки. Эта суть образует высший, сверхчувственный уровень сущего, уровень сущности.

Сущность. Представление Аристотеля о сущности— наиболее трудная для понимания проблема его метафизики. На познание сущности, а не чувственного мира направлено все внимание Стагирита, у которого «вопрос о том, что такое сущее, сводится к вопросу, что представляет собой сущность» (там же, 114). Проблеме сущности специально посвящены VII и частично VIII книги «Метафизики». Аристотель далек от древних физиков, сводивших сущность к той или иной форме существования вещества; сущности также не идеи и не числа. Философ не согласен и с теми, кто «сущностью признают субстрат, суть бытия и то, что из них состоит, а также всеобщее» (там же, 133). Вообще же «о сущности говорится если не в большем числе значений, то в четырех основных во всяком случае: и суть бытия, и общее, и род принимают за сущность всякой вещи, и рядом с ними, в-четвертых, [лежащий в основе вещи] субстрат» (там же, 114–115). Из этих двух отрывков можно извлечь по крайней мере шесть возможных определений сущности: 1) субстрат; 2) суть бытия; 3) то, что состоит из сути бытия и субстрата; 4) всеобщее; 5) общее и 6) род. Что же является сущностью, по Аристотелю? Каковы ее критерии?

Два критерия сущности. Критериями сущности, по мнению философа, являются: 1) познаваемость в понятии и 2) «способность к отдельному существованию» (там же, 115). Парадокс в том, что эти два критерия противоречат друг другу. Ведь Аристотель признает, что лишь единичное «обладает самостоятельным существованием безоговорочно» (там же, 140–144). Но единичные вещи не постигаются умом, они — до понятия, им нельзя дать определения. Аристотель ищет золотую середину. Рассмотрим же вышеперечисленные определения сущности.

Субстрат («подлежащее») определяется Аристотелем как «то, о чем сказывается все остальное, тогда как сам он уже не сказывается о другом» (там же, 115). Субстрат «лежит в основе двояким образом, или как эта вот отдельная вещь… или как материя[6] для осуществленности» (там же, 133).

Материя Аристотелем понимается двояко. Во-первых, это бесформенное вещество: «То, что само по себе не обозначается ни как определенное по существу, ни как определенное по количеству, ни как обладающее каким-либо из других свойств, которыми бывает определено сущее» (там же, 115). Такова первая материя. Во-вторых, в более широком смысле слова, материя — это «то, из чего вещь состоит» и «из чего [вещь] возникает» (там же, 101; 121). Такое понимание включает в себя и первый смысл, ведь в конечном счете все возникает и все состоит из первой материи. Отдельные же вещи (исключая четыре стихии) возникают и состоят из уже предварительно оформленной «своей», «специальной», или «последней» материи. Поскольку материя — то, из чего все состоит, то и «форма из материи, [однако из материи], свойственной форме» (там же, 101). Будучи бесформенной, «первая материя» и есть искомый субстрат и сущность. И в самом деле, Аристотель допускает, что «материя также есть сущность», а тем более субстрат, ведь «все другие определения сказываются о сущности, а сущность о материи» (там же, 115), ведь в силу своей неопределенности материя, будучи в физическом плане лишь носителем свойств, в логическом плане ни о чем не сказывается, тогда как о ней сказывается все остальное. Но, допустив, что материя — сущность, Аристотель спохватывается: «Но это невозможно: ведь и способность к отдельному существованию, и данность в качестве вот этого определенного предмета считаются главным образом отличительными чертами сущности» (там же), материя же не определена.

Общее, всеобщее и род. Что касается рода в качестве сущности, то Аристотель пишет: «Если взять философов современных, они скорее признают сущностями общие моменты в вещах (роды — это общие моменты), а [как раз] родам, по их словам, присущ характер начал и сущностей в большей мере, ибо они разбирают вопрос под углом понятия» (22, 208). Аристотель не согласен с «современными философами». Он утверждает, что «роды не существуют помимо видов» (там же, 50). Не является сущностью и всеобщее: ведь оно «по своей природе присуще многому» (там же, 12). Но в таком случае оно будет сущностью или у всех вещей, которые тем или иным всеобщим объемлются, или не будет ни у одной. Но у всех всеобщее сущностью быть не может. А если всеобщее будет сущностью у одной вещи, тогда и все остальное, к чему относится это всеобщее, будет этой же вещью. Итак, делает вывод Аристотель, «ни всеобщее, ни род не есть сущность» (там же, 140).

Категории. Под всеобщим Аристотель понимает также и категории — наиболее общие и соответствующие структуре сущего роды высказываний о вещах. В «Метафизике» категории упоминаются нередко, но не в полном объеме и в разном составе. Например: «мысль ставит в связь или разделяет либо суть [вещи], либо качество, либо количество, либо еще что-нибудь подобное», или: «категории поделены на группы— [означая] сущность, качество, действие или страдание, отношение и количество» (там же, 112; 200). Полный их перечень Стагирит дает в «Категориях». Для наших целей полного перечня категорий здесь не требуется. Важно одно: Аристотель всюду подчеркивает, что только сущность существует сама по себе, что же до других категорий, то «ни одно из этих свойств не существует от природы само по себе и не способно отделяться от сущности»; «все другие определения сказываются о сущности»; кроме сущности, ни что не может существовать отдельно, так что «эти [дальнейшие] определения нельзя даже, пожалуй, без оговорок считать реальностями (там же, 113; 115; 203). Сущности существуют безоговорочно, все остальное существует через них и благодаря им как качества, количества, отношения сущностей. Эта мысль проходит через все труды Аристотеля. Например, и «Физике» говорится: «Ни одна из прочих категорий не существует в отдельности, кроме сущности: все они высказываются о подлежащем «сущность»»; «только сущность не высказывается по отношению к какому-либо подлежащему, а все прочие категории по отношению к ней» (25, 7; 17).

По мнению Аристотеля, и о не-бытии можно говорить в различных смыслах, как это имеет место по отношению к бытию. Ведь и «не быть человеком — это значит не быть этой вот вещью, не быть прямым — не быть вот таким-то по качеству, не быть трехметровым — не быть вот таким-то по длине (по количеству)» (22, 242–243). Таким образом, и не-бытие существует категориально. Таков первый смысл допущения Аристотелем существования относительного не-бытия.

Единичное. В таком случае, казалось бы, сущностью должна быть «вот эта отдельная вещь». Ведь отказывая материи в праве быть сущностью, Аристотель подчеркивает, что главными отличительными чертами сущности является способность к отдельному существованию и данность в качестве вот этого определенного предмета. Говоря о субстрате, Аристотель допускает, что им может быть наряду с материей вот эта отдельная вещь. В самом деле, о ней все сказывается, она же ни о чем не сказывается. Например, о Жучке можно сказать многое (например, что это хорошая черная собака и т. п.), но сама Жучка не может быть предикатом суждения, если только это не суждение наименования: «Эта хорошая черная большая собака — Жучка». Но эту вот отдельную вещь Аристотель называет «чувственной сущностью», а также «составной сущностью» или «составным целым», и состоит она, по его мнению, из двух начал: «сути бытия [формы] и субстрата [материи]" 44), а то, что состоит из начал, позднее самих начал, а следовательно, вторично. Но самое главное, чувственная составная сущность не соответствует второму критерию сущности — постижимости умом и определимости. Итак, сущность — не субстрат, не всеобщее, не общее не род и, наконец, не то, что состоит из сути бытия и субстрата. Однако представление о сущности у Аристотеля противоречиво.

Главное противоречие онтологии Аристотеля. Читая «Метафизику», В. И. Ленин заметил: «Путается человек именно в диалектике общего и отдельного, понятия и ощущения еtе., сущности и явления ete.» (3, 29, 327). Это положение можно конкретизировать. Для Аристотеля реально существует только сущность. Он путается не в категориях рода и вида, для него несомненно, что роды существуют только через виды. Но он путается между конкретной вещью и видом ее, ибо существует только эта конкретная вещь, а определим только ее ближайший вид. Что же принять за сущность?

Суть бытия и форма как сущность. Аристотель склоняется к тому, чтобы принять за сущность вид. Он говорит, что «последнее видовое отличие — это будет сущность вещи и [ее] определение», а «определение [вещи] — это формулировка, состоящая из видовых отличий и притом— из последнего из них» (22, 132). Это определение и выражает сущность, или суть бытия вещи, или, что то же самое, форму, или первую сущность. «Формою я называю, — пишет философ, — суть бытия каждой вещи и первую сущность» (там же, 121). Это общее Аристотель стремится максимально приблизить к единичной вещи, слить с нею. Он говорит, что «суть бытия есть основным образом эта вот отдельная вещь», что «суть бытия признается за сущность отдельной вещи», что в некотором смысле «суть бытия и сама вещь — одно и то же» и что соответственно «первая сущность — это та, которая своя у каждой вещи» (там же, 117; 119; 120; 133). И по отношению к человеку «суть бытия… состоит в том, чем ты являешься сам по себе» (там же, 116), но остается неясным, что значит «сам по себе»: то, что я человек, или то, что я индивид. Скорее всего первое, поскольку Аристотель подчеркивает, что «для чувственно воспринимаемых единичных сущностей… нет ни определения, ни доказательства», ибо они «наделены материей, природа которой такова, что она может быть и нет: вследствие чего и подвержены уничтожению все остальные вещи, принадлежащие сюда» (там же, 135). Поэтому «суть бытия не будет находиться ни в чем, что не есть вид рода» (там же, 117).

Материя и форма[7]. Итак, каждая чувственно воспринимаемая сущность есть нечто составное: она слагается из материи и формы (сути бытия, сущности, первой сущности). «Индивидуальная», или «составная» сущность вторична, материя и форма первичны. Вещь преходяща, тогда как материя и форма вечны. При этом материя как первоматерия едина, форм же много: их столько, сколько низших, ближайших к вещам видов, т. е. таких видов, которые уже далее на виды не распадаются. Необходимо подчеркнуть, что форма — это не качество, не количество, не отношение, а то, что несет в себе суть вещи. Аристотель допускает, что и другие категории имеют свою суть бытия (например, можно поставить вопрос, что такое «белое»), но «не в основном смысле». Форма же — это суть бытия в основном смысле, а в этом смысле «суть бытия имеется у одних только сущностей» (там же, 119). Форма вечна и неизменна; «никто не создает и не производит, но вносит ее в определенный материал, и в результате получается вещь, состоящая из формы и материи» (там же, 144).

Какова же роль материи? Во-первых, хотя сама материя вечна, вещи дает она временность, преходящесть, ведь природа материи такова, что она может быть и может не быть. Во-вторых, материя — источник индивидуализации. Как ни стремится Аристотель сблизить форму, суть бытия вещи и саму вещь, форма остается общим, и философ, говоря об индивидуализации, ссылается на материю: «…то, что по числу образует множество, все имеет материю», «предметы различаются по материи» (там же, 214; 204), и даже Каллий и Сократ различны «благодаря материи», а вместе с тем одно и то же по виду (ибо вид неделим). Но если Каллий и Сократ различны лишь благодаря материи, то они тождественны по своей сущности, сути бытия, форме. Получается, что Аристотель не видит существенной разницы между одним человеком и другим. К тому же остается неясным, как материя — то, что не имеет своей определенности, — может быть источником индивидуализации. В-третьих, материя — источник случайности.

Возможность и действительность. Отношение между формой и материей углубляется и конкретизируется Аристотелем при помощи таких введенных им в философию понятий, как возможность и действительность. «Возможности) выражается у Аристотеля словом «дюнамис» а «действительность» — «энергейа». Эти понятия позволяют представить отношение материи и формы динамически, в движении. Оформляясь, материя переходит из состояния возможности в состояние действительности: «Материя дается в возможности, потому что она может получить форму, а когда она существует в действительности, тогда она [уже] определена через форму» (там же, 158–159). Но истинная действительность— это действительность формы: «Суть бытия дана [всякий раз] в форме и действительности вещи» (там же, 143), поэтому действительность идет впереди возможности. Напротив, истинная возможность — это первая материя. По мере оформления ее возможности оскудевают. Но и самая оформленная, последняя материя остается возможностью, ибо из нее в пределах, правда, уже одного рода можно произвести разное. Хотя дуализм материи и формы через их определение как возможности и действительности возрастает, Аристотель подчеркивает, что последняя материя и форма не нуждаются для своей связи ни в каком опосредствующем звене: «Последняя материя и форма, это — одно и то же, первая — в возможности, вторая — в действительности» (там же, 148).

Понятие возможности открывает перед Аристотелем большие перспективы, Оно, во-первых, диалектично. Так, первоаксиома, основной закон бытия и мышления, который запрещает противоречие на уровне действительности, на уровне возможности не действует: «В возможности одно и то же может быть вместе противоположными вещами, но в реальном осуществлении нет» (там же, 70). Поэтому Гераклит был бы прав, если бы все, что он говорит о единстве противоположного, он говорил как о существующем в возможности. Во-вторых, возможность — это второй смысл, в котором Аристотель допускает существование небытия. Материя может обладать формой, но может быть и лишена ее. В то же время, обладая той или ивой формой, материя лишена всех остальных. Лишенность — это и есть небытие. Таким небытием и оказывается) первая материя (правда, Аристотель предпочитает говорить не о том, что материя лишена формы, а о том, что она способна принять ее) Наконец, в-третьих, диалектика возможность и действительности позволяет Аристотелю определить в самом общем виде движение как изменение вообще: «Движением надо считать осуществление в действительности возможного поскольку это — возможное» (там же, 195).

Энтелехия. Телеология. «Осуществление» выражается у Аристотеля древнегреческим словом «энтелехейа» (или «энтелехия»). Аристотелевское мировоззрение телеологично. В его мировоздании все процессы обладают внутренней целенаправленностью и потенциальной завершенностью. «Обусловленность через цель» существует, подчеркивает Аристотель, не толь ко «среди поступков, определяемых мыслью» но и «среди вещей, возникающих естественным путем» (там же, 193). Осуществленность целенаправленного процесса он и называет энтелехией. Например, Аристотель говорит, что яйцо является птенцом в возможности, но не энтелехиально. Мыслитель не мог тогда знать, каким образом в яйце формируется птенец. Он рассуждал умозрительно. И у него получалось, что «формальный» птенец предшествует самому птенцу, ибо «с точки зрения сущности действительность идет впереди возможности» (там же 159). При этом форму никто не создает, он вечна и вносится в соответствующую материк которую форма определяет, выступая, таким образом, как цель, внутренне заданная той или иной последней материи, как программа ее дальнейшей структурализации. Цель — это также и благо: каждая стремящаяся реализоваться потенция стремится тем самым к своему благу. В понятии цели — «того, ради чего» — Аристотель находит третью, после материи и формы, причину всего сущего.

Движущая причина. Четвертую, и последнюю, причину Аристотель определяет как движущую. Он говорит, что «всякий раз изменяется что-нибудь действием чего-нибудь и во что-нибудь» (там же, 205). Говоря об источнике движения как движущей причине, Аристотель исходит при этом из догмы, согласно которой «движущееся [вообще] должно приводиться в движение чем-нибудь» (там же, 212). Материя у Аристотеля пассивна. С другой стороны, философ допускает, что «сущность и форма, это — деятельность» (там же, 159). Однако это деятельность не самодовлеющая. Она имеет источник в высшем сущности и форме. Это некий серводвигатель: «Чем вызывается изменение? Первым двигателем. Что ему подвергается? Материя. К чему приводит изменение? К форме» (там же, 205).

Четыре первых начала, или причины. Свое рассуждение о причинах, которые в качестве первоначальных являются предметом первой философии (который, правда, к ним не сводится), Аристотель резюмирует так: «О причинах речь может идти в четырех смыслах: одной такой причиной мы признаем сущность и суть бытия… другой причиной мы считаем материю и лежащий в основе субстрат; третьей — то, откуда идет начало движения; четвертой — причину, противолежащую [только что] названной, а именно «то, ради чего» [существует вещь], и благо (ибо благо есть цель всего возникновения и движения)» (там же, 23). При этом разъясняется, что суть бытия — основание, делающее вещь такой, какова она есть, восходящее в конечном счете к понятию вещи как некоторой причине и началу. В другом месте «Метафизики» сказано: «Причина в одном смысле обозначает входящий в состав вещи [материал], из которого вещь возникает… В другом смысле так называется форма и образец, иначе говоря — понятие сути бытия… Далее, причина, это — источник, откуда берет свое первое начало изменение или успокоение… Кроме того, о причине говорится в смысле цели; а цель — это то, ради чего…» (там же, 79). Это означает, что у одной и той же вещи несколько причин. Например, у статуи причинами являются и ваятельное искусство, и медь, первая из них-источник движения, а вторая — материя. Но статуя имеет и две другие причины; ваятельное искусство придает статуе определенную форму, и эта форма присутствовала в сознании скульптора как цель, определяющая всю его деятельность, и это была не просто деятельность, а деятельность энтелехиальная, подчиненная замыслу. В сущности, Аристотель приписывает природе факторы человеческой деятельности. В учении Стагирита о причинах и началах всего сущего проявляется свойственный всякому идеализму отвлеченный антропоморфизм, уподобление мироздания человеку.

Подытоживая учение Аристотеля о четырех причинах, скажем, что таковыми являются: 1) материальная, 2) формальная, 3) движущая и 4) целевая причины. Первая отвечает на вопрос «из чего?», вторая — «что это есть?», третья — «откуда начало движения?», четвертая— «ради чего?». При этом три последние причины Аристотель сводит в одну: ««что именно есть» и «ради чего» — одно и то же, а «откуда первое движение» — по виду одинаково с ними» (25, 34–35).

Теология. Такой единой первопричиной в трех смыслах у Аристотеля оказывается бог. Так «первая философия» Аристотеля оборачивается теологией. Этот термин известен Аристотелю, более того, он, по-видимому, и ввел его в философский словарь. Именно бог — вместилище сверхприродных, обособленных от материи и неподвижных, т. е. метафизических, сущностей. И сам бог есть «некоторая сущность вечная, неподвижная и отделенная от чувственных вещей» (5, 211). В боге, таким образом, сходятся формальная, целевая и движущая причины. Нет в нем только материи. Поскольку материя — это возможность, то лишенный материи бог — чистая действительность и осуществленность, энтелехия. Вместе с тем Аристотель говорит, что «бог есть живое существо», что «жизнь, без сомнения, присуща ему» (там же). Но под жизнью бога Аристотель понимает деятельность разума бога. Собственно говоря, бог И есть чистый деятельный разум, самодовлеющее, само на себе замкнутое мышление. Это разум, который «мыслит сам себя… и мысль [его] есть мышление о мышлении» (там же, 215). В боге, поскольку в нем нет материи, предмет мысли и мысль о предмете совпадают: «Поскольку, следовательно, предмет мысли и разум не являются отличными друг от друга в тех случаях, где отсутствует материя, мы будем иметь здесь тождество, и мысль будет составлять одно с предметом мысли» (там же). Это совпадение субъекта с объектом — решающий признак абсолюта. Бог Аристотеля отделен от чувственного мира, ибо это для него предмет недостойный: «Лучше не видеть иные вещи, нежели видеть [их]» (там же). Бог Аристотеля — идеальный философ. Он мыслит самое божественное и самое ценное. Бог мыслит и формы бытия, и формы мысли. Он и онтолог и логик. Бог не подвергается изменению, ибо всякое изменение для Бога — к худшему. Божественное самомышление является также перводвигателем, который сам неподвижен. Так движет человеком предмет его мысли, желания и любви: «Есть нечто, что движет, не находясь в движении, нечто вечное и являющее собою сущность я реальную активность. Но движет так предмет желания и предмет мысли: они движут, [сами] не находясь в движении» (там же, 210). Бог также и высшая цель: "А что цель имеет место [и] в области неподвижного — это видно из анализа: цель бывает для кого-нибудь и состоит в чем-нибудь, и в последнем случае она находится в этой области, а в первом — нет. Так вот, движет она, как предмет любви, между тем все остальное движет, находясь в движении [само]» (там же). Таким образом, бог побуждает все к движению как цель стремления и предмет мысли.

В целом представления Стагирита о боге весьма неконкретны, и, как замечает В. И. Левин, философ «жалко выводит бога против материалиста Левкиппа и идеалиста Платона» (3, 29, 255).

Аристотель об онтологии предшественников. В своих сочинениях Стагирит рассматривает онтологические представления предшествующих ему античных философов. Труды Аристотеля — важнейший источник наших знаний в области доаристотелевской философия. Однако к анализу систем ранних философов он подходит предвзято — с точки зрения своего учения о четырех причинах. Собственная философия представляется Аристотелю как бы энтелехией всей существовавшей до него философии Эллады. Он считает, что история философии полезна скорее в негативном, чем в позитивном аспекте, она нужна, чтобы… «не впасть в те же самые ошибки» (22, 218). Давая общую характеристику предшествующей философии, Аристотель подчеркивает ее случайное приобщение к истине и устарелую форму. Ранние философы сравниваются Аристотелем с неискусными в битвах людьми: «Ведь и те, оборачиваясь во все стороны, наносят иногда прекрасные удары, но не потому, что знают; и точно так же указанные философы не производят впечатление людей, знающих, что они говорят» (там же, 25). Что касается причин, то, утверждает Аристотель, никто из его предшественников «не вышел за пределы» указанных им самим четырех причин, «но все явным образом так или иначе касаются, хотя и неясно, а все же [именно] этих начал» (там же, 30). Все они говорят о материальной причине, а самые первые философы, начиная с Фалеса, никакой другой причины и не знали: «Из тех, кто первые занялись философией, большинство считало началом всех вещей одни лишь начала в виде материи: то, из чего состоят все вещи, из чего первого они возникают и во что в конечном счете разрушаются, причем основное существо пребывает, а по свойствам своим меняется, — это они считают элементом и это — началом вещей» (там же, 23). Но лишь некоторые философы коснулись движущей причины, например те, «кто делает началом дружбу и вражду, или ум, или любовь» (там же, 30). Еще меньше говорилось о целевой и формальной причинах: «Суть бытия и сущность отчетливо никто не указал, скорее же всего говорят [о них] те, кто вводит идеи» (там же).

Критика теории идей. «…Хотя Платон и истина мне дороги, однако священный долг велит отдать предпочтение истине», — говорит Аристотель (17, 7). Он критикует учение Платона, указывая как гносеологические корни, так и историко-философские источники его объективного идеализма. Аристотель показывает, что платоновское учение об идеях вырастает из некоторых предшествующих ему философских взглядов как бы естественным образом. В большинстве вопросов Платон примыкал к пифагорейцам. Для возникновения платонизма имел большое значение и сократовский поиск «общих определений». Однако решающий шаг был сделан самим Платоном: он и его последователи и ученики — это «те, кто делает число самостоятельным», «если взять пифагорейцев, то в этом вопросе на них никакой вины нет» (22, 245). Также и Сократ «во всяком случае [это общее] не отделил от единичных вещей» (там же, 237), за что Аристотель его одобряет. Решающим для возникновения объективного идеализма Платона было противоречие между двумя его учителями — гераклитовцем Кратилом и Сократом. Первый учил, что «нельзя дать общего определения для какой-нибудь из чувственных вещей, поскольку вещи эти постоянно изменяются», второй же считал, что именно на достижение общих определений должно быть направлено внимание философов. Приняв положение Кратила и усвоив также взгляд Сократа на предмет философии, Платон пришел к мысли, что общие «определения имеют своим предметом нечто другое, а не чувственные вещи», и, «идя указанным путем, он подобные реальности назвал идеями» (там же, 29).

Аристотель, прежде всего, критикует платоновское понимание отношения между идеями и вещами. У Платона «все множество вещей существует в силу приобщения к одноименным [сущностям]», но «самое это приобщение или подражание идеям, что оно такое, — исследование этого вопроса было… оставлено в стороне» (там же). Аристотель разбирает аргументы «академиков» в пользу существования идей и находит их несостоятельными и противоречащими друг другу. Согласно «доказательствам от наук», идеи будут существовать для всего, что является предметом науки. На основании «единичного, относящегося ко многому», должны быть идеи и для отрицаний, а исходя из «наличия объекта у мысли по уничтожении вещи»— для преходящих вещей: ведь и о них имеется у нас некоторое представление. Аристотель указывает и на противоречивость самой теории идей: согласно духу платонизма, должны быть только идеи сущностей, но на самом деле у Платона получаются идеи и многого другого, например идеи качеств, в том числе, например, цветов. Но приобщение к таким идеям было бы случайным, ведь качество изменчиво. Таким образом, идеи должны выражать только сущность. Но «у сущности одно и то же значение и в здешнем мире, и в тамошнем» (там же, 35). Поэтому платоновские идеи ничего не объясняют, в учении Платона происходит лишь удвоение мира. Но «ведь покажется, пожалуй, невозможным, чтобы врозь находились сущность и то, чего она есть сущность; поэтому как могут идеи, будучи сущностями вещей, существовать отдельно [от них]?» (там же), — задает Аристотель риторический вопрос. Аристотель показывает, что ошибка Платона в том, что он придает самостоятельное существование тому, что самостоятельно не существует; позже это стали называть гипостазированием. Например, прекрасное— только качество, и, будучи таковым, оно не существует отдельно от сущности, а сущность не существует отдельно от единичных вещей. Стагирит подверг платонизм критике в основном уже после смерти Платона, когда действовали другие «академики»: Спевсипп, Ксенократ и др. Это был поздний платонизм, он сильно отличается от того, что мы находим в известных нам диалогах Платона: в конце жизни автор учения склонился от теории идей к теории чисел. Изложению этого близкого пифагорейскому учения Платона и других «академиков» Аристотель уделяет много места. Мы узнаем, что Платон ввел единое как сущность и двоицу (большое и малое) как некое подобие материи, из которой рождаются через приобщение их к единому числа и идеи, которые в свою очередь выступают как причины чувственных вещей. «Большое и малое» Аристотель сравнивает с «апейроном» пифагорейцев. При этом единое и идеи, поскольку идеи приобщены к этому единому и участвуют в нем, — причина добра, а «материя» (двоица) и идеи, поскольку они приобщены к вещам и участвуют них, — причина зла. «Все это неразумно и находится в конфликте и само с собой, и с естественным вероятием, и как будто мы здесь имеем ту «словесную канитель», о которые говорит Симонид; получается словесная канитель, как она бывает у рабов, когда в их словах нет ничего дельного. И кажется, что самые элементы — большое и малое — кричат [громким голосом], словно их тащат насильно: они не могут ведь никоим образом породить числа» (там же, 246). Аристотель решителен в своей критике. «С эйдосами можно распроститься: ведь они только пустые звуки», — сказано у него во «Второй аналитике» (35, 2, 295). Он говорит, что «предполагать, что [общее] есть нечто существующее помимо частного, потому что оно означает нечто единое, нет никакой необходимости» (там же, 302).

В. И. Ленин высоко ценил критику Аристотелем идей Платона. «Когда один идеалист критикует основы идеализма другого идеалиста, от этого всегда выигрывает материализм», — пишет он, конспектируя лекции Гегеля по истории философии. И здесь же с неодобрением замечает, что, «излагая полемику Аристотеля с учением Платона об идеях, Гегель скрадывает ее материалистические черты» (3, 29, 255; 254). Действительно, в своей критике Платона Аристотель невольно приближается к материализму и отчасти приходит в противоречие со своим собственным объективно-идеалистическим учением, согласно которому существуют обособленные от материи сверхприродные неподвижные первые сущности — формы и эти «вечные вещи — прежде преходящих» (22, 159), а также существует и бог — вместилище этих вечных бестелесных сущностей. Однако не это главное в учении Аристотеля. Говоря об аристотелевской идее бога, В. И. Ленин отмечает, что, «конечно, это — идеализм, но он объективнее и отдаленнее, общее, чем идеализм Платона, а потому в натурфилософии чаще = материализму» (3, 29, 255). Действительно, бог в системе Аристотеля чужд мирозданию. Он не творит мир, как демиург Платона. Аристотель — ученик Платона — с недоумением спрашивает: «Что это за существо, которое действует, взирая на идеи?» (22, 225). От платоновского Эроса как стремления всего живого к идеальному и к богу у Аристотеля остается лишь слабый отзвук, ибо бог как цель у него не раскрыт. Для нашего философа характерна внутренняя телеология: стремление к богу превращается в стремление всего живого к собственному благу и осуществленность этого стремления — энтелехия — совершается не в потустороннем, как у Платона, а в реальном мире, который вовсе не превращается у Стагирита в платоновский «театр теней». Природа, по Аристотелю существует реально, объективно и вечно, и в боге она повторяется слабо.